«Моё бренное тело, жгущее газ…»
1
Моё бренное тело, жгущее газ
на кухне ночными часами,
живёт исключительно ради вас,
ибо вряд ли вы справитесь сами.
А когда я умру и другому огню
предадут моё бренное тело,
я периоды взрослости вашей сменю
и тогда вы возьмётесь за дело.
И тогда вы поймёте, зачем же я жил
и носил это бренное тело,
как одежду, которую в печку сложил,
потому что от века истлела.
Консерватор-подход: разделение на,
на духовность и бренное тело.
Только Бог в этом смысле такой старина,
что одобрил бы мне это дело.
2
Пусть вам будет легко, остающимся здесь.
Пусть вам будет легче, чем нам.
Пусть вам прошлое не подложит месть,
Ну а будущее не подложит срам.
Нам не всем удаётся пройти этот путь
без наветов, сплетен и драм.
Пусть вам будущее явит суть
или, может, истинный храм.
Пусть вам будет легко, остающимся здесь.
Нам-то будет уже всё равно.
Я стихами смягчаю вселенскую жесть,
от которой давно темно.
3
Я покидаю этот мир
не с лёгкостью, не с грустью.
Так проповедник покидает клир,
идя к другому устью.
Теперь исток его судьбы
в миру зовётся смертью.
Но опустеют все гробы,
коль Небо станет твердью.
Я покидаю этот мир,
но связан с ним навечно.
Есть лишь один ориентир:
всё то, что человечно.
* * *
Стихи должны писаться по старинке.
Им не страшны капитализм и рынки.
Они вообще вне времени живут.
Как изречения постигших вечность будд.
Жан Габен
Посвящается Мишель Морган
* * *
Словно французский Биг-Бен
ходит на киноэкране
временем прошлым Габен
с будущим связанный крайне.
Смотрит глазами в зал:
Черными, белыми, серыми.
Словно не всё сказал
лентами этими зрелыми.
Время — киноактёр.
Франция — эталонная.
как древнегреческий хор
с классиками — колоннами.
Любимым кинокомпозиторам
* * *
Без киношной музыки
я — пустой бамбук.
А с киношной музыкой
я — волшебный звук.
Звуки синема арта,
нежно Вас люблю!
Всего Филиппа Сарда
и Жоржа Делерю.
Всего Косма Владимира
и Франсуа Рубэ,
все Вы мне родимые,
всех храню в себе.
Жизнь — она, как ноты:
грустно-весела.
Румба Нино Роты
про то, что Жизнь — смогла!
Эннио Морриконе
* * *
Итальянцы изобрели макароны.
Челентано изобрёл смех.
Киномузыку изобрел Морриконе.
Киномузыка изобрела всех.
* * *
Холмы разбросаны, как шторм девятибальный.
Травой покрыты, словно пеною морской.
Безлюдные всю зиму, но в купальный
сезон заполненные радостью людской.
Сюда приходят, чтобы удивиться,
тому, что называют словом «даль».
И далью вместе с ветром так напиться,
чтоб позабыть на время всю печаль.
Что думает разумный человек,
глядящий в горизонт необозримый?
Пусть также бы смотрел он на свой век.
В бессмертие смотрел, и смерти мимо.
И этот вечный взгляд на горизонт
есть главный признак бесподобных мест.
Ведь верил в чудо даже Робинзон
сильней, чем в быт и чем в могильный крест.
Конечно, искупаться, загореть
и помидор на дольки разделить, —
здесь тоже можно очень захотеть,
но как духовна горизонта нить!
Тончайшая, словно китовый ус!
Точнейшая вселенская прямая!
Легчайшая — ноль килограммов груз!
Всегдашняя — от мая и до мая.
Смотри на эту линию, мой друг,
И, может быть, меня по ней ты вспомнишь,
когда я стану абсолютный дух,
спешащий человечеству на помощь.
Прибрежная полоса
* * *
Лето жёлтое юга, жгучее, знойно.
Чайки, словно качели, взмывают над пирсом.
Память вроде не «Canon», но держит спокойно
год, который песочным потоком не смылся.
Я набил свою трубку голландским медовым.
Я отъехал на катере в глубь бирюзы.
А по берегу шли три молочных коровы.
Моя бабушка уронила две серых слезы.
Это было прощание с детством и морем.
Это было исчезновение из прожитых лет.
Это будет невстреча с будущим горем.
Это будет лишь тот, которого нет.
Под водою винтами взбивались белила.
На корме ветерок воровал голоса.
Мы живём, чтоб сказать, что прекрасное — было.
Что оно — как прибрежная полоса.
Удаляясь от нас, или вдруг, приближаясь,
нам даётся возможность прочесть Красоту.
Даже, если судьба, словно катер качаясь,
позабыла про бронь в неизвестном порту.
Сиртаки
* * *
Когда-то мы прыгали в море с вышки.
Играли из чистого интереса в картишки.
Ловили краба среди развалин,
и краб не страдал, оттого что сварен.
И вот ловят нас краболовкой слова.
И попрекают отсутствием крова.
А краб пускал пузыри в кастрюле,
краснея, словно грейпфрут в июле.
То, что стрелки вращаются всё быстрее,
мы чувствуем по спине и шее.
По хрусту всех позвонков скелета,
идущих греться в вечное лето.
Перед глазами стоят колонны
того Херсонеса, который тонны
принял на площадь секунд столетий,
но там всё также беспечны дети.
Пусть Греция нынче идёт к банкротству,
как судно Перикла к пароходству.
Когда мы видим танцующих греков,
мы слабо верим в могущество чеков.
Кто произнёс, что движению точка?!
Любой человек — это та же почка.
Раскрытая радостно над Землёю,
она сигналит кончину бою.
Вспомни, как мы изучали волны,
ныряя под них, как под лошадь волки.
По маске стекала вода, словно слёзы,
мы знали, что море достойней прозы.
О чём жалеть в совершенном мире?
Чьё совершенство не всем по силе.
Взгляну на Небо, поставлю чаю.
Господь, приди, по Тебе скучаю.
Море
* * *
Мурлыкая историю Вселенной,
оно уснуло в бухтах до поры.
Но сменит нежный стиль степенный
на штормовые валуны.
Которые омоют побережье,
как пациента душ Шарко,
и успокоятся как тигры на манеже,
и растворятся словно молоко,
налитое в зелёный чай прилива,
несущего недолговечный штиль.
Вода, как женщина, — волнами прихотлива,
и штиль престрастно унесёт в утиль.
Смотреть на море — значит видеть время,
таинственной, волшебной красоты
глазами вечности, рожденными в Эдеме,
пришедшими с Небесной Высоты.
Этюд
* * *
На пляже, где песка намного боле,
чем в тех часах, что формы буквы «Икс»,
пространство одевает трудоголик
об отдыхе своей идеей фикс.
И пляж пустой, как кистью маляра
просушенная полоса из охры.
Швартуются у пирса катера
и высыпают пассажиров мокрых.
А те спешат опередить светило
и первыми собой согреть песок,
пока их как песку не навалило
на шепоток прибоя и мысок.
Они сюда приехали в надежде
улучшить самочувствие и вид
и даже стать такими как и прежде,
когда ничто ничем не тяготит.
И это получается почти что.
По крайней мере видится им так.
Бежит по волнам радостный мальчишка,
как в прошлое светящийся маяк.
Квас, чебуреки, груши, пиво
народ скупает словно оптовик,
и чайка балансирует лениво
в потоках неспокойно ветровых.
И подбегают пёстрые бикини
поближе, разобравши крик детей:
«Смотрите, кувыркаются дельфины!
Смотрите же, смотрите же скорей!»
Утро дикого пляжа
* * *
Создатель утро дарит нам.
Загаром солнце красит ели.
По набухающим волнам
баклан скользит к скалистой мели.
Придёт курортников орда,
машины выставит заслоном.
От тел их закипит вода
в заливе синем и зеленом.
В гидрокостюме человек
нырнёт с камней с ружьём подводным.
И через час на тот же брег
вернётся бодрым и голодным.
И будет из пакета есть
колбаски мюнхенского вкуса
или какой-нибудь, бог весть,
надрез янтарного арбуза.
Затем на новый цифровик
себя и берег снимет,
И будет рад и сыт мужик,
и камень в воду кинет.
Сегодня с рыбой под водой
он и не пересёкся.
Не сделал выстрел острогой
и вынырнул на солнце.
Поезд на Коми
* * *
Чай. Уголь. Тепло.
Лось в оконном проёме.
Сугробы по сто кило.
Это — поезд на Коми.
В минус сорок мороз
движутся пассажиры.
Драконом летит «паровоз»,
сжигая холодные дыры.
Реликтовый лес кругом.
Деревьям по триста лет.
И день завершается сном,
дающим на всё ответ.
Рождество 2013
* * *
Мир — греховен.
Бог — духовен.
Посылает Бог Христа,
чтобы жизнь была чиста.
От Луки и от Матфея
в бесконечного еврея
верит весь крещёный мир,
в Рождество дающий пир.
Главный Хлеб духовной пищи,
жил Христос как бомж и нищий.
Но для мыслящих Он — Царь,
Храм, Икона и Алтарь.
Веселитесь же сердца,
преисполненные верой
в Небо, в Бога-мудреца
с вечно юной новой Эрой!
* * *
Что за этим следует? Что дальше?..
У меня — расстёгнутый висок.
Потому что мой висок постарше,
чем доисторический лесок.
Что же намечается? Не завтра.
Через миллиардов этак 50.
Ждёт людей космическая арка?
О которой письмена гласят?
Та, в которую верблюд спокойно входит,
тот библейский, вечный как песок,
что с ослом Христоса хороводит
по маршруту Запад и Восток.
Делай в жизни всё, что пожелаешь.
Неужели ты желаешь зла?
Чувствуй, как свеча, что ты сгораешь
ради света, мира и тепла.
В День Рождения Андрея Вознесенского
Небо тучи гонит строем,
на Земле — снеговорот.
Ветер воет, ветер стонет,
всё не закрывает рот.
То по старой дряхлой крыше
росомахой пробежит,
то снежинками напишет
на окошке древний шрифт.
Этот домик в Подмосковье
осыпается трухой.
Но с какою же любовью
мы встречаемся с Зимой!
Мы как будто сами в гости
здесь являемся к Зиме,
к сказочной ледовой трости
и к распахнутой суме.
Из которой как подарки
высыпаются деньки:
античёрны, антижарки —
остро-скользкие коньки!
Мы споём про то, как утки
улетели зимовать
и за ужином все шутки
умудримся рассказать.
Небо тучи гонит строем,
на Земле — снеговорот.
Ветер воет, ветер стонет,
всё не закрывает рот…
Выпьем чаю с пирогами
и согреемся душой.
Жизнь идёт меж берегами,
где пролив — как Бог большой.
Бородино ХХ век
1
— Поведай, деда, неслучайно
вы воевали столь отчаянно
в сороковые годы?
Всемирного Земли качания,
глобального непонимания,
душ человечьих одичания,
накала политической породы…
2
Кто мог тогда предполагать,
что будет Гитлер вытворять
со всем Земным пределом?
И ты не думал воевать,
картофель думал убирать,
кормить семью, себя и мать,
занявшись мирным делом.
3
— Да, это так, мне до войны
милей родимой стороны
и не был целый свет.
И я любил поля и лес,
стога соломы, желтый плес,
и к лошадям мой интерес
любовью был согрет.
4
Но вдруг призыв, и ставят в строй
потенциал весь боевой,
но прежде — на учёбу.
Через полгода — лейтенант,
я выхожу на фронт, на танк.
И всю войну подряд вот так
в крови купаю робу.
5
Афган не менее страшён,
но если б кто-то перешёл
Кавказ со Сталинградом…
Он говорил бы что Афган —
учения для партизан,
пускай балуется пацан
с гранатой и снарядом.
6
Да, были страшные минуты,
когда мы стали лилипуты
Коричневого Гулливера.
Он «мессерами» нас месил,
он «тиграми» нас всех давил,
он пушкой «Дорой» нас бомбил…
Но не сломилась вера.
7
И тот, кто выжил в этот ад,
тот стал бессмертнейший солдат.
И что ему усталость?
Он немцев гнал как поросят,
пускай на дойче голосят,
пусть раны гирями висят.
Вся испарилась жалость.
8
Пускай всё было уж давно.
Есть документы. Есть кино.
Не глупая Европа.
Но как покажешь то, что мы
седели ровно три зимы,
на дне лежали как сомы,
зарывшись в ил окопа?
9
Но самый страшный личный бой
был рукопашный, он со мной
до этих лет в ноге идет,
хромает пулею, раненьем…
С таким дрались остервененьем,
что стыдно петь стихотвореньем
смертельный ужас тот!
10
Представь, что зубы словно нож,
и ты противника берешь
за горло, как собака.
Всё потому что выпал штык,
и ты грызёшь ему кадык,
ведь надо выжить — это пик.
Вот, что такое драка.
11
Потом, прорвавшись через строй
с его кровавою слюной,
уходишь, что есть мочи.
Но слышишь выстрел издали
и падаешь как журавли,
как падал бы их целый клин,
сорвавшись с неба в очи.
12
А дальше госпиталь и ждать,
контузию освобождать
из собственного тела.
И только письма от родных,
с которыми и звук утих
нешуточных войны шутих,
и жизнь опять поспела.
13
И снова отдых, снова дым,
и всё же был я молодым
в огне дурных пожаров.
И кашу с салом сладко ел,
и спиртом сердце часто грел,
и не пойму, как уцелел,
и стал сегодня старым.
14
И у меня был командир,
отец солдатам и кумир
военного народа.
Он нас любил и в бой водил,
и немцев за нос обводил,
и не поверишь, находил
в огне — подобье брода!
15
Но что тебе даст мой рассказ?
Вам наплевать на всё сейчас…
Ни правды нет, ни власти.
И каждый тащит миллиард,
себе готовя новый старт,
чтобы урвать пока не стар
оставшиеся части…
16
Да, люди были мы другие
в могучие сороковые…
На всё есть воля Бога.
А вы живите, как хотите,
самих себя не обманите
и человека сохраните
в себе, хотя б немного…
Фиолент
* * *
Если бы жил в Крыму
художник Ван Гог Винсент,
с трубкой во рту, в дыму,
он бы писал Фиолент.
Не как Айвазовский, Шишкин.
Не как Коровин, Грабарь.
Он краски ложил бы лишней
щедро на холст-алтарь.
И были бы скалы наши,
словно пейзажи в Арле.
Всех красочнее и краше,
и скал остальных — шикарней!
День Космонавтики
* * *
Земля вращается лишь в сторону добра.
Кто не попал в её вращенье,
тот не постигнет тайнопись пера
и не сочтёт за чудо угощенье.
Земля вращается лишь в сторону добра.
Кто ей попутчик, тем она открыта.
Здесь не игра — Вселенная мудра:
добро не забывает, что забыто.
Земля вращается лишь в сторону добра.
Кто с этим спорит, тот потратит время.
Поторопитесь, ждут седло и стремя,
и шепчет Бог: «Любимые, пора!»
* * *
Море тёмно-зелёное. Ветерок. Волнение.
Вдали, словно ракушки, белые паруса.
На солнце перегревается фридайверское снаряжение.
Купальщиков и купальщиц — раздетые голоса.
Такое всё херсонесское, близкое и знакомое!
В этот раз погружения не дали и черепка.
Мутно у дна, у поверхности, море как то искомое
в задаче и уравнении, как след на доске мелка.
Кутаемся полотенцами, спасаем от сгара тело.
Болеем айфономанией, снимаем весь день подряд.
Смотрим, как мощная чайка неподалёку села.
И на часы и на небо — попеременный взгляд.
Такое всё свеже-точное, такое всё ароматное!
Этим морским здоровеньким дышал, бы дышал, дышал.
Но где-то в башке мешается движение вспять обратное,
и день, горизонтом меченный, как стайер свет пробежал.
Оставив воспоминания, зелёные впечатления,
оставив в невечной памяти иллюзию бытия.
Такую же непостоянную, как море, его волнения,
такую же постоянную, как городской тротуар.
* * *
В кафе подают шоколадную лаву,
лимонный фреш и банановый шейк.
