Оглавление

[1]∆=?

В детстве мне снился один сон. Он был из тех, что откладывается где-то в подсознании, словно личинка, а потом тихонько и незаметно прогрызает его изнутри, являясь случайным воспоминанием в сознательном возрасте. Это что-то вроде отдаленного эха вне времени и пространства. Ты кричишь в пустоту: «Ау!». И прежде чем ты не узнаешь звука своего голоса, забудешь о том, что вообще когда-то кричал, пройдет много лет и все поменяется. Ты, безусловно, станешь другим, что-то осознаешь, а что-то нет, где-то будешь считать по-другому, и может, даже покрасишь волосы.

И в один момент тебя поразит это неуловимое, но значимое изменение, словно кровь в твоем теле начинает течь в другом направлении. Ты остолбенеешь, насторожишься, услышишь далекое и потерянное «Ау!», но уже ничего не поймешь. Кровь так и будет течь как попало, и все будет кричать о чем-то, чего ты не видишь в упор. Едва заметный шлейф. Не более, чем просто предчувствие. Всего лишь полувоспоминание-полувыдумка, и оба этих слова будут идти плечом к плечу, уже неотличимые друг от друга, словно черное и белое. Где начиналось одно, заканчивалось другое. И наоборот. Этот привкус то ли обмана, то ли вмиг открывшейся правды будет лежать налетом где-то внутри, пока его не потревожишь, как не потревожишь корку на затянувшейся ране.

Снилась мне обычная комната, вроде бы, похожа на детскую. Сквозь сон я могла чувствовать странный запах, не поддающийся никаким описаниям. Он был какой-то нежилой, совершенно пластмассовый и угловатый, словно ничего, кроме предметов, в эту комнату никогда не попадало, и этот воздух, высасывающий сам себя, мертвым столбом стоял посередине комнаты начиная со дня сотворения мира. Но при этом он был не затхлым. Пахло новым деревом, новой пластмассой и пластиком, краской, отдушками и какими-то химикатами. Тем не менее, ощущение, что все здесь существует если не вечность, то чуть поменьше, никак не хотело меня покидать. Несмотря на запах, ничто здесь не выглядело новым и оно таким не было.

Здесь были синие обои в полоску и низкий потолок. Кровать по центру. По бокам от нее две симметричные тумбочки из светлого дерева. На каждой по страшненькому торшеру, ткань которых была запачкана жирными пятнами. Где-то в сторонке россыпь пластмассовых игрушек, а в углу между стеной и дверью прячется туалетный столик с полукруглым пластиковым зеркалом. Вся действительность, которую оно отражало, то плыла, то гнулась, то съеживалась, то раздувалась.

В ящичке сразу под ним лежала крохотная картинка, размером с фотографию на паспорт. Картинка была все равно что распечатанная икона. Два человека в платках жмутся друг к другу своими большими головами. Обе головы обведены желтыми нимбами. Человечек поменьше сложил три пальца вместе. Мне показалось, он был глубоко стар, — на лбу лежали волны морщин, — но при этом странным образом крохотным, так что человечек побольше смог держать его у себя на плече, словно ребенка.

Почему-то я рассматриваю эту картинку, а затем снова кладу ее в ящик и закрываю его. Больше в комнате ничего не было. Только кресло-качалка, стоящее неподвижно у противоположной стены, и вялый потолочный вентилятор, гоняющий горячий синтетический воздух. Что-то мне подсказывало, что кроме иконки в этой комнате ничего не было. И мне не стоило даже искать — я бы все равно не нашла. В этом сне смысл был в чем-то другом.

Сколько я пробыла в этом сне, я не знаю. Наверное, время текло здесь как-то иначе. Но вот, стоя в этом же месте у кривого зеркала, я заметила, что в нем отражалось кое-что еще, и обернулась. На круглом ковре сидела маленькая девочка. На первый взгляд совершенно обычная. Маленькое пестрое платьице, кажется, в горошек. Волосы заплетены в косички, а потом подвязаны лентами в две баранки. Вокруг нее пластмассовые игрушки. Позже я рассмотрела в них крошечную модель кухни. Вот была уменьшенная плита с газовыми конфорка, а на одной из них стоял розовый чайничек. Внизу под ней можно было выдвинуть ящик и увидеть маленькую духовку, в пасти которой уже покоился красный лакированный противень. Рядом находился разделочный столик, а под ним посудомоечная машина, куда можно было складывать легкие пластмассовые тарелки, об которые, я подозревала, ребенок ни за что не смог бы порезаться. Неподалеку нашлась копия холодильника, дверца которого была открыта настежь, и внутри я смогла увидеть пластмассовые продукты, в основном овощи и фрукты.

Девочка поочередно доставала из холодильника брокколи, морковь, капусту, лук и понарошку нарезала их таким же пластмассовым ножом на доске, легонько стуча по ней как-то ровно и одинаково, словно отстукивая секретный шифр. Потом ее рука дотягивалась до полок и доставала какие-то пестрые баночки, видимо, специи, которые не открывались и уж тем более ничего в себе не хранили. Поправляя свои косички, незнакомая девочка затягивала красные бантики туже и надевала на платье вафельный фартук. Она брала овощи и складывала их в кастрюлю, чтобы потом энергично помешивать их на плите крошечным резиновым половником. Пару раз она посолила и поперчила свое ненастоящее блюдо, которое, я была уверена, она считала вполне себе настоящим, и продолжала помешивать, убавляя и прибавляя газ, выворачивая игрушечные переключатели мощности.

Я наблюдала за ней, стараясь не дышать и не двигаться, а потом ощутила, как за ней наблюдает кто-то еще. Пока она варила свой пластмассовый суп, в комнату, где пахло только химикатами, только что выструганным деревом и новой резиной, проникал чей-то зашифрованный взгляд. Потом к этому взгляду добавился еще один взгляд, потом еще один, и вскоре их стало столько, что они все могли запросто заполнить всю эту комнату. Все эти взгляды были устремлены на нее, усевшуюся на свои коленки так, что если посмотреть на них под другим углом, как тут же показывались красные натертые чашечки.

