автордың кітабын онлайн тегін оқу «Это я пишу для своих детей на память…»
Анастасия Исакова

Кітап туралы Қазір оқып жатыр7 Тегін фрагмент

Анастасия Ивановна Исакова

«Это я пишу для своих детей на память…»

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Простые люди редко оставляли мемуары: даже тем из них, кто знал грамоту, было, как правило, недосуг писать воспоминания. Вот и Анастасия Ивановна Исакова, крестьянка алтайского села Повалиха, взялась за перо уже на склоне лет. В своих записках она рассказала о жизни в селе в последние годы Российской империи, о событиях Революции и Гражданской войны, о первых десятилетиях советской власти.

16+

Предисловие переписчика

Всё моё детство и отрочество, за исключением совсем младенческих лет и нескольких месяцев в семилетнем возрасте, вплоть до окончания средней школы, прошло в дедовом доме в с. Повалиха. Это был удивительный дом, в котором бабушка занимала одно из главных мест. Конечно, главой дома был дед, он мог одним взглядом утихомирить не в меру расшумевшуюся ораву мелкоты, которой в доме всегда было предостаточно, но это случалось очень редко. Обычно управляла всей этой оравой бабушка, раздавая направо и налево подзатыльники, утирая носы, рассаживая за стол. Всё это она делала так легко и весело, что на неё никто никогда не обижался. Но самое замечательное время наступало, когда на село опускались вечерние сумерки, лампу в целях экономии керосина ещё не зажигали, дед управлялся со скотом на дворе, а мы собирались в ожидании ужина вокруг бабушки, и начинались рассказы! Бабушка никогда не рассказывала волшебных сказок, не знаю, почему. Все просьбы с нашей стороны об этом бабушка отметала одним способом: «Рассказать тебе сказку про белого бычка?» Придвигаясь к ней теснее, с горящими глазами, в ожидании чего-то необыкновенного: «Расскажи!» «Ты «расскажи», я «расскажи», рассказать тебе сказку про белого бычка?» «Ну, мама, расскажи!» «Ты, «ну расскажи», я «ну расскажи», и т.д., чуть не до слёз. Но бабушка много читала, прочитанное запоминала накрепко и рассказывала о прочитанном необыкновенно хорошо. Рассказывала своим языком, простым, но очень образным. И каждый свой рассказ заключала одним и тем же: «Ну это я вкратце, а если ещё чё хошь узнать, сам прочитай». Но особенно желанными, по крайней мере для меня, были рассказы бабушки о «прежней жизни». Многие подробности быта, работы, бед и радостей сельской жизни, поведанные нам бабушкой, я находил позднее в книгах Шолохова, Константина Седых, Шишкова, других больших и славных писателей.

Позднее, когда я учился в школе и в институте, стал замечать, что не всё узнанное мной из книг и лекций учителей согласуется с рассказами бабушки. Стал приставать к ней с вопросами, а потом и с просьбой записать свои воспоминания. К сожалению, взялась за это дело бабушка очень поздно. Я уже тогда жил в Москве; в одном из писем бабушка написала, что записки свои закончила и передала моей маме с наказом переслать их мне. К сожалению, мама этот наказ не выполнила, на все мои просьбы прислать записки бабушки отвечала отказом, не знаю почему.

Теперь бабушка умерла, умерла совсем чуть-чуть не «сровняв сотню», умерла и моя мама, и обе её сестры, умерли все, и некого спросить о непонятном.

Только из записок бабушки я узнал, что мой дед был участником III Всероссийского съезда Рабочих и Солдатских депутатов, организатором первого на селе коллективного хозяйства крестьян. Как жаль! Рядом с нами была живая история, а мы по незнанию прошли мимо. Почему он ни разу не был в школе, например, со своими рассказами о съезде? Ведь он видел Ленина, его товарищей… Обидно! Только теперь мне стало понятно, откуда у моего деда был такой авторитет среди повалихинских мужиков. Я никогда не слышал, чтобы к нему обращались иначе, чем Василий Александрович. Для деревни это дорогого стоит!

Далее воспроизведены записки бабушки в том виде, в каком они мне достались. Я только взял на себя смелость расставить знаки препинания по своему усмотрению, поскольку бабушка писала в манере древних летописцев, сплошным текстом, без всяких запятых и точек. Надеюсь, что это не очень испортило само повествование. Во всём остальном, включая орфографию, я старался следовать оригиналу, расположив разрозненные воспоминания бабушки в хронологическом порядке. Только в скобках курсивом даны пояснения слов, которые теперь не в ходу, да в квадратных скобках вписаны слова, которые бабушка имела в виду, по-моему, сказать, да не вписала.

Владимир Николаевич Титов

«Это я пишу для своих детей на память…»

Просили ребята написать хотя немного про Повалиху. А сама сёдни едва стала, (встала с постели) всю грудь скололо, но вспомнила я как вышла замуж.

У нас была бабушка, ей было сто лет, и лежала все на печи. Эта бабушка была родная моему мужу, воспитывала моего мужа и его брата, который лежит в братской могиле, сирот своего сына обещика (объезчика леса, лесника). Она нам всегда рассказывала, что Повалиха выросла.

Сперва какие ссыльные бежали и поселились сперва на Красном Яру, там жили. И после Красный Яр обваливался на берегу Повалихи реки, и многие видели гроба. Берег обвалится, и гроб видать. И многие потом ходили по ягоды, даже находили какой-нибудь предмет, — то пуговку, то кто-то крестики. Сейчас можно видеть, где обвалится, каждый может указать, где это было. Мы часто туда ходили по ягоды, пугали один другого покойниками.

Вот пошла родословная Повалихи, что от ссыльных произошла Повалиха. Она делилась на улицы. Вот где была церква, там была улица Елань, а суда выше — Школьная горка, а еще выше — Бараба, а за реку, за мост — Улус, а на леву руку — Кулики.

Вот так и возникла Повалиха. Большая часть были бедняки, и были зажиточны, и кулаки; большая часть все беднота.

Вся Повалиха, у кого были три лошаденки, возили крупчатку (мука грубого помола) из Повалихи на пристань. Пристань была за Кислухой, затон. А то трактом в Барнаул. Вставали в час ночи и ехали. Некоторые со дня грузились, некоторые ночью; но только дома оставались богатеи, которые не нуждались в заработке, работали в хозяйстве, сеяли [хлеб] и держали скот. Те дома жили, а беднота зиму и лето возили крупчатку. И беднота и сейчас некоторые знают, как работали у Федулова. И были выбойщики, и грущики, и чернорабочие, пока не пришла революция, не освободила народ. Вот тогда и начали мужики думать, как жить.

Я и мои подруги всё время тоже работали на заводе. Мы всегда работали на чежолой работе, запруживали мельницу всю весну, хватало работы и девчатам, и ребятам, И по двору — на чистке сада, дворов, куда пошлют. Самого хозяина редко видали, а с нами всё были два прикащика, два брата Загарские и два брата Аксёновы — Петр Иванович и Василий Иванович был кассир, всегда деньги выдавал, а потом он вошел в колхоз, до самой смерти бухгалтером работал в колхозе «Власть Советов», был справедливой человек.

Завод этот я не помню, как строился, но от отца слыхала, что приехала какая-то вдова Щеголиха, у ней был сын больной, тут помер. А эти были её племянники. Старший брат Иннокентий Иванович, второй брат Петро Иванович, третий брат Иван Иванович. Семья Ивана Ивановича жила там, у нево была жена — Фелицата Павловна и сын Ваня, и две дочери — Катя и Галя. Он управлял заводом, жил всегда на заводе, а те братья иногда на лето наезжали, у них была дача, где наши сейчас туберкулезники лечатся, вот это ихня дача — красивая. Дом, сад вокруг ево был хороший. Сейчас весь и дом, и сад нарушены. Всё было наше, но не смогли сберечь. Он и красивой был санаторий, по речке много было разных перемычек, всякие беседки. И когда была революция, всё нам отошло, всё отдали Повалихе, дом под больницу. Всяки ягоды росли, все выписаны. Мы часто там чистили, а как перешло всё к нам — запустили, не сумели сохранить.