Мы жмём на айфоне плоскую клаву,
ища в информации суть вещей.
Но сбит самолёт, и гибель десанта
транслируется в новостях.
Кому-то больно, кому-то досадно,
а кто-то пляшет на их костях.
Такая странная жизнь человечества:
ни диалога, ни веры, любви.
Только убийства, только увечества,
только триумфы на свежей крови.
Памятник Затопленным Кораблям
* * *
Как телескоп в миры иные,
в историю сквозь толщу лет
орел главами неземными
глядит, венчая постамент.
Как одинокий эполет.
Севастополь и Сатурн
* * *
Я в телескоп Сатурн увидел.
Впервые в жизни. Потрясён.
На фоне волн морских и мидий
Сатурн мой выглядел как сон.
Шли люди мимо телескопа,
не зная где он есть Сатурн.
Родной мой город Севастополь
был весел, ярок, шумен, бурн.
На набережной жизнь искрилась:
огнями, звуками музык.
И Небо нам дарило милость
стихами украшать язык.
От причала до причала
* * *
От причала до причала
ходит катер.
Море словно одеяло
или скатерть.
Потому что драпировка —
это волны.
Где Артбухта — остановка,
катер полный.
Равелин по вечерам
будто крейсер.
Раздаётся тут и там
много песен.
Я пройдусь
и подышу
чистейшим морем.
Здравствуй, грусть!
я не спешу
к веселью кролем.
От причала до причала
ходит катер.
геометрии начала —
чертит катет.
По обоим по бортам
ползут медузы —
как прокладка к берегам
гипотенузы.
Чайка зрит на всех людей
в жажде пищи.
И спускается к воде
рыбный хищник.
Продают рахат-лукум
и с инжиром.
А у пушки вызван шум
канониром.
На Хрусталке есть моржи
и зимою.
Кто над пропастью во ржи,
кто — с сумою.
В дельфинарии — дельфин
и тюлени.
У собора исполин,
звали Ленин.
Кто на роликах, а кто —
на скейтборде.
Это брызги и каток
в центре города.
Рисовал и я маяк
прямо с мола.
Это был хороший знак,
также школа.
От причала до причала
Ходит катер.
В Жизни будет всё сначала,
Жизни хватит.
* * *
Крупицы счастья
сложи в копилку.
Нижи как жемчуг
на жизни нитку.
И ожерелье,
когда взгрустнётся,
носи на шее
первопроходца.
Севастополь — мой материк
* * *
Я путешествую по городу, мой друг.
Мне нравится сей бесконечный круг.
От детских лет до зрелых лет
я города есть преданный поэт.
Я топику троллейбус предпочту.
С него я вижу эту красоту.
А топики на скорости бегут,
и не видать ни город, ни маршрут.
Вот Графская, словно матросы в ряд,
одетые в парадное, стоят.
Ждут поворот Нахимова в строю.
Застыли: он, они, и я — стою.
Вот море там синеет вдалеке.
И Солнце скоро будет на замке.
Окрасив желто-розовым маяк,
оно уснет на время, как моряк.
Колонны вот: и театра, и дворца.
Музей Крошицкого, обитель для творца.
Вот спуск в Артбухту, столь любимый мной.
Он радует меня, как летний зной.
А вот «Победа», детский храм Кино,
хоть вырос, поклоняюсь всё равно.
И прибегу я с радостью зимой
в «Матросский клуб», согреться сценою самой.
Немногим поделился я здесь пусть.
Вы знаете весь город наизусть.
Но краткое признание в любви
моё для города, читатель, оцени!
Я путешествую по городу, мой друг.
Мне нравится сей бесконечный круг.
От юных лет до зрелых лет
я города есть преданный поэт.
* * *
Вы так красиво и воздушно
шли по весеннему асфальту.
Не мог смотреть я равнодушно
и от любви исполнил сальто.
И, приземлившись на колени
у ваших ног с букетом роз,
я произнёс: «Вы — чистый гений!
И я люблю Вас!» — произнёс.
А Вы смотрели удивлённо
на чувств моих цветной салют.
И рассмеялись: «Я не склонна
влюбляться здесь и прямо тут!»
Тогда я понял, что мы с Вами
есть пара лучшая навек.
И сердце вызвало цунами
и растопило зимний снег.
* * *
В морпорту суда стоят
пассажирские.
Впечатления хранят
заграничные.
Берега жёлтые,
алжирские.
Небеса Марокко
земляничные.
Памятник Екатерине II
* * *
Во времена Екатерины,
далёкие, как звёзды в небесах,
или — как шпага дворянина,
Россия к морю сделала свой шаг.
Тогда сражались турки с Ушаковым,
(спустя два века флотоводец стал святой)
и в мире русском, черноморском, новом
пусть ненадолго наступил покой.
На Набережной
* * *
Пальцы мёрзнут и прячутся в перчатки.
У трапа ёрзают и суетятся чайки.
На набережной — малыши и мамы.
Чайки падают в воздушные ямы.
Им крошат кирпичи и батоны.
Они кричат, на лету ловят ртом их.
Небо — словно серая штора.
Это осень, и зима — скоро.
Шторм ночью
* * *
Когда на море шторм
и волнам тесно в бухте,
и горизонт так черн,
как руки бога в муфте,
ты смотришь, как на брег
излиться море жаждет,
твой убыстряя бег
с волной и брызгой каждой.
Не видно ни звезды,
лишь фонари готичны,
и пенные скирды
ритмично динамичны.
Шторм — маска-хэллоуин,
но морю не до шуток:
холмами из равнин
оно вздыбилось круто.
И шум — как будто чрево
огромного кита
проглатывает древо
до мелкого листа.
И на секунду страшно
от силищи стихий.
Но море ведь не чашка,
и выльется — в стихи.
Собор
* * *
Стоит собор. Он возрождён.
Забвение, небытие, —
как страшный вспоминает сон
и продолжает житие.
Графская пристань
* * *
Два льва. Колонны. И ступени.
Открытка благородства из веков.
Дошедшая по почте поколений.
По почте исторических витков.
Севастопольский Аквариум
* * *
Рад был бы жюльверновский Аронакс
оказаться в «Аквариуме» у нас.
Всего-то спуститься несколько ступенек вниз:
и — весь «Наутилус», вся подводная жизнь.
Когда Аронакс заведовал профессурой во Франции,
таких «Аквариумов» не было на Свете.
А сейчас — любые школьники «с ранцами»
Могут видеть исследования эти.
За толстыми, словно 3D, стёклами,
забыв все штормовые беды,
машут плавниками, как мётлами, —
звездочёты, драконы и логгерхеды.
И экстра яркие юркие рыбки,
как будто грим смыли в воду клоуны,
такой раскраски и такой палитры,
словно и впрямь они — нарисованы.
Черноплавничная акула
испускает электрозаряд скорости.
Морда её смертельней, чем дуло
пушки в столетнем возрасте.
Беспозвоночные и позвоночные.
Флора и фауна всех океанов.
Биологические и точные
кадры нефантастических кинороманов.
Кадр — крокодилы, кадр — черепахи,
Кадр — бамбуковые акулята.
Перед акулами все ваши страхи
уйдут на время экскурсий, ребята.
Спинороги, мурены, коты.
Арапаимы из Амазонки.
Обитатели пресной, солёной воды.
Живущие глубоко, и — у кромки.
Самые длинные в мире,
и — самые — маленькие и редкие.
Отдыхают в акваквартире,
и — главное, — наблюдаются детками.
Есть американский голубой краб,
и — экземпляр самой крупной из жаб,
и — очень известная рыба ставрида,
и — неизвестная рыба смарида.
И жёлто-белый, как в разрезе лимон,
тигровый альбинос-питон.
И промысловая рыба луфарь,
и очень вкусная рыба кефаль.
И петухи, осетры, скорпены,
лисицы, караси, калкан.
Сколько диковин хранят эти стены!
Пятиэтажный стакан!
И барабулю, султанку песка,
и индийские редкости,
и танцевальный каскад —
кружение рыб к поверхности.
И зебрасома, желтеющий парус
цвета налившейся алычи,
глазом, похожим на черный стеклярус
ищет свои калачи.
Креветки, актинии, моллюски, ежи, —
природа поражает своими формами.
И каждым цветом своим дорожит,
и всеми оттенками моря Черного.
Я восторгаюсь зданием этим.
Его коллекцией планетарных див.
Сколько экзотики любознательным детям!
Сколько науки для взрослых нив!
Театр им. Луначарского
* * *
Роскошный дворец из эпохи Мольера.
Балконы и ложи, фойе, бельэтаж.
Шикарно убранство его интерьера.
Тебе, Луначарский, пою я оммаж!
Сюда приходил я ребёнком на сказки.
Потом на серьёзные вещи ходил.
И все твои радости, все твои краски
в себе с теплотою надолго хранил.
Мечтая вернуться в свой город из странствий,
я знал, что приду в этот царственный зал.
Ты — словно застывшая вечность в пространстве
сценических игр, актёрских зеркал!
Слизни сталинизма
* * *
Повыползали слизни сталинизма.
Им свежей кровушки отведать захотелось.
Архипелага мало им, и мало им фашизма.
О, как смела их псевдо теле смелость!
Они не знают гибели Михоэлса
и кем был Джугашвили до того.
Они живут лишь тем, что ниже пояса,
и держат всех себя за одного.
Они истории страны своей профаны,
талдыча, что она была с сохой,
и ими не прочитаны романы:
ни Пушкин не освоен, ни Толстой.
И двести лет свободной русской мысли
не может обобщить их тощий мозг.
По всей России высунулись слизни.
Рисуй их мерзость с того света, Босх!
Им померещился триумф их двух извилин,
их зона видится им центром мирозданья.
Был мелкий гангстер Коба Джугашвили,
на пролетарское взобравшийся незнанье.
Херсонес
* * *
Древнее место. Настолько, что даже
не различишь его в дальнем пейзаже.
Ближе подходишь — развалины, стены
доходят порою едва до колена.
Воображаешь дома, алтари.
Здесь проживали рабы и цари.
Там виноград давили ногами,
рыбу хранили в каменной яме.
Пристань. Суда возвращались с торговли.
Или в моря уходили для ловли.
Мозаики, амфоры, арки, колонны,
видимо, к вечности более склонны,
нежели к времени тех или этих.
Вечность расставила прочные сети,
чтобы сказать о себе всем пленённым:
мозаики, амфоры, арки, колонны!
Море, наверно, такого же цвета
каким оно было для Древнего Света.
Помнит, как взгляд устремлял человек,
звали которого римляне «грек»,
на побережье и горизонт.
Здравствуй, Эвксинский таинственный Понт!
Щедрым кормильцем считал тебя эллин.
Рыбы на блюде запечатлел он.
На керамическом блюде для трапез.
Ямб и хорей, амфибрахий, анапест…
P.S.
Лишь представлять одно неохота.
Как по руинам античного града
в веке двадцатом фашистов пехота
вдруг возникала, как обморок ада,
или — истории, будет точнее.
Снова колонны вышли прочнее…
Шторм сентябрьским днём в песчаной бухте
* * *
Волны бегут как ткани
на фабрике из станков.
На берег бросая камни,
вымытые из песков.
И накрывают пирсы
бежевой белизной.
Волны бегут как вирши
осенью и весной.
Стихи приходят как жажда,
или — как вдох красоты.
Волны бегут отважно —
от бездны до пустоты.
Электронный поэт
* * *
Я — первый электронный поэт.
Пишу на айфон сразу:
посвящение или сонет,
или — крылатую фразу!
Памятник матросу Кошке
* * *
Сей матрос прославлен боле,
чем иные адмиралы.
О его серьёзной роли
сняты телесериалы.
Дождь на море
* * *
Когда на море дождь,
то шутит небосвод.
Воды вбивая гвоздь
в поверхность гладких вод.
Бывшим кинотеатрам Севастополя посвящается
* * *
Народ кино предпочитает в интернете.
А я грущу при виде кинозданий,
которые, как брошенные дети,
разрушены отсутствием вниманий.
Не встанет больше очередь у кассы,
не соберутся люди на премьеру.
Утратили изрядно киномассы
в кино свою незыблемую веру.
Матросский Клуб
* * *
Среди лесов архитектурных,
украшен коими наш град,
стоит как будто на котурнах
Матросский Театральный club.
Со шпилем, словно мачта яхты,
он в океане пьес и драм
несёт сценические вахты,
Матросский Театральный храм.
Под ним есть море бухты Южной,
в которой будто вечный штиль.
Хранит достойно очень нужный —
Матросский Театральный стиль.
В нём бьются волны всех эмоций
на берег зрительской мечты —
матросских театральных лоций —
Любви, Надежды, Красоты.
Памятник Ушакову
* * *
Человек державинского века.
Человек суворовских времён.
Главная фигура квартердека,
Защищавшая новейший бастион.
Пастернак. Переделкино
* * *
Пастозным звуком виолончель
соединяет три пространства,
три времени в одну метель
в окошке пастернаковского графства.
Как жаль, не виден музыкант
в проём двери. Я — слушатель, не зритель.
Но мне, зато, видна его рука,
смычок и гриф, в цвет инструмента свитер.
Виолончельный рост у человека,
и кисть крупна под стать смычковой кисти,
сближающая звуком оба века,
взывающая звуком к этой мысли.
Не ведая о том, быть может, сам,
лишь думая о точном исполненьи,
как он послушен здешним небесам
в муз добровольном Пастернаку поклоненьи.
И публика, вкушая щедрый звук,
прослушав «Гамлета» в прочтении Андрея,
хлопками рук, лишь двух десятков рук
благодарит виолончель и чародея.
Я так и не взглянул в его лицо,
то разговаривал потом, то одевался.
Он отыграл и вышел на крыльцо,
лишь силуэт всё дальше удалялся.
Я видел музыку, не увидав лица,
того, кто эту музыку представил,
загадочны всегда дела Творца
и не раскрыты своды его правил.
Пастозный звук виолончели!
Густой мазок Коровина, Ван Гога.
Нет, за окошком не было метели!
Я в стих посыпал снегом, так, немного.
«Мы были музыкой во льду».
Мы — миновали ту беду.
Уже не лёд, а талый снег,
но таянью конца всё нет.
Пастозный звук виолончели.
То скрип темниц, то пенье птиц.
Раскачиваются качели.
Пастозный звук виолончели.
Как, Боже, этот звук классичен,
Как музыкант сейчас отличен!
Виолончель, как холст Пикассо,
косяк двери разъял на части,
и звук поэта доискался:
здесь — неразъемлемое счастье.
* * *
Мне нравится, что снег идёт.
Ни от чего он не спасает.
Но он единственный не врёт.
И белым беды заметает.
Хотя, от грязного пейзажа,
от засухи и от беззимья, —
спасает, словно неба стража,
которой многое посильно.
* * *
Ах, какой был день вчера! Какой был день!
По обледенелому,
скользкому, как будто тень,
шли мы тротуару белому!
Покупали чай зелёный и перчатки
на морозе улиц нулевом.
Выбирали расстегай и шоколадки,
и входили в разогретый дом!
А потом неслись на электричку
на маршрутке пару остановок.
Сели, да не в ту! Но всё отлично!
Вышли, и в другую сели снова.
Ах, какой был день вчера! Какой был день!
Радовались и лепили бабу.
Снежную, и было нам не лень
повторять годичную забаву!
Бабе я придумал смайлик, нос,
брови и глаза из черных веток.
В голову воткнул копну волос
хворостинок тоненьких букетом!
Ей же повязал и поясок
из остатков плёнки ближней стройки.
Даже ботиков ей «изваял» носок,
плечиков добавил снежной кройки!
И пускай смотрела на меня
по-японски — брови две прямые —
Галатея предкрещенская моя,
чьи уста от холода не выли,
Ощущал её я россиянкой
эту бабу зимнего модерна,
слепленную охлаждённой «манкой»,
и не ждавшую слепления, наверно!
Да, расстает и исчезнет вдруг
от тепла или дурацких рук,
но сегодня радовала нас
эта баба в профиль и анфас!
Что же этим серым зимним днём
так раскрыло радость наших душ?
