Я понял, что жизнь человека омрачают не острые клинки и стрелы, которые вонзаются в тело и ранят, а мягкий зов любви, на который человек не откликнулся,
Однажды я заказал книгу о Христофоре Колумбе и Америке для общества чтения; в книге рассказывалось о записях в личных дневниках Колумба, где он говорит о сообществе индейцев, которые встретили его на берегах Америки. Индейцы ходили полностью обнажёнными, и у них всего было вдоволь, их дети играли с золотыми слитками, и в этих людях было много тепла и доброты. Разве такое существование не является целью нашей цивилизации? Или я неправильно понял суть великих речей? Позже, после того как я заказал перевод вольтеровского «Кандида»[59], сделанный Хатльдоуром Лахснессом[60], я увидел, что страна грёз, представленная как мифическая страна Эльдорадо – прекрасный ориентир для нашей современной цивилизации – в точности похожа на то маленькое сообщество индейцев, которое встретил и описал Колумб за двести лет до появления «Кандида». С другой стороны, то, что Колумб сделал с этим маленьким чудесным сообществом на острове, который он сам называл раем, является ярким примером человеческого поведения. После того как Колумб и его компаньоны сели на шею жителям острова, ели и пили, не предлагая ничего взамен, они вынуждены были бежать от растущего и законного возмущения островитян. Несколько лет спустя Колумб вернулся с вооружёнными людьми и попросил детей показать ему, где они нашли золотые слитки, с которыми играли; после этого Колумб приговорил их всех, обнажённых и беззащитных, к рабскому труду, и они добывали для него золото. Разве это не прекрасная аллегория человеческого поведения по отношению к раю, к стране грёз и к любви, о которой твердят неустанно, будь то в церкви или на светских собраниях?
Да. Вероятно, я жил в согласии с любовью и не шёл наперекор любви. Любовь – это не только буржуазно-романтическое представление о поиске единственно правильного спутника жизни, который заполнит душу настолько, что душа хлынет через край и будет беспрестанно выплёскиваться, как будто под действием некоего вечного насоса. Любовь есть и в той жизни, которую я прожил здесь, в сельской местности. И когда я выбрал эту жизнь, и прожил её, и не пожалел об этом, я понял, что нужно следовать своему предназначению, радеть о нём и не отклоняться от него – и это проявление любви. Я должен был быть здесь, у Склона Светлых Полей. У меня не было выбора.
Я вспоминаю дни, когда фермеры имели обо всём своё собственное мнение и не соглашались с экзистенциальной философией южных стран, утверждавших, что жизнь – никчёмная штука и человек катит камень вверх по склону горы только для того, чтобы снова спуститься за ним вниз и начать всё сначала. «Это полная чушь», – сказал старый Гистли с Ручья. «Просто это совсем не так. Правильнее было бы посмотреть на человеческую природу иначе: человек катит камень вверх по склону горы, чтобы оставить его на вершине, а все следующие камни он будет ставить вокруг первого так, чтобы получился красивый маяк из камней, указывающий путь. Человек всегда хотел оставить память о своём труде». Другой философ, которого читали в датском переводе, говорил, что экзистенциальная дилемма человека состоит в том, что в этом мире ему приходится постоянно делать выбор, что и является причиной его несчастья. Я помню, как Йоустейн спрашивал своим тихим, хриплым голосом, напоминающим дальний крик на пустоши, нужно ли человечеству каждое утро проводить много времени в размышлениях о том, что лучше съесть на завтрак: хлеб или камни? «Нет, послушай, дружище…», – вступил в разговор Гюннар со Стадного Мыса. Гюннар слышал, что этот философ днями просиживал в кафе где-то в большом городе, держа перед собой меню, и он использовал свой собственный экзистенциальный опыт как основу теории о жизни всех людей. Теории о том, что в жизни, как в меню, нужно всё выбирать. Таков был характер наших дискуссий. В них участвовали люди, у которых была своя точка зрения на смысл жизни. В них был природный ум, и ни в одной школе им не говорили о том, как нужно думать. Они думали сами. Таких людей уже нет, и едва ли таких растят сейчас в Рейкьявике.
Я шёл по жизни, вновь и вновь приветствуя любовь как свою тлеющую надежду. В Рейкьявике эти тлеющие угольки погасли бы через несколько месяцев. Вся работа показалась бы мне бессмысленной, меня охватила бы скука, и я начал бы употреблять крепкие напитки, чтобы отвлечься от самого себя.
Вместе с тем мы видели, как сносили бульдозерами старые дома с покрытыми дёрном крышами, когда в общине Алтарной Реки появился цемент. Одно дело – верить в прогресс и посвятить себя делу прогресса, моя Хельга, а совсем другое – презирать старину. Все старые, покрытые дёрном дома исчезли, потому что они напоминали людям о холоде и сырости, и о том, что так беспощадно называют «примитивным образом жизни». Однако какое отношение к культуре имеют те, кто так говорит? Люди мельчают, когда они отворачиваются от своей собственной истории.
Именно так была утрачена самобытная исландская культура; люди едут за границу и изу-чают какую-то чёртову чушь, которая не имеет никакого отношения к Исландии; в погоне за последней модой они стараются делать всё, что только можно, чтобы уничтожить своеобразие страны, искореняя то, что здесь росло и развивалось.
Эта страна взрастила гениев овцеводства. Первый урок, который давали старые фермеры, заключался в том, что скот должен быть длинноногим, чтобы он мог пастись на осушных берегах и на кочковатой местности. Но вот пожаловал господин Начальник! Высокообразованный человек, который, сидя в Рейкьявике, узнал из книг, что овцы должны быть коротконогими, чтобы соответствовать какой-то мировой моде.
