Оглавление

1. Алгол

Этот роман был написан в конце 60-х — начале 70-х годов ХХ века, когда компьютеры ещё не были в обиходе, а со счётными машинами надо было разговаривать на специальных языках, одним из которых был Алгол.

— Ты должен об этом написать!

— Почему должен? Почему об этом? Я знаю много других историй.

— Каждый знает много такого, что можно рассказать, но не всё интересно слушать.

— Возможно, но почему именно об этом?

— А что ты имеешь в виду?

— Я? Обыкновенную историю с Сергеем Шаровым. Помните, мы вместе учились, но он был на другом потоке.

— Конечно. Вот и расскажи. Назови его другим име­нем и рассказывай.

— Я всё называю своими именами, когда рассказываю, иначе не стоит начинать. Вы боитесь, что его узнают в нём же самом? Во-первых, он уже совсем другой с тех пор стал, а во-вторых, мало ли Сергеев и Шаровых на белом свете, и почему бы некоторым из них не быть похожими друг на друга? А если кто-то другой будет похож ещё больше, скажут, что я про него написал, только сменил фамилию. Нет, надо всё всегда называть своими именами.

— Как хочешь.

— Как можешь.

— Но почему же всё-таки должен?

— Ты ещё не понял? Чтобы назвать всё своими именами. Потому что это носится в воздухе, и если не напишешь ты, напишет другой.

— Пусть пишет, может, у него получится лучше.

— Но ведь читатель не знает, что кто-то может написать лучше. В этом счастье. По крайней мере, читательское.

— Ты ошибаешься!

— Отказываешься?

— Нет, хочу понять своё право.

— Права поймёшь, когда прочтёшь авторский договор с издательством.

— На что же вы меня обрекаете? Я ведь читал «Театральный роман», это уж кроме того, что иногда заходил в издательства.

— Разве в этом дело? Пиши.

— Сначала посоветуюсь с Серёжкой.

— Ладно. Мы тебе будем звонить. Книги всегда интереснее рукописи.

— До встречи.

— До встречи.

Он лежал, упираясь локтями в песок и подсовывая растопыренные пальцы под следы, оставленные ещё вчера. Потом медленно поднимал ладонь и внимательно смотрел, как песчинки ссыпаются с растопыренных пальцев и складываются снова в однообразную жёлтую массу. От следов не оставалось ничего. Будто их не было.

Он делал так много раз подряд, и вдруг ему в голову пришла странная аналогия. Это не песчинки — годы. Годы, прожитые каждым человеком. Песчинка — год. Они складывают время, не то безликое, которое отмеряют календари, а живое, тёплое, человеческое. Он сел от неожиданной этой мысли и оглянулся: песчаная полоса тянулась вдоль берега моря, сколько хватало взгляда. Нет, значит, не годы, а дни, нет, даже минуты, каждая песчинка — минута. Он задумался. А может, секунда, прожитая человеком, каждым человеком земли. Давнишние секунды внизу, а свеженькие, новые — наверху. Секунда — песчинка, секунда — песчинка. Их гонит ветер, промывает волна, так же точно, как время гонит и прокручивает человека. Мир вбирает в себя то, что совершено в эти миги, несоизмеримо малые даже с одной человеческой жизнью, но всё же навечно остающиеся в мире. Остающиеся великими открытиями и малыми песчинками. Иначе нельзя. Время не может порваться, оно — бесконечная нить. Клад песка, песчинки, прислонённые одна к другой.

Он сидел совершенно озадаченный этим неожиданным ощущением времени.

Отпуск подходил к концу. Вернее сказать: закончился. Ещё два дня — и снова запрягайся на целый год. Два дня не в счёт — год пролетает, как неделя. Песчинки. Хорошо хоть не разучился думать. Одичал здесь совсем.

— Вик, одичали мы?

— Одичали, Серёга! Пора домой подаваться! Ну его, этот отдых.

— Послушай, а как насчёт кареты?

— Проводнику пятёрка — спишь в его купе, только не платишь за постель и имеешь три матраца!