Думаю, лишь то, что мы живём,
пережить мечтая тыщи стуж.
Ах, какой был день вчера! Какой был день!
Неповторный, но всегда желанный!
Возвращайся, словно северный олень,
Санта-Клауса везущий изваянье!
Ах, какой был день вчера! Какой был день!
ЖКХ его нам не испортил.
Не отбросил тягостную тень,
словно Гоголя взлетевший в небо чёртик.
* * *
Я любил сливаться с ландшафтом.
Но не с общею массой на нём.
Разработана личная шахта.
Златорудным сверкает огнём.
Вы ж пишите про Сталина с Лениным,
если это так нравится вам.
Громоздите тупые поэмины,
множьте ваш поэтический хлам.
Вы, наверно, чего-то не поняли
в вашей жизни, дремучей навек.
Может, доброй буддистской Японии,
может, белый рождественский снег.
Рождество 2014
* * *
Через невероятное усилие,
в стране, где идёт война,
поверить в рождественское изобилие.
Поверить, что радуется страна.
Может, это и есть христианство.
Может, это и есть волшебство.
Если уменьшится боли пространство,
хоть на неделю, хоть в Рождество.
Омега Жизни
* * *
Хотя штормит порой Омега,
но бухта, в основном, чиста.
И для купания и бега —
она — прекрасные места!
С утра приходим мы в Омегу
и рады целый день нырять,
и отвергая лень и негу,
кричим: «Достаточно нам спать!»
В обед уж нет того задора,
мы отдыхаем на песке.
И солнцу, жгущему весь город,
предпочитаем быть в теньке.
Живёт и вечером Омега,
народу сутками полно.
Он сыпется на оба брега,
как ярко-жёлтое зерно.
* * *
Есть бухта особого для меня значения.
Я в ней научился плавать.
Она мелководна, в ней нет течения,
уютная тихая гавань.
Песочное дно
и водоросли — зелено-бурого цвета,
и лето, когда открывает окно,
теплом наполняет это.
Среди этих водорослей ныряльщик
выискивал крабов-травях,
на поверхности демонстрируя пальчик,
распухший как сытый хомяк.
Пацаны на причале торчали,
забросив свои краболовки,
«Океан» -приёмник включали,
и качались лёгкие лодки.
На выданных в прокат велосипедах,
катались курортники парами,
и шли с физкультуры в кедах
школьники, сдавшие плавание.
Включали кассетник пляжники.
Из него вырывался Высоцкий.
И в небе летали мячики
волейбольной игры, высокой.
А на вертолётной площадке
визжали винты машин.
И, глядя на их посадки,
хотел быть точно таким.
Одним из тех вертолётчиков,
что взлетали над бухтой.
Я жил на улице Лётчиков,
морской надышавшийся кухней.
Готовить бабушка любила
кальмаров, жареных с луком.
Мы были все — рыбофилы,
в том числе, я с другом.
Камбалы, ерши, ставриды, —
растили нас, как молоко.
Мы — дети Южной Тавриды,
смотрящие далеко.
Есть бухта особого для меня значения.
Она зовётся Омега.
Я начал все свои приключения
с этого брега.
P.S.
Сейчас там гоняют серфинги.
Сейчас там различные сервисы.
Сейчас там грязней, чем было.
Но море меня не забыло.
Памятник Сенявину
* * *
Сенявин в карцере сидел
за ругань Ушакова.
Но сделал много славных дел,
и был возвышен снова.
Судьба Сенявина сложна.
Весьма неоднозначна.
Но для истории важна
и очень даже взрачна.
Он то взлетал, то вновь впадал
в немилость у царей.
Но был опальный адмирал
народу — их милей.
И не был ровен его путь,
он шёл как виражи.
А жизни якорная суть —
лишь родине служи.
Стоит в истории металл —
ему и декабристам.
А он для них судьёю стал
в эпоху пушкинистов.
О подвигах его прочти
в Брокгауза томах.
А прегрешения прости —
всяк сущий будет прах.
Довоенная Аполлоновка
* * *
Селение рыбаков. Стоянка яликов.
Рыбак выбирается в море на
промысел свежей, что станет вяленой,
с новым уловом тебя, старина.
На берегу на хозяйстве жена,
ветхенький домик, почти развалина,
и акведука в проёмах стена.
Ещё абрикосы, орех, виноград,
и пёсик встречающий, лаять так рад!
И кошки, схватившие рыбьи хвосты,
уносят их быстро в густые кусты.
И поезд проходит так близко, что дом
трясёт сухопутный и маленький шторм.
И в зелени всё искупает весна,
и море сверкает как будто блесна,
и слышит рассказ рыбака младший сын
о том, как у лодки крутился дельфин.
Мне нравилось ходить в Московский зоопарк
* * *
Мне нравилось ходить в Московский зоопарк.
Мы рисовали там жирафов, черепах.
Фламинго, лисоволков, кенгуру.
Как жаль, что я когда-нибудь умру…
* * *
Гуляя между подмосковных дач,
себе не ставя никаких задач,
забыв сигналы телепередач,
купив печенье, ветчину, калач,
мы ощущали, что Природа — врач.
Дышали воздухом густеющего мая,
тропинкою колени разминая.
До станции, до самого до края.
Не замечая за забором лая.
А видя то, как пролетает стая.
Каких-то черных, необычных птиц.
Вращение колёс и спиц.
Реклама самых разных пицц.
И много незнакомых лиц.
И мимо пробегавший шпиц.
Шли люди: кто с собакой, кто пешком.
Многоэтажный продавался дом.
Всё утопало в зелени кругом.
И раздавался электричек гром.
И часть пути осталась на потом.
Объятия протягивало лето.
Светило погружалось светом
за кроны розового леса
в оранжевую паутину веток.
Гуляли мы часа четыре где-то.
* * *
Пусть прошлое золотом будет отбито:
«Никто не забыт, и ничто не забыто».
Но будущее одним лишь открыто:
«Никто не убит, и ничто не убито».
* * *
Земную жизнь пройдя до Украины,
брожу по Ярославскому вокзалу,
и в рамках потребительской корзины
гляжу в буфет, а там еды навалом:
блины, пельмени, мясо по-французски,
казачьи отбивные и биточки.
Отсутствуют здесь разве что моллюски
и чуждые нам крокодила почки.
Чужую жизнь пройдя до гильотины,
брожу по Ярославскому вокзалу.
Здесь не сидят Билл Гейтсы, Джобсы, Брины,
и поезда похожи на казарму.
Но я люблю железку и вагоны.
Сроднился с ними, прямо-таки сросся.
Проводников беззвёздные погоны,
и вечно уезжающая тёща.
(Я здесь бывал ещё во времена
салонов видео, ночных очередей.
Шварцнеггера, Сталлоне имена
светились, словно звёзды для людей).
Святую жизнь пройдя до пуповины,
я вышел прогуляться в этот мир.
А в нём увы не мирные картины,
любой вам это скажет командир.
Но всё же Ярославский — это место
не сумрачного леса и осин.
Отсюда начинается фиеста
не в Вашингтон, а прямиком в Пекин.
Жизнь ироничную пройдя до абсурдины,
по залу ожидания брожу.
И все свои приколы и кручины
в айфон пчелой тверкательной жужжу.
А жизнь у пчёл, естественно, трудна.
Попробуй всем насобирай тут мёда!
Такого в тебя вывалят …,
что будешь обтекать не меньше года.
Мясную жизнь пройдя до фруктовины,
гляжу на пиццу со свиною колбасой.
Есть масса тем за вычетом свинины.
Вот Лев Толстой любил ходить босой.
И тоже заблудился на вокзале,
точнее, перед Богом там предстал.
Ушёл на небеса, как нам сказали.
Так значит, небеса и есть вокзал!
Морскую жизнь пройдя до небесины,
брожу по Ярославскому вокзалу.
Здесь поезда, как цирковые псины,
железно возвращаются к причалу.
* * *
Мы живём у железных дорог.
Геометрия их безгранична.
Видно, так развивается Бог
по великому замыслу, лично.
И никто не предскажет, когда
все вагоны поставят в музеи.
И железные поезда
превратятся в одни колизеи.
Можем ехать, а можем лететь.
Но не можем лететь, да и только.
Значит, поезд нам долго терпеть,
величая его «Птица-тройка»!
У вокзалов скопился народ,
обживает второе столетье
поездов и приход, и уход
в это третье тысячелетье.
Рельсы, шпалы — весь путь полосат.
Параллелен, перпендикулярен.
Уходящий вперёд и назад.
Господин, гражданин и боярин.
У японцев — магнитный подвес,
скоростей запредельная стрелка.
Но не виден на скорости лес,
а в лесу — осторожная белка.
Как люблю я люмьеровский план.
Когда поезд подходит к перрону.
Жизнь копирует этот экран.
Обновлённо! Детально! Коронно!
После Пасхи
* * *
На электричку я успел не торопясь.
Она пошла по рельсам, как по маслу
в далёкую невидимую вязь
снежинок, закрутившихся на Пасху.
Сугробы были, словно куличи,
и дым из труб посёлка, словно ладан.
Воскресни же, Москва и москвичи!
С раскрашенным яйцом и шоколадом.
Воскресни же, весенняя трава!
Земля и Небо, Жизнь и интернеты!
Вселенский ум и Бога голова.
И прочие забытые планеты.
Воскресни всё, что может воскресать!
И всё, чего нам сильно не хватает.
Мы забываем нашу жизнь спасать.
Но нас она спасать не забывает!
* * *
Прошлое не ушло. Будущее не наступило. В газетах
пытаются понять это явление. В ракетах
нет никакой нужды.
Страны любят друг друга. А кто не любят — дружны.
Смысл считать годы? Кому и что это даст?
Мы думаем, жизнь — реалист. Жизнь знает, она — фантаст.
Поэтому, когда к ней с меркой, стандартной, словно сапог,
она улыбается откуда-то сверху, улыбкой, рождающей новый слог.
Смысл грустить о времени, отнимающем силы?
Мы будем верить в живых, а не в их могилы.
Ты можешь пить кофе с лесным орехом, а можешь чай с мятой-мелиссой.
Узнать о том, что писал Антон Чехов, и что играли его актрисы.
И ты подумаешь: «Это было. Прошло давно, и отсутствует вовсе».
А жизнь ответит: «Не проходило. Живёт поблизости. Прямо возле».
Машина времени — мозг и знания. Предупредите людей заранее.
Нам не вернуться в века рептилий — века их просто не уходили.
* * *
Раньше я мог работать на трех работах.
Рыхлить песочное дно в водолазных ботах.
Прокалывать камбалу острогой со жгутом.
Смотреть Клеопатру и Цезаря вместе с Брутом.
Теперь иду, словно краб по суше.
И ветер дует в дуду деликатно глуше.
И груши оставлю деревьям, земле под ними.
А раньше бы сделал варенье, добавив дыни.
А, может, персика, по рецепту моды.
Журнала её, что листал в те годы.
Часы текут словно воск нагретый.
Застыл салют искр сигареты.
Лицо Дали — циферблат Эйнштейна.
Земля Луны — все равно ничейна.
И я приду луноходом ночи
спасти судьбу беспризорных строчек.
Чтоб дождь кропил полустанок веры.
Евклид чертил в голове замеры.
Вчера холсты, а сегодня глянец.
Солдат не ты, но тяжелый ранец.
Кто шел спеша, отдыхает вечность.
Звезда — душа, а система — млечность.
Возьми с собой все пространство мира.
Включи в отбой весь объём эфира.
И в путь, в полет между солнц и смыслов.
Первичный лед в миллиардных числах.
Связь между льдом и помпейской лавой,
как между сном и внезапной славой.
Летит пилот одиноким принцем.
Король свобод над земным зверинцем.
Лазурь небес. Облаков вата.
Ужель чудес — маловато?!
Памяти Бориса Немцова
* * *
Убит Немцов. Невольник честности.
Уже «не лезет на рожон».
Четыре пули неизвестности
летят как пропаганды клон.
Теперь-то ясно, что герои
не умирают на мостах.
Они с времен далёкой Трои
прописаны на небесах.
Прости, Борис, мне эти строчки.
Посмертно всё звучит не так.
Но… Смелее набухают почки,
и больше правды на устах.
Ты выйдешь на станции имени Бродского
* * *
По разным путям,
навстречу друг другу,
тревожа утят,
оглашая округу,
неслись красно-серые локомотивы,
просясь на акриловые картины.
И в них пассажиры
смотрели на луг,
забыв про квартиры
и смерти испуг.
Неслись поезда красно-серго цвета,
но им никогда не догнать это лето.
Из пункта ИБ и из пункта Ц10,
на скорости 70 непостоянной,
чтоб видели мимо идущие дети,
на части пути в аккурат безымянной,
сближались две ленты движением ровным,
но спали в лесу в это время все совы.
Две ленты — мазки,
что рисует Кандинский,
юрист из Москвы,
живописный Стравинский.
Сближались составы по расписанию.
И оба в итоге прибудут в «Уранию».
На запад поедь,
на восток или север,
коль ты не медведь
и не ласковый клевер,
ты выйдешь на станции имени Бродского,
пусть даже при помощи компаса флотского.
Иосиф — магнит
поэтической силы,
когда бы Магрит
рисовал эти жилы,
то связь всех сосудов тянулась бы ввысь,
как будто с Иосифом вены сплелись.
* * *
Словно июля стражники
по пляжу шагают пляжники.
И сторожат всё жаркое,
включая Солнце яркое.
И служба их курортная,
морская, также горная
идёт в режиме верном
до сентября, наверно.
Ладонь к бровям для зрения —
за штилем наблюдения.
И каждый раз под взглядами
поверхность вся разгадана.
И будет берег ведать,
коль шторм придёт обедать.
Так пляжные купальщики,
песка и моря тральщики,
как метеонаряды
предупредить вас рады
о том, что надвигается,
и берег весь спасается:
по катерам и домикам,
на вёслах и паромиком…
А шторм кусает берег
как торт «Наполеон»,
насыпав в свою челюсть
ракушек миллион.
* * *
Что хорошего в июне?
То, что лето на трибуне.
Выступает коллективом:
грушей, яблоней и сливой.
День снабжается жасмином,
воздухом его старинным.
И живут повсюду, ярки,
все цветы — глазам подарки.
Чем ещё июнь хорош?
Тем, что зеленеет рожь.
И краснеет вся клубника,
а за нею — земляника.
И волна теплей в июне,
чем за месяц накануне.
И дожди потопом льют,
экономя сельский труд.
И дышать проснулась жажда,
аромат глотая жадно
изумрудных излучений
фотосинтеза растений.
Всё иное у июня:
небо, лес. поляна, люди.
Присмотрись, увидишь сам,
как трава идёт холмам,
или облако закату
соответствует покато,
снизу цвета, словно мяч
баскетбольных передач,
сверху сизое, как гули,
полетевшие в июли.
Памяти Майкла Джексона
* * *
Впал в смерть артист, и скорбь в оркестре.
Рок завладел его судьбой.
Вся медицина не на месте
на всей планете голубой.
Его везут спасать на скорой,
но врач от смерти не спасёт.
Спасёт лишь публика, которой
и после смерти он споёт.
Впал в смерть! Наш плач ему не в помощь.
Весь мир испытывает шок.
Мир смотрит мировую новость,
звучащую раскатисто в висок.
Давно врачи его лечили
от боли, для него родной,
и в результате получили
коктейль лекарства неземной.
Что ж, освещайте, он мучений
июньских выдержать не смог.
Впал в смерть наш планетарный гений.
В ответ планета впала в шок.
Кто убивал его все годы?
Боль за детей на всей Земле?
Страдающие Африки народы?
Наш разум, находящийся во мгле?
Душою чуткою артиста
он чувствовал любую боль.
Но, восхищая лунным твистом,
играл космическую роль.
Он был пришельцем одиноким
с неведомых других планет.
Где стариком не стать глубоким,
где зла и горя вовсе нет.
Мы верили желтушной прессе,
разочаровываясь в нём,
не зная, что на каждом стрессе
он жизнь теряет день за днём.
Он был благотворителем редчайшим,
своих он миллиардов не жалел.
