автордың кітабын онлайн тегін оқу Операция «Престол»
Александр Ушаков
Операция «Престол»
В основу книги положены реальные события Великой Отечественной войны.
Летом 1941 года Судоплатов, возглавивший диверсионный отдел в центральном аппарате НКВД, начал операцию, которая и поныне считается высшим пилотажем тайной борьбы.
Она длилась практически всю войну и на разных этапах называлась «Монастырь», «Курьеры», «Послушники» и «Березино».
Ее замысел первоначально состоял в том, чтобы довести до немецкого разведцентра целенаправленную информацию о якобы существующей в Москве антисоветской религиозно-монархической организации.
Надо было любой ценой заставить поверить немцев в нее как в реальную силу, пятую колонну в советском тылу, и, наладив с противником от ее имени постоянную связь, проникнуть в разведсеть гитлеровцев в Советском Союзе.
С этой целью известного оппозиционного поэта Садовского решили использовать в роли руководителя легендируемой организации «Престол».
Чтобы «помочь» ему, в игру включили секретного сотрудника Лубянки Александра Демьянова, имевшего оперативный псевдоним Гейне.
Опытный агент с такими данными быстро завоевал доверие монархиста-стихотворца Садовского.
Демьянов-Гейне перешел линию фронта и, сдавшись немцам, заявил, что он — представитель антисоветского подполья.
Выдержка Демьянова, уверенное поведение, правдоподобность легенды заставили немецких контрразведчиков поверить в правдивость его слов.
После трех недель обучения азам шпионского дела Демьянов был выброшен в советский тыл.
Дабы упрочить положение Демьянова в германской разведке и его устроили на военную службу офицером связи при начальнике Генерального штаба.
Глава абвера адмирал Канарис считал своей огромной удачей, что удалось заполучить «источник информации» в столь высоких сферах.
В нашей книге мы расскажем о первой части многоходовой операции советских спецслужб «Монастырь».
Читатель найдет в нашем романе интересные рассказы о русской эмиграции в Харбине и Европе и ее самых ярких представителях, о Российской фашистской партии и работе абвера, об операциях Главного разведывательного управления и советской контрразведки, о жизни криминального сообщества и начале «сучьей» войны в Гулаге, о Судоплатове и его окружении.
Пролог
I
Стоявшие недалеко от камина большие напольные часы мягко пробили восемь раз.
Ганс Пикенброк отложил книгу, поднялся из глубокого кресла и, с наслаждением потянувшись, подошел к окну.
За окном темнел сад.
Термометр за окном показывал девять градусов мороза.
В темном воздухе кружились большие снежинки.
Пикенброк достал из кармана халата желтой кожи портсигар с инкрустацией и вынул из него сигарету.
Прикурив, он глубоко затянулся, чувствуя, как слега кружится голова, затем выпустил огромное облако дыма.
На душе у него было не спокойно. Еще днем его шефа, адмирала Канариса, вызвали к фюреру, и до сих пор от него не было никаких известий.
Пикенброк никогда не ждал от срочных вызовов к начальству ничего хорошего. И чем выше это начальство сидело, тем печальнее все эти вызовы окачивались.
А тут сам фюрер!
Пикенброк начал свою службу в абвере еще при капитане 2-го ранга Конраде Патциге в 1932 году.
В один прекрасный январский день 1935 года капитан имел неосторожность выступить в конфликт с Гиммлером по поводу разведывательных полётов над польской территорией.
Затем он срочно был вызван к фюреру и… новым руководителем Абвера стал капитан 1-го ранга Вильгельм Канарис.
Пикенброк хорошо относился к Патцигу, который всегда ценил его, но, как профессионал, полковник должен был признать, что тот не шел ни в какое сравнение с Канарисом.
И дело было даже не в том, что Канарис имел большой опыт разведывательной работы.
Опыт дело наживное!
Он имел то, что было недоступно Патцигу: размах!
И именно по этой причине абвер времен Патцига и времени Канариса разнились между собой так, как рознилась зима в Берлине с зимой под Москвой.
До Канариса Абвер представлял собой небольшую, не имевшую никакого политического веса организацию, выполнявшую узкие задачи армейской спецслужбы.
При Канарисе Абвер вырос в количественном отношении, расширил свои функции, стал влиять на политику Германии и конкурировать с другими спецслужбами Третьего Рейха — СД и Гестапо.
Более того, в 1936 году Канарис добился подписания соглашения о разграничении полномочий Абвера, СД и Гестапо, известного как «Договор десяти заповедей».
СД отвечало за политическую разведку в Германии и за её пределами.
Расследование государственных, политических, уголовных дел, а также проведение следственных действий и арестов возлагалось на Гестапо.
В компетенции Абвера оставались задачи военной разведки и контрразведки.
Однако не всё было так гладко, как об этом говорилось в Договоре.
Империя СС Гиммлера быстро росла, усиливалась и конкуренция со стороны СД и Гестапо, и уже в конце 1936 года в здании Абвера обнаружили микрофоны, установленные техниками СД.
После громкого скандала и вмешательства самого фюрера микрофоны убрали, а вот подозрительность друг к другу у спецслужб осталась.
Не редко к этой подозрительности примешивалась откровенная вражда и ревность.
Полковник еще раз глубоко затянулся.
На душе было неспокойно, поскольку в канцелярию к Гитлеру шефа могла привести очередная разборка между спецслужбами.
И если у Канариса будут неприятности, то они коснуться и его, начальника 1-го отдела управления разведки и контрразведки и заместителя начальника Абвера.
Он еще раз затянулся, затем подошел к пепельнице и загасил окурок.
И в этот самый момент услышал шум подъехавших к даче машин.
Он поспешил на крыльцо и на его ступеньках столкнулся с Канарисом, как всегда бесстрастным и холодным.
Они вошли в дом, Канарис разделся и прошел в теплую и светлую комнату.
— Что-нибудь выпьете, Вильгельм?
— Да, кофе и рюмку коньяка!
Пикенброк взял со стола сербьеряный колокольчик. Через мгновение в комнате появился слуга.
— Коньяк, кофе и пироженых! — приказал полковник.
Слуга поклонился и так же бесшумно исчез.
Когда стол был накрыт, Канарис сделал два небольших глотка и с видом знатока покачал голвоой:
— Хороший у вас кофе, Ийоган!
— Бразильский…
Канарис поставил чашку на стол и взглянул на подчиненного.
— Какое сегодня число? — спросил он.
— 18 декабря 1940 года, — ответил Пикенброк, несколько удивленный странным вопросом шефа.
Канарис встал из-за стола и подошел к окну.
— Да, — произнес он, глядя в сад, — все как всегда. А между тем, — повернулся он к полковнику, — этот день войдет в мировую историю, поскольку именно сегодня, 18 декабря 1940 года, фюрер подписал план нападения на Россию! План предусматривает молниеносный разгром основных сил Красной армии западнее рек Днепр и Западная Двина. Затем захват Москвы, Ленинграда и Донбасса с последующим выходом на линию Архангельск — Волга — Астрахань. Предполагаемая продолжительность основных боевых действий 4–5 месяцев…
Канарис вернулся к столу и отхлебнул кофе.
— Снова блицкриг, — без особого энтузиазма произнес не очень-то удивленный услышаным Пикенброк.
— Да, снова! — кивнул Канарис. — Но будем надеяться, что на этот раз более успешный…
Конечно, Пикенброк мог бы многое сказать по этому поводу.
Он много раз бывал в России, хорошо знал ее и даже не сомневался в том, что с одного удара русского медведя не уложить.
Но промолчал.
Да и что он мог сказать?
Решение было принято, он был солдатом, и ему оставалось только подчиняться приказам.
Да что там Пикенброк!
Сам Канарис уже тогда был уверен в том, что Германия не сможет выиграть войну, так легкомысленно начатую Гитлером.
Другое дело, что его вера была основана на убежденности в том, что в мире существует божественный порядок, который не дано изменить никаким фюрерам.
Но обсуждать сейчас, когда был подписан план нападения на Россию, эту щекотливую тему было бессмысленно.
И, ценя деликатность своего подчиненного, Канарис сказал:
— Спасибо, Иоганн… Как вы понимаете, — заговорил он совсем другим тоном, в котором уже не было искренности, — Москву и Ленинград будут брать Манштейн и фон Бок, а у нас с вами другие задачи…
Пикенброк понимал.
Да, у них были другие задачи, и он, ведущий специалист рейха по разведывательным операциям и созданию пятых колонн за гарницей знал это лучше других.
В тот исторический, и одновременно трагический, как считал Канарис, для Германии день, день они проговорили до часа ночи.
Но и после того, как Канарис уехал, Пикенброк еще долго сидел в кресле и задумчиво курил.
Что там говорить, работы был непочатый край, и начинать этот самый край надо было уже сегодня.
Но даже он, один из асов абвера, не мог даже предположить, что в эту самую минуту передавалась в Москву шифровка о совещании у Гитлера…
На следующий день отправил свою шифровку в Москву и Пикенброк.
Через несколько часов один из сотрудников германского посольства сказал всего несколько фраз случайно попавшемуся ему на пути человеку, однако тот в лучших традициях конспирации прошел мимо, сделав вид, что ничего не заметил.
