Глава 2

Я – полная дура. Потому что неожиданно разнервничалась. Начала носиться по квартире, не зная, за что хвататься, хотя дома у нас всегда идеальная чистота. Зачем-то решила помыть голову и сразу передумала, так как все равно не успела бы высушиться.

Побежала переодеваться и долго стояла перед раскрытым шкафом, не в силах сообразить, что лучше надеть.

Пришлось просто сесть и напомнить себе, что я не какая-нибудь легкомысленная идиотка, чтобы волноваться из-за парней. Эта тема вообще не для меня и не про меня.

К счастью, Якушин тоже не заморачивался сборами: пришел в домашних спортивных штанах, куртке нараспашку и кроссовках с развязанными шнурками. Просто пробежал по боковой дорожке и под окнами срезал чуть больше пары минут.

Обычно ко мне никто не приходил. И я сама не ходила. Тем более не знала, как вести себя с парнем. А уж если этот парень твоя давняя несбыточная мечта, и подавно. Но Якушин сам быстро нашелся. Сунул куртку на вешалку, скинул кроссовки. От его темно-зеленой в крупную черную клетку рубашки повеяло апельсинами и табаком.

– Куда идти?

На кухне у нас всегда чисто, как в телевизионных кулинарных передачах, потому что моя мама не готовит. По праздникам и особо торжественным случаям готовит папа, но это бывает очень редко. А Вера, наша уборщица, приходит два раза в неделю и по-любому все тщательно моет.

Якушин выбрал высокую табуретку возле окна:

– Значит, ты из нашей школы?

– Да. В десятом.

– Понятно, – он уловил мою неловкость. – А Галина Станиславовна еще работает?

– Куда же она денется?

Мы замолчали. Я была готова сквозь землю провалиться от того, что не умею изображать милое создание и трепать языком обо всем подряд.

– Ты-то хоть знал Кристину?

– Я ее и сейчас знаю.

– Ты прав. Все так перемешалось.

– Сам никак не привыкну. Только видел человека, болтал с ним, и тут такое.

Он встряхнул головой, словно прогоняя дурной сон, и мое сердце сжалось от болезненного фантомного воспоминания.

У него было такое лицо, что смотришь, смотришь и никак не можешь ухватить, в чем секрет. Вроде ничего особо выдающегося – обычное среднестатистическое лицо, но в то же время необыкновенно открытое и обаятельное.

Мое молчание Якушин воспринял по-своему:

– Послушай, если собираешься спрашивать, из-за чего Кристина это сделала и при чем тут ты, то это бесполезно. Я сам ничего не понимаю.

– Вы с ней встречались?

Вполне логичный вопрос, но он поморщился:

– Я живу на шестом этаже, прямо под ней. Наши родители дружат лет десять и вечно нас женят.

– Ясно.

– Мы вместе отмечали Новый год. Их семья и наша. Все было хорошо, нормально. Ничего странного или необычного.

– А как вообще это получилось? Ну, как она?.. Когда?

– Вечером первого января, часов в десять. Леша, мой брат, с женой только от нас уехали. Папа пошел проводить их до метро, а я понес Ворожцовым стулья. Один оказался из Кристинкиной комнаты. Тетя Надя только зашла к ней и тут же обратно. Глаза безумные, судорожно пытается что-то сказать, но не может. Захожу в комнату, а там Кристина лежит на полу в полной отключке. Я пытался сразу ей желудок промыть, но моя мама начала вопить, чтобы я не занимался самодеятельностью, а дождался папу. Хотя потом врачи с неотложки подтвердили, что я правильно все делал. А тетя Надя все это время сидела на кровати и громко рыдала.

Невидящим взглядом Якушин смотрел перед собой:

– Знаешь, все происходило очень быстро и одновременно медленно, словно вечность тянулось.

Было видно, что ему хочется сказать что-то важное, ради чего он притащился сюда в январский холод и темноту. Морщился, ковырял угол стола, вздыхал и наконец с трудом выдавил:

– Я все время думаю, что мог бы ей помочь. Мог что-то сделать. Но не сделал.