Сама хозяйка была взята из завода Платонова, у нево тоже мукомольной завод был в Зудиловой, а она была духовного звания, дочь дьякона — красива!.. У ней потом и сестры переехали, 5 сестёр и все вышли за мильонеров. Одна — Марья Павловна — у нас была в школе учительницей, наш батюшка поставил, настоял.

Вот те два брата наезжали семьями, а так где-то жили далеко. А пришла Советская власть, всё отдали народу, вот только не уберегли. Те братья сбежали, а Иван Иванович умер в Повалихе. Везли его на простых санях хоронить, запряженными лошадью. Я была молоденька, тоже бегала [смотреть], интересно: был такой барин, а тут в простой [простых санях] лежит в гробу — любопытно, на нашем кладбище закопали миллионщика. Тогда и народ взял в свои руки управление.

Эта самая Щеголиха уговорила наших мужиков, чтобы построить церковь. Мужики тянули ближе к деревне, а она поставила два ведра водки, и пропили мужики место за два ведра ближе к заводу. Вот так и выстроила эта Щеголиха церкву. Вот прислали нам попа, красивого, с большой шевелюрой — загляденье! Вот все там и венчались и крестились. И я там венчалась и крестилась. Вот так и жили, пока всё не перешло народу.

Пишу на память своим дочерям о своей горемычной жизни.

Я, Исакова А. И., год рождения 1892, жительница Томской губернии, Барнаульского уезда, Белоярской волости, села Повалихи. Родилась от бедняков. Отец с матерью приехали из Пермской губернии Черданского уезда Анисимовской волости деревни Вотсково, приехавших в Сибирь на коне в повозке, и до самой смерти жили в Повалихе. Мать рано умерла, я осталась семой годок, мать только помню по рассказам её, что она была сиротой, жила по богатым людям в няньках. Так и мне досталась её доля. Семья у нас была — отец, мать и брат. Потом брат женился, взял себе жену из Озёрок. Он парнем всё работал ямщиком, возил волну (волну — шерсть овечью) у кулаков Паутовых, а женился, ушёл от них, стал дома жить.

У нас тогда ужо три лошади было, и он на них ходил в извоз то до Новониколаевска, то до Бийска. Были артели, возили клади товаров. Едут обозы, останавливаются на постоялых дворах; и вот брат мой. Ночевали на постоялых, кормили их хорошо. И вот поехали. Он всю дорогу хотел пить. Ехали через речку, и он побежал и из пролуби напился, и пока приехал домой — весь в жару, и поболел дня три, и помер, оставил жену молодую и две маленькие дочки, и я — сестра, и отец-старик.

И стали мы жить одни, и пришлось отцу нас кормить. Сноха стала ходить по работам кулакам. Возле нас жили кулак Ехремов. Вот сноха ходила и к ним стирать, мыть и меня начала с собой брать, приучать.

И могло так случиться. С нами рядом жил сосед Басманов И. Ф.. И умри у него жена, и остались у него, как у нас, три девочки маленьки. Он и давай сватать нашу сноху. И она пошла за него. И свели детей — у него три, да наших две — пять человек! Да обча родилась, да опять девочка. И стало у них 6 человек детей.

Он оказался кузнецом, была недалеко кузница, ковал людям коней. А оказался горькай пьяницей. Вот хватила наша сноха горя, как ходила по чужим работам и до самой смерти, и так ходила.

И остались мы с тятей двое. Вот я пошла, помню, первой раз я пошла в няньки. Недалеко от нас был магазин Голинк, водиться, у них ребят было пятеро. Торговали. Особенно, помню, серой (сибирская жвачка из пихтовой или кедровой смолы), ходко шла. Ребятишки тащили яички на серу, ящики стояли. Сама хозяйка, звали Дарья Яковлевна, сварит исть, даст мне одно яичко. Я не успею оглянуться, и его уж нет. А узлами таскала пеленки из-под ребёнка полоскать. И узнала, как жить в няньках, сама ещё ребёнок. И убежала домой, и стали жить с тятей. Он поедет в бор, нарубит березника, нарежет дров, и в город. Вот так и кормились. И я около снохи, она иной раз учила меня чё как делать. Вот так я и стала думать, как жить.

Я училась, у нас учительница была старая дева, вот она у меня первая и последняя — Марья Ивановна Зырина учила нас, помню её имя и фамилию. Была строгая. Как начинался великой пост, всем велела несть кому 5 к., кому 4 к., а у кого не было, какого-нибудь богатенького просила за некоторых. У нас была Паутова Женя. Оне жили с дедушкой, он на бедных давал. Раз, помню, она на бедных принесла 50 копеек. Марья Ивановна положила в шкап. Учился Миколай Иванович, мальчишко бойкой. И он украл эту полтину, и она его наказала. У ей была тут же в школе квартира, и была тёпла уборна. И вот заставила сторожиху на пол натаскать галек, и поставила на [них] Колю на колени, и била его линейкой, пока не разрешила…

Пока ето время шло, я кончила сельскую школу, получила аттестат. Я любила очень книги, много читала. Зимой было читать охота. Тятя ругался: «Карасин в вечер на копейку сожгёт!» Он спал на полатях, а я в горнице, [там] стол стоял; его завешу со всех сторон, залезу под стол [с книжкой]. Слышу, тятя слазит [с полатей], я уверну [фитиль], лампешка трех линейна. (Яркость света, испускаемого лампой, определяется шириной фитиля. Трёхлинейная керосиновая лампа имеет ширину фитиля три линии — 7,62 мм.) Откроет дверь, поглядит: «Спит». Он опять лезет на полати. А я пока не дочитаю, не брошу.

Я многому из книг научилась. Рядом с нами соседи, бедняки, но она, мать ихня была, жили бедно, но она жила в горничных на мельнице у Федуловых и замашки имела господские, но карман пустой. И вот я с ними играла. У них очень много было книг; вот от них я брала книги. Мы с ними, оне мои одногодки, играли и дрались вместе. Отец у них горька пьяница был.

Вот так я и жила. Вот исполнилось мне 15 лет. Я поняла — надо работать. Как весна — у Федулова водой промоет плотину. Вот идем на работу, гатить. 25 копеек в день. Нас таких же голытьбы наберётся человек десяток ребят таких же. Столько же у справных хозяев. Хотя им и охота, но их матери не пускали. Дома хватало им работ: «Не робили вы ещё вместе с ребятами». А нам все хорошо, только они над нами смеялись.

Работа была такая: таскали камни на носилках. Они видят, у кого силенки не хватат, они ещё нарочно больше камень навалят. Я вот со своей напарницей тащу — искры из глаз сыплются, а им был смех.

И так мы работали всю весну у них. С нами были два прикащика, два брата Загарских, оне были жители из Кислухи, и два брата Аксёновы — кассир Петро Иванович и помощник Василий Иванович. А сам хозяин был Иван Иванович, он нас редко навещал у него на руках целой завод.

Кончилась работа. Нас — нашу десятку — на заимку, там у них сено ставить, хлеб сеять. На заимке нас кормили хорошо, всегда мясом, хлеб белой. Нами управлял И.И.Аксёнов…

Вот кончилась на заимке работа, наша артель по домам разъехалась.

Опять весна, надо куда-то нам подаваться. Собираемся опять на заработки. Наденешь котомки за плечи, [в котомке] хлеба на неделю, а больше нечё, ну, может, сахарку полкилограмма купим, вот весь провиант. Идём до Мыльниковой пешком, там садимся на паром и до самого Гледену паром доходил. Слазили; у самой дороги завод кожевенной Сухова, то к ним, они уже ждут на дороге. Но мыльниковски девки нас опередили. Мы тогда идём дорогой; завод кожевенной Лолетина. И тут мы останавливаемся. Девки мыть шерсть, то же рабочих полно, молодых и старых. Работа — шерсть мыть, не так чежола, корзина бельевая, только крутые бока. Привязывется верёвка, надевашь на ногу, костыль в руки. В затоне наделаны плоты с дырами. Верёвку на ногу, корзину спихнёшь в воду, в корзину накладёшь шерсть, спихнёшь в воду и болташь, пока вода не побелеет. Тогда вываливашь [мытую шерсть], снова кислую шерсть [в корзину].