— Порядок. Ставлю ему ещё полдюжины пива. Курортники за билетами — как в войну за хлебом.

— Помнишь?

— Отец говорил.

— Серёга, кто нас встретит?

— Намёк понял. Её нет в Москве. На практике.

— Ясно. Погуляем на свободе.

— Не обижался и раньше.

— Возможно. Но не было потребности.

— Не стоит об этом. Ты моё мнение знаешь. Я не могу сказать тебе ничего нового. Бесполезно. Жизнь. Песчинки.

— Ты к чему? — удивился Виктор.

— Посмотри, сколько песка! Не то что годы — секунды. Понимаешь?

— Смутно.

— Не все же оставляют глыбы, в основном песчинки. Да и глыбы со временем превращаются в песчинки — ветер, солнце, понимаешь? Да, в каждой глыбе и есть одна главная песчинка.

— Теплее.

— Песчинка — секунда. Но возможно: секунда — глыба, а потом, через двести лет, из одной глыбы триллион песчинок, но нужна одна. Остальные так…

— Больше.

— Не важно, Витька, не важно. Пусть больше.

— Диалектика. Ты философ.

— Кто-то сказал: чтобы стать поэтом, надо прежде выработать свою философию.

— Никто этого не говорил — ты сам это придумал, но ведь ты, слава богу, не собираешься становиться поэтом!

— А вдруг?

— Когда сдашь философию, философ.

— Приеду и сдам.

— А готовиться?

— К чёрту зубрить. Проскочу…

— На эрудицию надеешься! А первоисточники?

— Читаю то, что нравится, не учебник же, в самом деле, сколько ни смотрел — бездарны как на подбор.

— Не стоит огорчаться — пойдём перекусим, до вагона-ресторана ещё дожить надо.

— Пацана позовём?

— Его кормит мама, Серёженька, мама! Вообще, на что он тебе нужен, не понимаю.

— Я из него человека сделаю, а то ведь пропадёт с такой мамой.

— Что бы тебе не заняться воспитанием детей — это очень благородно или в порядке шефства пойти в третий класс вожатым, а?

— Верно, надо будет об этом подумать.

— Пожалуй!

— Знаешь, Витька, человек ведь как колодец. А вода в том колодце чище и вкуснее, из которого её берут больше.

— Верно, но в колодец плюют часто. Просто так, без нужды, потому что попался на дороге. Напьются из него и плюнут.

— А то и просто плюнут. Не замечал? Приглядись. Колодец… А то и вовсе вычерпают до дна, и нет воды больше.

Вера Николаевна жарилась на своём стенде в институте. Наконец были готовы её модели, и она могла проверить, опробовать и оценить все предположения и расчёты. Солнце палило даже сквозь пыльное цеховое окно. За стеной, отрезавшей часть площади цеха под лабораторию, шумели станки. Разогретое в станках масло, мягкий асфальтовый пол в узорах въевшейся стружки — всё давало едкие испарения.

Модели стояли на полу второго этажа в ряд. Одна уже красовалась на месте, пленённая широкими воздуховодами, анализными трубками, проводами термопар и широким асбестовым шнуром. Модель была диктатором, и всё, что находилось здесь, на стенде, жалось к ней и подчинялось ей.

Печь грела немилосердно, то есть ей так и полагалось: греть воздух больше чем до ста градусов. Даже сквозь толстый слой изоляции прорывался мощный сухой жар, сливался с душным воздухом дня и обдавал тело липким потом.

Вера Николаевна рассеянно смотрела на зайчик зеркального гальванометра и думала совсем о другом.

Ей хотелось нырнуть в Волгу, там, на знакомом берегу, и долго-долго, до последней возможности не выныривать, а потом разом выскочить из воды, зажмуриться от брызг и яркого солнца и глотнуть столько густого пахучего воздуха, что его, кажется, хватит на полжизни. «О, чёрт, хоть бы под душем постоять» — перебила она свои мечты. Но об этом душе говорили уже два года. Помещение пустовало, а директор никак не подписывал бумагу. Она почувствовала раздражение. Мысли переключились. «Главное, всё так! А с этими моделями? Сколько он не подписывал договор с Пшеничниковым! И никак не протолкнёшь. Всё должно вылежаться. А потом, когда наши идеи в зарубежном реферативном журнале появятся, начинается спешка и премии за новую технику. Скорее бы он на пенсию уходил. Да ещё кого дадут?..»