– Она делилась с тобой?

– Скорее, наоборот. Она здорово слушала, а я этим пользовался.

– Ныл, что ли?

Тут он наконец поднял на меня свои прекрасные глаза, настороженно посмотрел и вдруг расхохотался. Очень по-доброму, тепло и открыто.

– Можно и так сказать. Помню, в прошлом году я стоял у подъезда, а она возвращалась из школы. Подавленная и замороченная. Я пошутил, что у нее на лице написана вся мировая скорбь, а она серьезно так отреагировала: «Хорошо тебе, у тебя все есть. Живи себе и радуйся». Я спросил, что «все», а она – «ну, друзья, близкие, люди, которые тебя понимают». И что, мол, у меня никогда не бывает плохого настроения, а значит, и проблем. Тогда я сказал, что так все и задумано, потому что не хочу, чтобы другие видели, что эти проблемы есть. Ну и пошло-поехало. Не знаю, то ли тон у нее такой был, то ли я совсем расслабился, но наболтал всякого. С того дня, как ни встретимся, она расспрашивать про все начинала и вроде не нависала особо – мне даже нравилось с ней разговаривать. Но однажды вдруг сказала, что я бедный и заслуживаю сочувствия. Представляешь? Я, конечно, разозлился и высказался, что она сильно сгущает краски, потому что у меня все хорошо. Немного резко, правда, сказал. Грубо. Ну, то есть мы не ссорились, но больше о таком не разговаривали. Может, она на то обиделась?

От волнения Якушин так тер колени, что легко мог протереть дырки на штанах. На мизинце его левой руки я заметила тонкое серебряное колечко. Затем он подскочил, побежал в коридор, достал из куртки сигареты:

– Можно ведь, да?

– Кури. Твое дело.

– Думаешь, это моя вина?

– Это было бы совсем глупо. Может, безответная любовь? – попробовала я копнуть в другую сторону.

– Про это не знаю. Она не говорила.

– А дома все хорошо? Родители не обижали?

– У нее очень позитивные родители.

Я тут же подумала о своих позитивных родителях и о том, что это не повод чувствовать себя такой же позитивной.

– Тетя Надя – боец по жизни, рулит отделом в какой-то страховой компании. А отец – простой такой мужик, добряк, заведующий складом, с Кристины пылинки сдувает. Чего ни захочет – все делает.

– Судя по ее виду в школе, она ничего не хотела.

– После смерти бабушки она сильно изменилась. Родители, правда, считают, что на Кристину компьютер и сетевое общение повлияли. Что она связалась с какими-то неформалами, поэтому так странно одевается и ведет себя. Но я уверен, что она это не из Интернета вытащила, а из книжек. Она мне эти книжки философские тоже пихала, я даже пару раз брал, чтобы не обижать, но, как вычитал у какого-то немца, что стремление к счастью – врожденная ошибка всех людей, сразу закрыл.

Мы опять замолчали, и повисла такая тишина, что стало слышно, как вода течет в батареях.

– Если она умрет, я всю жизнь буду мучиться, – трогательно признался Якушин, и я на какое-то мгновение захотела оказаться на месте Кристины. – Кстати, утром я встречался с Петровым.

– И что Петров?

– Расспрашивал, кто все эти люди с фотографий. Он никого не знает.

– С него станется. Он же смотрит на мир только через объектив своей камеры. Видел его видеоблоги?

Услышав про блоги Петрова, Якушин улыбнулся:

– Ерунда, но местами смешно.

– Забавно то, какой он легковесный и глупый, как в том мультфильме про мышонка: «Какой чудесный день! Какой прекрасный пень! Какой веселый я и песенка моя!»

– Да не глупый он. Так, прикидывается. А с Кристиной никогда даже не разговаривал.