Я шерсть мыла, и шерсть сушила, и клей варила, и клей резала и сушила. Резали пластами из корыт. Варят в большом котле; как готово — разливают в корыта. Он как холодец застывает, вот тогда его и режут на пласты, а потом сушить.

А то всех до одного топтать огороды сопки Елбана. Земля-то сырая, вот босиком её и топчем взад-вперёд с песнями. Один какой командует нами — бегом вниз. Отопчим как гладки стенки, тогда валят шерсть намыту. Потом собирают в тюки. Так набегаешься — едва до барака дойдёшь. Да надо ещё чё-то поесть. Сухой хлеб макнёшь в воду… А утром чуть побудка — опять всё снова.

И вот неделя прошла, надо идти домой за хлебом, его там нигде не продавали. А мы были молоды, прям по дорожке да в гору, были тропочки. Заберёмся на Гледен, и всей оравой на базар. Когда и пять рублей, а когда три рубля в неделю, по магазинам, глядишь и на платьи купим и парны нашьём. Вот так и жили. На вечорку прийдём, у нас у всех в одинаковых (в похожих платьях).

Все работы. Куда ещё кинуться? А ещё одно место — пароходы мыть. Кто моет, а котлы чистить — накидывали рубль. У меня подруга была. «Полезем, как-нибудь отмоем!» А по рублю лишнему мы с ней… Ну ладно. Посадят нас, толстым не пролезти, которы еще боятся. Дадут скребок, не так тяжело, как душно. Кончим, вылезем — то ли черти, то ли ещё хуже. Если проверят — на совесть [вычистили], ещё по пять копеек накинут, а нам вот дай суды. Пойдем домой: «Вы больше нас на рубль десять копеек получили». «А что вы над нами смеялись, что мы на чертей похожи, а теперь завидуете».

Вот так и жили. Кончились все работы для нас. Но ещё находили: кулакам на молотьбу, у них хлеб ещё в зародах. Ну там пока снег не падёт, не закроет землю. Вот мы со своей подругой так сдружились — на всю жизнь. Ни одна работа нас с ней не миновала. Я очень любила особенно спать в соломе. Разроем примёт овсяной, чтобы ость не попала в глаза.

Вот тут мы зарабатывали пятьдесят копеек за день на ихних харчах, тем хорошо, что не заботишься. Глядишь — оне деньги. Но берёшь, когда возьмёшь пшеницей, когда мешок, а когда и два. Тятя смелет — нам с ним на всю зиму с хлебом. Вот тятя скажет: «Ты у меня работница».

Вот я уже стала девка — шестнадцать [лет]. Кончились наши заработки и опять переходим на кулаков стирать и мыть.

Самая веселая пора для нас — вечеринка. Вот и за нами начали ухаживать ребята. И на меня нашелся паренёк.

И я начала подумывать: парень красивой, богатой меня же высмотрел таки; тоже был сирота бедна: у нево отец с матерью умерли, в [отца] место остался. У них отец был обещик (объездчик леса, лесник), жил на кордоне, а в Повалихе у нево поставлен был дом, Бараба улица, а умерли, а их осталось 5 ребят, одна грудная; их взела к сибе бабушка, ей ужо около 100 лет. Да дядя; вот оне и жили у них; у дяди своя семья 10 человек. Кто же им рад был? Вот и сговорились мы жениться. Он очень был красивый, умный. То же как я сельскую кончил и так же любил читать; память у нево была хорошая. Он лето робил у дяди, зимой шол в работники куда-нибудь на завод. Особенно он работал у Лалетина

Вот зима лютая, я говорю тяте: «Тятя, наклади дров два воза, я свезу, продам может хоть пуд муки куплю». И позвала свою подругу Дуню. Ну и поехали. Дрова в городе всегда нарасхват. Поехали домой, я говорю: «Поедем Обью». Она удивилась. Я: «Со старова базара съедем на Обь, а там около кожзавода, а там лугом — и дома».

А мне она всегда [доверяла], всегда со мной соглашалась. Выехали мы, поднялись на взвоз (въезд, подъём) и дорогой кожзаводской. Я там работала, я весь завод знала. Поравнялись. Я коней остановила: «Дуня, беги сбегай на завод, скоро обед. Позови Ваську Исакова, поговорим — кони и отдохнут». Ну, она бегом на завод, спросила. Он мне говорил, что рабочи ево любили, он им газеты читал. Прибежала: «Мне бы Исакова Васю». Оне кричат: «Васютка, тебя!» Я сижу на санях, гляжу — подруга моя несётся, и он за ей: «Чё вы?» А Дуня уж ему сказала, что я жду с санями, и ему уж рассказала, что меня уж женихи сватают. «Что бы никаких женихов! В воскресенье сам приду сватать».

Приехали рабы [божьи] домой. Приходит воскресенье. Приходит мой жених: «Сёдни к обеду приедем». Он под работу [будущую] денёк бегал [по селу], займовал. Вот едут — сват-кулак да дядя жениха. Едут; сват, он был на почёте, сидит и говорит: «Васютка, давай заедем к Елисею Максимовичу, там девка-то малина!» «Да нет, Кузьма Сергеич, правь, куда велю».

Вот приехали, и вот там оне в избе, а у меня родни никакой — отец да сноха, сговариваются, а мы с женихом сидим на крылечке, то же с ними сговариваемся, как свадьбу справить. У нас ничего нет, и у него не бывало. Вот так пошла, и женились.

И вот как сейчас помню, запрягли пару коней и поехали в Барнаул брать все венчальное, а именно: на платье кашемиру белова по 70 коп. аршин, шаль махерову, коробку возваль (какой-то атрибут свадебной обрядности, точно не знаю. Есть древнерусское слово узъльникъ — изготовитель чародейственных навязей, может отсюда?) и цветы. И пришли в отдел золота, брать кольцо. Каки угодно кольца, но денег… И так мой жених назаймовал у кулаков, год работы целой, оба работали, да им платили. Ходил в дорогу: и в Барнаул возил кладь, до Новониколаевска (теперь Новосибирск) с обозом. Коней давал дядя, у которова жили сиротами. И выручку половину ему, а другую половину себе, нес какому кулаку, отдавал долг.

И вот пришли в магазин в отдел золота брать обручальные кольца. И он мне взял колечко за 2 р. 50 коп., а ему не хватило денег, себе взял серебряно колечко за 15 копеек..

Вот с тех пор я и помню Барнаул, какой он был красивой. Пришли мы в магазин, братья Морозовы, — одна красота была, везде зеркала были. Зайдешь — себя видишь в дверях, и думашь — дальше тоже ты стоишь, и думашь — дак ведь и впереди я стою — тоже зеркало. Ну, одним словом — Красота.

А вот не помню в каком году был пожар. Целую неделю дым то черный был, то белый — эта красота горела. Потом стали приезжать люди, рассказывать, как горело, и все бежали с монатками (с добром, с вещами) поразно по течению Оби, много потонули. А как загорел винной завод, все бежали, которые любили выпить, черпали и фуражками, шапками, и которые там и навсегда остались. Один утонул — баки стояли, полны вина.

У нас в Повалихе жил мужик, он всю жизнь работал на заводе и пенсию себе выработал, и у нас в деревне женился, и уехал в Барнаул, и купил там домик, и всю жизнь там жил. Взял, забрал жену и уехал. И вот последний наверно старой рабочий, который знал историю пожара до сегодняшнего дня. И 15 мая 80 скончался житель г. Барнаул и, наверно, последний старой рабочий. И видела я его Барнаул после пожара — ужас. Порушена такая красота. Все магазины и все строения глядели своими дырами окон и дверей — страсть глядеть была. И долго эту разруху переживал Барнаул. Но теперь еще лучше выстроили Барнаул, еще красивее чем был. Да разве сколько бед перенес русской народ. Давайте берегите свое добро, не допускайте еще какой-нибудь напасти.

