Валерий Фёдорович Гришковец

Поезд вне расписания

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Валерий Фёдорович Гришковец, 2018

«Поезд вне расписания» — книга прозы поэта Валерия Гришковца.

В неё вошли эссе поэта из «Цикла «Бюро находок», а также фрагменты дневника и записки «Душа — не выгребная яма». «Поезд вне расписания»… Впрочем, вся жизнь автора этой книги, можно сказать, прошла вне расписания. Об этом в принципе эссе и дневниковые записи Валерия Гришковца, которые и составили книгу.

16+

ISBN 978-5-4490-3192-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Поезд вне расписания
2. ПОЕЗД ВНЕ РАСПИСАНИЯ
   1. БЮРО НАХОДОК СЛЕЗЫ ВЫМЫСЛА — ЭХО СУДЬБЫ?..
   2. Московское время
   3. Шуба Петруся Бровки
   4. В Переделкино, к Борису Пастернаку…
   5. Нести свой крест
   6. Мой город
   7. Пинский литературный пантеон
   8. Похороны «балаховца» деда Рыгора
   9. Однофамилец
   10. Сохраним память
   11. Выручает белорусская картошка
   12. Вопрос Президенту
   13. Есть повод порадоваться
   14. Памятный тост
   15. Вот пришел Анахорет Купреев…
   16. Как Анатоль Сыс купил город Смоленск…
   17. Дама из Амстердама
   18. «Койтусальный станок» С ТОРФОЗАВОДА «ОГДЕМЕР»
   19. МАЛ ЗОЛОТНИК, ДА ДОРОГ
   20. Сороковины по Галине Старовойтовой
   21. Квартирный вопрос
   22. Встреча спустя годы
   23. Тридцать сребреников
   24. В белорусском городе Бресте…
   25. Такая вот память
   26. Черный след
   27. О «СЛУГАХ НАРОДА» И О НАС, ГРЕШНЫХ…
   28. Как я был лауреатом…
   29. С КРАСНЫМ ЗНАМЕНЕМ ВПЕРЕД, или КАК Я ХОДИЛ В ДИССИДЕНТАХ…
   30. Выхожу один я на дорогу…
   31. Белые мосты — от сердца к сердцу
   32. Пути Господни неисповедимы
   33. СЛЕДЫ, ВЕДУЩИЕ НА НЕБО
   34. Через тернии — к звездам
   35. Под московским
   36. задымленным небом…
   37. Голубой дурман телеэкрана
   38. Вот и прожит первый юбилей…
   39. На круги своя
   40. Крышталь, что значит: кристалл
   41. И тогда приходят стихи…
   42. Молящийся в одиночестве
   43. МУЗЕЙ ПОГУБЛЕННЫХ ДУШ
   44. КЕПКА ИЗ ЛОНДОНА
   45. 2013
   46. МЕНЯ УЧИЛИ…
   47. или ПОЭТЫ МОЛОДОСТИ МОЕЙ
   48. 2013
   49. 3.ДУША — НЕ ВЫГРЕБНАЯ ЯМА… (ФРАГМЕНТЫ ДНЕВНИКА. зАМЕТКИ)
   50. 1990-й
   51. 1991-й
   52. 1992-й
   53. 1993-й
   54. 1994-й
   55. 1995-й
   56. 1996-й
   57. 1997-й
   58. 1998-й
   59. 2000-й
   60. 2001-й
   61. 2002 год
   62. 2003 год

ПОЕЗД ВНЕ РАСПИСАНИЯ

***

ПОЕЗД МОЙ ИДЕТ ВНЕ РАСПИСАНИЯ,

ПРЯМО В ДОЖДЬ, ПЕРЕХОДЯЩИЙ В СНЕГ.

ЖИЗНЬ ПРОШЛА — СПЛОШНОЕ ОЖИДАНИЕ,

ЖИЗНЬ ОСТАЛАСЬ — ЗАПОЛОШНЫЙ БЕГ.

ПРОЖИТ ВЕК. И С НИМ — ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ.