– Я уверена, причина должна быть. По какому-то же признаку она выбрала всех нас. Это может быть что угодно, хоть цвет глаз или форма носа, но связь точно должна быть.

– У тебя какие глаза? – Якушин на полном серьезе заглянул мне в лицо: – О, зеленые. У меня тоже, но у тебя намного ярче.

Про цвет своих глаз он мог мне не рассказывать.

– Это так, для примера. Хочешь чаю?

Но он тут же посмотрел на часы, моментально собрался и ушел. Я закрыла дверь и отчетливо ощутила внезапно образовавшуюся пустоту квартиры.

А на следующий день позвонила Сёмина и сказала, что хочет встретиться со мной в двенадцать у школы.

Мамы дома уже не было, а папа неожиданно оказался свободен и, когда я встала, сидел на кухне, чистил яблоки для соковыжималки.

Папа у меня очень красивый. То, что мама красивая, воспринимается само собой, а вот красивый папа попадается нечасто. Перед каждым родительским собранием Инна Григорьевна, наша классная, спрашивает меня, «придет ли папа». А он и был-то на этих собраниях всего пару раз за все время моей учебы в школе.

– Какие новости? – Он явно был настроен поболтать.

– Шутишь? Новости – то, что по телику показывают, а у меня – однообразие и скукота. – Я налила молоко в глубокую тарелку и сунула греться в микроволновку.

– Хочешь, поедем сегодня на каток?

Предложение было неожиданным и довольно заманчивым – мы с ним никогда никуда вместе не ходили, но сначала нужно было поговорить с Сёминой, и я так задумалась, что едва не переборщила с хлопьями.

– Давай решайся. Хватит кровать пролеживать. Я уже и с Решетниковыми созвонился. Они готовы. Часа в четыре.

– Мы не одни?

– Конечно, – папа с удивлением посмотрел на меня, – компанией всегда веселее.

Так что на каток я, естественно, не поехала.

С Сёминой мы встретились, как два инопланетных существа, впервые узнавших о существовании друг друга.

Она – высокая, в бело-черной анимешной меховой шапке с ушами и с длинными серебристыми прядями, закрывающими почти все лицо, кроме намалеванных дочерна глаз, и в черных тяжелых шнурованных ботинках на тощих ногах. Весь ее вид, от массивных платформ до острых ушек, выражал тотальную меланхолию и обреченность.

Я – обычная: в обычной полосатой вязаной шапке, обычной зеленой парке с капюшоном и большими карманами, в обычных синих джинсах и обычных замшевых коричневых сапогах.

Встретились и встали друг напротив друга, на расстоянии вытянутой руки. Так, что время от времени между нами проскакивали торопливые прохожие.

– Привет, – еле слышно произнесла она. – Ты как?

– Нормально.

– Везет. А я – нет.

– Почему?

– Что? – Сёмина посмотрела так, будто я произнесла какую-то дикость. – Из-за Кристины, конечно.

– Ты с ней дружила?

Глупый вопрос. У Сёминой прямо на лбу было написано: «Держитесь от меня подальше, я странная».

– Кристина ни с кем не дружила.

– Ты-то хоть знаешь, почему попала в этот список?

Однако вместо того, чтобы нормально ответить, Сёмина стала ныть, что ей тоже постоянно кажется, что она лишняя в этом мире и никому не нужна. А потом вдруг решила, что мы должны ехать в больницу к Кристине и попросить у нее прощения.

Но я сразу отказалась. Мне не за что было просить у Ворожцовой прощения, да и в больницу нас все равно не пустили бы.

После моих объяснений Сёмина сделалась еще более унылой и рассказала, что немного общалась с Кристиной, когда они ходили вместе в художку, а в школе лишь здоровались, и совершенно непонятно, почему Ворожцова вдруг вспомнила о ней, но, раз такое произошло, значит, так и должно быть.

– Знаешь что? – в конце концов предложила я, чтобы прекратить ее занудство. – Нам нужно всем вместе встретиться.

– С кем встретиться? – не поняла Настя, все еще пребывая в своих страданиях.