Пришла весна. Сделал муж таратайку, лошадь дядя дал добру. Поехали молоды возить землю. Как раз шла работа — вели времянку, и мы все лето возили землю, зарабатывали да рассчитывались с кулаками. Вот так два добра и сошлись и жили 65 годов. Я горжусь своим мужем, очень я была с ним счастлива.

Одна у нас с ним была мечта — хоть сами малограмотны, но детям дать образованье.

Вот так жили в чужой семье, да вот стали мы лишние. «У вас хоть свой дом и переходите». Вот давай делиться в 13 году. Запряг мой муженек, склал манатки, жену посадил на телегу и поехали в свой дом. Пришлось и тятю взять с собой, некуда ему было деваться, он ужо тогда болел и слеп.

Всё лето работали мы с мужем на строительстве дороги. За день с землёй так намантулишься — руки-ноги гудят, еле до дому дотащишься. Но лошадь уберёшь, чё-нибудь поедим и выйдем на крылечко, сядем — хорошо! Сидим как-то так, я смотрю — вдоль Барабы от Елани мужик торопится. «Смотри, — говорю — Митька Белослудцев куда-то бежит». Муж посмотрел на меня: «Как ты сказала?» А я уж поняла, что чё-то неладно. «Дак ваши все его Митькой зовут». «Для наших он может и Митька, а для тебя Дмитрий Иванович». Вот был мне урок на всю жизнь.

До осени дожили, осенью война. Мужа взяли на войну, и осталась я беременная да с малым дитём на руках. Спасибо тятя, хоть старой, все-таки мужик. Кабы не он, я еще тогда бы замерла. А он и дров привезет.

У мужа остались сестра в Кислухе — отдана в дочери или в няньки и у бабушки брат Павел. Вот так живем, года идут, война идет. Вот надо браться за работу, то не прожить, тятя старой. Предложили мне — почты тогда еще не было, а из Белоярска Федоровской на паре коней стал ко мне возить почту. Я её приму, мешок ташшу на сборню, там сдаю писарю, а он раздает солдаткам. Способие мне на двоих ребят давали 7 р. Трудно жить. Одно время приходит девочка, которая отдана в дети: «Настасья, возьми меня». Ей ужо 15 год, куда она пойдет в люди. Я спомнила, как без матери росла, жалко стало. «Ну иди, живи». Семейка растет. Вот тебе и явился брат мужа: «Настасья, возьми меня, Лизку взяла». Я подумала — дом ихней, отцовской, думаю хоть тяте помощник. «Иди, живи». Знала, что он всю жизнь на толчках, ни разу у дяди без пинка не вставал. [Как-то раз Павел говорит: ] «Настасья, пусть дедушка даст мне коней, я поеду, березника нарублю да продам, хоть муки куплю». «Тятя, запряги Пашке коней, пусть съездит за березником». Он дал. Поехал, приехал, продал. А на мельнице продавали полукульки. Он, хватило денег, привез. Я рада была — явился помощник. Утром заходят к нам десятски. Он, оказывается, чужи дрова-то увез и продал. Забирают у нас этот полукуль, я даже не успела попробовать. И парнишка с собой [увели], посадили в каталажку. Сидит сутки голодом. Понесла ему хлеба. Пришла на сборню. Там у хозяев-то собрались [гости], гармошка играт, девки пляшут. Худому горе не вяжется. Поглядела [в каталажку] — он во всю Ивановску один пляшет. Ну чё, пошла просить, чтобы выпустили. Выпустили ево, куда ево девать. «Поезжай в город, наймись в работники, хоть сам будешь сыт, горемыка».

Живем мы, бьёмся. Пасха, я опять: «Лизавета, ты гляди за ребятишками, поеду я с дровами и разыщу Пашку, может чё и заробил».

Продала дрова, разыскала парнишку. Иду — он таскат тёс. Ну, думаю… Обратилась к хозяину. Хозяин ответил: «Нет, мне ево не надо-то мне, я всем откажу отвечать». Набрал их голытьбы. Я спрашиваю: «Так сколь-нибудь заробили?.». Чё, повезла домой только воз вшей, отдала куда-то боронить. Вот так и жила.

Пишет муж из армии. Приходит бандероль, я обрадовалась, думала чё-нибудь ребятишкам, гостинцы. Распечатала, а там маленька записочка: «Спрячь подале, чтобы никто не видал, там газеты „Искра“. А меня от полка посылают на 3 Всероссийский съезд в Петроград». У всех мужи идут домой, а моева нет. После съезда он приезжал на десять дён после отпуска. Ждала, только еще привез мне ребеночка.

Хозяина нет, а семья растет. Вот уж стала семья 7 человек. Голод пошел. Приехали кулаки продавать пшеницу, а денег нет, заложить нечего. Пошла. У меня были четыре подушки. Согласились. Снесла подушки, взяла три мешка пшеницы. Хотя скудно, но живём, а там может сам придёт. Сестру его отдала дяде на всю весну боронить и вырядила посеять десятину. Он нам посеял. Посеял в комья: «Сойдёт!» Она уродила страшенной высоты! Руками рвали. Возьмем у ево литовку, он отругат: «Литовку тупите!» Оне уйдут обедать, — Лиза сбегат, вот сколько успем — покосим, а тут всё руками рвали. Молотили конями, два с чем-то намолотили — рады были! Парничёк наш — взяли на службу белы.

Вот и дождались хозяина, наконец, пришел. Уходил один ребенок, а пришел — три ребенка. Не узнали отца, он к ним, зовёт, оне в три голоса ревут. Вот и стали жить. Муж работать, я «отдыхала», как с ними в аду кипела. А они прибывают да прибывают. Я вот тогда пожила дома со своей ребятнёй. Отец работат, но всё равно голод не ушёл от нас, и были всё таки же голытьба. Семейка собралась — 9 человек. Спасибо коперацыя. Председатель пришел, давай ево звать продавцом. Спросил меня: «Чё мне делать?» «Иди». Вот работал в магазине. Хотелось бы получше мужа одеть, он всё на людях, то собранье, то туда его пошлют, [то сюда]. Вот давай… Как-нибудь нажил пять рубах. Рады… Мы дома как попало, а он всё на людях, получше.

А тут ужо пошли смуты. Вот тогда и пригодилась ему «Искра». Стали к нам как вечер — гости к нему. Он: «Ты усыпи ребят да сама сходи, покарауль нас, чтобы кто нас не подслушал».

А один раз собралось человек двадцать, отряд, идти на Барнаул, и из отряда человек пять убили, привезли домой, а ночью арест. Вот мало которы не пошли, а по доносу попа всех забрали, всех расстреляли, всех наших деревенских. Он, гад, предал всех наших мужиков, которы всё ходили к нам читать «Искру».

Многи с перепугу сбежали. А когда тех первых поймали, вели на расстрел, я шла по воду. Гляжу — их ведут. И он покашливат. Я думала, что куда… не подумала, что на расстрел. Пришла домой, мой муж дома. А он в окно-то видел. Гляжу, он одной ногой стоит [на лавке] и глядит в сторону луга: «Вот если пойдут к нам, я вырву раму и подамся на луг, пусть попробуют найдут!» Я поставила вёдра и в ограду не далеко пробралась…

Вылила я воду [в кадку] и пошла поближе. Вдруг выстрел, залп. А наши соседи стояли за баней, и с них стали фуражки… Я ещё подалась поближе, слышу один говорит: «Мать вашу, стреляете, так сразу!». Их всех заставили раздеться, один собират одежду, а двое самых бедных стали раздеваться; видят, что не стоит брать, один обуток снял — это из бедняков бедняки — сказали: «Не снимать!» И так ево и убили в одном обутке. И ушли, расстреляли и ушли за мост, а один на мосту — глядит, чтобы никто [не подходил]. Но мы с соседкой Шелюгиной сойдём на лёд, смотреть убитых. И солдат с моста идёт, а мы убежали, но всё равно рассмотрели — все разрывными пулями, у всех затылки развалены. Приказали запречь коней, набросали три воза. Везли — оне об наши столбы да изгородь руками, ногами ударялись. Я лет десять боялась выходить на улицу. Выкопали общую яму и всех сваливали и тех всех человек, с отрядом которы убиты по дороге в Барнаул, и которы задраты (запороты насмерть), как наш братец.