II
Через два дня после описанных выше событий Иосиф Сталин сидел в своем кабинете в Кремле и читал «Государя» своего любимого Макиавелли.
Но сегодня знаменитый флорентийский мыслитель вызывал у лучшего друга всех философов раздражение.
Да, он, конечно же, был прав, когда утверждал, войны нельзя избежать, а можно лишь оттянуть ее.
Конечно, промедление тоже не может обернуться чем угодно, ибо время приносит с собой как зло, так и добро, как добро, так и зло.
Не согласен же лучший друг всех философов был с утверждением Макиавелли о том, что сторона, оттягивающая войну, играет на руку противнику.
Разве он играл на Германию, подписав с ней пакт Молотова-Риббентропа?
Играл, конечно, но только в известной степени. Но в куда большей степени он играл на себя, выигрывая время.
Пройдет еще год-два, он создаст мощную армию, вооружит ее самой современной техникой и тогда…
А что, собственно, будет тогда, Сталин не конкретизировал.
Ему не хотелось думать о том, что немцы тоже не будут сидеть эти два года, сложив руки, что за два года надо воспитать несколько сотен тысяч командиров всех уровней, взамен уничтоженным им, что непосредственная граница с Германией позволяет вермахту всего через несколько минут после начала войны оказаться на советской территории.
Сложно сказать, понимал ли сам Сталин, что он никогда не был ни хорошим тактиком, ни, тем более, стратегом.
И именно поэтому будущее всегда оставалось для него непонятным и туманным.
Нет, не будущее какого-то там Тухачевского, обреченного на заклание, (с этим-то как раз все было ясно), а будущее того, что принято называть ходом истории.
Именно поэтому он не любил вспоминать семнадцатый год и все то, что было с ним связано.
Ведь именно тогда, на самом крутом повороте российской истории до апрельской конференции он все делал против Ленина.
И не надо было оправдываться тем, что он пошел тогда на поводу у Каменева.
Нет!
Он и сам тогда думал точно так же, как и его тогда еще старший друг.
Ленин выступал против войны, а они с Каменевым со страниц «Правды» призывали к ее продолжению.
Ленин был против любого компромисса с любыми партиями, а он, Сталин, ходил к меньшевикам договариваться о сотрудничестве.
Да и не верил он, говоря откровенно, ни в какой переворот. И только недавно до него дошло, что дело было не вере, а в том, что пока был хоть какой-то, пусть даже самый мизерный шанс, надо было цепляться за него.
Как цеплялся за него Ленин.
Да, Старик и сам мало верил в успех, иначе не приказал бы ему готовить конспиративные квартиры и коридор для ухода за границу в случае провала переворота.
Тем не менее, он пошел на него и насильно повел за собой всю партию…
Раскрывшая в кабинет дверь заставила Сталина оторваться от воспоминаний.
В дверях появился начальник Разведывательного управления Генерального штаба генерал Голиков с двумя черными папками в руках.
— Разрешите, товарищ Сталин! — застыл на пороге генерал.
Сталин кивнул и против своего желания задержал взгляд на папках, которые держал Голиков. И он, наверное, очень бы удивился, если бы узнал, что в них содержатся противоположные взгляды на одни и те же вопросы.
Все дело было в том, что с некоторых пор Голиков имел обыкновение ходить на доклады к Сталину с двумя папками.
Если настроение у вождя было не очень пасмурное (хорошим оно почти никогда не было), Голиков доставал донесения из папки, где собиралась более или менее правдивая информация.
Если же Голиков от секретарей узнавал, что «хозяин» не в духе, то выкладывал сведения из другой — «благополучной» папки.
Со временем он станет ходить на доклад к Сталину только с одной папкой, проскольку прикажет своим сотрудникам собирать только такую информацию, которая совпадала с мнением вождя.
Сегодня Сталин не выглядел хмурым, да и Поскребышев ободрительно улыбнулся ему в ответ на его вопросительный взгляд.
Да и вопрос, с которым пришел сегодня Голиков к Сталину был слишком важным.
И кто знает, как поведет себя Сталин, если узнает о том, что ему не доложили о том, что происходило в ставке Гитлера 18 декабря.
Кивком головы Сталин пригласил генерала войти, однако сесть не предложил, и тот так и остался стоять посередине кабинета.
— Что у вас, товарищ Голиков? — спросил Сталин.
Голиков прекрасно знал об отношении Сталина к донесениям разведчиков и думал только об одном: как бы ему выйти из этого кабинета одному, а не в сопровождении конвоя.
Но докладывать было надо.
Голиков не стал доставать из папки бумаги, поскольку прекрасно знал все то, что говорилось в этих документах.
Но чем убедительнее говорил Голиков, тем мрачнее становилось выражение побитого оспой желтоватого лица Сталина.
И причины у него для этого были.
Подумать только!
Он убеждал весь мир в том, что никакой войны не может быть, а эти вечные конспираторы и заговорщики чуть ли не каждый день доказывали обратное.
То очередной резидент, то высокопоставленный дипломат, а то просто какой-то там антифашист наперебой сообщали о датах, часах и даже минутах начала войны.
И сейчас Сталин даже не сомневался в том, что в черной папке начальника разведки лежат очередные послания всех этих нелегалов с их истерическими призывами развертывать на границе войска и готовиться к войне.
А причина его неверия была проста, как выведенное яйцо. И дело было даже не в тех зачастую действительно расходившихся данных, за которыми могла стоять дезинформация не дремавшей немецкой разведки.
Отнюдь!
Все дело было в том, что Сталин со своим огромным самомнением уверовал в то, что он обманул Гитлера и тот отнесется к пакту о ненападении со всей ответственностью.
Как ни странно, но Гитлеру поверил тот самый Сталин, который никогда никому не верил.
И это, несмотря на то, что донесения, которые Сталин получал из Генерального штаба, от пограничников и моряков, от военной и политической разведки, из дипломатических источников и даже из германского посольства в Москве были очень тревожны.
Однако и в Кремле, в Наркомате обороны царило относительное спокойствие.
Сталин был уверен в том, что Германия не будет вести войну на двух фронтах, у него имелись на этот счет заверения от самого Гитлера.
К тому же разведчики уже много раз ошибались, передавая в Москву не только не точную, но и заведомо ложную информацию, поскольку все немецкие службы дезинформации работали перед войной на полную мощность.
Ну и само собой понятно, что мнение товарища Сталина никто даже не решался оспаривать.
Голиков закончил свой доклад, даже не дойдя до середины.
Сталин остановил генерала жестом руки и хмуро спросил:
— А вы сами-то верите всему этому? — брезгливо указал он зажатой в руке холодной трубкой на так и не раскрытую папку.
— Товарищ Сталин, — осторожно подбирая слова, ответил генерал, — я не могу сказать, что я всецело доверяю сообщениям наших агентов, но в то же самое время наше Разведывательное управление считает своим долгом донести до вашего сведения всю получаемую нами информацию…
— Спасибо! — недобро усмехнулся Сталин. — Донесли! Из всего сказанного здесь вами мне не понятно только одно, — слегка повысил он голос, — как вы, профессионалы, не можете понять такой простой вещи, что почти за каждой фразой этих донесений скрывается дезинформация!
Голиков молчал.
Он уже начинал понимать, что ошибся с папкой и любое невпопад сказанное им слово может кончиться для него трагически.
Тем временем Сталин медленно, как и все, что он делал, раскурил трубку и, глубоко затянувшись, выпустил огромное облако душистого синего дыма.
— Если вы, товарищ Голиков, — донесся до генерала негромкий и от этого еще более зловещий голос Сталина, — не понимаете этого, то мы можем подыскать на ваше место более понятливого человека…
Голиков вздрогнул.
Это была уже прямая угроза, а, как ему было хорошо известно, слов на ветер вождь никогда не бросал.
Облизав сразу же ставшие сухими губы, он развел руками.
— Товарищ Сталин, — с некоторой поспешностью заговорил он, словно опасаясь того, что ему не дадут высказаться, — мы достаточно трезво оцениваем ситуацию и, поверьте, все наше беспокойство вызвано только тревогой, которую все мы испытываем за нашу великую страну. И мы заверяем вас, что всегда будет проводить линию нашей родной партии, разработанную под вашим мудрым руководством и…
Сталин продолжал, молча, курить, и по его лицу не было заметно, сменил ли он гнев на милость.
В эту минуту он не думал ни о вере в него всего Разведывательного управления, ни лично товарища Голикова.
Ему было скучно.
Он уже много раз ловил себя на том, что его давно уже перестали радовать любые дифирамбы в его адрес.
Особенно если они шли от тех, кто вращался в самых верхах.
Массы?
Да, там другое дело, и когда наивные и по-своему верившие в него как в Бога люди выражали свое неподдельное восхищение к нему, он слушал их с той снисходительностью, с какой утомленный знаниями профессор слушает студента.
А эти! Высокопоставленные…
Им он никогда не верил.
Более того, он прекрасно понимал, что Голиков сейчас старается не защитить порученное ему дело, а угодить ему.
И прояви он сейчас интерес ко всему тому, что находилась в черной папке генерала, он услышал бы совсем другие речи.