– Всем, кого перечислила Кристина. Лишь так мы сможем что-то понять.

– Что понять? – Сёмина страшно тормозила.

– Мои родители постоянно куда-нибудь уезжают, так что можно собраться у меня.

Тут она неожиданно встрепенулась и словно ожила, в голубых глазах мелькнула неподдельная заинтересованность:

– Приглашаешь в гости? Я обязательно приду. У меня все каникулы свободные.

Глава 3

Ребят я позвала к себе шестого, когда мама с папой поехали к Решетниковым на дачу. Они не могли спокойно сидеть дома – все время летели куда-то сломя голову. А я, по их мнению, была занудой и плесенью.

Самым первым, чуть раньше назначенного срока, пришел Петров.

Он был темненький, с россыпью симпатичных шоколадных родинок на обеих щеках, кареглазый, курносый и очень улыбчивый. Каштановые волосы намеренно взъерошены, будто он только что прокатился на американских горках. В этой прическе и во всем его облике – модных узких синих джинсах, яркой бирюзовой толстовке на молнии, белой футболке с надписью «It’s not my problem» и маленькой блестящей сережке в левом ухе – читалось явное стремление хорошо и броско выглядеть. От него пахло кондиционером для белья и легким спортивным парфюмом.

С первой минуты Петров повел себя шумно и по-приятельски, как бы показывая, какой он простой и контактный. Но получалось слегка наигранно, с перебором, как бывает, когда кто-то очень старается скрыть свое смущение.

Прямиком зайдя в мою комнату, он стал снимать на камеру все подряд:

– Одиннадцать сорок пять, явочная квартира Осеевой. Мы собираемся тут, чтобы разгадать страшную тайну Черной Кристины и дать ответы на вечные вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?».

Прошел туда-сюда по комнате, зачем-то снял мой стол, кровать, даже вид из окна, затем перевел объектив прямо на меня:

– Так, Осеева, что ты скажешь в свое оправдание?

– Мне не в чем оправдываться.

– А какой твой любимый цвет?

– Никакой.

– Тогда почему у тебя в комнате нет ничего такого цвета?

– Очень смешно.

– Я всегда подмечаю такие вещи. Для кино, между прочим, это знаешь как важно? Хороший фильм делают не только актеры и сюжет. Чтобы вызвать у зрителя эмоции, нужна правильная картинка. Гармоничная и соответствующая содержанию, а не как твои волосы.

– А что мои волосы?

– Они красные. Это цвет энергии, тепла и любви, а сама ты молчаливая и сдержанная. Получается эмоциональное противоречие. Зритель сразу скажет: «Не верю!»

– Красный – это сила и гнев, – строго сказала я, давая понять, что ко мне не следует лезть с этим.

И он тут же миролюбиво согласился.

Марков с Сёминой явились ровно к двенадцати, и Петров моментально переключился на Настю, спрашивая о любимом цвете и снова разглагольствуя про «правильную картинку». Та сильно застеснялась и ответила, что не любит кино, а в аниме всегда очень яркие краски – не такие, как в реальной жизни.

Тогда к их разговору подключился Марков и заявил, что слова Петрова – чушь, потому что раньше снимали черно-белые фильмы, и там все было понятно, что хорошо, а что плохо. Теперь же – сплошная неразбериха.

В Маркове не было ничего примечательного. Обычная ботаническая внешность. Короткие черные кудрявые волосы, такие же черные цепкие глазки в узких прямоугольных очках. Щуплые, сутулые плечи, длинные тонкие локти и пальцы.

Но все же он был не совсем обычным ботаном. Во-первых, из-за вечной презрительной ухмылочки, словно каждый раз, открывая рот, ты произносишь величайшую глупость на свете, и он, Марков, избран всей мировой общественностью, чтобы сообщить тебе об этом. Во-вторых, если вдруг что-то шло не по-его, острый мальчишеский подбородок упрямо задирался кверху, демонстрируя готовность к любому вызову.