Но миг настал, он выпил чашу,
и в мир иной душою улетел.
Его талант для всех недосягаем:
он в танце — электрический скелет.
Пусть, Майкл Джексон, нынче ты за краем,
ты был родной нам эти 20 лет.
* * *
Мы были с тобой детьми,
бегающими по песку.
Не знали ни зла, ни тьмы,
а только Merci beaucoup.
Поэтому не жалей
о том, что переменились.
А память от лучших дней
запрячь в одно из хранилищ.
Какое есть не у всех,
иначе мы были бы всеми.
То есть спрячь эту память в мех
и спи как младенец в сене.
* * *
Рисуя часть холма,
идущую вдоль полотна дороги,
весна пришла сама
и, отдыхая, ноги
расположила здесь
зелёные, как кущи,
отдавши лету честь,
уснула сном грядущим.
* * *
Я — Маяковский, что не застрелился,
Я — Лермонтов, который не погиб,
Я — Пушкиным воскресшим к вам явился,
Я — Гумилёвской Африки изгиб,
Я — Пастернака, воздуха частица,
Я — Небо, и я в нём же — птица,
Я — Вознесенского автограф между строчек,
Цветаевой не умершей я — почерк,
Высоцкого не сдавшееся горло,
Я — поэтический ГО-ЭЛ-РО!
Сирень
* * *
В бутылке из-под лимонада,
словно фонтан шипучих пузырьков,
сирень — участница цветочного парада,
ровесница для всех веков.
Взирали на неё: и царь, и нищий,
и раб, и барин, и поэт.
И восхищались красотищей,
и воспевали сей букет.
Катило время колесницей.
Кровавый молох войн и войск.
О, как ему остановиться?!
Сирень. Молчи и стой.
Непогода в Москве и Московской области
* * *
Воздушные шторма
волнуют зелёное море крон.
И ели корма
совершает наклон.
Неба тьма —
серая, свинцовый тон.
И грязь сама
идёт, как слон.
Проваливается — в нас,
и в них.
Мокрый глаз,
влажный стих.
Как в каплях стекло —
таков статус —
вокруг всего,
и нас, статуй
* * *
Каким ноябрь видится всем нам?
И чем от октября разительно отличен?
Ещё не время всё застлать снегам,
но весь пейзаж бесцветен и безличен.
Стоят деревья, черные как крах,
когда погода пасмурна, дождлива,
но обретают спектр на стволах
при солнца многоцветных переливах.
Ещё не стал стеклянным старый пруд,
и утки бегают до проруби на лапках,
точь на коньках, и оставаться тут
им хочется, как снегирям на лавках.
Но в небо поднимает их мороз
и направляет в тёплые широты.
Над рощами хладеющих берёз
мы видим треугольные полёты.
Растёт покрова снега высота,
мы говорим: «Зима пришла до срока!»
И с первым снегопадом красота
нам белизною восхищает око.
* * *
Листья — парашютисты.
Берёза десантирует листву.
И грунт оранжево-землистый
принаряжает в жёлтую канву.
* * *
Что свойственно по сути сентябрю?
Что краски станут ближе к янтарю.
Что яркость их, достигнувшая пика,
спадёт как древнеримская туника.
Что в школу шествуют ученики с букетом,
не расставаясь в мыслях с праздным летом.
Что грусть от завершения каникул
со школьной суетой и школьным криком
уйдёт довольно быстро, незаметно.
Что небо, как лицо, пребудет бледно,
вдыхая атмосферный холодок.
Что дождь ударит, словно молоток,
на крышу забивая жидкий гвоздик.
Что виноград надует свои грозди.
Что все хозяйки заготавливаться впрок
начнут соленьями, вареньями, компотами.
И пчёлы станут расставаться меньше с сотами.
Но в целом будет и тепло, и задушевно.
И весело, и ярко, и волшебно.
И думаю, что этот мой прогноз
довольно точен и довольно прост.
* * *
Чем август характерен каждый год?
В нём самый сочный созревает плод.
И яблоко, и персик, абрикос, —
стремятся на изысканный поднос.
Чтобы собой дополнить натюрморты,
включённые в пейзажные курорты.
Насытившись и солнцем и морями,
Дахабом, Турцией, Хорватией, Майями, —
туристы возвращаются домой
с проветренной ветрами головой.
И боинги летят со всех концов
в одно гнездо, как мысли мудрецов.
Как мячики для гольфа, в те же лунки.
И вытянулись дни, как будто струнки.
Чтобы по ним аккордом многозвучным
сентябрь дал дождём и небом тучным.
Но прежде, чем листва начнёт парад,
возникнет радость вкуса — виноград.
И здесь бы августу поставить можно точку,
как вазу украшают по цветочку,
держа в уме арбузы, тыквы, дыни,
что подоспеют в поздней половине.
* * *
Время, которое фиксируется в абсолюте,
вечностью станет неотвратимо.
Впору заботиться о салюте
небу ночному в качестве грима.
Это ведь праздник, день перевода
часов, семенящих как шаг пешехода
в местность, где нет ни шагов ни минут.
Скажут, такой не имеется тут.
Всё же поищем этот туннель,
где пропадает всякая цель.
Кроме одной — попадания в вечность.
Лишь через речь, даже целую речность.
сказано было, приходят туда.
Смысла не верить, нет, господа.
Ибо сказали такие поэты,
кои дарили эпохе рассветы.
Ибо не Солнце греет дома.
И холод не то, что приносит зима.
Время рождается из устремлений
к радости вечной любых поколений.
Пересекаются время и вечность
словно система координат.
Горизонталь есть земная конечность,
а вертикаль есть небесный парад.
Предновогодний перелёт
* * *
Разносят воду и напитки.
Мы в небесах, и два крыла —
в фольге две шоколадных плитки —
опоры аэростола.
Летим. Лечу. И стюардессы
тележку двигают в проходе,
и пассажир листает прессы,
не позабыв о бутерброде.
Над морем шла пути частица,
другая часть идёт над сушей.
По самолёту проводница
идёт, как будто бьёт баклуши.
Спокойно, словно по проспекту.
А я напрягся как эспандер,
которого сжимает вектор
и скоростной режим команды.
Я так готовился к полёту,
что был готов уже разбиться.
Но что ж, спасибо самолёту,
случилось мягко приземлиться.
Аэропорт был переполнен.
Всех выводили по тревоге.
И сообщения о бомбе
народу ускоряли ноги.
Под Новый год никто не чаял
уже попасть в Москву-столицу,
но весь салон за чашку чая
благодарил борт-проводницу.
Осип Мандельштам 125
* * *
Сильный боец Мандельштам.
Духом и интеллектом.
Яркий солнечный шрам —
на морде сталинской вектор.
Жерар Депардье — 67! Многие лета!
* * *
Родился в Рождество Жерар.
Рождественский крепыш.
Хранит в себе тепло и жар
парижских старых крыш.
Рождество 2015
* * *
Родился ребёнок в такой тьме веков,
в какой не увидеть ни Питер, ни Псков.
Затем, чтобы всем на Земле Сообщить,
что мы рождены для того, чтоб любить.
Пещера, волхвы, пастухи и овца,
заботливость матери, нежность отца.
Солома — перина, будильник — рассвет.
И Новая Эра — 2000 лет.
* * *
Зимою мы любим морозы,
а летом — жару.
Я прочту все лучшие прозы,
а в конце всё равно умру.
В третий день, безусловно, воскресну.
Но уже ничего не прочту.
Воскресение бестелесно:
абсолют перехода в мечту.
* * *
Традиционный декабрь классический
смотрит в прицел замороженных окон,
из пушки небес выпуская сферический
для черной земли белоснежнейший кокон.
Он отдувается всей силой лёгких
за чистоту новогоднего мира,
даже когда от мороза чечётки
бьют на перроне три пассажира.
Он — декабрист. Потому что декабрь.
Он не свергает царя и царицу.
В виде рапир, в виде шпаг, или сабель, —
только сосульки тревожат столицу.
Традиционный декабрь классический
дорог влюблённым в ёлочный дух.
Важен приход его галактический
в свите метелей, буранов и вьюг.
Если ж он медлит с явлением собственным,
то порождает волнение душ.
Как же без снега шампанским мы чокнемся?
Слыша курантов естественный туш.
Любят декабрь сильнее всех месяцев
за ожидание новых чудес.
Он ледяной эскалатором-лестницей
нас поднимает до детских небес.
* * *
А если бы Марцелла
в живых Архимеда оставил?
Может в ХIХ-веке
уже полетели на Марс.
Не любит история
сослагательных правил.
А любит кровавый
человеческий фарш.
Им кормятся СМИ,
превращаясь в стервятников.
Им кормимся мы,
понятненько:
возмущение через край:
Как всё безнадёжно!
Ай!
Бесчеловечно!
Ой!
Икс-тысячу лет таёжно!
Ай!
Икс-тысячу лет увечно!
Ой!
И никуда не деться,
всё на крови устроено!
Но! Голосуйте сердцем
за пейзаж Коровина.
Не читайте этого,
кому люди — мясо.
И того забросьте,
кому мы — биомасса.
И кассету выключи,
где хрипит безжалостный,
чтобы сразу выскочить,
к человечьей радости.
Пусть у человечества
кровавым было детство,
оно не означает,
что никуда не деться.
Ядерно-прыщавые
веками величавые,
не на кровь настроены,
в Космос уперевшись,
облаков наевшись,
голосуйте сердцем
не за трупы Родины.
За деревья Шишкина,
за цвета Коровина.
Роды, или С Днём Родов!
* * *
Родила Малышка малыша.
Когда был в утробе,
на двоих — одна душа.
А родила — обе.
* * *
Я рад, что есть ты у меня, мой сын!
Произведение разумной страсти,
не знающее чувства грусти,
пришедшее как явный сон.
В углу стоит твой самурайский меч,
учебное изделие из древа,
экзотика компьютерного крова,
над коим дождь из посеревших туч.
Чем ты мне дорог? Я не знаю сам.
И невозможно разобраться в этом.
Ответ хранит далёкий первый атом,
вместилище для всех научных дум.
Мир астро тел не мой удел,
я не смотрю годами в телескоп,
прекрасен астероидов каскад,
но рыбу с пирса человек удил.
Когда в медовый месяц кушать мёд,
подвал преображается в палаты,
в которых разливаются компоты,
и новорожденный чему-то очень рад.
Всечувственный дитя
* * *
Сойти с ума и книгу написать
о жизни колоссального размера,
в которую вмещается, как в мать,
дитя по имени Надежда или Вера.
Всечувственный дитя летит во мгле
Космического Разума Вселенной,
он выжил в этом мире, на Земле,
и даже доказал, что он — нетленный.
Осеннее упоение оранжевым
* * *
Заполнить весь холст оранжевым, заполниться самому,
отпраздновать таким образом осень.
И утонуть в оранжевом, как в пустыне самум,
глядя из-под оранжевого на верхушки елей и сосен.
И чувствовать, оранжевое проникает в Вас,
и загадать: «Очнуться! Будильником снежных масс».
Три части зелёного
* * *
Не по дням, а по часам
часть зелёного желтеет,
а другая часть — краснеет,
третья же — оранжевеет.
Что подобно чудесам.
Так по всем земным лесам
лето радостно немеет,
уступая голосам
осени, её порядкам,
цветовым её подаркам,
тепловым её весам.
* * *
О гений, литератор, изувер!
Зачем ты Эмму Бовари убил?
Я на дуэль зову тебя, Флобер!
Я Эмму Бовари любил!
Твой век был дик и обречён
не знать про вечный happy-end.
Слеза, запеленив зрачок,
не хочет суицидных тем!
О, как ты Эмму описал!
Она жила в моём уме.
Я Эмму Бовари спасал!
Мышьяк воруя у Оме!
Довольно Эмме Бовари
лежать отравленной в гробу!
Воскресни, Эмма, говори!
Счастливую живи судьбу!
* * *
Между лип некурящих пройду,
Подышу кислородом их листьев.
Если в жизни чего и найду,
то побеги божественных мыслей.
Если в жизни к чему и приду,
то, конечно, к любви и свободе.
Если даже в любовь упаду,
это будет парением вроде.
Если в смерти увижу исход,
буду знать, — заблуждение это.
Я ищу только вечный восход,
я ищу только вечное лето.
* * *
И снова поезд. Он комфортен.
полок бархат театральный.
Солнце, словно красный орден,
свет вечерний льёт прощальный,
через тысячи иголок,
леса хвойного лучась.
Вскоре солнечный осколок
передаст луне всю власть.
Чай с клубникой предлагает
утомлённый проводник,
и вагон ночной качает,
словно в дрейф ушедший бриг.
Друзья, давайте развлекаться!
* * *
Осветит Солнце нашу жизнь
и радостно, и гармонично.
И знаю я, что эта высь
меня и создала отлично.
Но человека век уйдет,
луча — на новых лицах проба,
и чудится во тьму полёт
в предчувствии конца и гроба.
Пока не стала жизнь смеркаться,
друзья, давайте развлекаться!
От бед всеобщих не спасёт,
но Бог от радости всплакнёт.
Энциклопедия чудес
* * *
В то утро, там, где хижина одна,
мы встретили из золота слона.
Не видел я блестящей никого,
как слитки были стопы у него.
Два уха точно солнца на земле.
Мы ими были просто ослепле…
Два бивня, золотые как скала,
которая породу отдала.
Из золота был хобот, даже хвост,
сиял тот слон, как скопище из звёзд.
Сиял, пугая обступивший люд.
Из леса вышел мраморный верблюд.
За ним приблизился серебряный жираф,
и изумрудный крокодил приполз из трав.
Янтарный аист пальму увенчал.
Алмазный бегемот качал причал.
Рубиновых макак летала стая,
Из бронзы вдруг загавкала борзая.
Затем вспорхнули птицы из ветвей:
агатовых, опаловых кровей.
И приземлился с высоты на спину,
хрустальному подобный арлекину,
на золото слона с ветвей кораллов
прозрачный Хануман. И сна не стало.
В то утро мы, ныряя с аквалангом,
вдруг встретили кита в огромных ластах.
Не знаю я синее никого,
как небо были ласты у него.
Перебирал он ими как ногами,
он создан был для этого богами.
И всё-таки он был обычный кит,
который всех на свете веселит,
когда пускает жемчуга фонтан,
чтоб красотой умылся капитан.
Но капитан рассматривал акул
и ветер, что усиливаясь, дул,
и нас, позвав на борт, пять раз зевнул.
Я не заметил, как опять уснул…
В то утро, на краю, где пустота,
мы встретили глазастого крота.
Он рыжий был, как серая лиса,
и карие звучали голоса.
Мастер
* * *
Не покупайся на молву,
чернящую людей.
Пусть эту горькую халву
сожрёт иной злодей.
Чем шум шумнее о тебе,
тем тише будь и тише.
Лжи предостаточно в судьбе.
Но правду кто услышит?
Не конкурирует поэт
с поэтом за бессмертье.
Не может быть последний свет
и первый свет, поверьте.
Пусть мрак и лёд в душе у всех.
Ты вознесён над мраком.
Твой проигрыш — есть твой успех.
А лай оставь собакам.
Ты победил любую мразь
(здесь место для салюта),
когда её собою спас,
как вечностью минуту.
Отдай же роботу винты
и олово с абсурдом.
Твоих тепла и доброты
не соберёт конструктор.
* * *
Я тебе говорил, что жизнь одна.
Что она зеркальная фаза сна.
Что советский ампир есть откат к монголам,
не в степную пыль, а к степным престолам.
Я лежу на диване, за окном весна.
Если ты в нирване, то жизнь честна.
Я решил, что море — модель вселенной.
Если Бог в нем ходит, то по колено.
Что устав от тысячи лет страданий,
может, станут счастливы россияне.
Я лежу на диване, мой завтрак — чай.
У меня в кармане — пустынный рай.
Я считал потолок палиндромом пола,
а любовь — преступницей интер пола.
В геометрии есть до сих пор секреты,
в прошлом катится колесо кареты.
Я лежу на диване, листаю память.
Телефонный звон. Для него я занят.
Я сказал, что гусарские гены вечны.
То ли бал и дворец, то ли храп за печкой.