Лаборантку она отпустила, и та буквально испарилась. «Так бы она поручения выполняла. Только и сидит да треплется про своего мужа-алкоголика. Хорошо ещё, не в синяках сегодня».

Раздражение нарастало, и она не в силах была с ним справиться. Вера Николаевна встала, потянулась, потом испуганно оглянулась по сторонам, но тут никого не было. Тогда она ещё раз потянулась до хруста в суставах и даже зажмурилась.

Ровно гудел стенд. Зайчик гальванометра лениво полз к нужной отметке на шкале. Было невыносимо жарко. Шум давил, но Вера Николаевна любила это место. Она опять села на стул чуть подальше от прибора и не шевелилась. До конца опыта ещё часа два — два с половиной, значит, снова придётся задержаться. Снова мама будет недовольна. А раньше ворчал Юра, когда она задерживалась на работе. Впрочем, теперь это не имело никакого значения…

Июль только набирал силу. Обычно в такое время они садились в машину и убегали от городской суеты на Волгу или ещё дальше в глухомань, рискуя завязнуть в петлях бездорожья, как это с ними бывало, и потом торчать до тех пор, пока не найдётся сердобольный тракторист, которому как раз кстати выпить.

Последний раз они так отдыхали в позапрошлом году. Тоже была жара, и они больше купались, чем ездили. Снимались с места только за продуктами да в кино в дождливый день.

Казалось, жара уже не так мучила. Наступал момент отупения: шум становился тишиной, жара — обычной атмосферой, всё покрывалось сероватым налётом, и существовали только долгие размеренные мысли.

Вот захлопали двери. Кончился рабочий день. Она оставалась одна. По технике безопасности не положено. «Но не сидеть же с этой Зиной. Ещё, не дай бог, начнёт рассказывать, сколько её муж выпил да как ругался. И как трогательно всплакнёт — очень интересно. А помощников больше нет и не предвидится, если вообще меня не прикроют».

Сквозь пыльное окно было видно спешащих к проходной. Прошли лаборатории, теперь КБ — все знакомые, с которыми про­работала много лет.

В цеху стало тихо. Пересменок. Она спустилась вниз. Открыла дверь. Почувствовалось лёгкое движение воздуха. Снова вернулась к стенду. Проверила приборы. Поплотнее вдавилась в свой стул. Мысли лениво возвращались. Вчера и сегодня нелогично смешивалось, запутывалось, но сразу же приходило в стройный порядок, как только Вера Николаевна сбрасывала с себя полудрёму.

Уже спустилось солнце за крышу соседнего корпуса, и в цеху снова зашумели станки. Не хотелось ни шевелиться, ни уходить, ни что-нибудь менять. Да и что можно было изменить?

— Долго ещё сидеть будете?

— Что? — не сразу поняла Вера Николаевна.

— Я говорю: жарковато у вас тут, а сидеть-то ещё долго вам?

— А! Дядя Федя! Всё выключу, не беспокойтесь! Приходите зимой греться, — пригласила Вера Николаевна, припомнив, как бедные охранники мёрзнут в студёные дни в каменной проходной.

— Спасибо, спасибо, непременно воспользуюсь. Так вы, пожалуйста, и заприте, не забудьте!

— Запру, запру и ключ принесу, не волнуйтесь!

Опыт кончался. Вера Николаевна ещё раз убедилась, что температура не ползёт, расходы стоят на месте, и ловко уселась за прибор. Гальванометр будто соскучился по хозяйской руке. Щёлкнул переключатель, и в журнал легли первые цифры. Строка за строкой, строка за строкой, через двадцать минут запись была закончена. «Вот ради чего сидела пять часов, — подумала она с грустью, — а в это время заняться бы чем-нибудь. Здесь ничего не сообразишь — шумно и жарко. Перепоручить некому!».