Тем временем Голиков умолк и смотрел на вождя с таким выражением на лице, словно испрашивал у него прощение за то, что осмелился не поверить его гению и иметь свои собственные суждения.
— Ладно, — махнул рукой Сталин, — это я так, к слову. Идите, товарищ Голиков, работайте и впредь думайте, ведь это ваше главное оружие. Не так ли? — неожиданно сверкнул Сталин желтыми, как у кота, глазами.
— Так точно, товарищ Сталин! — вытянулся Голиков, с облегчением понимая, что на этот раз гроза прошла мимо.
Сталин, не прощаясь, сел за стол и снова принялся за «Государя».
Голиков щелкнул каблуками, повернулся и чуть ли не строевым шагом вышел из кабинета.
Сталин с какой-то брезгливостью смотрел ему в спину. И этот такой же, как все. Чуть надавили, и он уже готов и каяться, и верить ему, и не верить себе…
Он усмехнулся.
В последнее время он все чаще ловил себя на мысли, что ему очень хочется услышать возражения и поспорить.
Так, как когда-то спорил Ленин, который хоть и не терпел инакомыслящих, но рот никому не затыкал.
Сталин вздохнул.
Может быть, в этом и была его сила, может быть, именно поэтому немногие оставшиеся его стараниями в живых из ленинской гвардии с такой тоской и вспоминал те счастливые для них дни, когда каждый мог пройти против вождя и не получить за это пулю…
Да, Каменев, Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Раскольников пытались спорить.
Чем все это кончилось?
Правильно!
Иных уж нет, а те далече…
III
Голиков приехал в свое ведомство в мрачном настроении.
Отложив все совещания и встречи, он закрылся в своем кабинете и без малейшего перерыва выпил два стакана водки.
Усевшись в кресло, он закурил и с удовлетворением чувствовал, как вместе с разливавшимся по всему телу теплом уходит почти суточное напряжение.
А нервничать он начал сразу же, когда ему еще вчера утром сообщили, что на следующий день его примет Сталин.
Ничего хорошего от встречи с вождем он не ждал, прекрасно зная о той неприязни, с какой Сталин воспринимал любую информацию, которая шла вразрез с его собственным пониманием сложившейся ситуации.
Так оно и вышло, и ему надо благодарить Бога за то, что дальше угрозы Сталин не пошел. Пока не пошел…
И ему очень повезло, поскольку он так и не заговорил со Сталиным о полученной сегодня ночью шифровке о совещании у Гитлера.
Не поговорил он и том, о чем давно бы уже следовало поговорить с вождем.
Организационная структура Разведуправления, как убедился Голиков сразу же после своего прихода в это ведомство, давно устарела. Что же касается работы в условиях военного времени, то оно совершенно не соответствовало этому самому времени.
Материальная база военной разведки находилась в самом, что ни на есть, плачевном состоянии. У нее не было даже самолетов для заброски разведчиков в тыл противника.
Отсутствовали в нем и столь необходимые на войне отделы войсковой и диверсионной разведки.
Не было должного отношения к Управлению со стороны руководства Генштаба.
Да что там говорить, пронесло!
Сталин показал бы ему самолеты в тыл противника!
Конечно, в глубине души Голиков прекрасно понимал, что он просто струсил и даже не попытался защитить то дело, которое ему было поручено тем же Сталиным.
Но что он мог?
Спорить и доказывать?
Да, можно было!
Но только с тем, кто хотел спорить и слышать доказательства.
Сталин не хотел.
Да и чего бы он добился?
Отставки?
Это в лучшем случае.
Ладно, поморщился Голиков.
Хватит копаться в себе.
Что сделано, то сделано.
Он работает с тем, с кем работает, значит, впредь надо быть умнее и гибче. А бодаться с дубом… себе дороже…
А пока… ему надо как следует расслабиться.
Благо, что два проверенных товарища у него для этого мероприятия были.
Генерал взял телефонную трубку и приказал офицеру для поручений вызвать к нему начальника Отдела специальных заданий генерала Москвина и его заместителя полковника Громова.
Когда вызванные Голиковым офицеры появились в его кабинете, они не задали своему начальнику ни единого вопроса.
Да и зачем?
По хмурому лицу Голикова было видно, чем закончился его поход к Сталину.
Голиков жестом руки указал офицерам на свободные стулья, затем достал из тумбочки стола початую бутлку коньяка, три рюмки и тарелку с тонко нарезанным лимоном и шоколадными конфетами.
Он быстро разлили коньяк и, кивнув сидевшим напротив него офицерам, быстро выпил коньяк.
По губам известного своими эстетическими взглядами полковника Громов пробежала улыбка.
Голиков дождался, пока тот слегка пригубил коньяк, и сказал:
— Да, Сергей Николаевич, ты прав, сейчас не до смакования!
— Что, — поднял тот густые брови, — все так плохо, Филипп Иванович?
Голиков только махнул рукой.
В его кабинете не было прослушки, и тем не менее он не хотел обсуждать решения вождя даже с самыми проверенными людьми.
— Нам приказано, — почти дословно передал он приказ-пожеление Сталина, — работать, думать и не поддаваться на провокации…
С этими словам он налил себе еще коньяка и также залпом выпил его.
На этот раз Громов не улыбался.
Да и какие еще могли быть улыбки, когда все задуманное им и Москвиным и одобренное Голиковым летело к черту.
А задумано было много.
Громов прекрасно знал о том, что происходило в немецком Генеральном штабе, и нисколько не сомневался в том, что война начнется уже очень скоро.
Конечно, он никогда об этом никому не говорил, но, будучи классным аналитиком, никогда не верил в хитрость Сталина, ни в миролюбие Гитлера.
Более того, он с каждым днем все более убеждался, что Сталин и его окружение жили в каком-то иллюзорном мире, оторванном ими же самими от реальности.
Они не желалали даже слушать об истинной обстановке, если та противоречила собственным представлениям о том, или ином вопросе вождя.
Не испытывал он никакого почтения и к назначенному в июле 1940 года заместителем Начальника Генерального штаба РККА и начальником Главного разведывательного управления РККА Голикову.
Обладая практически всей информацией об агрессивных планах фашистского вермахта, Голиков сознательно передавал Сталину, который верил, что в ближайшие полгода Гитлер не нападет на СССР, разведывательные сводки с пометкой «дезинформация».
Бывший армейский командир и дилетант в разведке, он начал свою деятельность в разведке с того, что обрушился на кадровых работников.
Он упрекал их в том, что они слишком долго сидели за границей и обростали многочисленными связями с иностранцами.
Ему весьма тактично намекнули на то, что это и есть главнейшее условие глубины и надежности информации.
Однако тот только махнул рукой.
— Бросьте мне сказки рассказывать, — резко произнес он. — Настоящего большевика на мякине не проведешь!
И сейчас «настоящий большевик» был по сути дела единственным человеком в ГРУ, который искренне верил в «дружеские намерения Германии», а заключенный с ней пакт считал «продуктом диалектического гения товарища Сталина».
Именно с его подачи была разработана «баранья» теория, согласно которой Германия не рискнет напасть на СССР, не имея на складах миллионы бараньих полушубков.
Однако цены на шерсть в Европе не росли, и начальник ГРУ, несмотря на наличие проверенной информации о скором нападении Германии на СССР, продолжал нести на стол вождя утешительные сведения о том, что «подготовка германских армий на восточной границе есть маскировка перед высадкой фашистских войск в Англии».
Убежденный сталинист не мог даже и предположить, что в начале войны Сталин будет так испуган неожиданным поворотом событий, что начнет лихорадочно искать перемирия с фашистами на любых условиях.
Он прикажет Берии наладить контакт с Гитлером и предложит тому Прибалтику, Украину, Бессарабию, Буковину, Белоруссию и Карелию.
Отец всех народов будет готов отдать в рабство полстраны, лишь бы уцелел он сам и его режим.
Однако самонадеянный фюрер лишь презрительно поморщиться.
Да и зачем ему будет нужно это перемирие, если он и так возьмет это все в ближайшие месяцы?
Но когда страх пройдет и надо будет найти виновников катастрофы, Сталин расстреляет Павлова и обвинит во всех грехах разведку и, в первую очередь, военную.
В отличие от очень многих генералов, Голиков уцелеет и с началом войны во главе советской военной миссии отправится в Лондон и Вашингтон с заданием заключить соглашение с Великобританией и США о военном сотрудничестве.
После возвращения он будет командовать 10-й армией, участвовавшей в обороне Москвы.
Но все это будет потом, а пока Громов прекрасно знал о том, что его шеф подавал руководству только ту информацию, которая отвечала мнению И.В. Сталина.
Осуждал ли он его за это?
Нет, скорее понимал.
Громов часто думал о том, как бы повел он сам, будь он на месте Голикова.
И не находил ответа.
Ну, пошел бы он резать правду-матку, а что дальше?
А дальше получил бы на всю катушку.
В чем-в чем, а в этом он не сомневался.
Его посадили бы как провокатора и паникера.
А на его место пришел бы тот же Голиков, только и всего…
Да, он хорошо знал о том, что Германия не была готова к войне на все сто процентов, но он не сомневался и в том, что Гитлер не будет дожидаться того дня, когда Красная армия перевооружится и залечит ненесенные ее командованию Сталиным кровавые раны.