Стужа. А стало таять. Выгребали и каждой своему гробы наделали. Шествие шло, процессия шла на полкилометра. Хоронили в братску могилу у сельсовета. Мир праху вашему, дорогие товарищи, все вы погибли за родину, спасибо вам всем, пострадавшим за народ, за Советскую власть.

Теперь возле нас на берегу памятник. И наш паренёк, мой воспитанник, брат мужа. Ево белы забирали, отпустили домой. Потом опять повестки, много брали молодых, все провожали некрутов, и мы своего провожали. Он у нас ужо был в вагоне. В это время у железной дороги выстроены поезда. Как раз весна, троица. Пришел ешалон, все с сиренью на грудях. Провожающих полна станция. У них плети на руках, а провожающих оне [оттесняют]. Вдруг вот ревут: «Идите суда, здесь попал „товарищ“». Гляжу — бежит мой муж и еще один его товарищ. Он мне: «Уходи», а я поняла — «останься». Гляжу — нашего вытаскивают из вагона и в три плети ведут, дерут. Я за ними иду. У ево намеренья были вроде кинуться в лес. Один выхватил наган — расстрелял.

Идет офицер, весь блестит. Я подошла да спрашиваю: «А сейчас парнишечка убили, куда ево?» «А вот посмотрим, что за большевик». Я еще раз говорю: «Какой из ево большевик, в армию провожали». Идет тоже так же одет, тихонько: «Тётка, — я слышу — уйди отцедова». Я только тогда струсила, отошла. Гляжу, первый-то подошел: «Закопать, как собаку». Я тогда, где сейчас станция, [вижу] ребятишки берут ягоды. Я хожу с ними, [как бы тоже] беру ягоды. Вдруг засуетились — отход. Ушел ешелон. Гляжу — мой муж на паре гонит — за мной. Думал, что меня уж нет. Только доезжаем до поскотины — отряд верхами чехов: «На станции бунт!» «Никакова [бунта], — мой муж отвечает — мы сейчас со станции». Ка бы оне знали, кто мы таки! Поехали хлопотать, чтобы дали нам его похоронить. Целы сутки [не давали], но разрешили: « Увезите, только в дом не заносите, обмойте кровь». Пока ездили хлопотали, набежали соседи, гроб сделали, занесли в амбар, обмыли и похоронили. Могилу выкопали, а потом, когда в общую могилу всех выкапывали, всех в одну могилу у сельсовета [положили]. А прошлой год опять перенесли памятник.

Вечная тебе память, Павел Александрович Исаков, как был неудачник, рос на тычках, така и смерть была. Кому не лень сироту били, он, бедняга, за Советскую власть, за товарищей, за одно слово «товарищ» [погиб]. Семьи у него еще не было, только брат, да сестра, да я, его воспитывала, обшивала, омывала, как сына.

И когда пришла Красная Армия, попа поймали и расстреляли на Красном Яру; ещё одново офицера, которова нашли в Кислухе. Залезли в овёс, зарылись и там и поймали. И вот пошли наши мужики с красноармейцами [в дом к попу], и мой мужик ходил с ними и нашли у нево, нашли список ещё на семьдесят человек, и в том списке много было ещё дружков, [в] перву очередь мой муж.

Вот вскоре и началось… Отбират всё Революция, и отобрали завод и передали рабочим и вытурили всех с завода. Семья Ивана Ивановича жила там. Оне жили прям завода в землянке.

Я любила ходить по собраньям, любила слушать мужа. Он очень хорошо, понятно говорил и про армию, и про съезд 3-й Всероссийский, прям заслушивались… Ну гады не давали нам жить, как-нибудь да пакостили. Когда по деревне идём: «Вон красна зараза идёт!» Настираю белья, повешу, прийду — у нас и ничего, всё ночью утащат. Так раз пять очищали как-нибудь. И поняли мы, что оне нас всё будут преследовать.

Вот задумал мой муж организовать машинное товарищество. Собрались. Вот так и организовалась наша первая «Дружба». Мужа моего выбрали председателем. Домов десять. Пошла работа. Всё беднота, никово, ни скота… Ну кое-как посеяли, хлеб родился хороший, пшеничка, как золото. Прислали счетовода, он вёл [учёт], хороший был помощник. Но лошадёнок и десять не было, у кого одна, у нас две. И вот один раз выбрали мужа ехать. Он поехал верхом в район. А кони не важны… Один кулачок: «Лошадь-то плохая, возьми, я дам». И он (муж) согласился. Пошёл, он (кулачок) его обедом накормил и коня дал. Поехал. А сами сговорились его убить. Он поехал трактом, а там на дороге была свалена сосна. Оне из-за этой сосны в него и стрелили, да не попали. Мимо. А ихной же конь его и спас, понёс, он и ускакал. Вот так и остался жив.

Разделили пшеничку, кому сколько, а этот счетовод, я теперь забыла, откудова [он родом], все члены [артели] свою пшеничку развезли по домам, а сколько нам досталось, мы ссыпали в амбар, у нас был свой амбар, и счетовод тоже ссыпал к нам, потом хотел приехать. И вот куда-то мы с ним [с мужем] поехали, осталась вся сарынь домовничать. Оне (злоумышленники) узнали, что нас нет, вынесли верхной косяк и всю пшеничку выгребли. Не нашу — лучше бы нашу — а то счетоводову. Мы на утре приехали, как нам горько было, лучше бы нашу… Вот так как-нибудь да мстили. Приехал счетовод, поохали. Муж говорит: «Бери мою». Он ни в какую. «Ну — говорит [муж] — хоть мою половину». Он не взял. Говорит: «У меня одна жена, как-нибудь проживём, а у вас такая семья, так я у вас ел, за мной ходили..». Нет, не взял.

Вот тогда мой муж и задумал записаться в коммуну, организовалась на Елбане, «Свет жизни». «Давай поеду я, погляжу». Приехал: «Я, — говорит — записался. Пока — говорит — как подходящую квартиру подберу, и поедем. Пока поживите». Приехали, взяли наших двух лошадей, корову пока не перевезли, оставили кормить ребят. Он работат там, и сколько нас оборали: у нас, у ево только были помощи — одна ребетня, восемь человек, да тятя слепой. Голод. Но тятя заболел и помер. Только два денёчка [поболел]. Одеть не в чего. Соседка принесла рубаху, так в чужой рубахе похоронила. Одна. Муж ужо в коммуне, далеко, организовал артель, бригадиром на Рыбаке. Знаю, что пока ему сообщат, жарища, надо самой. Пошла я к соседям, наняла гроб сделать. Два мужика: «Поставь две бутылки». «Поставлю». Пришел ево дядя, старик. Я сходила: «Сват, [помоги]». Он пришел, два старика, пошли копать [могилу], угодил песок. Скорёшенько всё готово. Собрались соседи и на руках отнесли, закопали. Я: «Ну, товарищи, поминки не на чё сделать». Я поблагодарила за труды. В коммуне тоже хлеба не было. Стали жить без тяти.

Приехал муж ночью, приехали двое с зятем хоронить деда, его уже нет. Привезли одного язя большого, а хлеба ни кусочка. Стала утром, сварила, все ухи поели и пошли по своим местам.