Меня парализовывал страх. Он сковывал мне руки и ноги, сковывал челюсти и горло так, что болели зубы и десны. Я не могла говорить и издать хоть какой-нибудь жалкий звук. Я обратилась немой, неспособной это все прекратить, закрыть все щели и дырки, через которые все эти глаза могли дотягиваться до беззащитной девочки с лентами в волосах. Какое-то время я стояла около игрушечного туалетного столика, не в силах пошевелиться и даже моргнуть, пока не обратила внимание на дверь на противоположной стене.

Она чем-то походила на тюремные двери, что обычно встречаются в камерах заключенных. Темно-зеленое ободранное железо, поверх него начищенная металлическая клетка. Кругом сложные механизмы, затворы, засовы и только одно маленькое окошечко посередине двери — прямоугольник стекла, защищенный тонкими ржавелыми прутьями, которые, если хорошенечко постараться, можно было даже погнуть. Через стекло было видно чьи-то глаза. Сначала карие и какие-то красноватые; потом серые, почти что прозрачные; ярко-голубые; изумрудные, как у диких кошек; и снова карие, но уже какие-то другие. Люди, стоящие по ту сторону двери, периодически сменяли друг друга, чтобы поочередно смотреть в это окошечко, ведь все вместе они в нем никак бы не убрались.

Все эти глаза смотрели точно на девочку. Это были молодые глаза и старые, глаза без возраста, и казалось, совсем детские. Они были безучастными и заинтересованными, были удивленными, сочувствующими, узкими и широко раскрытыми. Каждый раз это были совсем другие глаза. Иногда они повторялись, а иногда не повторялись вообще. Внезапно я замечаю, как какие-то глаза в ответ замечают и меня, стоящую у туалетного столика рядом с пластмассовым зеркалом. Я помню, как попятилась куда-то назад и коснулась лопатками холодной стены, что-то хотела вскрикнуть, но не услышала своего голоса и проснулась.

 Знак дельта (δ, δ) — это символ греческого алфавита, который в зависимости от контекста может означать изменение, разницу или различия между значениями. он широко используется в математике, физике, экономике, финансах и других науках для обозначения конечной разности или изменения переменной.

22—23 мая

Конечно, многое из этого сна наверняка было как-нибудь по-другому, но я бы уже не смогла этого вспомнить. Думая об этом, я лежала на свежей колючей траве около издательства «Тишина», где вот уже три года работала заместителем главного редактора. Но, увы, я уже не припомню, когда в последний раз мне доводилось его «замещать». Он никогда не болел и никогда не брал себе отпуск. Словом, был на своем рабочем месте в любое время года и суток. Там он ел и спал, там отдыхал и коротал время, когда выдавался выходной, но отдыхать, кроме как за работой, он не умел. Он брал на себя больше всего работы, задерживался допоздна, а потом мы находили его распластанным на своем рабочем столе в окружении горячего монитора, который так и не погас, каких-то пустых контейнеров после еды, окурков и почерневших кружек с кофейными остатками и засохшими чайными пакетиками, которые от стаканов и чашек можно было отдирать, казалось, только вместе с эмалью.

Его звали Самсонов Тихон Владиславович. Но мы звали друг друга исключительно по фамилиям. Иногда я ловила себя на мысли, что не помню чьи-нибудь имена, но фамилии сотрудников почему-то помнила безошибочно. Наверное, потому, что на каждом рабочем столе стояла табличка с фамилией и инициалами его владельца. Фамилии были фамилиями, а имя и отчество были обычными буквами, которые и в голову никому не приходило запоминать.

Единственное, что отличало меня от других рядовых редакторов, было то, что я могла сама отбирать для себя литературу, с которой буду работать. Может, это и была некоторая привилегия, но чаще всего я терялась в своем выборе и думала, что было бы куда проще, если бы кто-то решал за меня. Отбирал список, загружал тексты в мой рабочий компьютер, а я просто приходила, заваривала себе кофе и делала то, что должна была делать.

В месяц у каждого было определенное количество книг, которое нужно было вылизать от корки до корки. Иногда на одну книгу у меня уходило чуть меньше времени, иногда чуть больше, а иногда работа и вовсе затягивалась, когда дело приходилось иметь с совершенно бездарными авторами. В их книгах приходилось переделывать практически все, и тогда первоначальный и готовый варианты были похожи друг на друга разве что только идеей. Это как два совершенно противоположных друг другу человека, что внешне, что внутренне, которых объединяло лишь общее имя. Но за это платили деньги, часто совершенно немаленькие. И что, как не профессиональный глаз, заточенный на создание бестселлера, мог сделать из камней и палок конфетку?

Дело было не столько в знаках препинания, ошибках и пропущенных буквах, сколько в порядке слов, завершенности мысли, смысловых повторах, ненужных деталях и просто бессмысленных абзацах, которые можно было убирать один за другим. К тексту я была придирчива как ни к чему на свете. Я орудовала, словно опытный хирург, никого и ничего не жалея: резала по живому, рылась в кишках, щупала сердце, ампутировала руки и ноги и смело пришивала больному другие. Потом хлопала пациенту по спине и отправляла домой, нажимая кнопку «отправить».

Я была так бесстрашна лишь потому, что эти тексты не были моими. Со своими я бы не смогла обращаться подобным образом. Не смогла бы расчленять, резать и пришивать. Но у меня не было своих текстов. Были лишь чужие любовные и фантастические романы с бродячими сюжетами вроде «от ненависти до любви», «красавица и чудовище», «богач и простушка», «из грязи в князи» и другие. Все это я читала столько раз, что увидев то, что я уже ни раз «оперировала», только в слегка видоизмененном обличье, из раза в раз снимала очки и терла глаза, переводя взгляд на окно, надеясь, что в этот раз рукопись меня хоть немножечко пощадит.

Многие думают, что редакторы действуют слепо, правят текст почти бездумно, помня, какое слово как пишется и где ставится запятая. Но этого было бы мало. Чтобы стать хорошим редактором, необходимо найти нужный шов, сделать надрез, и наконец, влезть в шкуру текста, чтобы изучить его изнутри, перечитав столько раз, сколько потребуется для того, чтобы сводобно в нем ориентироваться. Нам нужно понять автора. Не соглашаться с ним, но и не идти против, и всегда смотреть в сторону читателя, а точнее туда, куда он сам смотрит. Меня самой как таковой в этом процессе никогда не было и не будет. Я была всего-навсего третьим лицом, о котором никто, кроме писателя и его книги, так никогда и не узнает.