Не сомневался он и в том, что кадры для работы за линией фронта и в возможном тылу надо готовить уже сейчас, когда в их распоряжении еще имелось хоть какое-то время.
Но судя по словам Голикова, их этой возможности лишали.
Они посидели еще минут тридцать, пока не допили весь коньяк.
Беседа не клеилась.
Голиков был слишком подавлен тяжелым разговором со Сталиным, а откровенно говорить он боялся.
Да и какой в этом был толк?
Ни Москвин, ни Громов, ни он сам не могли повляить на сложившуюся ситуацию.
— Так что будем делать, Филипп Иванович? — спросил Москвин, когда Голиков разрешил подчиненных быть свободными.
— Работать и думать! — с неожиданной резкостью ответил Голиков.
Понимая, что неофициальная часть кончилась, офицеры щелкнули каблуками и повернулись.
Не успели они дойти до двери, как Голиков, прекрасно понимавший, с какими чувствами покидали его кабинет сотрудники, сказал:
— Я думаю, что товарищ Сталин, как всегда прав…
Офицеры повернулись, и Москвин ответил:
— А мы никогда в этом, Филипп Иванович, и не сомневались!
Голиков кивнул и, оставшись один, снова потянулся к бутылке.
Вполне возможно, что в этот момент он подумал о том, что отныне на доклад к вождю надо ходить только с одной папкой.
Когда офицеры вышли из Управления, Москвин предложил:
— Давай пройдемся!
— С удовольствием, — кивнул Громов.
Москвин приказал шоферу его машины следовать за ними в пяти метрах и закурил.
Метров двадцать они шли молча.
Москвин сосердоточенно курил, а Громов, прекрасно догадываясь, о чем пойдет речь, ждал начало беседы.
Они давно работали вместе и научились понимать друг друга без слов.
Громов отвечал в отделе Москвина за работу с эмиграцией.
И работы у него все эти годы хватало.
Более того, в последние месяцы ее стало намного больше.
Русские эмигранты были рассеяны по всему миру, но сосредоточениия основной их массы было два — Европа и Дальний Восток.
Костяк собственно белой эмиграции в Европе составили участники новороссийской, крымской и дальневосточной эвакуаций, которых насчитывалосьо около полумиллиона человек.
Это были и солдаты белых армий, и беженцы.
Вместе с 700 тысяч русских, которые оказались за рубежами России по тем или иным причинам, и тех, кто бежал и нее уже при советской власти, за границей проживало около полутора миллионов эмигрантов.
Среди них были не только русские, но и армяне, грузины, украинцы, белруссы и представители других национальностей.
Собственно русских эмигрантов в 1922 году насчитывалось 863 тысячи.
Тех, кто бежал уже из СССР, нельзя было назвать белыми, поскольку они мало интересовались политикой и бежали от террора и ужасов советской экономики.
Через польскую границу уходили солдаты Махно и «зеленых» «батьков», украинские националисты.
Главный центр эмигрантской жизни был сначала в Берлине, потом в Париже.
Другими центрами были Белград, Варшава, Прага, Рига, София, Харбин и Шанхай.
В поисках работы и хлеба эмигранты все чаще уезжали за океан в США, Канаду, Парагвай, Бразилию, Аргентину, Австралию.
Те, кто выехал за океан или шел на государственную службу, обычно принимали иностранное подданство.
Зарубежная Русь состояла по большей части из культурных слоев русского общества.
Рождаемость была низкой, старшее поколение быстро освобождало молодежь от забот о себе.
В культурном отношении эмиграция была сказачно богата.
«Философские пароход», на котором по прихоти Ленина был выслан за рубеж цвет россйской культуры и мысли, был способен осчастливить как задыхавшуюся от бездуховности Европу, так и Америку.
Всего было выслано 225 неугодных советской власти интеллектуалов.
Основную массу изгнанников составляли философы, именно поэтому пароход, увозивший их в Европу, получил название «философского».
Хотя на самом деле было два парохода.
Было среди них и немало тех, кто имел мировую известность.
Бердяев, Франк, Ильин, Шестов, Лосский, Набоков, Бунин, Пригожин, Сикорский, Северский, Шаляпин, Рахманинов, Стравинский, Павлова, Баланчин, Вернадский…
Такое созведие могло осчастливить всю Европу.
Вместе с ними отправлялись в изгнание «выброшенные с территории РСФСР», а именно такой была формулировка официального сообщения для печати, крупнейшие экономисты, врачи, агрономы, инженеры, психологи, юристы и писатели России.
Но эти люди были не только изгнаны, каждый из них оставил в своем «деле» обязательство никогда не возвращаться на территорию РСФСР, в противном случае их ожидал расстрел без суда.
Громов знал о том, что Ленин производил отбор в тот момент, когда Крупская занималась с ним простейшими задачами для семилетнего ребёнка, которые вождь, судя по сохранившимся тетрадкам, не мог решить сам: умножение двузначных чисел на однозначные.
И ничего кроме боли и стыда за свою страну не испытывал.
Конечно, изгнанники не собирались сидеть, сложа руки, и создавали русские культурные научные общества, в том числе «Русские академические группы».
В двадцатых годах возникло несколько русских высших учебных заведений, и в том числе Богословский институт в Париже и Политехнический в Харбине.
Русские гимназии были в Китае, Латвии, Чехословакии, Югославии.
Важную роль играла Церковь.
Храм служил не только домом молитвы, но и опорой общественной жизни.
Некоторые белые офицеры приняли священство, в церковную жизнь уходили подчас и бывшие революционеры.
Но политический спектр эмиграции был так широк, от меньшевиков до черносотенцев, что далеко не все признавали эти «центры эмиграции».
Очень скоро черносотенцы сошлись с близкими им деятелями в Германии, искавшими «специалистов по еврейскому вопросу».
Левые круги эмиграции полагали, что конец советской власти придет в результате ее «эволюции».
Правые продолжали надеяться на «весенний поход», то есть на иностранную интервенцию.
И теперь, когда этот «весенний поход» был не за горами, наиболее реакционно настроенные эмигранты мечтали о скорой победе над большевиками и создании новой, а вернее, о восстановлении с помощью немцев монархической России.
И, конечно, они, как на Западе, так и на Востоке, готовились не только словом, но и делом помогать немцам.
В отличие от благодушно настроенного Голикова и его хозяина на Западе прекрасно понимали, что война предрешена, и готовились к ней.
В меру своих возможностей готовились к ней и Москвин с Громовым.
Беда была только в том, что эти самые возможности у них были весьма ограниченными.
Они не могли заявить о том, что не верят ни в какие договоры с Германией, а потому работали с оглядкой на официальную линию.
И это было не так сложно, поскольку санкционировавший их работу Голиков практически ничего в ней не понимал.
— И что ты скажешь по этому поводу? — нарушил, наконец, затянувшееся молчание генерал.
— Только то, — ответил Громов, — что нам надо работать и думать…
Москвин поморщился.
Он ожидал от старого приятеля совсем другого ответа.
— Да подожди ты хмуриться! — рассмеялся Громов. — Конечно, нам надо выполнять приказ, но я предлагаю работать и думать точно так же, как мы работали и думали до этого дня…
Москвин облегченно вздохнул. Вот теперь он услышал то, что и хотел услышать.
Конечно, это было рискованно. Но вся их работа была чаще всего сплошным риском.
Да и что значила их личная неудача по сравнению с той страшной и огромной бедой, которая уже очень скоро должна была обрушиться на их страну?
Об успехе задуманной ими грандиозной игры говорить было рано, да и бессмысленно, поскольку она зависела от стечения или нестечения огромного количества самых разообразных обстоятельств, от которых всегда зависит любая, даже самая незначительная, на первый взгляд, операция.
Но играть, несмотря ни на что, было надо.
Пусть даже на свой страх и риск.
Москвин остановился и протянул приятелю руку:
— Спасибо, Сергей… Завтра же запускай колесо… Тебя подвезти?
— Нет, спасибо, — махнул рукой Громов, — я хочу прогуляться!
— Тогда до завтра! — еще раз пожал приятелю руку Москвин и уселся в подъехавшую машину.
Машина медленно тронулась и вскоре исчезла за поворотом.
Громов долго смотрел ей след.
Да что там говорить, ему повезло с начальником.
И дело было даже не в том, что Москвин был один из самых выдающихся разведчиков, не раз смотревший смерти в лицо, а настоящий мужик.
Куда важнее было то, что он был одним из тех, которые не только не ломались, но и не гнутлись.
Все правильно, подумал полковник, вспоминая Льва Толстого: Делай, что должно, и будь, что будет…
Ровно в одиннадцать часов утра следующего дня в купе скорого поезда «Москва — Астрахань» вошел скромно одетый даже по тем глухим временам молодой человек с серым парусиновым портфелем в руках.
Если бы кому-нибудь пришло в голову проверить у него документы, такой любопытный узнал бы, что зовут этого человека Сергей Владимирович Никитин, что он является сотрудником Министрества рыбной промышленности и отбывает в службеную командировку.
Но если бы молодого человека обыскали, как следует, то у него нашли бы и удостоверение капитана Разведывательного управления при Генеральном штабе Виктора Семеновича Долгова.