Но по данным шампанского объектива
от гусаров остались усы и грива.
Я лежу на диване, за окном ливень.
У барана — рог, у моржа — бивень.
Мои звуки тихи, мало кто услышит.
Но зачем-то рука движется и пишет.
Значит где-то плоды мысли пригодятся
и кому-то в игре будет чем заняться.
Я лежу на диване, за окном грохот.
Это гром таранит паруса окон.
Кто кого и куда, и когда поставит,
знает только звезда и никто не знает.
А пока расставляйте, куда хотите,
современники Блока и Нефертити.
Я лежу на диване, окно открыто,
и озон глотаю в лёгких сито.
Грусть поэтов ХIХ века
* * *
Да, грустно, всё грустно в истории русской поэзии.
Да, радости мало в ней, радости мало.
Поэты грустили о жизни, которою грезили,
которой при жизни им явно не доставало.
Держала их вера в грядущее, следом идущее.
Держала их сила пророческих взглядов на бывшее.
Держала свобода их мысли, дававшая сущее,
и смелость оставить в прошедшем отжившее.
Грустили поэты, грустили, грустили.
Вином услаждались, балами, рулеткою.
И в грусти такую поэзию веку взрастили,
которая к нам дотянулась цветущею веткою.
* * *
Умом Россию не пронять.
Акыном общим не измерить.
Она — особенная тьмать.
У ней — особенные дщери.
Таинство Мироздания
* * *
Все выглядит, как выдумка, не дымка.
И всюду выдумщик живёт, как невидимка.
Скала
* * *
Вдвоём они обожали
приходить на эту скалу.
С неё они наблюдали
небо, солнце, волну.
С самой её вершины
им виден был мачт лес
яхтклуба морской долины,
впадающей в волнорез.
Сухая трава служила
диваном для них обоих.
Луча золотая жила
им заменяла обои.
Разглядывающие море,
его горизонт и ширь,
спиной ощущали поле —
раскинувшийся пустырь.
На пляже купались люди,
с пирса ныряя в воду,
как муравьи на блюде,
пришедши покушать мёду.
Скользили суда по глади,
из труб выпуская дым,
как будто бы на параде,
идя одно за другим.
Летали чайки и осы,
и изредка — стрекоза.
В яхтклубе смотрели матросы,
в бинокль вставив глаза.
В траве стрекотал кузнечик,
и полз фиолетовый жук,
и блеянья двух овечек
далёкий слышался звук.
Сюда приходили козы,
и две из них были черны.
Соломы съедали дозы,
сигналам хозяйки верны.
Бутылки были разбиты
внизу на морских камнях,
и мола чернели плиты,
как выдержанный коньяк.
По узкой тропке сходили
они на берег морской
и ступни свои мочили,
ступая в малый прибой.
Им нравились камни моря
и водорослей кусты,
прибою морскому вторя,
шептали они мечты.
Порой они приносили
этюдник, кисти и масло.
И то на холст наносили,
что было свежо и прекрасно.
II
Скала — это страсть подростков,
незыблема и проста.
Скала — это вечности остров,
точнее её хвоста.
Море — это сомнение
Земли в своём превосходстве.
Земля — это мышление
о морском благородстве.
Скала — это верность чувству,
развёрнутому ввысь.
Скала — образец искусству,
скала — это чья-то мысль.
Скала — это плотность хлеба,
зерён, взятых под пресс.
Скала — это ноги неба,
к небу — земли интерес.
Скала — это громкость камня
и океанская тишина.
Скала — это принцип парня
И веры его стена.
Скала — перископ моря,
одна из его глазниц.
Скала — это пристань Ноя:
животных, людей и птиц.
Настроение из ХIХ века
* * *
Мираж всё. Пустота.
Всё ложь и бренность.
Свобода, Красота —
лишь это ценность!
Амур и кагор
нам радуют взор.
А не было б их,
грустил бы и стих!
Лежать не значит лень
подпитывать собою,
ведь мыслить целый день
куда труднее стоя!
Игрословица
* * *
Ушла явь на крыльях и вплавь,
Сбежал трон от всех похорон.
Пробовали плыть, да пропала прыть.
Черепица — в древних созвездьях.
Проросли у морей бриз и борей.
И вся пристань тут — водный парашют.
И века — в длинных мгновеньях.
Или это миф, или это мир?
И всю жизнь гадай, и всю жизнь страдай.
А устал страдать, можем радость дать.
Разберемся и предоставим.
Почему не спишь и о чем молчишь?
Не твоя ль изба, где дымит труба?
Мы на путь тебя все наставим.
Динозавр где? Долети к звезде.
Расспроси её, про своё житьё.
И спланируй вниз — проповедь на бис.
Ни мечты, ни проектов, ни веры.
Создавал Господь, для чего вас хоть?
И вложил в вас дух, как в игрушку пух.
Всех костей коллекционеры.
Монолог Кита
* * *
Я — кит. Я выбросился на берег.
Мне смерть не страшна. Я не знаю о ней.
Я просто устал от подводных истерик
радиолокационных зверей.
От лодок подводных устал и от слива
всех горюче-смазочных материалов,
от радиации, текущей проливом
по всем мировым океанским каналам.
Я вовсе не претендую на голос в ООН.
Я — кит. Лишь фонтаны, брызги и пение.
А также — никому не слышимый стон,
когда совершаю само-убиение.
А вы постарайтесь меня понять.
Как же мне жить в такой атмосфере?
Влюбляться, жениться, рожать китят…
Когда стал сплошь мне вражеским берег.
Я в океане — король королей.
Акула мне не страшнее кильки.
Вы можете съесть акул всех морей,
но кит не для вашей тарелки и вилки.
Не знаю, зачем меня создал Бог,
сей бесконечно-образный сюрреалист.
Но плачет и он, когда вонзается в бок
гарпун, летящий как дьявольский свист.
Я — кит. Достучавшись до ваших сердец,
спасу, безусловно, своих соплеменников.
Мой труп на песке — Упрёк, не конец,
призыв к сознанию современников.
Вы можете жить первобытно, как встарь.
Питаться китовым мясом радостно.
Но вот представьте, однажды встав,
что в океанах лишь яхты с парусом.
И, если эта картина вас
устроит подобным однообразием,
ну что ж, тогда убивайте нас
Афро-Амеро-Европо-Азией!
* * *
Я морем дышу, о море пишу.
Я море вдохну, как берег волну.
Вдохну глубину, вдохну синеву.
А выдох в ответ — строф прибой.
Я, Море, поэт — твой.
* * *
Песочный берег, земляной обрыв,
и ощущение, что здесь всегда прилив,
и море синее — вдали, а ближе — взвесь
песка намытого на неглубоком дне,
на том, где камбала лежит при тишине,
а при волнении её не встретишь здесь.
Камыш прибрежный, сосны на холме,
и облака — роднёю хохломе —
плывут над вечно свежею картиной,
и люди украшают полотно,
высовываясь в дачное окно,
пейзаж дополнен музыкой утиной.
Тут катер близится, там яхта пробежит,
а рядом с горизонтом рубежи
освоены рыбацкою артелью.
И разве что в бинокль видно, как
вытягивает снасть свою рыбак,
а без бинокля взгляд следит за мелью.
За горизонтом прячутся порты
турецко-азиатской красоты.
И лишь дельфин, чья скорость велика,
способен за одни и те же сутки
по делу, а не просто ради шутки,
увидев Турцию, вернуться к ЮБК.
Цветные серфингистов паруса
как бабочки летят, как голоса,
раскрашенные воздухом и ветром.
Адреналинно бьются их сердца,
почувствовав, что миру нет конца
на плоскости, лучами разогретой.
А в смерть не верю, смейтесь с чудака,
земли душа избегнет, и песка,
но тело бренное по смерти радо б было,
когда б его сюда захоронили,
прибой и пена дружно б его мыли,
песочная уютная могила.
* * *
Мы тоже будем жить на берегу,
и огород спускаться будет к морю.
и ради этой жизни я смогу
перемениться и на что-нибудь поспорю,
что не дворец, а домик небольшой,
что мимо море с мощною душой
покатит нескончаемость валов,
и рыбари добудут свой улов.
Я буду в здравии, ты будешь полной сил,
хоть начинай две новые карьеры.
И посреди двора свой апельсин
посадим словно те легионеры.
Конечно, здесь не Африка, но все ж
попробуем посеять эту рожь.
Авось взойдет для красоты декора
и отпугнёт неопытного вора.
И пусть идут все ливни сентября,
и виноград омоют урожайный,
мы знать не будем зря или не зря,
случайно жили, или неслучайно.
Мы не пошли ни на одну войну,
мы не признали ни одну вину,
и только флюгер направляет ветер,
и только уголь превратится в пепел.
А зимы будут краткие как снег,
который выпадает крайне редко.
И тут же щёлкнет фото человек,
заметив, что покрылась белым ветка.
И в первый день весны мы пиджаки
наденем так же, как ученики,
и куртки снимем месяцев на девять,
и будем солнцу смайлики все делать.
Я в покер, наконец-то, научусь
и в преферанс, и в многое другое.
Возможно, в огороде будет гусь, —
животное вполне себе благое.
Ещё бы я хотел себе овчарку,
она бы шла по кипарисовому парку,
(но южно-русская, лохматая, как лама),
и улыбалась бы с коляской чья-то мама.
И вечером, любуясь на закат,
мы, может, выдымим гаванскую сигару,
продегустировав кагоровый стакан,
то есть, 100 грамм вина всего на пару.
И чем не завершение пути?
А, если что не так, Господь прости.
А, если что не так, ведь Ты поправишь,
Единственный, своих ты не оставишь.
Выход в море на пластиковой шлюпке
* * *
Горизонт — золотое зеркало,
прямой лабиринт Бога,
весло — порожнее черпало,
штиль — морская дорога,
эра твёрдых пластмасс
меняет древесный флот,
пластиковый баркас,
как кёрлинг по штилю идёт.
Кто натирает пред ютом?
В округе — ни ветерка.
Бог работает юнгой,
невидимым для рыбака.
Кто разгладил за баком?
В округе — ни ветерка.
Дельфин — морская собака —
чешет об штиль бока.
Шипит воздушною смесью
и глаз — мудреца-добряка,
чирикает ультрапесню,
скользит вослед косяка.
Штиль — остывание шторма,
кристалл недвижной волны.
Имя у моря — «Черное»
но зелень и синь ясны.
В точку становится мягко,
пластиковый вельбот,
спиннинг размотан как якорь,
два человека — флот.
Один — матросом на вёслах,
другой — кэпом на баке.
Кэпом, естественно, взрослый,
на вёслах, естественно, маленький.
Кэп доволен матросом,
но изредка тот свистит.
Кэп злым становится боссом,
за свист матроса шерстит.
«Примета это, примета —
рыба не подойдёт!
Она не боится ветра
но свист её отпугнёт!»
И выловил кэп рыбы
больше аж на ведро.
Выйдя на рыбалку, вы бы
свистели бы «Болеро»?
Или — что-нибудь из Морриконе,
или — из французских мелодий?
Наблюдая, как штиль тонет
в более активной погоде.
Ставрида летает в толще,
пикша лежит на дне.
Ставриды выходит больше,
обратно лески — длине.
Не тратишь время размотки,
но в стаю попасть — удача.
Размот на ставриду короткий,
на пикшу — моток потрачен.
Процесс Вам может быть сорван,
с крючками и с рыбой вместе,
акулы прожорливой горлом,
взметнувшейся на поверхность.
Я видел торпедку-бестию,
восемь крючков проглотившую,
перекусившую леску агрессией
и в море (бултых!) соскочившую.
Катран, живучий как кошка,
с разорванною губой,
с крючками в брюхе как с ложкой,
стрельнул в поток голубой.
И как он там выживет серый,
наждачный глотатель снастей?
Катран у меня был первый
семейства акульих гостей.
Я думал, что спиннинг треснет,
согнувшийся О-образно,
а он перерезал леску,
словно молчание фразой.
Пока я подвески ставил
из новых восьми крючков,
ушли ставридовы стаи,
оставив меня дурачком.
И я, с пакетом ставриды,
догрёб по лёгкой волне,
догрёб без всякой обиды,
а благодарный — вполне.
Жара на море
друзьям-аквалангистам посвящается
* * *
Жара такая, что и в воде не скрыться.
Пять минут брассом и ваша спина загорится.
Вы прячетесь в тени, накинув на плечи майку,
но Солнце смеётся над вами, вы взглядом провожаете чайку,
немного завидуя перьям на её теле.
Вы видели, как сгорают люди.
Но чайки — ни одна — не сгорели.
Вы курите сигарету,
даже не зная зачем,
но это не помогает лету
превратить вас в прохладный ручей.
Вы спускаетесь с аквалангом,
12 м глубины — желанная прохлада.
Через 20 минут пальцев фаланги
остывают от поверхностного солнечного заряда.
За 20 минут вы успеваете осмотреть песчаную полянку.
Под водою время ползёт.
Вы находите разбитую древнегреческую склянку.
Это дикое место и вам везёт.
Выкапываете из грунта,
что консервировал 2000 лет.
Она — новая будто.
Это личный античный привет.
Осколки высушиваются и склеиваются на поверхности.
Вы звоните в музей, но там полно такой интересности,
и её не берут.
Вы прячете амфору к себе в кладовку,
сохраняя свой собственный и древнегреческий труд.
Но зачем она тут?
И когда она встретит достойную её прошлого обстановку?
А всё начиналось с жары, сигареты и желания поиграть в водолаза.
Игра удалась. Посейдон подмигнул керамическим глазом.
* * *
В дельфинарии ночью,
когда нет выступления,
дельфин-белобочка
говорит с тюленями,
а тюлени с моржом,
а морж с китом,
говорят языком
морским о морском.
Мне непонятно,
а слушать занятно.
* * *
Пчёл не счесть, не счесть полян:
в энной степени мильон!
Пусть бы также Океан
был китмаи заселён!
Чтобы тот, кто любит море,
увидал кита там вскоре.
И по спинам всех китов,
без портов и паспортов
перешёл в страну любую:
жаркую иль ледяную.
Посетил любое место.
На планете — интересно!
* * *
Весною с юга,
обгоняя друг друга,
летят не метель и вьюга.
А господа птицы,
щебеча небылицы,
не в жажде хлеба и пиццы.
А в жажде озер и рек,
в жажде забыть про снег
и обрести ночлег.
И синьор соловей
из роскошных ветвей
разольёт звук-елей.
Но как ни смотри —
он трёх тополей внутри —
видишь лишь тополя три.
* * *
Плывёт июнь в гольфстриме
времён-течений года,
живым теплом обнимет
любого пешехода.
Он солнечно приветлив,
как брат морского пляжа.
И с тополиной ветви
летит, как пена, — пряжа.
Мы — Диогены
* * *
Бочкообразны жилища,
весьма условны стены,
кумиры — не быт и пища,
мы — Диогены.
Грязь — красота запущенного.
Уборка — Сизифов труд.
Жаль времени отпущенного
на порядок и чистоту тут.
Фонарь наш Солнце с Луною,
то лампа, то монитор,
мы ищем всею страною
человеческий взор.
Гуру
* * *
Есть в горизонте что-то от плинтуса.
В небе над ним — от кухонной стены.
Солнце — селекция первого цитруса —
пляжи печёт, словно блины.
Кастрюль-пароходов пары и дыма
повар-природа развеет к утру,
миксером ветра подымет шторма
и успокоит, — мудрый гуру.
Чаек движение молекулярное
видит из космоса космонавт.
Есть в горизонте всё регулярное,
в линию вечностью вписан устав.
Всё перманентно, на что ни взгляни:
камни и море, земля и огни,
лёд и течения рек атмосферы.
Всё перманентно, все — пионеры.
Гекзаметр для скейтиста
* * *
Сын мой намедни со скейтом новеньким в дом возвратился.
В спортивных товарах его приобрел он довольный.
После пошли мы кататься с ним в парк, туда, где деревья,
туда, где асфальт, переложенный раз уже десять.
Тем и хорош он, что гладкий, как зеркало, черное только.
Сыну показывал технику новой езды я на борде.
Мудро внимал он урокам отцовским серьёзным и нужным.