Она могла позвонить на компрессор, но ей нравилось всегда после окончания опыта пробежаться туда через цех. Мимо шумящих станков, под взглядами рабочих и молоденьких учеников. Она быстро и легко шла по длинному пролёту и чувствовала, что нравится им. Женское тщеславие приятно щекотало. «Всем женщинам необходимо нравиться, без этого нет счастья! Вот что нам надо изучать, бабам!» Она даже улыбнулась своим мыслям. Резко распахнула дверь компрессорной и чуть не уткнулась головой в грудь Георгия Степановича, она ойкнула по-девчачьи, но всё равно ничего не было слышно, и сквозь дикий вой турбокомпрессора одними губами произнесла: «Всё!».

«Ладно», — одними губами ответил Георгий Степанович и под руку вывел её из компрессорной.

— Удачная точка?

— Почему вы решили, Георгий Степанович?

— По глазам, девочка, вижу.

Ей положительно нравился этот человек, массивный, спокойный и такой добрый, что это было заметно всякому сразу и по его голосу с мягким полтавским выговором, и по улыбке, и по рукам. Может быть, поэтому ей приятно было прикоснуться к нему после одинокого сидения на стенде? Теперь можно спокойно возвращаться домой: линию перекроют, а то там тугой вентиль, и у неё не хватает сил его затянуть до конца.

«Старею, видно, — тридцать с хвостиком. Обо всём думаю. Всё рассчитываю. Раньше такого не было. А может, взрослею. Нет, уже поздно. А стареть рано». Она одёрнула свитер и, опустив глаза, осмотрела себя. «Фигура ничего! А!.. Надо домой идти — пора бы и пообедать».

Она шла усталой походкой, и никто не мог сказать, что эта женщина возвращается не домой, а в своё прошлое. Она не замечала ничего вокруг и думала о том, что хоть «жизнь прекрасна», у неё, Веры Николаевны, она не удалась.

Вера Николаевна! Верочка до сих пор не могла никак привыкнуть к этому. Она всё ещё была девочкой, ну, девушкой, но не Верой Николаевной.

Снова выплывала война, эвакуация. Вообще-то говоря, они жили неплохо по тем временам. Отец, профессор, преподавал в институте, а мать, как всегда, сидела дома и следила за ней, Верочкой, единственным ребёнком в семье.

В конце сорок четвёртого они вернулись домой. Холодная квартира казалась таинственной, пришедшей из другого века. До сих пор она будто чувствовала запах этой пустовавшей несколько лет квартиры. Всё было туманно знакомо, будто с полузабытой картинки, и в то же время казалось новым и неожиданным. Бронзовые бра и огромные с высокими резными спинками стулья.

Потом кончилась школа. Она без труда поступила в институт, пусть не модный, но который давал хорошую специальность. Училась она легко и не задумываясь, почему решила стать инженером. Скорее у неё были гуманитарные наклонности, но имя отца приоткрывало ей двери в технические вузы. «Инженером быть — всегда кусок хлеба», — говорила мать, и Верочка пошла в инженеры, она привыкла, что родители правы, на то они и родители, чтобы решать такие сложные вопросы. В конце концов, всё равно.

Она любила жизнь студенческую — весёлую, с неожиданными поворотами. Общительная, способная, быстрая и на язык, и на дела, Верочка обращала на себя внимание. Нельзя сказать, что она очень красива, но что-то было в милой улыбке, ровном, чуть вздёрнутом носике — вообще большой редкости — и глубоких серых глазах. Поклонников хватало. Потом выбрали в комитет комсомола, и она стала засиживаться в институте допоздна.

Однажды всем курсом поехали в колхоз на картошку. Здесь даже через столько лет война ещё проступала из всех щелей, и Верочка впервые в жизни столкнулась сама с настоящими трудностями. Не отступала, но ничего не умела. Надо было так организовать работу, чтобы помочь колхозу и чтобы ребята были сыты и тоже хоть немного заработали. Жилось многим тяжело — на одну стипендию да частные уроки.