Так неприметно и буднично начиналась одна из самых знаменитых операций советских спецслужб, значение которой трудно переоценить даже сегодня…
Часть I
По тонкому льду
Глава I
Как только изрядно выпивший Николай растянулся на кровати и уснул, Марина уселась за туалетный столик и долго смотрела на свое отражение.
Да, что там говорить, хороша!
Тонкие брови, темно-синий омут глаз и роскошные льняного цвета волосы, спадавшие на ее роскошные плечи самым настоящим водопадом, — все это производило впечатление.
А кожа? Настоящий шелк, и не единой морщинки.
Марина нисколько не льстила себе.
Да и зачем?
Она слишком хорошо знал, как неотразимо действовала на мужчин. Причем, любого возраста. И не случайно именно она становилась центром внимания мужской части в любой компании.
Одни, опасаясь ревности жен, наблюдали за ней исподтишка, а другие, посмелей, не сводили с нее изумленных взглядов.
Как это ни казалось странным самой Марине, но в этих взорах почти никогда не было ни похоти, ни вызова, скорее это были восхищенные взоры ценителей красоты, встретивших очередное чудо природы.
Но хватало и таких любителей красоты, кто буквально раздевал ее загоревшимся взглядом, не в силах скрыть страстное желание обладать этой, словно явившейся из другого мира, женщиной.
Только вот от желания до его удовлетворения для многих была дистанция огромного размера. Даже не дистанция, а самая настоящая непроходимая пропасть.
А все дело было в том, что насколько Марина была красива, настолько она была и прагматична. И участь ткачихи и домашней работницы у какого-нибудь инженера средней руки никогда не прельщала ее.
Ни тогда, когда еще в средней школе один из учителей чуть не сошел с ума от избытка своих чувств и неудовлетворенной страсти.
К двадцати пяти годам у нее было несколько связей, но все они кончились очень быстро, поскольку ее сожители не могли удовлетворить и десятой доли ее запросов.
Даже тот, из Министрества внешней торговли, севший за растраченные на свою любовницу довольно большие деньги.
Вот тогда-то Марина и решила для себя, что доступ к ее телу, о душе уже давно не шло и речи, получит только твердо стоявший на земле счастливец.
Само собой понятно, что «твердо стоявший на ногах» в ее лексиконе означало очень обеспеченный.
Такой быстро нашелся.
Им стал Николай Алексеевич Дугин, всемогущий заместитель начальника оперативно-чекистского отдела Управления лагерей по Астраханской области.
Он положил на нее глаз на торжественном вечере в Центральном клубе НКВД в Москве.
После чего попросил ее приехать в Астрахань. С женой он решил вопрос чисто в чекистском стиле.
Он не стал ей ничего объяснять, а просто приказал уехать на свою историческую родину в Вологодской области.
Ухаживать за престарелой матерью, как он объяснил отъезд жены. Справедливости ради надо заметить, что «престарелой матери» тогда было всего сорок пять лет.
Конечно, жена пыталась возражать, однако сжигаемый страстью супруг обещал пустить ее на корм рыбам в протекавшей метрах в пятидесяти от их роскошного двухэтажного дома Волге.
Нина, как звали жену чекиста, слишком хорошо знала, на что способен ее муж, и отправилась к «старушке». Судя по всему, навсегда.
Марина знала мужчин и то, какую страсть она вызывает у них, но и она была удивлена той даже уже не страстью, а самой настоящей яростью, с какой Николай накинулся на нее в ту минуту, когда она появилась в его доме.
В эти, чего там скрывать, вобщем-то сладкие мгновения, он напоминал собой путника, шедшего без воды несколько дней по раскаленной пустыне и, наконец, дорвавшегося до воды.
Прильнув к источнику, он пил и никак не мог напиться, а, напившись, снова тянулся к воде.
Да, на этот раз Марина вытащила счастливый билет, подполковник Дугин твердо стоял на ногах и очень скоро должен был занять кресло своего непосредственного начальника, которого он очень умело спаивал.
По сути дела, именно он, а не полковник Сарыгин, вершил все дела в Астраханской области, в которой было не много не мало, а целых семь лагерей.
Однако Марину радовала отнюдь не власть ее сожителя над зеками и начальниками отрядов и зон, а то, что он был по-настоящему богатым человеком и буквально осыпал ее дорогими подарками.
Все было бы хорошо, если бы не одно «но», которое не давало Марине покоя.
Узнав Дугина поближе, она не могла не понимать того, что никаких гарантий у нее не было, и Николай в лубую минуту мог также спокойно расстаться с нею, как он расстался с женой.
Что же касается любви, то никакой любви она к нему не испытывала, поскольку это был, если называть вещи своими именами, самый обыкновенный самодур.
Грубый и малообразованный.
В то время как сама Марина обладала тонкой художественной натурой, унаследованной от отца-историка и матери-пианистки.
Она была начитана, хорошо знала историю России и Европы и прекрасно играла на пианино и гитаре.
Все ее беды начались после того, как отца приписали к какой-то контрреволюционной организации и сослали на Север, где он вскоре умер от заражения крови.
Мать выгнали с работы, и она, промучавшись несколько лет на случайные заработки, утонула в Финском заливе. И Марина сильно подозревала, что она свела счеты со ставшей для нее невыносимой жизнью.
А когда Марина как-то спросила ее, почему она, еще молодая и красивая, не выходит больше замуж, мать посмотрела на нее так, что Марина никогда больше не заговаривала на эту тему.
Только потом, когда метери не стало, он поняла, что гранатовые браслеты» бывают не только в литературе.
И в том, что она из тонкой и художественно очень одаренной натуры превратилась в расчетливую и далекую от романтики женщину, отчасти была виновата и та жизнь, в которой ей приходилось не жить, а выживать.
И когда она встретила Алексея, она не устояла.
Конечно, это был не простой уголовник.
Алексей Анненков был из дворян, о чем говорили его фамилия и кличка Граф.
Он был красив, прекрасно образован и крепок здоровьем. Оно, конечно, генетика, как утверждал академик от науки Лысенко, возможно, и была продажной девкой империализма, однако порода есть порода!
Алексей не шел ни в какое сравнение с всесильным чекистом, которого красило только его кресло, и очень скоро Марина по-настоящему увлеклась им.
Она познакомилась с ним на репетиции концерта, посвященного какой-то там годовщине большевистской победы.
Он прекрасно пел, а она очень хорошо играла на рояле.
Очень скоро они, что называется, спелись, и с того самого дня, когда Марина впервые отдалась ему, она использвала каждый удобный момент, чтобы видеться с ним.
Хотя это было не так просто. Николай не так часто уезжал в командировки, а постоянно вызывать Анненкова на хозяйственные работы по дому она не могла.
Увидев во второй раз кряду в своем доме красивого и умного мужчину, Николай даже не стал бы ничего выяснять. Но уже через неделю ее любовника просто-напрсото выловили бы из той самой Волги, в которой он обещал утопить свою законную жену.
И все-таки они виделись. Чаще всего в том самом театре, где их свела лагерная судьба.
На счастье Марины, подоготовленный ею и Анненковым концерт настолько понравился высоким гостям из Москвы, что начальник Управления генерал Кетов приказал и впредь готовить не только концерты, но и спетакли.
Эти спектакли на самом деле нравились, и очень скоро импровизированный тетар стал разъезжать по близлежащим городам. И как поговаривали, осенью они должны были выступать в Москве.
Весь вопрос заключался для Марины только в том, дотянет ли она до осени.
И все дело было в этой свалившейся ей как снег на голову сестре начальника производственного отдела, приехавшей погостить к брату.
В чем-в чем, а в этом Марина не ошибалась. Она видела сегодня, как Николай смотрел на этй самую Тамару и как он танцевал с ней.
Это ведь все только делали вид, что не замечают того, как он тесно прижимал ее к себе и как туманился его взгляд.
Она видела.
Конечно, Тамара чисто по-женски уступала ей, но то, что она была очень хороша, Марина не могла не понимать.
И теперь она даже не сомневаалсь в том, что привыкший к вседозволенности и не знавший отказа Николай не отступится от Тамары.
Не обманывалась она и насчет его срочной командировки в Ростов.
Марина хорошо знала, что не будет никакого Ростова и Николай уедет с этой Тамарой на один из островов, где у их управления были специальные дома отдыха.
Хорошо, если это только минутное увлечение.
А если нет?
И если ей завтра предложат отбыть на историческую родину, как это предложили ее прдшественнице?
Что тогда?
А вот тогда она потеряет многое. И что самое главное, она уедет из Астрахани такой же бедной, какой и приехала в нее.
Да, красота, конечно, страшная сила, но еще большей силой были деньги. Особенно среди той нищеты, какую представляла собою страна в 1940 году.
Когда четыре года назад была отменена карточная система, многие тогда надеялись на лучшее. Но стало намного хуже, продуктов не хватало, и огромная страна откровенно голодала.
Специальности у Марины не было, а работа на фабрике или заводе не могла ей присниться даже в самом страшном сне.
Но и просто так сдаваться на милость победителя Марина не собиралась.
И надо отдать ей должное, она была не только красивая и безнравственная, но и решительная, и в борьбе за свое благополучие она была готова на все.