Это было в начале моей жизни. Вот тогда-то я начала на почте. Домой стали мне возить. Вот с того время и всё на почте. Тятя помер. Пришел дядя ночевать. Он тогда уже старой был вот. А я в тот день, теперь не могу вспомнить почему, выручку забирала, сейчас не знаю. Вот принесла, забыла сколько, отправила, уехала почта, и тятя помер. Вот пришел он [дядя]: «Чё долго?» Часов в одиннадцать пришел. Спать срядила [ему] в горнице, сама на полу со своей оравой постлалась, а дядю положила на голбце (возвышение над полом, прикрывающее люк подполья, обычно рядом с печью). И вдруг — стук. Дядя соскочил, [хотел бежать] на улицу. Я его схватила, держу. Я подумала, что кто-то видел, что я у Голинка сняла выручку, и подумала, сейчас нас ухлопают. Утром соскочила, а кошка заскочила на шесток, я там держала кринки. И она, как на шесток заскочила, и кринку на пол уронила. Вот сейчас не помню, почему я и в винополке, и там выручку брала, а потом высылала с почтой.

Вот так и стала жить без тяти, всё ждать, когда увезут. А кулаки как-нибудь нам мстили.

Иной раз коммуна давала хлеба, забыла поскольку на душу. И вот стали мои ребята ходить за пайком. Пойдут, всё по двое — большой и маленький, получат паёк. Всё больше Володя ходил, он самой большенькой. Десять кило ходу до коммуны, пока получат, и дорогой весь мякиш выщиплют. Бить жалко, знаю, что голодны.

Надо учить, вырастают ребята. Вот так и бились. Приехал отец, старшую дочь увёз в коммуну. Одна с рук долой. Она стала там работать в яслях. Вторая дочь тоже подросла, надо учить отдавать, а одеть нечего. Получила я свою зарплату, скоре в Барнаул, справку дали, чтобы приняли в техникум; купила я ей за четыре руб. платье на барахолке и нашла квартиру на горе у старушки. У ней дочь портниха была, шила на дому. За квартиру ничего не взяли. А кормить нечем. Ну так и полуголодной и жила, даже, ково я ей дам, гроши. Ну училась и помогала ей (хозяйке) плюсировать, а она скоро научилась. Приезжат домой, приехала, заработала себе на юбочку плюсированью и блузочку. Она хозяйке помогала. И вот приехала, как куколка. Радостей у всех — сама заработала. Вот и вторую дочь устроили.

Надо куда-то и перву опять устроить. Она каждой выходной домой. Я, ну ладно, в понедельник провожу на станцию, да так всё лето. И в башку не дошло, что пропуск да пропуск. А та учится, а у той пропуск да пропуск, и осталась она на другой год. Подумала, что лучше её отдам на каки курсы, а Клавдия пусть учится, не содержать двух, там третий вот-вот.

В то время живём и ждём когда перевезут нас в коммуну. Один раз и украли у нас последнюю коровушку. Я сижу на крылечке, пригорюнилась. Идёт сосед: «Чё сидишь, пригорюнилась?» Я говорю: «Корову проспала, не доена ушла». Он и говорит: «Вон берегом, говорят, корова лежит. Не твоя та?» Я пока добежала, моя сарынь вся уже там, ревут. Тятя помер, я так не ревела, как ревела я по корове! Пошла я, урядник был, к нему. Пришёл: «Скажи, на ково думаш?» Как же я могу сказать на соседей? «Ни на ково я не думаю». А там брошены избёнки, погреб, я туда заглядывала, никово не видела. Она там и была брошена. Он знат, на ково думать. Так и остались все голодны.

И вот приехали подводы, Садин нас повёз в «Новую жизнь», он ужо тогда был животноводом. И бросила я свою почту, пошла дояркой. А дети не убывают, а всё прибывают. Вот собрали артельку! Которым пришла пора учиться. Открыли интернат. Поехал мой Володя, живут в интернате полуголодом, но весело. И Клава перешла в интернат, и заболела тифом. Все переболели. Собралась я в город. Приехала, меня не пустили. Залезла я на окошко, гляжу — лежит моя дочь. Увидела меня у окошка, глядит на меня, а у самой полны глаза слез горючих. Ну чё, опять поревела, а домой надо ехать.

Пережили, никто не умер. Как выходной — домой. Тогда много их было, стали на дачной (пригородный поезд) возить. Вот так и учились полуголодны.

Вот и живём в коммуне «Свет жизни». Мне там очень нравилось, не так чувствуешь голод. На артели голодно, то не одному тебе, а всем. Многие выбыли, уехали. Сперва сошлись крепкие люди, которые руководили коммуной, крепкие мужики. Попов Митрофан Андреич, их было четыре брата: 2-й — Николай Андреич, 3-й брат Тихон Андреич и Боголюбов Владимир, он им приходился племянником. Оне любили ходить за скотом. Скот был мировой, весь племенной. Стадо большое. Один бык-производитель, все его боялись. Нам дали квартиру бывшую Митрофана Андреича Попова и около нас был загон: у дверей Буран — кличка [быка-производителя], а под окном скотский двор — всё под рукой. А мой муж — зав. фермой.

В то время все боялись ево [Бурана]. Вот в коммуне была баня, малюсенька. И вот идут в баню бабы с ребятишками, свои ремки повесят на углу. Вот Буран подходит к бане и бузует… Пока не выручат, все выходить боялись. Сделали ему на глаза доску толщиной в вершок. Дойдёт до первой сосны, всю доску расщепит в щепы — опять гулят. А стойло у самого нашего крыльца. Вот стала я его приучивать. В тазик положу отрубцов или хлеба, и он стал слушать. Только стукну тазиком, Буран на место идёт. Я скорее суну в ясли тазик, хомут надену и нырк под ясли. Пока он лижет, я и убегу. Когда поглажу.

Вот и закололи Бурана, нельзя стало держать. И шкуру продали на завод, ремень выделали к машине. Дали нам всего центнер крупчатки.

Очень хороший скот [был в коммуне]. Рекордистка корова по кличке Утеха, но я её всего раза два доила, я лучше три буду доить. Но она была очень туга. Соски как стакан, очень туги. Молока на удой давала два ведра. Её всегда доила Настасья Петровна Белослудцева, и много премий получала. Прям стадо идёт — залюбуешься.

Сперва плохо руководство было, а потом прислали 25-тысячника — Соловьёв И. Г. Попал хороший, грамотный, всё понимал, и пошло дело. Теперь бы ужо како хозяйство было!..

Вот и мы все ожили, и хлеб стали есть. И взяли над коммуной шефство Барнаульский полк. И вот перед Новым годом списали старое обмундирование; привезли целую машину и всех одели. Всё распределили: кому шинели, кому брюки, кому гимнастёрки. Нам досталось четыре шинели, все повеселели. Я распорола шинели, окрасила чёрной краской, всем своим девкам нашила польта. И они все и взамуж ушли с этими польтами. А мелочи кому полушубок — лишь бы тепло. Всем наделала. Все мураши (ребятня) у всех забегали.

Вот и поехали ужо учиться наши дети. Приедут, есть маленько денег — дам. И хлебушко стал появляться. Перво лето посеяли — родился хороший хлеб. Ожили. Вот чё-нибудь да помешат! Опять затесался тиф. Но скоро заглушили.

Ещё одна поспела дочь, звали её Мария, орёл девка! Уже невеста. Та сама все дороги себе [пробивала], сама себе. Училась тоже в городе в техникуме. И жениха себе нашла из Повалихи, вместе в школе учились, тоже голодай, не знаю, как они и жили. Она сама училась, и его заставила учиться. Жили на квартире, то он бежит за хлебом, то она. Вот так и жили. У него тоже была одна мать. Родился ребёночек, и его ростили, по очереди водились. Она кончила техникум, пошла работать там же в городе учительствовать, а мужа заставила в институте учиться. И он кончил, и приехали домой, в Повалиху. Её приняли в первый класс, а он кончил — его приняли в старшие классы.

Вот… одна моя дочь, комсомолка 20 годов, а потом бы была член партии, но смерть помешала. Государство её отметило значком учителя. И остальные мои — старшая поехала, нашла себе жениха, познакомилась, на курсах он учителей был. И вторая дочь где-то нашла себе женишка. И вот все мои дочери уехали взамуж, остались ещё мелочь да сын. Он всё ещё в Барнауле учился. Вот один раз распускали их [на каникулы]. У него закадычный друг был. Ему некуда ехать: мать померла, отец остался с пятерыми. Он плачет. Володя: «Санька, не плачь, поедем [к нам], у нас мама добрая, прокормит. Две недели — мы хотя все сосны и берёзы облазим!»