Солнце уже напекало макушку. Я в последний раз потянулась и закрыла глаза, чувствуя, как нагреваются мои веки, а перед ними встает расплывчатое ярко-оранжевое пятно. Солнце отражалось во всем на свете. В окнах и перилах белокаменного здания «The Silence», которое мы все простенько величали словом «Тишина», порой звучащим нечленораздельным набором шипящих. В велосипедной раме где-то в низине, где я могла рассмотреть еще и улыбающегося мужчину, в белоснежных зубах которого солнце, должно быть, тоже ни раз потерялось. Оно отражалось в моих солнечных очках, запутавшихся в ярко-зеленой траве. В стеклянной бутылке, на дне которой еще оставалось немного янтарного лимонада, но уже почти что без газа. В водной глади, пестрящей мириадами солнечных зайцев. В тысячах крошечных зеркал, которые прямо сейчас прохожие доставали из своих карманов, чтобы на что-нибудь посмотреть. И в моих волосах, которые должны были отливать сияющим красным, но я бы этого не увидела.

Иногда я сидела здесь, на холме, когда выдавались особенно погожие деньки. Отсюда было видно череду разноцветных черепиц, красных, коричневых, синих и желтых; колесо обозрения, что прямо сейчас зависло в воздухе и начало откатываться в обратную сторону; широкие улицы, по которым еле передвигались люди, крохотные, словно блохи планеты; огромную лестницу с памятником, название которого я всегда забывала; кусочки путей вагонов метро, которые то и дело появлялись в небе из ниоткуда и уходили обратно под землю, на пару мгновений сотрясая воздух стуком железных колес. Словом, можно было сидеть здесь и просто смотреть. Смотреть на то, как солнце накрывает собой весь город.

Частенько я брала с собой перекус в виде кофе, ягод, фруктов или бутербродов с сыром. Словом, что-нибудь, что можно было съесть на траве без вилки, постелив под собой коротенький плед, который я втихушку брала из комнаты отдыха, а потом привычно возвращала назад, так что пропажи никто так и не успевал обнаружить.

На холме с обратной стороны издательства мало кого можно было встретить, поэтому я и забиралась сюда, чтобы побыть в одиночестве. Зачастую во время обеда мои коллеги расходились кто куда, низко повесив головы, — все же, в офисе отвыкаешь от настоящего солнца. Кто уходил в город, кто по домам, чтобы через часик-другой снова собраться вместе за пыльными столами и еле работающими вентиляторами. Конечно, многие оставались на своих местах, а то и забирались в отдельные комнаты, где никто друг с другом не разговаривал. Понимание одиночества у всех было свое. Но у нас в издательстве оно было на вес золота.

Конечно, если сидеть вот так всем вместе без своего кабинета в одном и том же пространстве, даже не поделенном на зоны, можно было просто свихнуться. Куда ни посмотришь, везде головы. То и дело какие-то вздохи, звуки отпивания из чашек, сигаретный дым и бесконечное клацание по клавиатуре, доносящееся со всех сторон. К этим шумам периодически добавлялось жужжание кофейной машины, шелест перелистываемых страниц, гудение кондиционеров и вентиляторов. Под конец рабочего дня голова раскалывалась на части, словно арбуз. Посидеть где-нибудь в одиночестве и послушать the silence было дороже всего на свете.

Было начало июня. Жаркое, но местами прохладное. Вовсю пели птицы, бегали беспризорные дети, и трава пока еще была ярко-зеленой. Такой она будет еще где-нибудь полтора месяца, а потом с каждым днем будет становиться на тон темнее, чтобы человечество ничего не заметило. Но не успеешь оглянуться, как она снова пожухнет. И настанет сентябрь.

Каждый день на работу я надевала деловой костюм двойку, состоящий из приталенного пиджака и зауженных брюк со стрелками. Всего у меня было два косюма, черный и серый, без всяких полос и клеток. Из рубашек была белая, молочная, черная и бордовая под цвет волос. Несмотря на то, что волосы я собирала наверх в высокую прическу, в полдень в костюме становилось жарковато, так что порой я снимала свой пиджак и в особенно жаркие дни выбирала рубашку с короткими рукавами. Так было и сегодня.

Прихватив пустые контейнеры после сендвичей, которые я брала в супермаркете недалеко отсюда, плед и свой черный пиджак, я последний раз посмотрела вниз на откос, где мне подмигнуло солнце, и пошла к издательству.

Внутри меня встретил все тот же запах бумаги и глянцевых журналов, которых, вообще-то, здесь было раз, два и обчелся. Обычно они красовались на полках в вестибюле в окружении кожаных диванов и чайных столиков, на которых не было ни одной чайной чашки. Полки тянулись вдоль стен, будто в библиотеке, но самих книг было в скромном количестве. Куда большее значение по замыслу, видимо, имел новейший ремонт и картины, происхождение которых было никому не известно. Остальные книги и журналы были разложены на ресепшене в длинную-предлинную показную шеренгу. Это были настоящие звезды издательства.

Так или иначе, впечатление о запахе было такое, будто кто-то специально сбрызгивал воздух освежителем с запахом свеженапечатанных книг, дабы создавать нужное впечатление. Мол, вот чем мы тут все занимаемся. Но мы не фабрика книгопечатания, мы редакторы, корректоры, иллюстраторы и журналисты. Но никто не взялся бы спорить, что атмосфера была воссоздана на все сто.

В вестибюле привычно сидела Саша, единственный человек в этом здании, кого всегда звали по имени — наверное, называться фамилией она еще попросту не заслужила. Облокотившись на высокий стул, Саша зевала, копалась у себя в волосах и что-то читала, вяло переворачивая страницы. Наверное, очередную книжку, которую взяла со стойки, зачитанную и заслюнявленную своими же пальцами. Сколько раз я видела эту картину?