Ладно, наконец, решила она, вставая из-за стола, завтра будет день, будет и пища.
Как ни несло от громко храпевшего Николая перегаром, Марина, преодолев отвращение, легла все же с ним.
Но, как выяснилось утром, зря. Николай даже не подумал прикоснуться к ней.
И потому как он торопился, холодно поцеловал ее и буркнул: «Буду через три дня», Марина поняла, что ее дела совсем плохи.
И, уж конечно, она совсем не удивилась тому, что Тамара срочно поехала «погостить» к каким-то там так удивительно вовремя появившимся родственникам.
Справедливости ради, раздумывала она над тем, что ей делать, недолго.
Ровно в четыре часа вечера Марина отправилась в театр, где проходила репетиция «На дне», в котором она играла Варвару, а Анненков Пепла.
Что там говорить, Марина умела владеть собой, и даже Арсений не смог догадаться того, что творилось в ее душе.
Когда репетиция была закончена и они на какое-то время сотались одни, Арсений по привыке попытался обнять ее.
К его удивлению, она выскользнула из его рук.
— Надо поговорить, — сказала она и быстро и четко и четко изложила план, который должен был спасти ее.
Несколько удивленный услышаным Алексей молчал.
— Что скажешь? — спросила Марина.
— Сейчас ничего, — после небольшой паузы произнес Анненков. — Сама понимаешь, что один я такое дело не подниму…
— Хорошо! — кивнула Марина. — Иди и помни, что у нас всего три дня…
Вечером в столовой Анненков, проходя мимо Василия Хромова, негромко сказал:
— Есть дело!
Василий кивнул.
— Приходи после отбоя…
Конечно, обращаясь к Хрому, который был одним из самых авторитетных воров зоны, где отбывал свой срок Аннеков, Арсений сильно рисковал.
Да, он сидел за мошенничество, и статья у него была довольно престижная, но все же он не шел ни в какое сравнение с самим Хромом и его урками.
Что там говорить, народ у него подобрался отчаянный и способный на все. И при особом желании они могли без особого риска его просто кинуть.
Но другого выхода у него не было.
Один он был неспособен провернуть предложенное ему Мариной дело.
Другое дело, что Хром, насколько за два года пребывания на зоне мог убедиться Аннеков, был не только авторитетный, но и довольно справедливый вор.
Из «правильных», как называли таких в уголовной среде.
Он был из Москвы и относился к своему земляку, если и не с уважением, то с явной симпатией.
— Что у тебя? — с улыбкой спросил он, когда минут через двадцать после отбоя, когда измученные непосильным трудом зеки спали без задних ног, Анненков пришел к нему в угол.
Но уже очень скоро улыбка сбежала с его лица, и он с все возрастающим вниманием слушал Алексея.
И чем больше тот говорил, тем больше убеждался в том, что заинтересовал Хрома.
— Что скажешь? — спросил Анненков, закончив свое повествование.
— Скажу, что интересно! — усмехнулся Хромов.
— И только?
— Нет, не только, — покачал головой тот. — Все, Граф, иди спать, завтра договорим!
— Только учти, — произнес Анненков, — через неделю я освобождаюсь…
— Учту!
Анненков кивнул и отправился на свои нары. Потому как загорелись глаза у Хрома, он не сомневался в том, что дело выгорит.
И оно, действительно, выгорело.
Все прошло как по маслу, а еще через семь дней, Анненков распрощался с Хромом и вышел на волю.
Вздохнув полной грудью, он зашагал по направлению к вокзалу, откуда через три часа уходил поезд на Москву.
Глава II
Коля Цыган удивлялся сам себе.
Обычно, удовлетворив страсть, он моментально охладевал к своей партнерше.
А тут…
Он с каким-то неведомым ему до сих пор исступлением целовал ее ласковое тело с атласной кожей, от которого так призывно исходил едва заметный аромат неведомых ему тонких духов.
Вдоволь натешившись, он встал с кровати и накинул рубашку.
Потом подошел к хранившему остатки вчерашней роскоши столу, налил стакан водки и с наслаждением выпил.
Аппетитно похрустев квашеной капустой, он взглянул на свою подругу.
— Ты как?
— Давай! — улыбнулась та.
Цыган налил рюмку водки и отнес Нинон, как звали его маруху, на кровать.
Та с чувством выпила и блаженно закатила глаза.
— Хорошо!
Цыган провел рукой по гладкой груди Нинон и почувствовал, как его снова охватывает непреодолимое желание обладать этой женщиной.
Загорелась и Нинон. Она притянула к себе голову Цыгана и впилась в его губы жгучим поцелуем.
И в тот самый сладкий момент, когда они были уже готовы продолжить любовыне утехи, в дверь постучали.
Цыган недовольно выпрямился.
Этот адрес знали только самые близкие к нему люди и без особой нужды беспокоить его не стали бы.
Значит, случилось что-то неординарное. Стук повторился.
Он быстро оделся и, взяв на всякий случай в руку финку, пошел к двери.
— Кто? — негромко спросил он.
— Почтальон! — ответил мужской голос. — Привет из Астрахани принес!
Цыган открыл дверь и увидел незнакомого мужчину в элегантном сером костюме с кожаным портфелем в руках.
— Заходи!
Мужчина вошел в комнату и, увидев на кровати полураздетую женщину, вопросительно взглянул на Цыгана.
— Сейчас! — кивнул тот и подошел к кровати. — Погуляй, Нинон!
Давно привыкшая к конспиративной жизни своего приятеля, женщина не выразила ни малейшего неудовольствия и быстро оделась.
Когда она ушла, Цыган кивнул на стол.
— Как?
— Потом, — ответил мужчина, — сначала дело…
Цыган кивнул и сел на стул.
— Хром кланятся велел, — сказал мужчина.
— Спасибо!
— И прислал подарки, — продолжал мужчина.
Заметив вопросительный взгляд Цыгана, он открыл портфель и вывалил на стол кучу изделий из золота и толстые пачки денег.
— Это он там заработал? — насмешливо спросил Цыган, оценивающе рассматривая драгоценности.
— Можно сказать и так! — охотно согласился мужчина.
Он полез в карман, и Цыган против своей воли напрягся, так как много раз в своей жизни видел, как из этих карманов в подобных ситуациях доставали финки и пистолеты.
Мужчина понимающе улыбнулся и протянул Цыгану небольшой клочок бумаги.
Вор взял бумагу и равернул ее.
На ней рукой Хрома было написано: «Чисто. Хр.»
Цыган кивнул, взял спички и сжег записку.
— Как отзываешься? — с некоторым облегчением в голосе спросил он гостя.
— Граф…
Цыган усмехнулся.
— Громко!
— Как прозвали… — пожал плечами гость.
Цыган был опытным вором и прекрасно видел, что его гость не из блатных и прозвали его, судя по внешности, за приосхождение.
Но хорошо знавший и уважавший воровские законы лишних вопросов задавать не стал.
— Свою долю, — кивнул Алексей на стол, — я взял! Это, — отобрал он несколько изделий, — твое! Здесь, — отделил он от общей кучи часть драгоценностей — доля Хрома, все остальное на общак…
— Хорошо, — сказал Цыган и кивнул на стол. — Ну, что, теперь отметим знакомство?
— Вот теперь, — улыбнулся гость, — с удовольствием!
— Минуту!
Цыган выглянул в коридор и позвал курившую на кухне Нинон.
— Прибери! — коротко приказал он.
Нинон быстро убрала и накрыла на стол.
Цыган разлил водку.
— Давай, Граф, — поднял он свой стакан, — за тех, кто там!
— Давай! — чокнулся с ним Граф.
— Как там? — спросил Цыган, когда они выпили по второй.
— Нормально! — ответил Граф, цепляя на вилку соленый грибок. — Только жарко очень!
— Да, — рассмеялся Цыган, два раза отбывавший срок на севере, — места нам нашли подходящие! Или собачий холод, или адская жара!
Они проговорили еще почти час, и вобщем-то ни о чем.
Граф ни разу не заикнулся о подарках с юга, да и сам Цыган не интересовался их таинственным происхождением.
Хотя ему было интересно.
И в самом деле, за всю его блатную жизнь это была первая подобная посылка из тех самых мест, которые почему-то принято называть не столь отдаленными. Несмотря на то, что этим «неотдаленным» местам относилась Колыма.
Как правило, посылки шли в обратном порядке, не с зоны на волю, а с воли на зону.
Перед тем как расстаться, Цыган спросил:
— Ты сам по себе, или…
— По-всякому, — уклончиво ответил Граф.
— Если что, обращайся! — протянул руку Цыган.
— Обращусь! — крепко пожал ее гость.
Закрыв за ним дверь, Цыган подошел к столу, над которым склонилась восхищенная все увиденным на нем Нинон.
А посмотреть там на самом деле было на что.
Кольца, перстни, серьги, браслеты, кулоны, ожерелья, кресты, цепочки…
Словно капли росы горели в попадавших через окно солнечных лучах вставленные в красивую оправу бриллианты и драгоценные камни.
Цыган восхищенно покачал головой.
Даже он, воровавший всю свою сознательную жизнь, никогда не видел в одном месте такого богатства.