Ну чё, привёз, прожили. Он [Санька] и теперь, как в Повалиху приедет, всё меня благодарит.

У нас в городе [была дальняя родня] одной с нами фамилии. Ну мы к ним всегда заезжали. Вот он [Володя] со своим с однем другом, тоже и друг такой, говорит: «У нас в городе родня богата, завтра [пойдём], накормят по носу, может мне и сапожнишки каки-нибудь стареньки дадут». Вот пошли с другом. Оне [родня] жили на 1-й Алтайской, дом большой. Я ужо забыла, толи они на квартире жили, а сам хозяин работал кондуктором всю жизнь. Пришли, у ворот звонок, позвонили. Вышла мать их: «Бог даст, нищим не подаём». Вот наелись!..

Приехал домой: «Мама, я Сашку водил к родне, они сказали „бог даст“. Мне как, мама, стыдно было друга, что я много нахвастал, и что каки-нибудь сапожнишки дадут. Я всю дорогу плакал, стыдно было, что до отвалу наедимся».

Милой мой сынок! Все мы неудачники, это мать наносила вас всех, горемык. Ну когда-нибудь прийдёт время, учитесь, всё у вас будет.

Товарищи, пишу, а сердце слезой оливалось: однем людям всё, а другим ничего. Наверно когда-нибудь и мне улыбнётся счастье, или никогда?..

Тем временем в Повалихе организовались колхозы, и из нашей «Дружбы» люди разошлись по колхозам. В каждом краю был колхоз после революции. На Елани — «Власть Советов» и «Правда». В Куликах первый колхоз «Новая жизнь», председателем был Поротников Василий Федорыч. Он еще живой. А в за рекой — «Путь Социализма», наш с мужем родной колхоз. Председатель — хороший председатель Кшиякин Фрол Иванович, нет, помер. А в «Власти Советов» председатель Лапердин Василий Палыч, много лет правил, помер. В «Правде» председатели были разные и Пиранков, и Ковалев был, все умерли.

Муж работат, а из меня как из дырявого мешка — худой год ребенок, а доброй — два.

Приходит извещенье [ехать] в город в контору почта. Поехала. Посадили меня за парту. Сдала на начальника связи. Назначили в Повалиху. На другой день приказ: поехать мне в Москву на сельхозвыставку. Я говорю: «Не поеду!» «Почему?» «А мне надеть некова». Оне сразу мне привезли платье голубое, шерсть, и костюм шевётовой. Одели с ног до головы. И поехала я на сельхозвыставку. Жили — много. Ездила из Мыльниковой телятница, из Белоярска пред. колхоза рыбальной Секин. Приехали. Она (сельхозвыставка) еще недостроенная была. Я думала — попала в царство небесное, сроду ничего не видала. Куда только нас не возили! И на метре катали, и на пароходе. Москва велика! И мы с Секиным ездили по своим наркоматам. Я в наркомат связи, порученье было, чтоб что-то выслали. И Секин в свой наркомат Рыболовецкой [ездил].

Приехали из Москвы, я гляжу — мои дочери совсем ужо невесты, а надеть нечего. Сняла с себя шевётовой костюм, отдала старшей дочери, а младшей — голубое платье. Вот и приодела их, а сама опять в ремках (в поношенной, обтрёпанной одежде).

И вот стала я начальником почты. Часто приезжали, а у нас тогда были пять посёлков, пять колхозов, а сельсовет один и почта одна. На почте с каждого поселка почтальон и с каждого колхоза возчик с лошадью, возить почту. А лошадь дадут, котора едва ходит, только простоквашу возить, а не почту.

Сейфу не было, железной ящик. На [должность] сторожихи и уборщицы взяла из коммуны, вдова, четверо детей. Вот и всё. Потом передали нашу почту Чесноковке (теперь г. Новоалтайск). Вот я выревела — привезли сейф и наган. Я ево боялась, что убьёт меня, оне хоть бы рассказали, как с ним обращаться. Деньгами заваливали. Погляжу — опять сейф полон, надо вести, собрала пятьдесят… Собрались с возчиком с фронтовиком, Фёдор Артемьич Гомзяков, зарабатывал трудодни. Поехали. Коня стегнёт — он станет. А за нами двое увязались, идут и всё. Я Фёдору: «Ты умешь стрелять?» И вынимаю из-за пазухи наган. «Ну, может выстрелю». Выстрелил, оне отставать, и отстали.

Приеду в контору, плачу: «Не повезу больше!» А начальник конторы был Гусев Иван Григорьевич. Как неделя — опять полный сейф. Вот я насчитала покрупне купюры, семьдесят, опять повезли. Доехали. Я держу за пазухой мешок с деньгами. Надо было в почтовой вагон садиться, а [я] в общий, думаю больше народу, [безопаснее]. Шаль у меня большая, я ей закрылась. Надо выходить, а заштопорило. Мужик [за мной]: «Ты, тётка, чё стоишь, раскрылилась?» «Видишь — пробка, удалой, дак лезь!» Он как даст мне в спину, я во всём вылетела в колидор. Ну, слава богу, жива, и деньги живы. Опять приехала, ревела. Гусев знат… приедем. И неделя — опять полной сейф. Так всю зиму маялась, и всё ездила, потом направилась. И сердце стало побаливать. Сперва покалывало, потом прижало — склероз. А теперь совсем списали, вторая группа, навсегда перевели на инвалидность. Дали 45 р.

Это я пишу для своих детей на память, жизнь матери.

Стала я работать на почте. День на почте; с 35 года я всё депутат сельсовета. Ну, спасибо, начальство помогало, часто бывали у нас. Тогда райком был на станции Повалиха. Первый секретарь был Алексеев и у него секретарём был В.В.Гордеев. И вот начались мои мытарства.

Старшая дочь Женя опять родила, вторая дочь Клава проводила мужа в Армию. А вскоре война. С почты переведут меня в сельсовет. Я нейду: «Грамота мала». Т. Алексеев всё меня уговаривал: «Справишься, поможем». Был у нас председатель [сельсовета] Ватулин Иван Александрович, но его взяли на войну и в первом бою убили. И пошли менять. Пришлют — сперва вроде ничего, а потом и собьются с пути. Колхозы тоже план не выполняют. Собрать на исполком — не соберёшь. Опять однажды даже первый секретарь Беляев звонит: «Сегодня исполком, все чтобы были к четырем часам!» Загоняла исполнителей — искать председателей. Илья Сергеич Ткачёв — нигде не нашли. Позвала я депутата Евгенью Демитревну, пошли с ней на дом. Пришли — он лежит на койке ни тяти, ни мамы. Схватила я его под руку, Евгенья Демитревна под другую, попёрли его к сельсовету. Достали из колодца ведро воды, я на голову ему — бух! Он как морж зафыркал. Профыркался. «Слушай, Илья Сергеич, к нам приезжает первый секретарь райкома, понимаешь? Чтобы к тебе больше силу не применять, в четыре часа будь как штык на исполком, человек едет нам помочь, бестолочь!» Можно со стыда сгореть! Пришел наш председатель, ворот не застёгнут…

Т. Беляев долго говорил. Ну все председатели колхозов тут, можно со стыда сгореть, ну всех задело. Перестал говорить. Закрыли исполком. Наш председатель: «Ура!» — дурным голосом, Илья Сергеич, аплодисменты, дурным голосом, как недорезаный петушок; т. [Беляев] сказал: «Не дотянул». Жуть, можно со стыда сгореть.

Вот и начались мои муки. Сняли его (Ткачёва), опять меня. Я говорю: «Да совсем не грамотна, образованья у меня нет». «Подыщем — вышлем, немного [потерпи]». Чё, основная работа, почта, стоит. Знаю, что война, каждая копейка нужна государству. Вот выслали нового председателя, Дронова Конона Степановича. И опять то же — пьянка. И вот я и вовсе сердце надорвала. День работаю, а ночью ревизии в каким-нибудь магазине. Я была пред. с/сов. и пред. ревизионной комиссии, и пред. лавошной комиссии, и пред. земельной комиссии. А голод был. По займу надо человека убедить, чтобы подписался. Уговорила, а еще хуже — собрать деньги.