После на доску он вспрыгивал быстрым оленем летящим.
И, словно маятник, телом движения разные делал.
Перемещался, будто возница Зевесов по небу, — открытому настежь, —
или Гермес одинокий, парящий в кроссовке крылатом.
Раз лишь один он упал и локоть себе раскровянил.
Йодом целебным замазанный дома, не стал он пятой Ахиллеса.
Мчится зеленый скейтборд по Москве, как по морю
мчался бы серфинг в погоду, любимую ветром Эолом.
Гекзаметр чем-то похож на скейтборд подростковый скользящий
Так же он вправо и влево стремится, как этот снаряд безупречный,
чтобы на месте стоять не пришлось никому, ничему, и Вселенной.
Чайкина повесть
* * *
Чайка вынашивала яйцо.
Чайка искала место для кладки.
Чайка искала вместе с отцом,
камень, расщелина, всё в порядке.
В мае, клювом разбив скорлупу,
на свет появляется долгожданный
чаёнок, чаёныш, и ставит стопу,
ласту, точнее, на грунт наскальный.
Чайка живёт по природным циклам,
запрятывает в скалу птенца,
пляж — этот дикий, чайка привыкла
дикости этой не будет конца.
Но, вдруг, в июне места безлюдные
со всех сторон окружают как котики,
оставив в прошлом все зимы нудные,
спины пришедшие греть и животики,
гости, курортники, отдыхающие,
гальку руками перебирающие,
в море как под гипнозом взирающие,
в море как в новую жизнь ныряющие.
Чайка в тревоге за своего ребёнка:
люди на цыпочки встав в полный рост,
могут рукою достать чаёнка,
сколько людей — столько угроз!
Чайка мечется, чайка волнуется:
была — скала, а стала — улица!
Стоит купальщикам в ярких маечках
к скале подойти, чтоб увидеть чаёнка,
чайка кричит агрессивно, по-чаячьи,
перекричит даже ветер громко.
Люди стараются ей помочь,
бросают на камень хлеб нарезанный,
А чайка ждет не дождётся ночь,
чтоб успокоить инстинкт болезненный.
Но ночью другие проблемы, заботы:
сильно воздушные дуют потоки,
чайку, как парус, уносит с камня,
чайка привязана к камню как память.
Там у неё в расщелину спрятан
пухлый комочек — пёрышки с ватой.
Если он выйдет на сильный ветер,
он упадёт прямо к людям этим!
Чайка взлетает, чайка садится.
Трудно быть чайкой. Трудно родиться
чаёнком, который живёт на скале,
и может упасть, но не должен разбиться.
Иначе бессмысленно всё на Земле.
Так и случилось однажды днём,
ветром ли сдутый, с края ль упал,
оставив расщелину, чаячий дом,
чаёнок спокойно по пляжу гулял.
Зовёт его папа крылом на пирс.
Зовёт его мама, чтоб шел на камень.
А он, упавший случайно вниз,
подняться не может ни к папе, ни к маме.
И им его поднять не по силам,
ни клювом за шкирку, как кошка котёнка,
ни в руку взять, нет рук, есть крылья,
так и зовут, и зовут чаёнка.
А он голодный по пляжу ходит.
Пытается клюнуть пластмасску с резинкой.
Но проглотить у него не выходит
такую рыбу с такой начинкой.
Я долго смотрел, как волнуются чайки,
и вдруг решил подобрать чаёнка,
чтоб успокоить кричащие стайки,
и ластоножку спасти, ребёнка.
Я быстро-быстро к нему подошёл
взял его в руки и тут же — на камень!
Но что там, в воздухе, произошло!
Жалко не было со мной камеры!
Все чайки живущие тут же, в округе,
в долю секунды вверх взмыли (!),
и стали пикировать в диком испуге,
и спину, и голову мне бомбили!
Вот так 15—20 чаек
дружно стоят за клубочек беспомощный.
Это выглядит необычайно!
Но я был чаёнку скорой помощью.
Пусть принят я ими был за угрозу,
но мать получила чаёнка как розу.
Он снова стал обитатель скалы,
её обошёл по кругу, как стрелка,
и юркнул в расщелину, чайки — орлы:
они отстояли своего мелкого.
Я, правда, потом уехал в Москву,
не знаю, взлетел ли чаёнок вскоре.
Я им до сих пор почему-то живу.
Скала, синева, чаёнок и — Море.
* * *
Наш мир безумен не настолько,
чтобы сходить с ума не торопясь.
Для головы — всегда головомойка,
для чистоты всегда в запасе грязь.
А кто нашёл универсальный выход
от всех проблем, тревог и прочих бед,
тот, вероятно, сделал явный выдох,
счастливый финишный послав для всех привет.
Да и тот свет нисколько не опасней,
чтобы сходить с ума, идя к нему,
ведь он часть этого, а части
принадлежат чему-то одному.
Наш мир, увы, безумен изначально.
Историки да это подтвердят.
Но, если кто безумен не печально,
те всех на свете очень веселят.
И, если вдруг безумие осадит,
пусть крепость открывает ворота:
безумие и разум — вот ансамбль,
и дирижёр его есть Красота.
* * *
Пространство ведь не станет горбуном,
и время умирать не собиралось.
Прикажет долго жить лишь гастроном,
в котором всё спиртное раскупалось.
Отсюда точно следует, что вечность
всегда была и никуда не делась.
Погаснуть может, догоревши, свечка,
а вечность лишь в начале загорелась.
Она присутствует здесь так же, как и время.
Но засекречены все точки их контактов.
И ощутимы многими, не всеми
на уровне невыявленных фактов.
Анджелина Джоли
* * *
Не переживайте,
разные балерины,
что губы у Вас
не такие пухлые,
как у голливудской Джоли Анджелины,
с Брэдом Питтом плывущей
семйными бухтами!
Зато у Вас —
ножки-спички.
К работе у станка —
железные привычки!
Зато у Вас —
«Озеро Лебединое»,
а не хакерство
Анджелинное!
Все от Анджелины
спятили в нулевые!
Губы как павлины
и ленты пулевые.
Летит Анджелина
из Африки в Америку!
Любят Анджелину
и живущие по Тереку.
Критики с нападками
на фильмы секси Джоли.
Есть те, которые сладкие,
есть те, где много соли.
Даже Бекмамбетов
её снимать желает,
во все стороны света
Джоли расцветает.
И детей в доме
завела садик,
потрясла Джоли —
Арбатик!
Ждут её экраны,
губы раскатавшие,
по фильмам кинодамы
быстро заскучавшие.
Приезжайте, Джоли,
в российскую копоть.
Мы Вам будем долго-
долго хлопать!
Вы, как ямакаси,
крутанёте сальто.
От фанатов к кассе —
не видать асфальта.
P.S. Если ж где возникнет свинство,
Красотой ему в ответ
рот заткни и Анджелинство
демонстрируй, папа Брэд!
У меня же к Анджелине
нет любовных всяких чувств.
За музой всех воздушных линий,
за Поэзией, — волочусь.
Стань направлением пятым
* * *
Собственно говоря, это крест: север, запад, восток, юг.
И, если не хочешь быть на нем распятым,
выбери что-нибудь одно, мой друг,
или стань направлением пятым.
Потому что желание охватить четыре
тебя приведёт к боли
от невозможности в этом мире
проживать всюду, что ли…
Некоторых разрывает юг и север,
других — запад и восток.
И они похожи на грустный ветер,
и жизнь их течет, как печальный поток.
Человек ближе всё-таки к дереву:
пускает корни лет на сто
и не стремится к параллельному берегу.
Закон жизни весьма простой.
Весна, или зелёное стихотворение
* * *
От роскоши зелёного
глаза мои — богачи.
Над тополями, кленами —
ликующие грачи.
Летит с грачиной скоростью
и поезд, и вагон.
Под ним зелёной порослью
плывут река и склон.
В оттенки бесконечного
зелёного весны
смотрю глазами млечного
пути и вижу сны.
* * *
Пустыня — арена цирка,
песчинки резцом не высечь.
Барханы — как шкура тигра,
как шкур этих сотни тысяч.
По этим шкурам ступая,
идет караван верблюдов,
оранжево-рыжая стая,
несущая яства на блюдо.
Попоны горят на солнце.
Словно костры — горбы.
И с вашим их путь пересёкся
законами общей судьбы.
Синеет яркое небо.
Желтеет яркий песок.
Вы съели лепёшку хлеба,
банановый выпив сок.
* * *
Когда любви сверхсветовая нежность
по телу разливается как мед,
тогда космическая жизни бесконечность
уносит нас в спасительный полёт.
И то мы забываем на минуты,
что нас порой тревожит и гнетёт.
Мы раскрываемся, как в небе парашюты,
но приземляемся, как правило, на лед.
* * *
Не жди конца зимы,
чтобы не обмануться.
Метели словно сны
январские вернутся.
Проснёшься, а весны
не видно и не слышно.
Не жди конца зимы,
чтобы чего не вышло.
Порадуйся опять
пушистым хлопьям снега.
Всю жизнь чего-то ждать —
бессмысленная нега.
Спенсерова зима
* * *
А между тем зима идёт свой путь,
своих следов не прячет, не скрывает,
не отстаёт и не спешит ничуть,
и льдом всё так же воды покрывает.
Но подо льдом, конечно, оставляет
для обитателей озёр, ручьёв и рек
объём воды, тот, что не замерзает,
и тем, конечно, сохраняет тех,
кого лишь греет чешуя, да мех.
А между тем, всё близится она
спокойно к календарной середине.
На том краю нам не видна весна,
мы словно путешествуем на льдине.
Но чувство изменения в картине
её непостоянной перспективы,
мы обретаем в росчерке тех линий,
которые в небесные разливы
дают сиреневый и розовый — мотивы.
А между тем, такой вот поворот,
возникший, неожиданный, январский.
Когда зима, уж кажется, весь год,
когда она храбрится по-гусарски,
природа ей показывает царски,
что времени осталась половина.
Зима в раздумья погружается по-барски:
«Снег для меня — подобье пластилина.
Ещё я наиграюсь, налеплю. Ещё повсюду я, и моя глина».
* * *
Проснувшись и открыв глаза
так широко, как окна,
встречаю небо, как Сезанн
встречал свои полотна.
Рождество 2012
* * *
Ночь пастухи не спали.
Ангел явился им.
Ныне — это скрижали,
тогда — это Древний Рим.
«Где иудейский царь?», —
спрашивают мудрецы.
Вопрос, поставленный встарь,
но время — как шерсть овцы.
Вчера, сегодня, завтра
связаны между собой,
как миф, легенда, правда
и небосвод голубой.
Те времена были суровы.
Те времена были темны.
Но хлев — жилище коровы —
Христа осветили сны.
* * *
Когда весь мир прекрасен был и цел,
Когда я жил как у Христа за пазухой,
Когда я спал, читал, гулял и ел,
И Бог взахлёб мне чудеса показывал.
Когда я видел отблески эпох
На всех предметах, поразивших взгляд,
Когда я к жизни извне не оглох
И был движенью бесконечно рад.
Когда я шёл все время наугад,
Не сомневаясь в точности пути,
И каждый встречный был мне друг и брат,
И каждый ближний — родственник почти.
Когда стремился, верил и дышал,
Когда летел со скоростью мечты,
И поднимался, как воздушный шар,
И расцветал, как яркие цветы.
Когда всё это не казалось сном,
И было нужно каждому вокруг,
И Жизнь была сейчас, а не потом,
И Юность грелась, словно вечный юг.
Когда не будет больше ничего,
Когда я ручку даже не возьму,
Я мысленно восславлю лишь Того,
Кто нас ведет на свет или во тьму.
* * *
Мы все друг другу выставили счёт.
Но не себе. И веруем, что правы.
И время в ожидании течёт.
Не то суда, не то большой расправы.
Поодиночке каждый осужден
другим таким же точно одиночкой.
Собой приговорён Наполеон
и вычеркнут из мира душ досрочно.
Чего хотим от мира и себя?
На чем стоим и верим мы во что?
Когда друг друга войнами губя,
мы сами превращаемся в ничто.
Не безнадёжность удручает мрак.
И не безвыходность имеет власть над нами.
Но отчего порою мрачно так?
Так мрачно, что невидимы мы сами.
* * *
Пока не умер я, пока я не убит,
ни клиникой, ни случаем несчастным,
я буду совершенствовать свой быт
и наслаждаться жизнью ежечасно.
Я жить хотел, прочтя весь этот мир,
но экономика поднимет всех с диванов,
и я скитался по углам квартир,
плетясь в конце всех бизнес-караванов.
Я не скажу, что истину постиг,
но вдруг открылись мне миры иные,
вернувшие мне мой надёжный стих,
как ветры дождь на пустоши степные.
И вот наказ: поэт, не суетись!
Не сможешь получить ты суетою
ни почестей, ни свой заветный приз,
сокрытый сокровенною мечтою.
Я редко пафосен, я редко бью об стол.
Но по заветам Пастернака Бори:
поэт — один, как одинокий чёлн,
а фарисеев — океан и море.
* * *
Моя последняя богиня,
как колобок я от тебя ушёл.
И здесь неясно, то ли ты разиня,
а то ли я мифический осёл.
Но всё равно люблю тебя, Венера.
Твой Аполлон, пишу тебе письмо.
Пусть говорят, что вся любовь — химера.
Сказать такое может только чмо.
Наш пантеон известен не настолько,
чтобы возникли: культ, жрецы, народ.
Но всё же веры сладостная долька
в святую воду мягко упадёт.
* * *
Пьянея взглядом от пейзажа
вдали от мусорных «монбланов»,
я верил, красота есть стража
планеты от её болванов.
Холсты
* * *
Холстам моим негде храниться.
В любой кладовке им тесно.
Не хочется им пылиться.
На видное хочется место.
Молитва восстановления
* * *
Восстанови меня, Господь!
Восстанови, как Ты способен.
Клонируй душу, а не плоть.
Я есть всегда богоугоден.
И даже в землю уходя,
ложась в неё костьми Твоими,
восстанови в Себе меня,
я — весь в Тебе восстановимый!
Восстанови меня, мой Бог!
Ты обещаешь это счастье.
В Тебя я верю силой строк,
и чувствую Твоё участье.
Пусть усмехнётся малоум,
недопрозрев восстановления,
я к Вам приду вне грёз и дум,
вне времени и поколения.
И восстановит меня Он.
Он тех лишь душ восстановитель,
Кто, как небесный почтальон,
миров благих соединитель.
Рождественский пеленг
* * *
Из тьмы небесной возникает
Звезда Рождественская, словно
она о нашей жизни знает
всё абсолютно, безусловно.
Она способствует приходу
младенца, что спасёт планету.
Земле, подобно пароходу,
Звезда маячным светит светом.
И мы, пока сей пеленг ловим,
являемся людьми навеки.
Он здесь один лишь безусловен.
Он — чувство Бога в человеке.
Взгляд на море
* * *
Как видел море древнейший грек?
Всё шевелил старик Посейдон.
Табун лошадей набегал на брег,
испепеняясь в шипящий стон.
Как видел море капитан Ахав?
Как конкурента, врага, соперника.
Как существо, на которое прав
у него, словно у инквизиции на Коперника.
Как видел море Кусто Жак Ив?
Может быть, лучше Жизни Создателя.
Пусть наш праправнук увидит прилив
богатый, как грёзы кладоискателя.
Прапамять
* * *
Я помню, розовые волны
в янтарный берег разбивались
и россыпью лиловых молний
по небесам распределялись.
Чернильно-фосфорного цвета
луна мигала, как лампада,
была Вселенная одета
в шелка вечернего наряда.
И древний ветер колебал их,
драпировал, сминал и гладил.
Как будто он был мастер бальных
приготовлений на параде.
И каруселью самой первой
кружились звёзды и созвездья,
и улыбались лучшей верой —
космической благою вестью.
* * *
Скрестить два сорта роз различных —
ботаника, а не поэзия.
Но кипарис взрастить клубничный
для лексики куда полезнее.
И, если с ветви изабеллы
свисать ещё гвоздика будет,
то Вы поэт поднаторелый,
и Вас поэзия полюбит.