Сегодня она пришла несговорчивая и вся какая-то блеклая, что уж говорить о мешках под глазами, которые ей не удалось как следует скрыть косметикой. Наверное, всю ночь готовилась к экзамену, который, как и всегда, ей наверняка удалось сдать на твердую тройку. Она училась на экскурсовода в соседнем здании и потому частенько сбегала туда на лекцию-другую, но никто этого не замечал, ведь вскоре она привычно оказывалась на своем рабочем месте в окружении скрипучей кожи, книг и запаха свежей бумаги с примесью черного кофе. И все было как обычно. Она снова саркастично шутила, обнажая вывернутую верхнюю губу и мелкие зубы, а потом закатывала глаза, стоило кому-то обидеться. Честно сказать, особой тяги к знаниям у нее не было. Куда больше ей нравилось ходить на свидания и читать книги. Другими хобби Сашка не отличалась, да и в целом, особо в них не нуждалась. Поэтому она была здесь, с нами, с закоренелыми книжными червями. Она немного отличалась от нас, но мы закрывали на это глаза. Среди кислых зеленых яблок Гренни-Смит она была полу-яблоком полу-ягодой сорта Ранетка.

Сашка окинула меня заспанным и слегка заинтересованным взглядом, после чего приоткрыла рот, явно собираясь что-то сказать, но передумала, засмотревшись на свои ногти. Я подумала, что сегодня ей было крайне лень ворочать языком ради каких-то малозначительных фраз.

Как обычно вестибюль пустовал. С потолка доносилась непритязательная классическая музыка, от которой мне, как и Сашке, каждый раз хотелось зевать. Я убрала мусор в жестяной новомодный бачок, открывающийся сам собой от движения руки. Тут же на одном из кожаных кресел я оставила клетчатый плед — должно быть, в комнате отдыха прямо сейчас кто-нибудь обедал или смотрел телепередачу. Подойдя к железному лифту-гиганту, тянущемуся от потолка до пола, я нажала на круглую сенсорную кнопку, тут же загоревшуюся красным ободком, и стала ждать, напевая себе что-то под нос. Как только это напомнило мне соседа по лестничной клетке, я тут же перестала.

В моменты ожидания я всегда смотрела на свои наручные часы, но сегодня почему-то забыла их дома и потому по привычке наткнулась взглядом на свое голое, слегка загорелое запястье с белым браслетом и круглым следом посередине — часы действительно всегда были при мне, и этот след тому подтверждение. Но лифт все не приезжал. Я окинула взглядом окно, пробежалась глазами по фикусам разных мастей и видов, которыми был заставлен весь пол вдоль противоположной стены, закрывая добрую половину окна. И наконец, лифт известил меня о прибытии едва слышимым звуком, после чего помедлил и только потом плавно открылся, дав мне возможность с ног до головы рассмотреть себя в длинном начищенном зеркале.

В лифте меня в полной мере объяла прохлада. Прислонившись лбом к железной стене, я прикрыла глаза, приходя к мысли, что совершенно не слышу, как куда-нибудь еду. У новых лифтов это было в порядке вещей, как и у любой новой техники — наверное, лозунгом хаотичного современного мира было во что бы то ни стало сохранять тишину. Мы тоже пытались.

Вскоре табло показало четырнадцатый этаж. Я по привычке выпрямилась и отряхнулась, разгладив несуществующие складки на сорочке, после чего дождалась такого же тонкого звука, постояла так еще примерно несколько секунд, лифт раскрылся, и я вышла. Постукивая вперед по такой же мраморной плитке, я оповещала всех о своем прибытии мерным ритмичным шагом. Кругом было пусто. Наверное, еще не все вернулись с обеда. Идя к офису, я подумала, что даже когда лифт останавливался, это было неощутимо, словно зашел, постоял себе на одном месте энное количество времени, каким-то образом телепортировался и вышел в нужном месте. Все-таки, это было как-то неправильно. Ведь должны же быть хоть какие-то звуки.

Даже издалека было слышно, как кем-то набирался номер телефона, натягивался вечно запутывающийся резиновой провод и поднималась трубка. Прокашлялись, подождали и вытолкнули из легких весь воздух.

— Алло. М-да, ха-ха… Это товарищ Самсонов. Ну, редактор такой.

Я невольно улыбнулась, ощущая, как жара разморила мне голову, сделав из меня человека, совершенно не способного доработать до конца рабочего дня. Неся пиджак в одной руке, во второй простенькую деловую сумочку из коричневого кожзама, я вступила на пестрый ковролин и пошла к своему рабочему месту, что располагалось прямо напротив окна, но спиной к нему. Так я решила для себя сама. Все же, во время работы не стоило отвлекаться. Так у меня было куда больше шансов покинуть свое просиженное кресло вовремя. И вот, я снова в нем оказалась, убравшись в нем пятой точкой словно влитая — что уж говорить, этой же пятой точкой я продавливала свой трафарет в течение трех долгих лет, сложенных из плохих и хороших рукописей и одинаковых дней, начиненных одними и теми же мелочами. Снова этот теплый механический запах нагретых мониторов и мужского одеколона. Снова холодный недопитый кофе и солнце, нагревающее мне затылок и спину. Снова этот шум техники, желтоватый оттенок страницы режима для чтения, мелкие строки с кривыми абзацами, неправильно оформленной прямой речью и нечитаемым шрифтом. Я вздохнула и закапала в глаза капли.

— Ага-м, да, ха-ха. Издательство «Зе Сайленс». Главный редактор. Молчалин у нас готов. Да-а-а… На почту вам все отправил. Ага… Ну как вам сказать… Чувство, будто все буквы одновременно рыдают в голос. И над писателем, и над собой. Что поделать. Людям с такой фамилией следует молчать, а не высказываться. Ну тут уж сердцу не прикажешь. Приходится молча делать свою работу. Не ропщи на суровую долю, как говорится.

Самсонов весело на меня покосился, второй рукой закручивая себе усы. В углу худо-бедно сидел Хромов, наш новенький младший редактор, который прямо сейчас делал гимнастику для шеи, мотая туда-сюда головой. Иногда он делал гимнастику и для глаз, и если кому-то из чужих приходило в голову заглянуть в наш офис, то можно было застать этого парня с выпученными глазными яблоками, пока он крутит ими слева направо и справа налево. Это зрелище, вырванное из контекста, кому-то могло показаться пугающим.