— Да, — протянул он, — тут лимона на полтора будет!
— Боже мой! — воскликнула Нинон, рассматривая небольшие серьги, в которых зеленым огнем блестели изумруды. — Какая прелесть!
— Нравятся? — усмехнулся Цыган.
— Еще как!
— Тогда возьми их себе! — неожиданно для себя вдруг проговорил Цыган.
Женщина изумленно взглянула на него. Она прекрасно разбиралсь в воровских понятиях и знала, что все это богатство принадлежит всем.
Говоря откровенно, Цыган был уже и сам не рад врвавшемуся у него «возьми их себе».
Но назад слово взять уже не мог. Ладно, Бог с ними с этими серьгами, в конце концов, он вычтет их из своей доли. Так что проблем с обществом у него не будет…
— Бери, бери! — ласково произнес он.
Дважды повторять подобное приглашение Нинон было не надо. Она быстро сняла свои старые серьги, надела новые и подошла к стоявшему на комоде зеркалу.
— Вот это да! — восхищенно воскликнула она, едва взглянув на себя.
— Да, — снова улыбнулся он, любуясь серьгами, которые удивительным образом шли Нинон, — красиво!
— Ну что, — весело спросил он, когда Нинон, вдоволь налюбовавшись подарком, уселась за стол, — обмоем!
— Конечно!
Минут через десять, Нинон все-таки сняла серьги, как всегда снимала их перед занятием любовью.
А прилично поддатый Цыган, снова и снова ненасытно целуя Нинон, на целых вда часа забыл и о Хроме, и о Графе, и о привезенном им подарке…
Забыл о Цыгане и Алексей, которого ждало куда более приятное свидание.
Через час он был на Казанском вокзале, куда в два часа дня должен был прибыть поезд из Астрахани.
У входа в вокзал он купил букет цветов и направился на перрон.
Несмотря на февральский мороз, на перроне было полно встречающих.
До прихода поезда было еще полчаса, и Анненков отправился в буфет.
Впрочем, это он так только назывался «буфет».
Жидкий чай, какое-то подобие кофе и леденцы, — вот и все, чем мог похвастаться полный буфетчик, с тоской наблюдавший за входящими в вокзал.
Ничего удивительного в этом убожестве не было.
В 1940 году, в СССР разразился очередной продовольственный и товарный кризис, и многотысячные очереди стали обыденным явлением по всей стране.
Именно тогда в лексикон советских людей прочно вошло слово «блат», который, если верить появившейся в то время пословице, «был сильнее Совнаркома».
Анненков поморщился, вспомнив, сколько ему пришлось заплатить за билет до Москвы для Марины. И ему еще повезло, посольку достать железнодорожный билет в Москву в те времена без специальных документов было практически невозможно.
Естественно, для тех, у кого не было денег. Ну а для тех, у кого они имелись, никаких проблем ни с билетами, ни с продовольствием не возникало.
Ну а коль так, то при желании всегда можно было найти организацию, а в ней человека, готового за определенную мзду помочь с документом, открывающим дорогу в столицу Родины.
Именно такой умелец и помог с билетом для Марины. А все дело было в том, что вкусивший новой любви Дугин даже не стал ничего объяснять Марине.
Все еще пребывая в «командировке», он просто передал ей приказ убираться на все четыре стороны. И Марине, считал Алексей, повезло.
Да и кто мог поручиться за то, что он, под горячую руку, не спустил бы всех собак на нее?
Анненков подошел к стойке, и дородный бефетчик только развел руками, как бы говоря:
— Ничего не поделаешь! Вот такой у нас социализм!
Анненков понимающе усмехнулся.
Каждый день газеты сообщали о колоссальных урожаях и несметном количестве товаров на складах, а прилавки в магазинах сияли пустотой.
И даже на рынках молоко продавали сейчас не крынками или бутылками, а стаканчиками, муку — блюдцами, а картошку — поштучно.
Понятно, что в этих условиях расцветала дикая спекуляция и не менее жуткий произвол милиционеров, которым приходилсь сдерживать многотысячные очереди.
Делалось это очень просто.
Милиция выстраивала очереди за квартал от магазина, а потом отбирала 10 человек и вела «счастливцев» под конвоем к магазину.
Надо ли говорить, что за определенное вознаграждание в число «счастливцев» попадали не всегда те, кто мужественно ждал своей очереди.
Анненков вышел на перрон, где уже отпыхтел парами подошедший поезд.
Марина ехала в пятом вагоне, и когда Анненков подошел к дверям, она уже стояла на перроне.
И, конечно, Анненков не мог не заметить, как она выделялась среди огромной толпы, заполнившей перрон. Фигурой, волосами, лицом и манерой держать себя.
Да, подумал он, эта женщина могла украсить любое собрание.
Заметив Алексея, Марина улыбнулась и пошла ему навстречу.
— Ну, здравствуй! — радостно улыбнулась она и, обняв его, крепко поцеловала в губы.
— Рад тебя видеть! — искренне ответил Алексей, которому все больше нравилась эта женщина.
И ничего предосудительного в этом не было.
Он был молод, силен и ценил женскую красоту. А Марина понимала в любви толк.
Алексей взял у нее саквояж, и они пошли к выходу с перрона.
Анненков жил в Сокольниках в отдельной квартире.
Едва они окзались наедине, Марина обняла его и покрыла страстными поцелуями.
Алексей почувствовал, как его накрывает огромная теплая волна, которая бросила их на кровать, и он с какой-то поразившей его самого одержимостью овладел Мариной.
— Ну вот, — улыбнулся он, когда Марина вернулась из ванной, — ты и испортила мне торжественную встречу!
— Что ты имеешь в виду? — вопросительно взглянула на нео женщина.
— Праздничный ужин и хорошее вино!
— Так еще не поздно, — усмехнулась Марина, — особенно если учесть, что в поезде я почти ничего не ела…
Анненков быстро оделся и вышел на кухню, где у него были приготовлены купленные по баснословной цене у официанта местного ресторана продукты.
Через пять минут стол был накрыт.
Алексей разлил вино по бокалам.
Марина подняла свой бокал и взглянула на Алексея каким-то странным взглядом. Обычно в нем сквозил интерес, чаще желание, но сейчас было нечто такое, что открылось только Марине, и чего не мог понимать Алексей.
Но самым удивительным было как раз то, что так оно и было.
А все дело было в том, что Марина впервые по-настоящему полюбила и смотрела на открывшийся ей совершенно по-новому мир совсем другими глазами.
И в этом новом мире не было уже ни расчета, ни желания устроиться, ни стремления к выгоде.
Более того, та жизнь, которой она жила до этого, со всеми этими дугинами и им подобными, показалась ей мелкой и ничтожной.
И она отдала бы сейчас все принадлежавшие ей побрякушки за то, чтобы навсегда остаться с Алексеем, в котором она интуитивно чувствовала совершенно другую, высшую породу.
Ее совершенно не интересовало, как он дошел до жизни такой, посокольку она хорошо знала, что означает в Советском Союзе иметь статус «бывшего».
Но она точно так же знала и то, что Алексей не способен ни на подлость, ни на предательство, чем бы он не занимался.
— Я хочу выпить, — без всякой патетики произнесла Марина, — за еще живущих на нашей земле настоящих мужчин! За тебя!
— Спасибо! — чокнулся с ней Анненков.
Он залпом выпил водку и почувствовал, как ледяная жидкость, проскользнув вниз, обожгла пищевод и тут же превратилась в приятное тепло.
Он закусил мясистым помидором и принялся за роскошный холодец, обильно поливая его душистым хреном. Женщина смотрела на него.
— Так нельзя, Марина, — улыбнулся Арсений, — кладя себе очередной кусок холодца. — Надо закусывать!
— Не хочу, — покачала головой девушка.
— Почему? — взглянул на нее Алексей.
— Перенервничала, — честно ответила Марина. — Всю дорогу мне казалось, что вот откроется дверь войдет Дугин со своими костоломами…
— Все может быть, Марина, — ответил Аринин, — но что сделано, то сделано, и не надо портить такой чудесный день грустными размышлениями!
Марина кивнула.
Ничего другого она и не ожидала. Этот сильный и уверенный в себе мужчина не станет ныть и жаловаться, даже если ему, как будет совсем плохо.
— Ты прав, Леша, — наполнила она рюмки, — гулять, так гулять!
После второй рюмки Марина обрела аппетит и с удовольствием ела приготовленные Анненковым салаты и мясо.
И все же грусть не покидала ее.
Конечно, Алексей прекрасно понимал состояние женщины и не сыпал соли на рану.
— Леша, — проговорила вдруг Марина таким проникновенным тоном, что Анненков внимательно взглянул на нее, — завтра мы с тобой расстанемся и, наверное, навсегда…
Она с трудом сдержала слезу и, сглотнув ставший в горле ком, продолжала:
— Но я хочу, чтобы ты знал, что я совсем не такая, как ты думаешь…
Аринин хотел что-то сказать, но Марина жестом остановила его.