НЕ С ТОГО ЛЬ ТАК НОША ТЯЖЕЛА?!

ВОТ И СКУКА — СУКА БЕЗБИЛЕТНАЯ

В САМОМ СЕРДЦЕ ГНЕЗДЫШКО СВИЛА.

БОЛЬ И ТЯГОСТЬ — МОЛОДОСТЬ ВЧЕРАШНЯЯ.

ЗАВТРАШНЯЯ СТАРОСТЬ — КАК СУМА…

В ПОЕЗДЕ НАПЛЕВАНО, НАГАЖЕНО.

ЗА ОКНОМ — НИ ОСЕНЬ, НИ ЗИМА;

ТО ЛИ ПОЛЕ, ТО ЛИ ЛЕС ПОРУБЛЕННЫЙ —

СИРО, ГОЛО… ВЕЧЕР ЛИ, РАССВЕТ?..

КРАЙ РОДИМЫЙ, СЛОВНО ХРАМ ПОРУГАННЫЙ.

В СТЕЛЬКУ ПЬЯН, ХРАПИТ В УГЛУ СОСЕД.

СПРЫГНУТЬ, ЧТО ЛЬ, СОРВАВ СТОП-КРАН, ДА ПО ПОЛЮ,

ДА БЕГОМ ОБРАТНО!.. А КУДА?!.

ВЕК И Я, ДРУГ ДРУГА МЫ ПРОХЛОПАЛИ,

ПОСВИСТЕЛИ МИМО ПОЕЗДА…

БЮРО НАХОДОК
СЛЕЗЫ ВЫМЫСЛА — ЭХО СУДЬБЫ?..

Первые стихи… Они пришли в непорочную душу девятилетнего пацана, когда рабочая окраина про­винциального городка тонула в чистом полесском снегу, набивавшемся под самые стрехи невысоких пролетарских жилищ. Белый снег детства и черные булочки «отте­пельных» зим. Всегда, даже только с прилавка, выпе­ченные в виде (замерзшей) птахи с угольком изюминки на кончике смешно обрубленного носа-клюва. Эти булочки-птахи впечатлительный шалопай заедал снегом — сводило зубы, бурчало в животе — и летел по нака­танной грузовиками проезжей части неглавной улицы Пинска на одном коньке-«снегуренке», намертво приг­нанном ремешком из свиной кожи к валенку. Чем еще мог порадовать тебя батька, за семьдесят рублей «новыми» тягавший вагонетки со шпоном на самом крупном предприятии города — фанерно-спичечной фабрике («фанерке»), что три раза в сутки будоражила округу нудным, тяжелым и колючим как наждак гудком…

Но кто сжалился над тобой — дал свободно догулять детство? Ты вдруг бросил карандаш и бумагу, и, пряча за пазухой кеды (от матери), бежишь в спортзал ДСШ (детской спортивной школы) — бывшей главной синагоги Пинска — в секцию бокса. Разве без секции мало доставалось тебе «по роже», раз-по-раз выходя «один на один» со сверстниками, но чаще с пацанами постарше к школьной уборной — подальше с глаз всё видящих и знающих училок. Из-за девчонок? Как ты влюблялся… Нет, читал бы умные книжки, а то: «…в зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь…» И хриплый голос «блатаря» Высоцкого с магнитофона под чужим окном. И первые двойки. И первое… вино, купленное на деньги, что выдал тебе с друзьями какой-то скрюченный мокрогубый очкарик за дрова, стянутые с «фанерки». Как в то лето гоняли вы вплавь бревна по Пине, пряча их небольшими штабелями в кустах на том, загородном берегу…

Первая любовь… Первая печаль… Первое вино… Первая беда…

Стихи, стихи…

И первые гонорары. Тебе, восьмикласснику, кривясь («не имею права без паспорта») выдает их «почтовая тётка» все на той же рабочей окраине, раздавшейся вширь и потянувшейся «хрущобами» к солнцу…