— Н-да… Ну ничего. Сделали, как говорится, что могли. Пишите или звоните, если будут поправки. Учтем. Да-а-а… Обязательно. Ну пока-пока… Всего хорошего.

Самсонов звонко брякнул трубкой и уставился меня своим непроницаемым взглядом.

— Н-да, черт-те что. Ну ладно… Ты уже погрелась?

— Погрелась.

— И охота вот тебе жариться?

— Все лучше, чем здесь.

Черт-те что — это точно. Разминка для глаз мне бы тоже не помешала. А лучше — для всей души.

— Плохо любишь ты свою работу, Исаева.

Я глянула на него поверх монитора и ни слова не сказала в ответ. Самсонов был из тех, что вечно вставлял неуместные комментарии, травил байки, и когда другие молча работали, что-нибудь да напевал себе под нос. Мы, конечно, его любили, но не от всего сердца.

— Что у тебя сегодня?

— У меня?

Отвечая на его вопрос, я продолжала ползти по строкам, которые то и дело разъезжались от меня в разные стороны, словно зубчики молнии по обе стороны от собачки. Пропеллер вентилятора наконец повернулся в мою сторону. На пару секунд нахождение в этом офисе показалось мне даже сносным.

— У меня прекрасная и великолепная история об одинокой женщине, потерявшей смыл жизни. Живет одна, никто не дарит цветы. На работе ее боятся. Представляете, ее внезапно сбивает машина. А за рулем не кто иной, как мужчина ее мечты. Ну вот и все. На этом все самое интересное заканчивается. Ее жизнь играет красками. Трава зеленая, птички поют, солнце высоко светит над головой. И она впервые чувствует себя женщиной. С осколочным переломом бедра и позвоночника, зато с мешком апельсинов и букетом цветов. Конечно, писать заявление на своего героя она не стала, а он и рад. Правда, прекрасно?

Самсонов глухо засмеялся себе в усы.

— Хочешь знать, что у меня?

— Ну?

— История о бродячем коте, который собирает свою банду уличных котов и кошек. В одну ободранную кошку он сразу влюбляется, и тут появляется соперник в виде рыжего кота с подбитым глазом. В общем, драки, любовные драмы, охота на мышей и все прочее. Кого-то убивают, кого-то спасают. Все заканчивается тем, что главного героя подбирает одна сердобольная женщина. Конечно, он пытается выбраться и сбежать, но все попытки тщетны. Уличная жизнь остается на улице, где ей и место. Он может лишь наблюдать за ней из окна. Кошка, с которой у него получилась любовь, несколько недель приходила к его окну, а потом в один день перестала. Наверное, связалась с тем одноглазым котом.

Я посмотрела на Самсонова, откинувшегося на кресле и сложившего руки за головой. Иногда он сидел вот так и просто смотрел в пустоту, задумавшись ни о чем, а потом как ни в чем не бывало возвращался к работе, посвистывая себе что-то под нос. Наверное, в его голове было полно всяких мыслей, которые он утрамбовывал, словно пластик на переработку, и опять превращался в сорванца, будто ничего не случилось. Может, он бы и мог стать отличным писателем, но боялся незнамо чего — то ли своего потенциала, то ли возможных ошибок, то ли того, что обе эти вещи ни за что не смогли бы ужиться друг с другом. Он был настоящим исчадием ада. Заядлым перфекционистом, как и мы все. В такой ядовитой земле ничего не вырастет, как ни пытайся. Такое мнение у меня о нем было.

— Звучит многообещающе. Даже, я бы сказала, драматично.

— Еще бы. Мой любимый автор, черт бы его побрал.

Я снова вернулась к тексту, ощущая, как смысл только что прочитанного выветривается из головы, словно прах. Закрыть эту рукопись, разок щелкнуть по ней кнопкой мыши и отправить в «мусорную корзину», а потом переписать текст заново со всеми поправками без сохранения слога и стиля было бы куда проще, чем пытаться вдохнуть в нее жизнь таким варварским способом. Но мы должны были делать все возможное, чтобы сохранить в тексте драгоценного автора, пусть чуток его приукрасив, хотя гораздо проще было бы сесть в его кресло самому, а автора вычеркнуть, словно ненужного закадрового персонажа.

— Все-таки, сделать драму из ничего надо уметь. Я бы вот так не сумел.

— Так ты даже не пробовал.

— То, что не пробовал, это правда. Врать не стану. Начитаешься подобной чепухи и все желание отобьет. Не пришлось бы другому бедолаге сидеть за монитором и переписывать. Жалко мне и меня, и тебя. И даже тебя, Хромов. Неблагодарное это дело. Даже нигде на титульном листе о тебе не напишут.

То, что не напишут, это правда. Зато не нужно было что-нибудь из себя выжимать и истекать перед листом кровью. Гораздо легче было комментировать и оценивать то, как это делал кто-то другой, и остаться призраком невидимкой. Во всяком случае, ничего, кроме избитых сюжетов, словно переписанных с чьих-то других работ, я не встречала. Были и книги, которые мы отказывались издавать под именем нашего издательства. Были книги, которые хорошо продавались, но были не больше, чем просто переработанным деревом, которое на подобные творения было даже жаль тратить. Были книги, которые не продавались, но были верхом человеческой мысли, к которой никто и никогда не будет готов. Такие книги я встречала редко и боялась над ними даже дышать, избавляясь от ненужных лексических повторов и параллельно размышляя о том, что они, может быть, и в самом деле были для чего-то нужны, просто я мыслю настолько шаблонно, что никак не могу этого рассмотреть. И тогда я в замешательстве перечитывала один и тот же отрывок, как бы не пропала эта неуловимая магия текста, к которой мне довелось прикоснуться.

На этот раз все повторялось. Узнаваемый бульварный слог, пустые никчемные диалоги, неоригинальная мысль и такой же неоригинальный сюжет. Пафосные имена вроде Алан, Рафаэль, Флора, Лев и Марианна. Снова эти подростковые драмы, из которых, видимо, некоторые так и не вырастают. Еще одна книга, которую я завершу и передам в работу, но никогда не запомню. Точнее, уж как-нибудь постараюсь.

