Глава третья
Ранним утром, по влажной от росы и оттого холодной, траве бежал, спотыкаясь, Владислав. Стебли травы переплетались между собой, между дикими цветами, а мальчик — слишком маленький для своего возраста, упорно прокладывал себе путь, то и дело раздвигая сплетения растений руками. Стебли скрывали его с головой, но дитя совсем позабыл о холоде утренней росы, об усталости; в голове была одна лишь мысль — дойти до конца, пройти тернистый путь, а там, на краю обрыва, узреть отца и брата. Владислав вышел на протоптанный пологий склон, карабкаясь, залез на вершину холма. Взору его открылась зеленая равнина — там где-то вдалеке внизу как на ладони простиралась от края до края долина, до самого горизонта, испещренная лентами речушек и зелеными лесами, а высоко — так, что захватывало дух — раскинулось над головой, над всем живым голубое небо, по которому плыли белые перистые облака. Мальчик расставил руки в стороны, будто собираясь взлететь, поднял лицо к небесам, зажмурив глаза от солнца: маленькая точка на фоне зеленого ковра. Сердце его учащено забилось, будто пытаясь вырваться наружу и взметнуть ввысь — туда высоко-высоко, парить-летать над всем, стать выше и дальше. И почувствовал тогда Владислав не чутьем внутренним, чем обладал сполна, а явственно — всем телом, кончиками пальцев, как свет входит в него, заполняет до краев нутро его, как растекается по жилам, насыщая кислородом каждую клеточку. Не сразу расслышал он голос брата, зовущего его, а когда очнулся от ощущений своих, увидел, как Казимеж, стоя подле отца, махал ему рукой, звал к себе.
— Влад, иди к нам, чего ты там один стоишь?
И вновь пришлось Владиславу спуститься в обычный-привычный мир людей, проснуться от мечтаний и неведомых дум. Медленно, переступая босыми ножками, он добрался до отца и брата, остановился чуть поодаль, как бы заранее очертив невидимую границу между ними и собой.
Станислав даже головы не повернул в сторону младшего сына: он был полностью погружен в работу, творчество — на большом белом листе, приколотым к мольберту, он старательно рисовал окружающий мир вокруг него. Казимеж с интересом, боясь пропустить даже малейшее событие, наблюдал за работой отца, Владислав же, отвернувшись от них, направился к обрыву, чувствуя, как сердце замирает от захватывающего духа.
— Влад, не подходи близко к обрыву, упадешь, — сказал ему отец, ни на секунду не прерываясь от работы.
Казимеж, понимая его и умея читать волю отцова без наказа, подошел к брату, за руку отвел от опасности. Владислав покорно двинулся за ним, мыслями оставаясь в своем — отличном от их мире.
Наконец, закончив картину, Станислав оставил в сторону кисти, устало сняв очки, проговорил:
— Пора возвращаться домой, завтракать, — помолчал, оглядывая сыновей, в особенности младшего, — ну что такое, Влад? — воскликнул Станислав, указывая на босые, холодные от росы детские ножки. — Почему босиком, без обуви? Ты же замерзнешь, заболеешь.
— Папа, — молвил Владислав, указывая куда-то в сторону, где росло дерево, — сейчас полетит стая птиц.
— О чем ты, Влад? Где же птицы? — воскликнул отец, начиная вновь злиться на видения сына.
— Смотрите! — только и смог вскричать Владислав, как по мановению его руки из-за высокой травы с криком взмыли в воздух белые птицы, пронеслись низко над землей и в миг поднялись высоко, к небу.
Владислав распростер руки: маленький, в белой длинной рубахе — сам как птичка, и вновь ринулся к обрыву, подражая их полету.
— И я с вами полечу, возьмите меня с собой! — закричал он в вышину, не боясь не услышать ничего в ответ.
К нему подошел отец, взял на руки, прижал к своей груди, стараясь укрыть от утреннего ветерка. С нескрываемой заботой, подсказанной неким родительским долгом, Станислав прикрыл ледяные детские ножонки, проговорил:
— Ах, ты мой маленький птенчик, пойдем домой, — и тут же обратился к Казимежу, — оставь мольберт, я позже за ним приду.
Все трое устремились с холма на дорогу, ведущую к дому. У ворот в немом ожидании стояла Бронислава. С улыбкой приняла она из рук мужа младшего сына, с материнской нежностью, в которой была заключена вся любовь ее, женщина покрыла детскую округлую щеку горячими поцелуями, сказала:
— Медовый мой, родной. Что же ты убежал один? — поглядела на Станислава, добавила, — а у нас сегодня желанные гости.