Почему ты бросил школу, едва получив такой долгожданный паспорт?.. Двойки пугали? А может, захотелось иметь «свои» деньги, ведь ходил уже вовсю на танцы-«гопанки» с окрестной шпаной? И опять же — вино… А может, недоставало «свободы»? Ах, эта свобода!.. Но завод, вечерняя школа… И вдруг — о, это твое «вдруг» — ты, оглядываясь на темные окна уже не твоей школы, пошёл на вокзал, взял билет: «в Симферополь!» и, ни кого не предупредив, кроме лучшего друга, укатил в Крым. Первая встреча с морем…

Стихи, стихи…

И бегство обратно, домой. Никуда не берут на ра­боту. Мать изводится, — что делать?.. И любовь. Свидания в зимнем, парящем над мирозданием парке… Но тебя призывают в армию. Слава Богу, тебя призывают в армию! Ну что тебе, вечно лятящему и битому, кирзачи и портянки, ледяная стужа и пыльная сушь Семиречья?.. Все, все по плечу, но… письмо от той, что так любишь, из-за которой некогда даже подумать о матери… Письмо, после него уже — ни сна, ни покоя, ни света… На отдаленном посту чуть было не нажал на курок «калаш­никова», заглянув перед тем в мертвый зрачок ствола…

Стихи, стихи…

«Над вымыслом слезами обольюсь…”, «Подтвердить строку судьбой…”. Судьба, судьба… «Любовь, печаль, разлука, дороги синий дым…» Вымысел — судьба?.. Судьба — вымысел?..

Стихи, стихи…

1995

Московское время

С давних, еще юношеских лет живет во мне прозаик, но… но, видимо, помрет он, так и не появившись на свет Божий. Сколько было задумок, сколько раз я пытался усадить себя за стол писать большую прозу, роман, по­весть. Ведь материала (имеются в виду темы, сюжеты и т. д. и т.п.) вокруг, да около, да во мне самом, в жизни моей — не одному классику на собрание сочинений хватило бы… Видать, нет большого таланта. Усидчивости, а это — одна из составных талан­та большого писателя — во мне точно нету. И все-таки кое-что из своей жизни я дол­жен, просто обязан расска­зать людям. Ну, хотя бы о том, почему и как я оказался в Москве. А еще о том, как, и главное, почему запрещали издавать мою первую книгу. И кто запрещал. И как все это происходило. Не сомнева­юсь, будь что-нибудь подоб­ное в биографии какого-ни­будь негодяя, имею в виду самозванных «классиков», коих ныне развелось несметное количест­во, давно бы раздули такое… Тем более, что во всем белорусском Союзе писателей во все после­военные времена не было ни одного, подчеркиваю это, дисси­дента. Борони Бог, я тоже не диссидент. И никог­да не собирался им быть. Впрочем…

Кое-что из «Бюро находок» я показал друзьям в Москве. Посоветовали быть скром­нее. смелее и… не таким уж распахнутым. Что ж, первое постараюсь учесть обяза­тельно. И если, что не так, простите великодушно.

Итак, я живу в Москве. Кое-кто считает меня поэтом. Поэт ли я? Часто сомневаюсь. Особенно, когда прохо­жу по Пушкинской площади мимо памятника (по-моему, одного на лучших памятников российской столицы) Алек­сандру Сергеевичу Пушкину. А на Пушкинской площади, как и на Тверском бульваре, где установлен также прекрас­ный памятник прекрасному русскому поэту Сергею Есенину я бываю очень часто — там находится Литературный институт, где два года я учил­ся на ВЛК — Высших литера­турных курсах, и где по сей день по разным делам при­ходится бывать и теперь.

Московское время — осо­бое время. Так было всегда. Так оно остается и поныне. Короче говоря, писать есть о чем. Как-никак шестой год ошиваюсь тут. Московское время… Недаром же по сове­ту поэта Юрия Кузнецова не смотрю телевизор и не читаю газет. Ну, за редким исключе­нием. Скажем, «Завтра». Иногда — «Литера­турную Россию». И то «одним гла­зом». А ко всему смотрел бы еще «ящик» да читал что-ни­будь вроде «Московского комсомольца» — давно лежал бы с ин­фарктом, а то и в ящике. Уже без кавычек.