День клонился к концу. Все были в полном составе, корпели над своими будущими бумажными подопечными, истирали руками глаза, заливали в себя кофе и вечно молчали. Только Самсонов периодически причитал, зевал и откидывался на кресло, что-то обдумывая. Постепенно в окне все стало красным, и эта краснота легла на мои руки, на стол, на растерзанную плитку шоколада, на монитор, обведя мой темный силуэт головы и плеч. Постепенно все разошлись. Так закончился очередной день, похожий на предыдущие, как милионная капля воды у кого-нибудь на окне. Кто-нибудь последний гасил здесь свет, но не я. Совсем недавно я пришла к мысли, что никогда не прикасалась к выключателю своей рукой. Последним уходил только Самсонов или не уходил вообще. Человек, у которого вне этих стен не было никакой другой жизни.

День начинался снова. Я вставала по будильнику, сворачивалась на постели калачиком и путалась в своей бесконечно длинной пижаме. Из настежь открытых окон в квартиру попадал писк автомобильных колес, крики голодных чаек и чьи-то приглушенные разговоры, которые не получалось разобрать, и те сливались в сплошное сонное бормотание, ровное и какое-то безэмоциональное, словно кто-то читает лекцию.

Я вставала, расчесывала волосы, умывалась и чистила зубы, затем принимала прохладный душ, после которого окончательно просыпалась. Я протирала лицо огуречной водой и мазалась тем же кремом, что и вчера. Готовила простенький завтрак, который обычно съедала с утра. Это была своего рода традиция. Два яйца, сосиска с мой палец, крепкий кофе и половинка свежего грейпфрута. В общем-то, это было все.

У меня было примерно десять минут, чтобы постоять на балконе и спокойно попить свой кофе, глядя на мельтешащих прохожих. Кто в куртках, а кто в футболках. Совсем скоро я должна была оказаться в этих рядах, и к счастью, мне не приходилось думать в чем мне сегодня пойти. На выбор у меня было два классических костюма и один из них я все еще не забрала из химчистки. Поэтому, с этим у меня все было просто.

Я ждала еще пять минут, глубоко дышала и смотрела на квадратные и прямоугольные тени от домов на тротуаре, пока мимо моего окна то и дело пролетали чайки, по одной или целыми стайками. Иногда я вытягивала из окна руку, но мне так ни разу и не удалось к ним прикоснуться. Когда время заканчивалось, я как и обычно не допивала пару-тройку глотков и оставляла чашку на подоконнике, чтобы допить по приходу домой. Следом я шла в свою спальню, одевалась, душилась парфюмом и выходила из дома ровно в 6:45, ни минутой позже, ни минутой раньше. Время было моим врагом и помощником.

Это была привычка, которую я не могла нарушать, иначе вся последующая цепочка событий прервется, помешав жизненному балансу, к которому я так старательно привыкала, подтачивая под него все свои рабочие будни. Стоит выйти минутой позже, как лифт окажется кем-нибудь занят, и мне придется ждать на пять минут дольше обычного — в этом случае я опоздаю на поезд и придется ждать следующий. Если я выйду из дома чуть раньше, что-нибудь тоже будет не так — не дай бог не занять место в рутине прохожих, тогда, может быть, их балансу тоже придет конец, и все случится не так, как обычно случается. Нарушив свой жизненный код, состоящий из одних и тех же цифр, я ненароком что-нибудь забуду в метро, вернусь, а этой вещи уже там не будет. Так я опоздаю на работу, а значит, весь день пройдет комом-жомом и я ничего не смогу с этим сделать.

Я закрывала за собой дверь и спиной встречалась с лысым соседом среднего возраста, имени которого я не знала, да и то было ни к чему. За день наши жизни пересекались лишь однажды и это напоминало мне пересечение вагонов в метро, когда в окнах все заливается ржавым желтым, вагон раскачивается, все визжит и дребезжит, а потом, стоит встретившемуся вагону проехать, как все заканчивается.

Мы одновременно бренчим ключами и убираем их по карманам. Мы здороваемся: он вслух, а я кивком головы. Я жму на кнопку. Он напевает себе что-то под нос, чтобы заполнить неловкую тишину, а я все так же молчу. Когда лифт приезжает, сосед, как и прежде, пропускает меня вперед и только потом заходит сам. Он привычно разворачивается ко мне спиной, и я натыкаюсь взглядом на его темно-зеленую джинсовку. Снова перед выходом он не посмотрел в зеркало и не расправил свой воротник — теперь тот только наполовину выглядывает наружу. Я не делаю замечание вслух. Обычно сосед сам замечает и поправляет воротник по дороге — один раз мне довелось это видеть.

Я привычно перевожу взгляд на потолок, вижу надпись «Что смотришь? Смотри вперед!» и снова утыкаюсь в джинсовку. Лифт покачивается, прежде чем остановиться, а потом кабину начинает трясти. Но это было так же нормально, как бесшумная езда в лифте издательства «The silence». Мы выходим друг за другом, но между нами как и всегда остается примерно десять шагов. Его шаг, видимо, был крупнее. Открыв дверь, сосед ждет меня. Я его догоняла, проходя под вытянутой рукой, дверь опускалась, а рука привычно оказывалась в его кармане джинсовки. Не прощаясь, мы расходились в разные стороны. Я шла в сторону метро, а он, наверное, на автобус. Мы с ним никогда не разговаривали, хотя жили друг напротив друга и каждый день в одно и то же время встречались у лифта, ждали его и потом ехали вместе примерно две с половиной минуты, отвернувшись друг от друга. Сегодня был абсолютно такой же день. Ни грамма отклонения от сценария. Кто-то брал в руки детскую поющую шкатулку, заводил ее, и пластмассовая балерина начинала крутится вокруг своей оси под одну и ту же мелодию. Другие мелодии и траектории движений были ей попросту незнакомы.