* * *
Облака-паломники, пешеходы выси!
Пустынею янтарною, чётками нефрита
спешите Вы, похожие на посланные мысли,
откуда и куда — ребус для пиита.
Кто Вам указует вектор направления,
ветра ли могучесть, воздушные законы?
Или зашифровано Фортуново решение?
Каждый смертный тоже в оное закован.
Манят ли Вас земли сочно-плодородные,
или неизвестные божие желания?
Вовеки Вы достойные, вовеки благородные,
города с прописками — не ваше наказание.
* * *
Я не могу понять самоубийц.
И жалость им посмертно не нужна.
Как можно выключить рассвет и пенье птиц?
Неужто жизнь самоубийственно сложна?
* * *
У России — вечный мульт:
быть в античности.
То один подкинет культ,
то — двуличности.
Дерево и майский ветерок
* * *
Листики шевелятся,
как речная рябь.
Ветрено, и деревцу —
дрожи не унять.
Облака подвижные,
им не устоять.
И страницы книжные
стали трепетать.
Будто перья беркута
в синей высоте,
летящего над Некуда,
парящего в Нигде.
Слово к Снегу в конце Февраля
* * *
Ты жил все эти месяцы.
И вдруг внезапно умер.
Не дышишь, не шевелишься.
Прости за черный юмор.
Ты был столь зажигательный,
живучий, энергичный,
вседневно замечательный,
всесуточно отличный!
И вот твой век чуть теплится.
И вот ты неподвижен.
И в смерть твою не верится.
И жизнь твою не вижу.
* * *
Что рисовать на белом холсте?
Всюду насилие. За ним, в хвосте:
добро, мораль и всё остальное.
Что рисовать? Окно голубое?
Но и в окне сокол поймает
птицу, которая ниже летает.
Голубя распотрошит как ножом
клювом, которым вооружён.
Что рисовать на белом холсте?
Кто в этом мире без хищных когтей?
И, если да, то за чей счёт
он выживает или живёт?
Может, оставить холст незаполненным?
Словно животное, что не заколото.
Чистое, белое, прыгает, бегает.
Не обрастает ни счастьем, ни бедами.
* * *
Мой возраст равен возрасту всего.
Был равен изначально и всегда.
Когда в себе откроете его,
мир станет вам понятнее тогда.
* * *
Зима не хочет уходить.
Цепляется морозом.
Как зверь когтями за гранит.
Как дятел за берёзу.
За зимнюю свою судьбу
она в конце дерётся.
Как белых лошадей табун
за воду у колодца.
* * *
Когда возникают похожие дни,
возникает вопрос:
«Зачем человеку даны они?»
Как близнецы берёз.
Отличия их незначительные.
И в звуке, и в цвете — повтор.
Но дни всё равно восхитительные
спускаются с солнечных гор.
Как будто берёзовой рощей тут
в зиму врасти хотят.
Чтоб мимо идущий отметил вдруг:
«Берёзами дни стоят».
Февральское потепление
* * *
Пятнистые, как кальмары,
отмёрзшие тротуары.
И снег планктоном стремится
в китовую пасть столицы.
И пешеходы — рыбы,
скумбрии и ставриды.
И океан воздушный —
лишь сам себе послушный.
И белые, словно зимы,
движутся лимузины.
И лёд, оттаявший нынче,
скулит как доберман-пинчер.
* * *
Снег падал, как самоубийца
с заоблачного этажа.
И грубо хлопьями валился,
и по пути летел, дрожа.
Но был приятно очарован.
Не смертью, новой жизнью здесь.
И качеством своим ковровым
он улыбался. Всюду. Весь.
Сын плотника
* * *
Отец, распиливая брус,
сказал своему сыну:
«Держи руками, Иисус!
ращу в тебе мужчину».
И Иисус держал его.
Пила отца звенела.
И одержимее всего
в Нём истина запела.
За эту истину на брус
Его прибили взрослым.
«Держись руками, Иисус…» —
Ему шептали звёзды.
* * *
Когда есть выход к небу,
и небосвод как дар,
живёшь не на потребу,
даёшь духовный жар.
Когда есть выход к морю
и видимый простор,
мир не сравнишь с тюрьмою,
мечту не съест костёр.
Когда есть выход к чуду,
— пусть говорят, что нет, —
ты превратишься в будду,
как горсть земли в букет.
На смерть Беллы Ахмадулиной
* * *
Безнадёжно должен
этой Жизни, словно
Жизнь даёт мне больше,
чем отдаю ей словом.
Безнадёжно болен
этой Жизнью, будто —
водорослей корень
в щупальцах у спрута.
Безнадёжно верю
в эту Жизнь, покуда
смертью не измерю
Воскресенья чудо.
Китай
* * *
Тускнеет лик Мао Цзэдуна,
спадают краски долгой лжи,
звучат волшебно, многострунно
цвета народа Лао Цзы.
Китай! Меня ты поражаешь
своей значительной судьбой.
Ты никому не угрожаешь,
но сможешь дать любому бой.
Ты был страною коммунистов,
но лучше наших мавзолейшеств
освоил Сахарова мысли
о конвергенции скорейшей.
Социализм с капитализмом
удачно совмещать начав,
ты всеми будешь скоро признан
как лидер мировых держав.
* * *
Облака летят века
к нам в окно издалека.
* * *
Семья растопчет Вас как слон.
Отымет то, что Вы имели.
Останутся лишь секс и сон,
и Вам уже не встать с постели.
Итак, да здравствует развод!
Экономически и всяко
лишь он толкнёт страну вперёд:
Россия, выходи из брака!
И демографию долой.
Пускай её Китай штампует.
Мы создадим культурный слой.
Его никто не расшифрует.
У нас особенная роль,
и стать, и прочие предметы.
Здесь не воздвигнуть новый строй,
хранящий старые приметы.
Московская жара
* * *
Ох жара, жара, жара!
Сегодня, завтра и вчера!
Даже в писке комара
слышишь: «Дождику пора!»
Ох, жара, жара, жара!
Как высокая гора!
Семь потов на семь утра!
Солнцем-перцем жжёт! Остра!
Ох, жара, жара, жара!
По Москва-реке китом
мне хотелось бы проплыть.
Впечатления потом
на спине своей носить.
Чудо-юдо-рыба-я
и Москва любимая.
Ох, жара, жара, жара!
Ох, жара, жара, жара!
Где прохладные ветра?
Ливни где, как из ведра?
Выпил бочку бы ситра!
Ох жара, жара, жара!
Посещение стоматолога-хирурга
* * *
Рентгеновский снимок крепится к раме окна
и выглядит чёрной тучкой на фоне ясного неба.
Ваша челюсть плывёт в облаках — это из области сна,
или — из области античного Феба.
Это — кабинет стоматолога до того как
врач приступит к своим прямым обязанностям.
Лучше не смотреть на его инструменты — это факт,
и даже на фартук для стока крови, которым он Вас обвязывает.
Лампа слепит глаза. Доктор ведёт монолог,
с усилиями тренера по фитнессу фиксируясь на зубном корне.
Пациент видит его глаза, небо и потолок
и пытается выглядеть раскованнее и спокойней.
И это несложно, процесс удаления зуба подобен дневному сну,
потому что наркоз вкалывают в десну.
Вы чувствуете, что врач возится у Вас во рту,
но вы не чувствуете: боль, страх, тошноту.
Вспоминаются причины, приведшие Вас в это кресло:
Пирожок, косточка, зуб элементарно треснул.
И нет никакой злобы на пищевую промышленность.
Не было и тогда, а спустя годы — бессмысленно.
Потеря зуба — серьёзное испытание
в психологическом плане.
Но — готовишь себя заранее
и не пугаешься открывшейся ране.
Поставят имплантант, всё сделают как настоящее,
никто и не догадается, что это протез.
И будет улыбка сиять, как солнце палящее,
и крови забудется вкус и челюсти верхней разрез.
Матрос на свидании
* * *
К этой набережной ни один пароход не причалит.
Но это отнюдь не набережная печали.
Вечером по ней ходят матросы и целуют подруг,
но на матросах больничные халаты, и зимой здесь не очень-то юг.
Небо черно, как пластик системного блока,
и на нём, синяя, как кнопка включения
светит звезда: мощно и одиноко.
Готовая декорация для любовного приключения.
Море переходит на шёпот и шуршит камешками,
вращая прибрежный калейдоскоп.
Влюблённые пользуются руками друг друга как варежками
и у одного из заброшенных деревянных строений делают «стоп».
Красная куртка подруги распахивается настежь,
подруга целуется в клубничные губы.
У воинской части — вечернее счастье.
Но фары возникают внезапно и грубо.
Матрос бежит к ближайшим заборам.
Перелетает. Напоминает Бубку.
Врачи не узнают, что выход в город
им был совершён, чтоб обнять голубку.
* * *
Чтоб политики не зверели,
понастройте им на будущее
вездесущие мавзолеи, —
пусть лежат как в кунсткамерах чудища.
Чтоб они соблюдали прижизненно
человеческое поведение,
в мире будут пусть общепризнанны
мавзолейные заведения.
Пусть мечты у власти стоящих
исполняются стопроцентно.
И они не сыграют в ящик,
а сыграют в зал из цемента.
* * *
Заучивая наизусть билеты
по геометрии начальной,
я вслух читал их тем предметам,
которые в ответ молчали:
клубнике, в мае созревавшей,
и виноградника извивам,
на «пять» тогда экзамен сдавший,
теперь им говорю «спасибо».
Тополиный гость
* * *
Надо мною тополь как божья трость.
Я сижу у ствола, тополиный гость.
Я смотрю на небо. Всю жизнь смотрю.
Из соседней чащи звучит «хрю-хрю».
Между этим небом и тем «хрю-хрю»
мы приходим к ясному алтарю.
Есть трава. Есть поле. И Солнце жжёт.
Сколько во Вселенной таких красот?
Есть ли им аналог или проект?
Спрашивал Создателя человек.
Но ответа так и не услыхал.
Но вопрос, им заданный, был удал.
Весенее
* * *
Завтрак. Ем чечевицу.
Разглядываю балкон.
Голубь на голубицу
запрыгивает верхом.
* * *
Январь. Открыть ноутбук и печатать.
Печатать о январе на сайт.
Когда созревшая снежная мякоть
с неба, словно с лозы свисает.
Потом обуть забытые валенки,
ступить в первостепенную белизну,
снежинки мять, как виноградинки,
что вскормят соком зародыш-весну.
И, запрокинув головы в крыши,
увидеть как сажею с кочерги
вороны высыпали как мыши,
щёлкая клювами, точно курки.
Затем пойти на пруд застеклённый,
где дети носятся на коньках,
где кедры — античные древоколонны,
как стойки для слалома старика.
И вдруг шарпей тебя обнюхает,
насторожив свою хозяйку,
смешно-нахмуренный медведь плюшевый,
не пляшущий под балалайку.
И пикинесов мелочь разная
бежит задорная, как мультгерой,
их снег, как чистый коврик, радует,
шажки их мелкие сравнить с икрой.
Вернуться домой, к ноутбуку открытому,
и отпечатать, глаза закрыв,
все впечатления неомолитвенно,
как жидкокристаллический виртуал прорыв.
Тропинка
* * *
Я полюбил одну тропинку.
Я ей хожу так много лет,
что знаю каждую пылинку,
травинки каждой знаю цвет.
Весной тропинка змейкой вьётся
и надевает изумруд.
А летом солнечно смеётся,
сопровождая Вас на пруд.
А осенью живые листья
тропинку в желтый нарядят.
Придут оранжевые числа
и красные — календаря.
Я полюбил одну тропинку,
зимой её украсит снег.
Я каждую люблю снежинку,
летящую в мой личный век.
Белизна
* * *
Что нам дарит белизна,
разноцветность пряча?
Отпуск для глазного дна
от природы зрячей.
В электричке
* * *
В отражении стекла,
в электричке, по-над соснами,
лампа речкой потекла
по ночному небу, сослепу.
Вот Рождество
* * *
Вот Ангел, он светится, словно свеча.
Там, где он ступал, и земля горяча.
Мария увидела это свечение,
что ей предвещало младенца рождение.
У Господа слова бессильного нет.
Вот город, зовущийся Назарет.
Вот кесарь, велевший составить отчёт
о том, сколько люду под Римом живёт.
Вот ослик Марию привёз в Вифлеем,
протопавший 200 км перед тем.
Вот ясли в хлеву у скотины домашней.
Вот первенец, мир от погибели спасший.
А вот пастухи сторожат своё стадо.
Им Ангел Господень явился, как надо.
Он им возвестил о рождении Бога,
была пастухам и звезда и дорога.
Они на младенца смотрели священно.
Так первою церковью стала пещера.
А вот мудрецы на верблюдах по склонам,
спешат преклониться пред Господа троном.
Вручают доставленные дары.
2010 прошло с той поры.
Зимнее
* * *
Зима бросает снег, как прачка простыни,
на ветви на просушку, до весны.
Затем кладёт в сундук, оббитый досками,
что в тайниках подземных и лесных.
А через год опять возьмёт расстелет
на то, на что расстелется бельё.
Создаст уют для всех своих расстений,
для всех зверей смонтирует жильё.
Живое мироздание
* * *
Сколько мне ещё осталось
лицезреть сей небосвод?
Солнце в небе расплескалось,
как по площади народ.
Почему я так далёко
от родимой стороны?
Почему мне одиноко
в освещении луны?
И о чём душа тоскует,
глядя в россыпь ярких звёзд?
Чем головушка рискует
по пути планетных верст?
Нет ни страха, ни покоя.
Веря в будущность свою,
состояние такое
я теперь в себе храню.
Ни к чему переживанья,
и тревоги ни к чему.
У живого мирозданья
свет обарывает тьму.
У живого мирозданья
ты жива, и я живой.
Нет ни зла, ни наказанья,
и всегда и всё живо.
Утки на пруду
* * *
Чертят треугольники
утки.
Пруд осенний голенький,
чуткий.
Небеса белёсые
с серым.
Лапками как вёслами.
Север.
Берёзы апельсинные-
грязно.
Подкрылышки все синие,
праздно.
Отбывают клинами
в жарко.
Листья ковролинами
в парках.
Сеют хлеб прохожие
в воду.
Входят утки схожие
в моду.
Эллипсом над озером
кружат.
Отбывают осенью
к южным.
Подойдут прохожие
к броду.
Сеют крошки божие
в воду.
Грипп
* * *
Грипп приходит без стука и занимает Ваш организм,
как постоялец номер в отеле.
Вам может не нравиться механизм,
но грипп не спрашивает чего Вы хотели.
Он начинает обживать Вашу голову,
глаза, ноздри, уши.
Руки уподоблятет свинцу и олову,
и делает рот суше.
Вы не можете спать, проснуться,
дойти до кухни, приготовить еды.
Вы можете разбить кофейное блюдце,
или яйца мимо сковороды.
Вы ненавидите спать днём,
но это мало интересует диван.
И Вы сутки лежите на нём,
как умирающий пеликан.
Начинает казаться, что легче не станет
теперь уже никогда.
Мысли о крематории, завещании,
вопросы: «Где же звезда?»
Та, под которой родился…
Куда же она там смотрит?!
И, вдруг, луч появился:
и килограммами сопли.
Осень в кубе
* * *
В парке деревья играют в осень.
Кронами, как кубиками Рубика.
Зима придёт игру заморозит
белилами из тюбика.
* * *
Иду ль по пёстрому Арбату,
иль в церкви я сижу в тиши.
Гляжу ль вослед десантнику-солдату,
или крестьянину в глуши,
я помню: каждый в мире смертен.
Мысль эта вводит в жизни суть.
Увереннее бьётся сердце,
и очевиднее Мой Путь.
Я на плечах носил ребёнка.
Он листики срывал с дерев.
Я знал, что жизненная гонка
имеет свой земной предел.
Уж скоро сын возьмёт на плечи
своё потомство на показ.
А у меня наступит вечер:
свеча и память, и рассказ.
Но каждую свою секунду,
я счастлив тем, что я дышу.
И пред уходом не забуду
сказать об этом малышу.
И, если даже в верном море
я вдруг внезапно утону,
я это не сочту за горе
без чувств направленный ко дну.