Итак, живу в Москве. Закон­чил ВЛК. Было дело после учебы на кypcax, не сдав по глупости выпускных экзаме­нов, вернулся на родные бе­рега. Пошатался по Пинску, попил (с избытком) дерьмо­вого вина, и…

Тянет белокаменная, ох, как тянет к себе хлеб­нувших однажды из ее до одури хмельной чаши!.. Приехал. Поселил знакомый в комму­налку. Пошел на старое мес­то: сторожем в храм Благове­щения Пресвятой Богороди­цы, что в Петровском парке. Попал я туда, казалось бы, со­вершенно случайно в конце сентября 1994 года, на втором году учебы на ВЛК. Нужда за­ставила искать работу. И по­вел меня туда сокурсник, рос­товский поэт Бажен Петухов. Сам он покрутился сторожем здесь месяца два, не выдержал. Поначалу и я мучился. Ой, как мучительно долго тянулись для меня первые сутки дежурств, как томился я, как рвался ско­рей за ограду, в общагу…

Кстати, первое стихотворе­ние, что я написал в Москве, называлось «Ветер». И закан­чивалось оно так:

Я слыл непутевым, отчаянным,

От жен уходил и детей,

Мол, что мне?! Да вот же нечаянно —

Церквушка. И стал у дверей…

Было это написано ровно за год до моего прихода в храм Благовещения, 5 октября 1993 года.

А еще, приехав в январе 1995 года домой на кани­кулы, как-то среди ночи (помню, за­читался) решил я разглядеть. что же за икона висит в моей комнате. Каково же было мое удивление, когда подошел по­ближе и разглядел: именно ико­на Благовещения Пресвятой Богородицы висела в углу моей комнаты. Хотя икон в моей квар­тире было всегда много — мать глубоко верующий человек. У меня же в комнате висела все­го одна — Благовещения Пре­святой Богородицы. Утром спросил у матери, как давно висит эта икона в моей комна­те. «Всегда висела», — отве­тила мать. А жил я в этой квар­тире, точнее — был прописан, уже 14 лет…

Что интересно, если на первые дежурства ехал я, без пре­увеличения, как на каторгу, то потом, после учебы на ВЛК живя уже самостоятельно в Москве, намаявшись в ее не­сусветной сутолоке, я спешил (и спешу) в храм, как спешат в родной дом. Выйдешь из мет­ро, войдешь в парк и… пред­стает взору такой светлый, та­кой долго­жданный, такой же­ланный… Словом, за церковной оградой отдыхал я (и, слава Богу, отдыхаю до сих пор) и душой и телом.

Надо сказать, что не один я такой, нашедший прибежище в храме, успокоение душе и телу. Правда, я до сих пор работаю в храме, хотя какая это рабо­та?.. Сотни, тысячи москвичей идут и едут в храм Благовеще­ния Пресвятой Богородицы, чтобы послушать проповеди протоиерея отца Димитрия Смирнова. Едут со всех концов Москвы. Писатели, художники, артисты, военные и штатские, все, кто увидел, кому сияет свет Право­славия…

Рядом с храмом, буквально через дорогу, еще недавно из­вестная всему миру инженер­ная академия Военно-Воздушных Сил России имени Жуков­ского. Начальник академии — генерал-полковник, дважды Герой Советского Союза, летчик-космонавт Владимир Коваленок.

Довелось как-то видеть, как наш прославленный земляк шел, глубоко втянув шею в ге­неральскую шинель и скорбно глядя под ноги. А ведь орел, высоко летал! Хорошо помню, как читал стихи и поэмы, по­священные Владимиру Василь­евичу, помню и то, как, открыв рот, смотрел ему вслед в гос­тинице «Минск» в доро­гой родной столице. Тогда наш герой-космонавт был еще и де­путатом Верховного Совета БССР. На весь Божий свет шумел самый демократиче­ский в нашей недавней исто­рии год — 1990-й. Бывшие со­юзные республики смело объявили о своей независи­мости. Депутаты везде и всю­ду, чуть не проглатывая м