Это русские парни, браток, они просто так не отступятся.
— От чего? — Гортов все же потер ушиб.
— Ни от чего, — снова хмурясь, ответил Чеклинин в тон. — Ты, Гортов, понять должен — конъюнктура меняется, а Русь — навсегда. Две тысячи лет простояла, и еще две простоит, а вы все, молодые, думаете, как насекомые — часами, днями, минутами…
В лучшем случае она увлечется моржеванием или йогой, а, может, будет ходить на какие-нибудь сомнительные лекции по просветлению души, граничащие с сектантством. А потом отпишет свою квартиру Свидетелям Иеговы[1] или кому-то еще из этой оперы. Будет побираться по электричкам. Ходить по улице в лохмотьях и пугать детей. Так в нашей семье принято бороться со стрессом.
«Мир мы устроим так: запретим женщинам брить подмышки, запретим электронную почту и собак, лающих по ночам. На крем для загара введем пошлину, введем пошлину на штаны без стрелок. Всех мы оденем в длинные, строгие платья, и женщин, и мужчин, запретим гитарную музыку и кредитные карточки. Разрешим брак с восьми лет. Введем уголовное наказание за самоубийство и за окрашивание волос головы (но не бород). Также запретим рубашки из синтетического материала…».
Оказалось, если московский закат был похож на нежную девичью ранку на бледной коже, то валдайский — на волчью мокрую пасть, лязгавшую.
Гортов не колол дров с самого детства — а в детстве отдал этому много времени. Уже лет с четырех он ходил с дедовым топором по даче, выслеживал бабушку и соседей, и колол попадавшиеся поленья, при этом воображая, что рубит головы. Гнилое нутро чавкало, распадаясь, и кружилась в воздухе мелкая ветхая щепа. Он был счастлив, и все боялись его.
Гортов сделал полезное наблюдение о закатах. Оказалось, если московский закат был похож на нежную девичью ранку на бледной коже, то валдайский — на волчью мокрую пасть, лязгавшую.
— Запомни, сначала имя! Имя! Андрей Гортов, понимаешь? Сначала — Андрей.
— А какая разница?
— Да никакой! Вообще, блядь, никакой разницы для таких идиотов! Бедная, бедная выебанная вами Россия… Представляйтесь Гортовыми Андреями, режьте баранов и ссыте сидя! Скифы, блядь! Печенеги, блядь! — и он опять сел, подавленный.
Поезд медленно волочился и время от времени замирал. За окном серела дорога. Среди сухих голых сучьев бродило солнце вдали, как будто боясь поезда.
В этом пейзаже воображение Гортова писало русские бытовые драмы: вот азиат-дворник догнал в прозрачных кустах пенсионерку Лидию Аркадьевну, — задрал юбки и теперь грубо насилует; розовый чепчик лежит в стороне. Вот мать кладет новорожденного на рельсы и уходит, не оборачиваясь. Вот отчим бежит с ножом за приемным сыном — сын спотыкается, падает. Отчим бьет его в шею. Причина: пасынок слишком громко разучивал дома поэму «Бородино».
Гортов не колол дров с самого детства — а в детстве отдал этому много времени. Уже лет с четырех он ходил с дедовым топором по даче, выслеживал бабушку и соседей, и колол попадавшиеся поленья, при этом воображая, что рубит головы.
Ну что за глупость — золота я не выловлю, да и что мне с ним делать, с золотом, ничего в моей жизни оно не изменит: отец будет так же лежать в кровати, и уже никогда ничего не будет по-старому