— Я, — продолжала она, — не буду тебя обманывать и рассказывать красивые сказки о своей жизни с тем же Дугиным. Да, меня, наверное, можно презирать, поскольку никакой любви к этому кабану у меня не было, а был только расчет. Но после встречи с тобой во мне что-то перевернулось, и я поняла, что нельзя никогда продавать себя и дарить хотя бы один поцелуй без любви…
— Нет на свете ничего лучшего, — воспользовался паузой Алексей, — чем поцелуй. Самое сладкое и тайное, дрожью двух миров исполненное — есть поцелуй. Губы касаются друг друга, прижимаются друг к другу и целуются, целуются, и я счастлив, когда целую. Я чувствую радость дыхания и понимаю, что такое есть жизнь, вижу Небо и Землю, слышу все свое тело и нежное тело другое. Целую ее, кого люблю, а все тело становится певучим и слышащим. Слепнут глаза, а видят ярче. Гаснут мысли, а все мыслью становится…
— Что это? — изумленно спросила Марина.
— Замечательный поэт серебряного века Константин Бальмонт, — улыбнулся Анненков. — Когда-то эти стихи в прозе мне настолько понравилась, что я выучил их наизусть.
— Здорово! А ты еще что-нибудь помнишь?
— Да…
— Почитай!
— Тайна любви больше, — снова заговорил Алексей, — чем тайна смерти, а жизнь и смерть становятся равными для того, кто любит. В том сила и ужас Любви. Она ослепляет глаза и меняет души так, что драгоценные предметы становятся ничем, а ничто становится безбрежным царством. Она меняет и людей, которые становятся богами и зверьми и входят в мир нечеловеческий! И в нем души бьются, безумствуют, светятся, горят, плачут, и в первый раз живут, и в первый раз видят, видят все, влюбляясь в тела, как некогда Ангелы влюблялись в дочерей Земли. Нам холодно, мы цепенеем и тонем в зеркальных глубинах. Но мы любим, мы любим, и ради Любви совершим геройство, и ради Любви совершим преступление, ради одной минуты Любви создадим жизнь и растопчем жизнь. В этом Любовь. Любовь ужасна, беспощадна, она чудовищна. Любовь нежна, Любовь воздушна, Любовь неизреченна и необъяснима, и что бы ни говорить о Любви, ее не замкнешь в слова, как не расскажешь музыку и не нарисуешь солнце. Но только одно верно: тайна Любви больше, чем тайна смерти, потому что сердце захочет жить и умереть ради Любви, но не захочет жить без Любви…
Когда Алексей замолчал, Марина долго сидела, не в силах ничего говорить.
Затем поднялась из-за стола и, одарив Аринина одним из тех проникновенных взглядов, от которого сразу загорается кровь, направилась к кровати.
Алексей отнес на кухню пустую бутылку вина и задержался там ровно настолько, столько в его понимании было необходимо Марине для того, чтобы подготовиться к пиршеству плоти. И когда он появился в спальне, Марина уже лежала в широкой кровати, покрытая прозрачным покрывалом.
И в какой уже раз его восхищенному взору представилось одно из самых совершенных женских тел, какие он когда-либо видел.
В следующее мгновение он мягко лег на Марину и впился в ее полураскрытые губы страстным поцелуем.
Марина застонала и ласково провела по его спине руками, снизу вверх, надавливая на какие-то только ей одной известные точки.
Потом откинула покрывало и, высоко подняв ноги, широко развела их в стороны. И измученный давно сжигавшим его желанием, Алексей, ощущая во всем теле неизъяснимое блаженство, с какой-то изумившей его самого нежной яростью вошел в нее.
Марина застонала еще сильнее и, извиваясь всем телом, принялась покрывать его губы, глаза и шею жгучими поцелуями.
Затем она ласковыми движениями принялась массировать ему низ живота. И он не успел даже ни о чем попросить Марину, как та уселась на него.
Глядя на ее мелко дрожащие груди, Алексей даже застонал от охватившего его сладостного восторга, чего с ним давно уже не бывало.
На этот раз они не спешили и шли к тому самому сладкому моменту, ради которого и затевались все эти любовные игры около часа.
И когда этот воистину сладкий миг был уже совсем близок, последовал яростный спрут и сменившее его полнейшее расслабление.
Минут десять они пролежали, не двигаясь и не говоря ни слова, все еще находясь под впечатлением только что полученного удовольствия.
Но как не был удовлетворен только что испытанной близостью Аринин, при виде совершенных форм Марины и так соблазнительно покачивающихся ее бедер, когда она, совершенно обнаженная направилась в ванну, его снова с ног до головы окатила теплая волна желания…
Утром Анненков достал из шкафа коробку и открыл ее.
В коробке лежало золото, деньги, новый паспорт для Марины и билет до Ленинграда, откуда Марина была родом.
Она слишком хорошо знала мстительный характер своего коварного сожителя и не сомневалась, что он попытается найти ее.
Марина слишком хорошо знала, как Николай выбивал признания из невиновных, которые после его бесед с ним превращались в японских шпионов и троцкистов.
Да, у него против нее, кроме подозрений, не было, но начни он ее пытать, она рассказала бы все. Потому и попросила, вручив Алексею свою фотографию, сделать ей новый паспорт.
Более того, сейчас она уже сожалела о содеяном, поскольку даже жизнь под чужим именем не обещала ей желанного спокойствия.
Но что сделано, то сделано. Слишком уж она была обижена на Дугина, вытершего об нее ноги.
— Золото сразу не продавай, — сказал Арсений, когда Марина спрятала коробку в свой саквояж. — Оно может быть в розыске…
— Ладно, — ответила Марина и взглянула Алексею в глаза.
Прекрасно понимая, что от него хочет услышать женщина, тот мягко сказал:
— Я бы оставил тебя у себя, но не время! Кто знает, как пойдут дела и если нас возьмут с тобой у меня на квартире, то в следующий раз в Астрахань ты поедешь за казенный счет. О себе, — невесело усмехнулся он, — я уже не говорю…
Марина понимающе покачала головой.
Своим женским чутьем она чувствовала, что Алексей не лжет и прекрасно понимала, что им надо на время расстаться в интересах их же собственной безопасности.
В эту миунту она была готова отдать все это проклятое золото и все деньги, только бы не уезжать.
Но, увы, это было невозможно, поскольку на самом деле никто не знал, что предпримет Дугин…
А в этот самый момент Николай Алексеевич Дугин громко матерился около своего пустого сейфа, который он прятал в сарае.
Сейф был вскрыт, и все его содержимое исчезло в неизвестном направлении.
А хранилось в нем предостаточно.
Помимо своих прямых обязанностей, Николай Алексеевич занимался и другой, куда более прибыльной деятельностью. Правда, в отличие от первой — подпольной.
Все дело было в том, что вместе с начальником производственного отдела он занимался спекуляцией черной икры, которая потом контрабандой шла в Иран.
Схема была проста, как божий день.
С каждой добытой зеками тонны икры в документах фиксировалось только девятьсот, а остальные сто Дугин с подельником продавал.
Этого хватало за глаза. Экспорт чёрной икры был важным источником получения валюты для индустриализации. Поэтому десятилетие перед Второй мировой войной стало одним из пиков осетрового и икорного промысла.
Только в 1939 году из СССР экспортировали 789 тонн чёрной икры на огромную сумму в 15 миллионов долларов.
Перекупщики расплачивались с ними рублями, доллары в Советском Союзе Дугину были не нужны.
Но он охотно брал и изделия из золота, и драгоценные камни, и старинное серебро.
И вот теперь его, всемогущего заместителя начальника оперативно-чекистского отдела Управления лагерей по Астраханской области, обнесли как последнего фраера!
Да еще где! В его же собственной вотчине!
А он даже не знал, на кого ему думать.
Марина?
Конечно, все может быть, но она никогда не видела этого самого сейфа, который он хранил в погребе.
Да и не знала она ни о какой икре.
Зеки?
Эти могли, если, конечно, знали.
Подельники?
А что?
О его доходах знали в Управлении два человека и вполне могли ограбить его.
Но самым печальным было то, что он не мог дать делу официальный ход. Проще было самому явиться в прокуратуру и заявить на себя.
Что оставалось?
Закусить губы и материться! И, конечно же, воровать!
На том до глубины души оскорбленный и униженный чекист и остановился.
И все же он ошибался.
Знала Марина о пещере Лейхтвейса, ох, как знала. И тому, что в ней хранилось, мог позавидовать и сам знаменитый разбойник Генрих Лейхтвейс, который хранил в своем убежище награбленные сокровища.
О тайнике она узнала случайно, в тот самый день, когда Николай получал от начальника производственного отдела очередную долю за икру, а затем пошел прятать ее в сарай.
Дальше все было делом техники.
Она рассказала о тайнике Алексею, тот Хрому, который достал воровские инструменты, а Анненков вскрыл сейф.
Другое дело, что Марина затеяла всю эту эпопею только с одним желанием: отомстить!
Ни о каком обогащении она не думала.
Да и теперь, когда все было сделано и это золото легло между нею и Алексеем, она многое бы отдала за то, чтобы исправить положение.
Но было уже поздно. Во всяком случае, пока…
Как и было обусловлено, половину добычи Алексей отдал Хрому, а остальное поделил с Мариной.
А еще через неделю Дугин получил новый удар.
Совершенно неожиданно для него, ему было приказано сдать дела и прибыть в Москву. После чего след его затерялся…