Когда я шла на метро, в одном и том же месте пересечения тротуаров меня опережала женщина, низенькая и с широкими бедрами, обтянутыми классическими брюками так, будто когда она сядет, они на ней разойдутся. Как бы я ни пыталась свернуть в сторону, она всегда шла впереди меня, и настолько медленно, что еще чуть-чуть, и я бы наступала ей на ботинки, но она ни разу не удосужилась меня пропустить. Неужто людям приятно, когда им чуть ли не дышат в спину?!

Когда я спускалась в холодное метро, где всегда пахло сыростью и грязными тряпками, полупустой поезд к этому времени уже приезжал, гудя и попыхивая. Я заходила в первый вагон и занимала самое отдаленное одиночное сидение ближе к дверям. Со мной каждый день ехала девочка с меховыми наушниками и самокатом; дедушка в паре с бабушкой, которые всегда держали друг друга за руки, стоило поезду тронуться; и молодая женщина в голубом пиджаке, очень светлая и бледнолицая. Она сидела, закинув ногу на ногу, и что-то читала. Каждый раз мне хотелось, чтобы в ее руках оказалась хорошая книга. Но читала она недолго. Через каких-то пять-шесть минут книгу приходилось захлопнуть и убрать в сумку. Я никогда не читала в метро. Мне было сложно сосредоточиться, зная, что у меня есть всего лишь эта поездка, короткая, словно время закипания чайника. Книгу нужно читать в одиночестве и тишине, зная, что у тебя полно на нее времени, а не так, урывками. Тогда я надеялась, что у нее в сумке лежала не очень хорошая книга. Хорошие книги следует читать по-другому.

Выходя наружу, я привычно запиналась о ступеньку, третью с конца, а потом шла по направлению к пешеходному переходу. На зеленый свет я снова не успевала и потому ждала отсчет с самого начала, привычно опустив вгляд на рюкзак паренька, стоящего на шаг впереди меня. На нем всегда была черная куртка, а на собачке молнии рюкзака болтался брелок — плюшевая черепашка, каждый раз не менее пыльная и замызганная, чем вчера. Загорался зеленый свет, и дальше я шла за ним, ощущая, как постепенно начинают слезиться глаза. Этот паренек с брелком-черепашкой шел впереди и так же, как и вчера, закуривал сигарету, а ветер вполне привычно нес дым в мою сторону, как если бы изо дня в день именно в это время дул лишь в одном направлении.

Через пару домов он сворачивал на другую улицу и там где-то тушил свою сигарету, а я продолжала идти, пока не доходила до подножья холма, огражденного от всего мира длинной декоративной цепью. Здесь мой путь подходил к концу. Солнце было еще низковато и все вокруг было бледно-желтым и розовым. Я поднималась по бесконечной лестнице бесконечное колличество времени и столько же держалась за гладкие каменные перила, после ночи холодные на ощупь, а в полдень теплые и иногда даже горячие. Так я шла, пока трава щекотала мне голые щиколотки, а под ногами то и дело бегали муравьи, и, сама не замечая как, оказывалась на вершине. Двери уже были кем-то открыты. Саша сидела за стойкой и терла глаза. Вчерашний день повторялся снова, но уже только сегодня. Вчера я тоже так думала. И я буду думать так завтра.

Сегодня день обещал быть долгим, жарким и изматывающим. Кондиционер, что был ближе всего к моему рабочему месту, сломался, и потому остался лишь один вентилятор, что худо-бедно вертел своей никчемной громоздкой головой, создавая видимость охлаждения воздуха. На самом деле воздух был один и тот же, только перегонялся он чуть быстрее, чем нашими телами, иногда переходящими из одного угла офиса в другой.

Я запаслась холодным лимонадом и то и дело прикладывала бутылку ко лбу, когда чувствовала — вот оно, еще немного и мозги окончательно сварятся. Сроки горели, а рукопись так и не была доведена до конца. Я все еще кружилась на месте, где главная героиня оказалась в госпитале, а автор засыпал читателя описаниями, как вокруг пострадавшей роились медсестры в коротеньких розовых халатиках, ставя капельницы и накладывая повязки. Он нудно описывал раны и ссадины женщины, а потом, как бы между делом, не упускал возможности упомянуть, как интимно задралась ее юбка и что из-под этой юбки становилось видно случайному пациенту или врачу. Не знаю как остальным, но все, что было видно лично мне, так это то, что автор сам был мужчиной.

Что-что, а сегодня работа продвигалась хуже, чем обычно. Я переписывала одно и то же место по нескольку раз, возвращалась к нему снова и снова в надежде, что в этот раз все получилось как надо, но потом понимала, что в написанном мне снова что-то колет глаза, но не понимала что именно. Так бывает, когда приходится работать с совершенно ужасным текстом, об который то и дело запинаешься на каждом слове. Ну не ложится он как надо, не похож он на непрерывный складный рассказ, написанный кем-то на одном выдохе. Это был настоящий калейдоскоп или плед, сшитый из неподходящих друг другу лоскутков. Так редактор конфликтовал с автором и это читалось. Это было совершенно прозрачно, словно изначально чистое стекло, захватанное потными пальцами.

Мои мучения должны продлиться целый рабочий день, а потом плавно перейти в сверхурочные. Я с самого утра была к этому готова. Что поделать, я как всегда обманулась пафосным и многообещающим названием «Кожура апельсина», которое, как оказалось, соотносится с написанным не совсем так, как ожидалось. Когда в моей голове метафоры и нечто загадочное, у других все грубо и просто и даже с намеком на пошлость, если меня не обманывают мои ощущения. Иногда так бывает, когда название книги получается намного удачнее, чем сама книга. Тогда эту книгу может быть кто-то купит, а может, купит сразу несколько человек, но забросят на первой же странице. В эту ловушку и я сама попадалась бесчисленное количество раз, и наверное, продолжу попадаться и дальше, надеясь, что когда-нибудь и мне повезет. Нет ничьей вины в том, что мы живем в век бездарностей. Слесарь может взять и написать книгу, а менеджер по продажам неожиданно запоет. И те, и другие будут делать вид, что делают что-то важное. И мы не вправе считать по-другому.