Ведь это Бог меня утешит,
возьмёт Природа в колыбель,
я здесь родился в крымских клешнях,
стремился здесь познать я цель.
Жить я хочу, как можно дольше.
Но, прочитавши «Бусидо»,
я с самурайским чувством долга
готов к могиле: от и до.
Так упокой меня на Братском,
солёный город мой морской.
Ты для меня внештатно царский
жемчужно белый Часовой.
Железнодорожные жалобы
* * *
В плацкартном вагоне, где ваши ноги
сто раз толкнут идущие по коридору,
где удовольствие от дороги
достанется лишь успешному вору,
где окна сделаны ещё при советах,
их не открыть, не закрыть до конца,
в жару с трудом удаётся проветрить,
а ночью сводит вам пол-лица.
Смотреть на скалы, не выпить чая,
проспать все сутки в железной люльке,
упасть усталым, к тем кто встречает,
отдать им сумки и взять их руки.
* * *
Не хотел бы жить я в Древнем Риме,
с этими Калигулами злыми,
с этим Спартаком с его рабами,
в этов древнем мире, древнем хламе.
Нет, не потому что страшно,
потому что день вчерашний.
Но хотел бы вместе с Одиссеем
прокатиться по Вселенной всей я.
С чем сравниться этот ветхий цирк?!
Глаз Циклопа насадить на штык!
А затем нырнуть аттракционом
между Сциллой и Харибдой к Посейдонам.
Накупаться в бороде их пенной,
вынырнуть под звёзды Ойкумены!
Или — сколотить Троянского Мустанга,
прототипа нынешнего танка.
Но оставить часть аттракциона
по разгрому града Илиона
без участья личности своей,
и — к Итаке! К Пенелопе! Поскорей!
И сказать, закрыв глаза и веки:
«Вечность — это только в человеке».
Святой
* * *
Царь Мира дал мне глаз и голос,
и я смотрю на жизнь людей
без розовых и чёрных полос
и вижу свят кто, кто — злодей.
Я начал, как Иисус Христос,
нести любовь и правду в массах,
но слышал лишь один вопрос:
«Как жить без денег в банках, в кассах?!.»
Я стал монахом с давних пор,
ушёл в обители на скалах.
Бог предстаёт мне как простор
пространств бескрайних, небывалых.
Ем фрукты в царской тишине
и всё, чем кормятся монахи.
Здесь и медведь послушен мне,
здесь бывших праведников прахи.
Но, если снова я в толпе
иду асфальтом озверевшим,
то слышу крики вслед себе:
«Что делает здесь этот леший?!.»
«Вон он, вернулся — лжесвятой,
себя за Бога выдававший,
дурак психически больной,
Христа лишь одного познавший!
Взглянуть успейте в лик его:
Он тощ, он зол, упрям и вреден!
Не слушайте бомжовых бреден,
не просветил он ни-ко-го!»
Госпиталь
* * *
Друг, с тобою мы вдвоём
быть должны сейчас.
Знаешь, скоро мы умрём,
близок этот час.
Только я умру вперёд,
чувствует душа.
Проживёшь ещё ты год
мирно, не спеша.
Передай всем, кто меня
знал когда-нибудь,
был он человек огня,
честен его путь.
Воевать, мол, не хотел,
был душою чист.
Но в бою был твёрд и смел,
как металла лист.
Моих родичей уж нет,
им не посылай:
ни посылку, ни привет
в тот далёкий край.
Может, кто-то из родни
встретится тебе,
ты им просто подмигни,
как самой судьбе.
Но, если встретишь ты её,
вот: взгляни на фото, —
скажи, что больше нет его,
пустого обормота…
Скажи, как ранен был, когда,
скажи, как я потух.
Она расплачется тогда…
Мой — эти слёзы — дух!
Стансы ХХI
* * *
Два века с гаком — не недели,
но мощь истории блазнит
и выставляет те же цели:
познать и мрамор и гранит.
Кругом такие перестрелки,
что не по дням, а по часам
седеют волосы у белки
и снег ложится по усам.
И говорят, так было встарь
и говорят, так будет вновь.
И говорят, что новый царь
не больше нов, чем чья-то кровь.
Мы снова вместе у костра
свои расставили салазки.
Начало давних дней Петра
мрачили кризисы и сказки.
Но буду жить и не ропща,
осознавая предыдущих,
в желаньи славы и борща
и прочих надобностей сущих.
* * *
Прославиться — ещё не вечность.
Ещё не значит — высота.
И тяжесть, легшая на плечи,
быть может, только суета.
Поэзия — дарить красоты,
а не скандалить для толпы.
Так пчёлы, залетая в соты,
нам дарят мёд и две стопы.
Самодовольсво в жизнь поэта
не допускается никак.
Лишь только так признанье света
он примет как нагрудный знак.
И знать о нем не должно много.
А должно знать его труды.
Так в рудниках словес у Бога
добудет он златой руды.
И растворится в буднях жизни,
и скроет в них своё лицо.
Дороговизне, дешевизне
он предпочтёт побыть чтецом.
Он — новый сталкер неизвестный,
но след отыщут смельчаки.
И критику, и выкрик лестный
минует он пером строки.
И соблюдёт свой долг пред миром
до тленного в Земле конца:
Живым звучать, живою лирой
живою музыкой лица.
Заключенный крестоносец
* * *
Эта тюрьма молчалива как ад.
Мне не вернуться к братьям по вере.
Легче Земле завращаться назад.
Я задыхаюсь в душной пещере.
Время хромает как старая лошадь.
Взгляд устремлён мой через бойницу.
Небо и голуби — пленники тоже.
Так ощущается через темницу.
К Богу отсутствуют просьбы-моленья,
К Даме Прекрасной не стало любви.
Лишь вспоминаю в углу на коленях
битвы движенье и копья в крови.
Сырой потолок заменяет мне шлем,
словно ягнёнок в овчарне я кроток.
Шедший за гробом Христа в Вифлеем,
ныне я гость кирпичей и решёток.
Тянется время как глупая вечность.
В третьем крестовом бесславно я сгину.
Толстые стены — могильщики речи.
Боже! Зачем ты помог Саладину?!
Лишь об одном пусть услышит Всевышний:
здесь пусть меня не задержат надолго.
Проживший львом, умирающий мышью,
но прославляющий Вечного Бога!
Темное время суток
* * *
Движется без остановок
темное время суток.
В небо — алмазно дорог —
инкрустирован спутник.
Ниже его, по линии,
схожего с ним движения,
вгравированы алюминия
авиа оперения.
Шара аэроволосы
расчёсывают рейсы.
Их хвостовые полосы —
мелированные пейсы.
Стало окно высотки
меньше, чем микроскоп.
Втирается в тьму высокую
мерцающий крылоход.
Он пролетает тундру,
он пролетит Биг Бен,
небом тучнисто мутным
временно взятый в плен.
Смотрит в иллюминатор
бодрствующий пассажир.
Видит красу заката
и засыпающий мир.
Видит огней безбрежных
ламповый океан,
с черными побережьями
рыбьих, дельфиньих стран.
Думает о Вселенной,
думает о семье.
Вместе, попеременно,
сидя на sky скамье.
Заказывает соки.
Тревожится иногда.
Чувствует себя одиноким —
Настолько же, как звезда.
Листает журнал какой-нибудь,
возможно «Вокруг Света».
И засыпает спокойно
на скорости 500 километров.
А в это время под ними,
где-то в уснувшем Риме,
кто-то выйдет на лоджию,
на аэрогондолу похожую
и взглядом, наверх закинутым,
увидит в ультрамариновом
океане наоборот
мигающий самолёт.
И выдымит сигарету,
думая про планету,
и возвратится в квартиру,
сливаясь со спящим миром.
Не спать, не спать поэтам.
Дежурства ждет планета.
Пусть будет их так много,
как звёзд в руках у Бога.
Чтоб кто-то видел оком:
Земле не одиноко.
Она всегда вернётся
и всем подарит Солнце.
Телемак Одиссею
* * *
Отец, пишу тебе не зная,
получишь ли сыновнее письмо.
И я, и мать, мы по тебе скучаем.
По силе скука — колебания сейсмо…
Мы ничего не слышали о Трое,
надеемся, ты полон новостей.
Мы чувствуем, Земля впитала крови
и жертвы собрала из множества костей.
Как там твои морские приключения?
Ты опытный и знатный мореход.
Как нам необходимо возвращение!
Здесь женихов собрался целый флот!..
* * *
Оставайся всегда в помещении,
не выдвигайся наружу.
При электрическом освещении
забудь про небо и стужу.
Вне комнаты — пустота
и радость чужая чья-то.
Лишь монитор — красота,
только лишь выход в чаты!
О, не вздумай покидать дом!
Ни на трамвае, ни пешим.
Всё, что тебе нужно, есть в нём.
Не выходи ни за каким лешим.
Оставайся всегда в помещении,
внуши, что ты болен ангиной.
С мебелью в немом общении
никто никуда не сгинул!
О, оставайся навек в помещении!
Включи что-нибудь из брейка.
В одиноком на голове вращении
забудь для чего копейка.
Останься всегда в помещении.
Пусть только оно знает твой вид.
Тускло уличное перемещение,
если оно не Great Brit…
Ты же не идиот! Ты же тот, какие ещё не рождались!
Оставайся всегда в помещении!
Превратись в помещение. Сделай так, чтобы они не дождались
к хищным вещам века твоего причащения.
* * *
Ангел солнечного света
явлен пастухам,
раскрывающий секреты
будущим стихам:
«Там, в пещере, на соломе,
в поднебесном царском доме
в мир рождается Спаситель.
Вы должны Его увидеть!»
С ангелом одновременно
из других широт Вселенной
чрез равнины и холмы
к чуду движутся волхвы.
Смирну, золото и ладан
кораблей пустынь парадом
доставляют в Вифлеем.
Поисковых луч систем,
излучаемый звездой,
им обозначает дом.
В коем — маленький Иисус,
в коем — маленький Мессия,
послан, как голодным вкус
Истины и Сферы Синей.
Андрею Вознесенскому в День Рождения
* * *
В углу каморки комп квадратный,
пластмассы мышь на компе том.
И днём и ночью, как солдатом,
сидит у мыши чёрный кот.
Пойдёт направо — сразу «клава»,
нажмёт на кнопки — тайный текст.
Пойдёт налево — подоконник,
и тексту тайному — контекст!
Урбанистические сказки:
ББББ ДДДД, КККК ММММ.
И декодирует лишь Брем…
Или Дроздов в телеэкране.
Возможно, кот не доглядел,
возможно, это просто ранний
рассказ кота, как он сидел.
Ещё пока он не освоил
десятикогтевый слепой,
тогда б он интерес удвоил
к кошачьей буковке тупой.
Вообще-то, есть глаза и мозг:
он видит: голубь на балконе,
такой жирюга — просто лоск!
Запрыгнешь сверху — просто пони!
Надкусишь шею — и обед,
но дверь закрыта целый день.
Глаза горят — воздушный след,
а голубь просто улетел.
«Ну что ж, пойду открою шкафчик,
и «Вискас» подтяну к столу.
Хозяин (мяу!), не ходи без тапочек!
Я снова писал на полу!»
Адвокат Кидалта
* * *
Кидалт влюбился в яркие игрушки,
кидалт не занимается кудо,
кидалт читает сказки «А.С.Пушкин»,
а этого не порицал никто.
Кидалт наденет яркую футболку,
кидалт наденет яркие штаны,
и в руку — вышивальную иголку,
и гобелен из Винни в полстены.
Кидалт играет дома в кубик-рубик,
кидалт не принимает алкоголь,
кидалт поверьте мир наш не погубит,
он — социально-возрастная роль.
Кидалт докажет, что не инфантилен,
кидалт докажет, что он просто крут:
и процитирует о Ламме и о Тиле,
и карпа с рынка выпустит во пруд!
Героической Ольге Шелест посвящается
* * *
Я видел, как входили в клетку вы,
когда там были дрессированные львы.
Я видел — львы общались с вами!
Я видел — вы общались с львами!
Я потрясён был вашим риском,
на львах вы лежа и верхом!
Со львами вы сошлись так близко,
как некто-домосед с котом.
Но в вашем случае серьёзно
воспринималось всё, что было,
страна дыханье затаила,
когда рычали лёвы грозно!
И с облегченьем я вздохнул,
когда покинули вы клетку,
её покинули вы метко,
когда вас лев перешагнул!
Восторгов в зале слышен гул!
Не знаю, я бы так рискнул?!..
Зимние зарисовки с натуры или в ожидании масленицы
* * *
Снег прессует грязный воздух
в белый поролон.
Человека чистят звезды,
звезды чистит он.
Снег пришёл босой, как холод,
юный как спортсмен,
предвещая очень скоро
тепловой обмен.
Облака идут как рыбы
крупным косяком.
Небоскребы как Карибы,
солнце — с кипятком.
Снег слоится в подоконник
как блины в поднос.
Снега и блинов поклонник
выполз Дед Мороз.
* * *
Быт под Моцарта как-то легче,
как-то он разжимает клешни,
если радио с флейтой близко,
музыкально моется миска.
Женщинам-стоматологам посвящается
* * *
Влюбляюсь в женщин-стоматологов,
как будто юный человек.
Идя в больницу, мою голову,
на встречу убыстряю бег.
Свиданье длится час и два часа.
Лежу я в кресле, пациент.
Она же надо мной корячится:
залечивает гиблый дент.
Контакт эротикою дышит:
её рука нашла мой рот.
И, словно в сыр внедряясь мыши,
сверло свершает оборот.
Давай, родная, энергичней,
не дай во рту застрять сверлу.
Я не могу сказать о личном,
но молча я тебя лу-лу.
Ведь ты меня всегда спасаешь,
за маскою не вижу, кто.
Пусть шприцем иногда кусаешь,
здоровым делаешь зато.
Ты суперженщина из женщин.
Твой глазомер — прицел оптический.
Моих зубов не станет меньше
с такою хваткою практической.
И как мне после этой встречи
тебя, мой друг, не полюбить?
Ты зубы все мои залечишь,
но сердце вряд ли залечить.
Свиданье длится час и более.
Лежу я в кресле у неё.
Лишь сердце мне не обезболивай:
от счастия болит оно.
Свобода
* * *
Живи как хочется, других не осуждай,
и Жить, как хочется, другим возможность дай.
* * *
Сверчок тонул, я спас сверчка.
Каким-то ветром дурачка
забросило аж за буйки.
Сверчки порою — морячки.
Я на ладонь его кладу,
другою к берегу гребу,
А он с ладони скок, да скок,
на фут, на два, опять намок!
Но в направлении камней
с ладони скачет «дуралей»!
Его я видел так как Бог,
наверно, видит человека,
его ладонью я берёг
все 32 до суши метра.
И он, изящный, как скрипач,
в конце концов сообразил:
во избежанье неудач
его в ладошку я грузил.
И прыгать больше перестал
в морскую воду, как пират,
и берега спокойно ждал,
и берегу был очень рад.
А, может, просто он намок
и тяжестью к руке прилип,
к ней прицепившись, как замок,
как мидия на белый риф.
На берегу камней я встал,
сверчок на камни не спешил,
он куст травы зелёной ждал,
и в куст полёт свой совершил.
И вот скажи, что нет ума
у малюпусенькой букашки?!
Я был ему как жизнь сама,
как служба МЧС в тельняшке.
А он — красавец, антрацит,
сидел на тёмно-бирюзовой
поверхности морской воды
Мы — аквацирк, сверчок и клоун.
Отдать свою нежность
* * *
Я пришёл к тебе ночью,
чтоб отдать свою нежность.
Две луны — твои очи.
Поцелуй длился вечность.
Ласки были волшебны,
словно жизнь подняла
нас над миром целебно
на иные крыла.
Мы смотрели на небо:
млечно-сажевый блеф.
И откуда-то слева
шёл оранжевый лев.
Огненосно-крылатый,
охраняющий тех,
кто летит от заката
до восхода — наверх.
Дожидаемся ночи,
чтоб отдать свою нежность.
Полнолунные очи.
Поцелуй длится вечность.