— Кто? — без удивления спросил мужчина, зная своих многочисленных родственников, что любили неожиданно приезжать в гости.
— Твой великий родственник Теофил Теодорович.
— Как? — всплеснул руками от радости Станислав. — И мы в таком виде стоим здесь? Дети, бегом в дом, обязательно поприветствуйте дядю!
Казимеж, Янка и Владислав — умытые, причесанные, в нарядных одеждах, робко, подбадриваемые матерью, прошли в гостиную, где напротив Станислава в почетном глубоком кресле восседал Жозеф Теофил Теодорович — великий архиепископ армянского собора во Львове и депутат польского Сейма. Бронислава подтолкнула стеснительных детей вперед, сказала:
— Вот, отче, наши дети. Янку и Казимежа вы знаете уже, а это младший наш, любимый Владислав.
Мальчик понял, что последние слова матери относились к нему. Он робко сделал шаг вперед навстречу дяди, но остановился, боясь чего-то. Теодорович встал с кресла, вытянул размашисто руки для объятий: высокий, широкоплечий, в длинной мешковатой рясе черного цвета, а для Владислава он показался великаном. Однако, ребенок не только не испугался, как бывало ранее с незнакомцами, но сделал шаг к архиепископу, потом другой и в единый миг оказался заключенным в его крепкие объятия, чувствуя себя так уютно, так хорошо в этих больших, сильных руках. Теодорович ощутил на своей шеи тепло детских ладоней, слышал, как бьется маленькое сердце. Усадив мальчика к себе на колени, архиепископ благословил его и затем окропил святой водой. Когда брызги попали на его лицо, Владислав даже ресницами не дернул, а все также спокойно продолжал глядеть в чужое, но родное лицо, и понимал он, что этот человек — большой, суровый, любит его и не сделает ему ничего плохого.
— Станислав, — первый нарушил молчание Теофил, — когда ты приведешь Владислава на крещение?
— Но он крещен в Згеже, — ответил с недоумением тот и мельком взглянул на Брониславу.
— Да, я знаю о том. Но Владислав наша кровь и должен быть крещен по нашему армянскому обычаю, дабы никогда не забывал бы о своем происхождении и о том, какому народу он принадлежит, — голос архиепископа был тихим и спокойным, но в тоже время твердым и строгим, спорить с ним Станислав не смел.
Во время обеда Казимеж и Владислав ушли наверх отдыхать. Выслушав новую сказку от няни, дети легли спать. Старший брат сразу же заснул, а Влад подошел к окну и глянул вниз; со второго этажа ему виделся весь двор. Он наблюдал, как отец и мать провожают дядю, как он благословляет их крестным знаменем. И сразу почему-то в его душе родилась тяжелая тоска. Он чувствовал, будто его обманывали, думал, что родители специально спроводили дядю, дабы он, Владислав, больше его не увидел. И не желал мальчик, чтобы дядя Жозеф уходил, чтобы покинул его, оставил. С трудом пересилил Влад желание выкрикнуть из окна слова прощания, лелея в сердце надежду вновь увидеть дядю.
Ручка двери повернулась, кто-то осторожно входил в комнату. Владислава бросило в жар. Забравшись под одеяло, он притворился спящим. В воздухе запахло сладким ароматом духов — то была его мама. Лишь ей одной, родимой и самой лучшей, доверился он, открылся. Бронислава медленно уселась на край кровати, с умилением взглянула на сына.
— Я знала, что ты не спишь, — прошептала она.
— Как ты догадалась? — недоверчиво, сузив глаза, поинтересовался Владислав.
— Я твоя мать и знаю все, что ты делаешь и о чем думаешь. Также я знаю, как ты любишь разговаривать с цветами и деревьями, понимая их язык.
— А папа ругается на меня за это. Он не верит мне, думает, что я обманываю, — печально отозвался мальчик и его красивые голубые глаза увлажнились от слез.
— Я тебе верю, — молвила Бронислава, пододвинувшись к сыну и обняв его крепко-крепко, — я верила, верю и буду верить тебе всегда, потому что люблю тебя больше всех..
Владиславу больше не хотелось плакать. С детским светлым чувством он прижался к матери, сел ближе к ее бедрам, слышал стук ее сердца, осязал, как горячая алая кровь струится по жилам. Музыка сердца матери — бум. бум, бум — была любимой для него, проходя невидимым потоком в его существо сквозь ее тонкую белую кожу.
