И есть мгновения — (никогда — слишком долго, потому что невыносимо)
И впрямь, словно бы и не спектакль — скорее приношение, восклицание в резонанс, дальнее эхо.
в конце — как «оммаж» Тарковскому с его «Жертвоприношением»: сухое, ветвистое, некогда мощное дерево
Фильм, очень медленный, даже театральный — навязывающий собственный ритм и собственное дыхание. Как говорит Дмитрий Лисин, «рассудочный интерес к сюжету, кайф неприсутствия, насилие над глазами — не дают заметить трещину между восприятием глаза и восприятием всего тела. Мало того, любая монтажная склейка — укол морфия, по сути. Но как только глаз засечет эти уколы и симуляцию, отсутствие связи движения пятен по экрану с самим экраном, то есть реальностью, глаз станет частью тела, а не выдернутой наружу линзой внимания». Этого же касается, продолжает он, «расследование Эйзенштейна о магии кино. Эта чаемая им магия — в кайфе наркоза, позволяющего рассудочным лихорадочным интересом заменить естественное засыпание. Монтаж просто и грубо заменяет основные жесты сна — мгновенное перемещение в пространстве и времени, но на плоскости светового экрана.
Иными словами, как только вещь вынимается из привычного контекста, как только ее соблазняет, насильно ухватывает, уносит с собой художник, она тотчас же становится предметом искусства. Дело не в самом объекте, но в новой сетке связей — в той новой паутине отношений, которой творец или зритель (да и каждый из нас, путешествующий паломник внутри своей жизни) опутывает беззащитную вещь, и тут уж вся реальность становится своего рода выклейкой, коллажем, смысл которому может придать только сам художник. Не совсем верно. Точнее — недостаточно для понимания. Ведь и вещь эта (или любое настроение, случайно налетевшее с наскоку чувство) становится таким важным колышком, мерным столбом, вешкой, на которую мы натыкаемся. И тогда уже вещь нас ловит со своей стороны. В этом, наверное, главная сущность документального и постдокументального кино, где мы зависим еще и от воли и своеволия объектов… Они часто подсказывают настоящий смысл. То, чего еще не было и что вовсе не сам я придумал и разметил. Вся наша жизнь как такая Преисподняя — лента разрозненных фрагментов — кладбище домашних животных или ржавых велосипедов…
Здесь врезкой на экране, как в специальной графике немого кино, всплывают разные стишки
Христианство обозначено тут куда осторожнее. Если отсылки к Античности — как им и полагается — вставлены узнаваемыми цветными цитатами, то христианская основа дана издали, как бы слегка, мимолетным прикосновением.
ной — от бегства в Египет, от яслей с Младенцем до въезда в Иерусалим — еще одна история этого скромного зверя, от рождения помеченного крестом на холке.
знала уже заранее, что этот фильм — про смерть, так же как «Старик и море» — последний из нынешних спектаклей Васильева — он тоже про смерть, про то, как приходят невидимые тени рвать мясо с твоих костей, пока ничего не останется — пока не обглодают до белого скелета… Н
родство тут ощутимо прежде всего через основу дыхания, через малую толику дрожащей жизни, поровну разделенной на нас всех.