Ходили, собирали для фронта, кто чё — рукавички, носки… А у меня столько на фронте, а ничего нет [сдать на помощь фронту]. Жен. совет вырешил мне тёплый жемпер, красивой. Я обрадовалась, что не отстану от людей, его принесла.

Вот такая была работа, ждали Победу. Все работали; и, бывало, и едва ноги унесешь. Прийдёшь на заём подписывать, а мать сама еще не ела, ребята не кормлены. Как надо уговорить, чтобы на какую-то десятку подписалась? Берешся убеждать. Но я свой план всегда выполняла, люди мне верили. Нужно с людями [вместе] подумать, поговорить, и люди тебя поймут.

Пожалуйста, извините, что не складно пишу, но всё это было.

Ещё опишу про свою жизнь, может когда-нибуть люди узнают, потому много нас было таких горемык.

Погибли мои два зятя, которые поехали и говорили — живы прийдём, никогда тебя не забудем. Один зять был офицер. В начале убит. Второй пришёл, привёз сопровождающих. Ушёл на двух ногах, а приехал на четырёх. Все герои, мир праху вашему. Вот так и не стало моих зятьёв, стали мои дочери вдовами. Одна дочь, старшая, приехала жить к нам сама четвёртая, трое ребят. Вторая дочь приехала сама третья. Вот и увеличилась наша семья, опять моя забота. Я очень любила ребят, и они меня любили.

Пошли их мамы работать. Одна ушла в больницу работать, а другая в школу преподавать немецкий язык. И стала у нас семья одиннадцать человек. А был голод: денег нет, продать нечего, а ись давай.

Большая для них была радость, если я с ними играю, то слепым котом (в жмурки) … Шум, смех, а сами голодны. Я ужо тогда во всю работала, бегала по деревне с сумой. Спасибо сказывала председателю колхоза «Путь Социализма», он мне посоветовал, говорит: «От нас с колхоза требуется почтальон. Иди, тебе там будет хотя небольшой паёк и небольшая зарплата». А муж остался в колхозе, зарабатывать хлеб, и всю жизнь только в двух колхозах работал, ужо выработал стаж, получал пенсию 45 руб., и с ей умер. А в эту войну он был ужо не годен. И взяли ево у нас в стройбат, и опять до миру жили одне бабы.

Вот так я полюбила свою работу — почту. Самой голод тогда был. Тогда приезжали за деньгами, не боялась за них, а сама ужо болела. Мой самой большой участок был, обслуживала завод, он тогда ужо наш советский, рабочих. Подписка была большая. Накладу сумку, тащу по заводу. Один [раз] свесила сумку, она двадцать кило! Особенно мне не по силам была работа.

Малой мой сын Исаков Алексей Васильевич погиб за Родину при реке Одер. Я им горжусь. Он у меня не жил, из 10 к. взяли. Писал, была карточка: «Все мои товарищи полегли (вечная память!). Я один остался, пять атак отбил. Меня наградили орденом». Но никово я не дождалась, кроме похоронной. (Извещение о награждении нашего Алёхи орденом Красной Звезды приходило, но бабушка по получении похоронной о гибели младшего сына слегла надолго в тяжёлом инсульте и просто не помнит этого момента.) Ещё герой, вечная память.

Налаживалось и в сельсовете, хорошие председатели. Пришёл из Армии Семёнов А. П., выбрали ево, повёл дело. Но жаль — был больной, болели у ево лёгки. Жаль. Офицер, и заболел, и помер. А я ужо тоже болела, а всё работала, без работы не могла жить. Только ревизию в магазинах не бросала. Мне уже было семьдесят лет, выдали мне книжечьку — имею право на любую ревизию. А потом и это не могла.

Еще хотела про свое родное село, историю Повалихи. Я каждой дом знала, знала, кто чем дышит, и друзей, и врагов, у меня оне были… Но всё, не могу, теперь всё прошло, а если кому чё надо, я каждова историю жизни знаю, и меня все знают. Но новых, приезжих, не знаю, и ново начальство меня не знает. А наших всех наголо знаю, не забыла друзей и врагов.

Раз пять я сменяла председателей, дождалась победы и описала свою почту всю до капельки. Помню, я ее приняла от Щедрина, его взяли в Армию. [А когда] он пришел из Армии, ему опять и сдала. Но он из плену, что-то долго с ним канителились — поставили в зареку в магазин. Работал продавцом. Я еще несколько раз была у него на ревизии, но никогда ничево не находила. Один-то раз сделала ревизию и иду, всё перелаживаю о нем: «Аккуратной продавец, никогда ничего на него не насчитаю, тютелька в тютельку, сколько бы раз ни делала».

А тут я как сделаю, пойду проверять, где чё не прошло или проглядела. Гляжу — стоит банка краски, засохла. Дай погляжу, чё в ней. А в ней лежит пачка. Он тогда и понял, что я видела. Он тогда: «Настасья Ивановна, я вечёр спрятал выручку, вот ишь, кака память стала, чуть не забыл. Давай пересчитывай к деньгам». А их в пачке было триста рублей! Приняла: «Другой раз не забывай!» А тут опять пришла делать ревизию, у него привезён был компот [из сухофруктов]. Я проихожу, [смотрю] — целой мешок. Ну, стали работать. И я начинаю рыться, где чё не пропустить бы. Вижу — коробка. Одне из компота выбраны урюк. Я поняла, что он из компота набрал, выбрал. «Это у меня себе домой, навешал, да забыл, не унёс». «Како-т особенной компот привезли, такой хорошой». Я да он, [больше никого при этом не было]. Я взяла [коробку], высыпала в мешок и думаю: «Больше ни к кому не пойду [с ревизией], значит стара, могут обмануть. И его вскоре сняли, а то всегда тютелька в тютельку.

Вот взяли на почту хорошего начальника. Она знала одну почту, хорошая была баба, фронтовичка Анна Павловна Шикшева, а люди ее не любили. А где встретят меня и всё рассказывают, чё негодно, на кого накричит. Народ всё понимат.

Вот теперь вся моя карьера.

Я наказывала почтальонам, что не хвалили меня, она и так меня недолюбливала. Они все: «У нас была Настасья Ивановна». Особенно Поля Пархоменко, дорабатыват свой стаж, и ее отец тоже у меня выработал стаж, очень честные были письмоносцы, долго работали, отец и дочь, я их всегда в пример ставила.

Вот теперь сижу и вспоминаю свою горемычную жизнь. Всегда любила на людях работать. Еще жива одна моя почтальонка, она на год старе меня — Шилюгина Александра Ивановна.

Всё, кончаю свои воспоминания, пора умирать, не мешаться в жизни, не стоять у людей на дороге.

Но, наверное, и не все померли, и помнят и меня, например, Маруська Карионова, она ещё ядрёна, как звала картошку перебирать: «Ты только сиди, да хорошу книгу нам рассказывай!» Я так не могу. Наклала я гнилья и несу на коромысле снизу. Навстречу председатель: «Ты зачем это носишь, Настасья Ивановна?» Пошел он, Чесноков, в подвал и давай их ругать, зачем старуху заставляют. Он пошел в подвал, зачем дали мне таскать такую тяжесть. Маруська: «Чёрт её заставлял, она сама. Мы звали, чтобы она нам рассказывала»

Потом нам после Чеснокова дали [в председатели] Марусина, он у нас года два был председателем, хороший мужик. Я тогда ещё работала на почте. Пришло ему извещение-телеграмма, что он награждается орденом Ленина за колхоз «Власть Советов». Я ево поздравила с высокой наградой. И вскоре совсем ушла на пенсию. Сдала свою кассу. Новую выбрали, молодую, Валю Пальгуеву, член правления кассы взаимопомощи.

Когда сливание колхозов всех в один, меня тянуло на работу.

...