Те, кому повезло больше, чем мне — Драгунский, Мохов, Хромов и Бориславская, — уже успели свинтить. Наверное, они попрощались, но я не заметила, блуждая по книге, как по бесконечному коридору, из которого не было выхода. Обед я провела здесь же. У меня в сумке были припрятаны соленые крекеры и апельсиновый сок. И то, и другое я проглотила одним махом, и теперь мой стол словно перхотью был покрыт мелкими крошками, от которых кололо и щекотало запястья и руки. Когда небо затянуло глубоким синим и прощальные следы заката исчезли, со мной остался только Самсонов, да и тот вскоре притих, откинувшись на кресле и положив голову себе на грудь так, что все его бритые подбородки легли друг на друга тонкими складками. Тогда я открыла окно, и внутрь наконец-то потек густой охлажденный воздух, с которым получалось куда продуктивнее думать.

Так я постепенно дошла до конца. Пальцы, то и дело пляшущие по клавиатуре, вскоре и вовсе одеревенели, и кажется, их подушечки начинали принимать то ли приплюснутый, то ли скошенный вид, двенадцать с лишним часов подстраиваясь под плоские кнопки. Некоторые пальцы болели, а спина затекла так, что отводя лопатки назад, я могла чувствовать каждую свою мышцу, надувшуюся, словно воздушный шар, наполненный водой или чем-то тяжелым. В глазах был песок. Периодически я снимала очки, капала капли и разминалась, а потом возвращалась к тексту, внутренне ликуя от скорого приближения финала.

Вскоре морской узел повествования и правда стал помаленьку распутываться, а по строкам становилось все проще и проще взбираться. Больше книга не была похожа на горный утес, ведь я превратила ее в обычную лестницу, намертво прикрученную к полу, и теперь за нее можно было даже не держаться руками. Все закончилось. Очередной выполненный заказ и очередная победа редактора, выбравшегося из дикого леса слов и знаков препинания. Времени было уже далеко за полночь, когда я выключила свой горяченный компьютер, немного прикрыла окно и погасила здесь свет. Уходя, я оглядела весь офис. Из угла, подобно фонарю, светил единственный белый квадратик монитора, а за ним, вытянув под столом ноги, размеренно дышал Самсонов.

Выходя из офиса в холл, где горела лишь табличка аварийного выхода, я нажала на кнопку лифта, одновременно с этим подумав, что возвращаться домой не то чтобы уже не хотелось, но и было бы совсем не разумно. Я могла бы поспать в комнате отдыха, а на утро перекусить кофе и батончиком из автомата в вестибюле, умыться в раковине служебного туалета и зубы почистить щеткой, которую на подобный случай прятала в ящике своего рабочего стола. Там же у меня лежало немножко денег, расческа и пробник крема для лица, которым я пользовалась каждое утро. План был хорошим. Я зашла в лифт и тот беззвучно понес меня на сколько-то этажей выше.

24—26 мая

Какое-то время я ехала. Кругом была эта пустота в отсуствии движения и каких бы то ни было звуков и запахов. Прислонившись к холодной стене, я и не заметила, как моя голова по ней покатилась, словно баскетбольный мяч, и я пропала. Не знаю, сколько времени прошло, пока я была в отключке, но я все так же стояла у стены, впечатав в нее свое лицо. Я протерла глаза и уставилась на табло. Цифровое окошечко показало двадцать пятый этаж, и видимо, на этой же цифре застряло.

Лифт снова не подавал никаких признаков жизни, а я не успела как следует прийти в себя и протереть глаза, в которых то и дело все меркло и расплывалось — и эти электронные цифры, и серые отполированные стены, и мои руки, повисшие вдоль дела как непричастные, — как вдруг двери лифта открылись. Самопроизвольно я шагнула внутрь и пошла куда-то вперед, параллельно швыряясь в сумке. В это время двери лифта захлопнулись, прозвучал тонкий стон, и он, кажется, куда-то отбыл. Но звуками он о своих путешествиях никогда не сообщал, только этим электронным полузвоном-полуписком, и даже никакая электронная женщина не проговаривала вслух номер этажа. Лифт-молчун — так я про себя его называла.

Тем временем я оглянулась и поняла, что лифт, кажется, сломался, и привез меня на этаж, который пока никак не использовался в работе, но совсем скоро здесь должен был проходить ремонт. О таких помещениях в издательстве я не знала, но наверняка они должны были быть, и это место было одним из таких. В издательстве я была не на всех этажах, да и это было совершенно нормально — о многих из них знать было даже не нужно. В общем, других объяснений тому, что я вышла не в знакомом мне холле, заставленном вазами и репродукциями картин, в углу которого должна быть неприметная белая дверь с надписью «для персонала», я не находила. Очевидно, здесь была какая-то ошибка.

Пахло строительными материалами и пластиком, цементом и свежими опилками. Никаких звуков, кроме жужжания желтых ламп и моих приглушенных мягких шагов по желтому ковролину, тянущемуся в неизвестном мне направлении, слышно не было. Выпуклые запыленные лампы выстраивались на потолке в длинную шеренгу. Какие-то из них не горели, а какие-то вечно моргали с громким электрическим звуком. Какие-то продолговатые лампы горели всегда, источая то белый, то желтоватый свет под монотонное одинаковое гудение, какое могли издавать мухи и пчелы.

Обои под цвет ковролина, желтые и в какой-то мелкий круглый рисунок. Они были настолько обыкновенными и узнаваемыми, что казалось, я миллион раз их где-то встречала. Может, в квартирах, которые мне показывал мой риелтор, может, в рекламе, может, в каком-нибудь неожиданном месте по типу примерочных в бутиках, а может, мне так только казалось. Обои кое-где пузырились, а кое-где облезли то ли от сырости, то ли от времени.

Склонив голову на бок, я какое-то время разглядывала эти желтые нежилые коридоры, после чего вполне ожидаемо вернулась к лифту и попробовала нажать на кнопку — ну не оставаться же тут! В ожидании я пробыла пять минут, потом десять и все пятнадцать. Все изменения времени я отслеживала по наручным часам, которые на этот раз были при мне. Вскоре я бросила эту затею и решила пойти поискать лестницу, по которой я могла бы спуститься или подняться на нужный этаж. В зданиях, где был лифт, обязательно была лестница. Иначе как быть, если лифт сломается?