Марков всегда носил вельветовые брюки, однотипные рубашки в мелкую клеточку и однотонные шерстяные жилетки. Как только он появился на свет, родители сразу же начали лепить из него банковского служащего или аналитика. Его папаша был каким-то среднестатистическим бизнесменом и, по слухам, мечтал отправить Маркова учиться в Англию, но за эти десять лет так никуда и не отправил.

Теперь же Марков прицепился к Петрову, ничуть не смущаясь, что тот старше и они почти не знакомы. Уселся на офисный крутящийся стул и принялся разглагольствовать о том, что эмоции в кино – это чушь, потому что в любом виде искусства гораздо важнее идея. Только ни то ни другое Петрову все равно не доступно, ведь для того, чтобы снимать что-то непопсовое, нужно иметь вкус и мозг.

Не знаю, как скоро ему удалось бы вывести из себя отшучивающегося Петрова, но прибежал Якушин, и эту тему просто закрыли.

Раньше, с длинными волосами, Якушин напоминал щенка, очень славного, веселого и доброго. А теперь, возмужав и коротко выбрив виски, он заметно посерьезнел. Однако щенячьи замашки время от времени проскальзывали, и это выглядело очень мило.

– Давайте договоримся, что будем говорить друг другу правду. Иначе ничего не получится, – я заранее решила, что с этого нужно начать.

Наша встреча представлялась мне финальной сценой-развязкой классического детектива, когда собираются все подозреваемые и я задаю им вопросы. Слово за слово, история за историей, и вдруг неожиданно обнаруживается странная нестыковка в их рассказах. Так что остается лишь вывести преступника на чистую воду. Мне искренне хотелось, чтобы им оказался Марков. Ну или Герасимов. А еще лучше – тот самый незнакомый парень. Проблема заключалась лишь в том, что сейчас мы все были обвиняемыми, причем одновременно.

– Да! – воодушевленно подхватил Петров. – Давайте дадим клятву.

Якушин, рассматривавший книги на полке, ухмыльнулся:

– И распишемся кровью.

– Если в поступке Кристины есть хоть какая-то логика, только рассказывая правду, мы сможем ее установить, – неожиданно поддержал меня Марков.

– Разве в самоубийстве может быть логика? – удивился Петров.

– Если Ворожцова заморочилась записыванием ролика, значит, хотела этим что-то сказать, а не просто так помереть, – сказал Марков.

– При чем тут логика? – подала голос Настя. – Когда человек делает такое, ему ужасно плохо. Только представьте, что он чувствует.

– И вот с этого момента, Сёмина, – Марков многозначительно помахал перед ней пальцем, – как раз и начинается логика. Если ты, конечно, понимаешь, что это такое.

– Твоя логика, Марков, в том, что ты просто отказываешься признать, что можешь быть дурным человеком.

– А ты докажи мне это. Докажи, что Кристина распрекрасная, а я дурной. Почему, если она сама решила умереть, то это сразу делает ее ангелом?

– Я не хочу с тобой спорить, – пролепетала Настя, готовясь сдаться. – И доказывать тоже. Мне просто очень грустно, что все вот так получилось.

– Точно никто с Кристиной не был в ссоре? – сухо поинтересовался Якушин, вытаскивая учебник по биологии. – Скажу сразу за себя, потому что, видимо, знаю ее лучше всех. Мы с ней не ругались никогда. С ней довольно сложно было поссориться. Ангел – это, конечно, преувеличение, но она очень добрая, умная и немного фантазерка.

– Добрая, – невесело хмыкнул Марков, – очень сомнительно. А вот насчет фантазерки поподробнее, пожалуйста.

– Думаешь, Кристина просто шла по школе, увидела тебя и ни с того ни с сего решила, что с этого момента ты должен стать одним из самых жестоких и равнодушных людей в ее жизни? – Этот вопрос я и сама задавала себе сотню раз.

– Не нужно выдумывать лишнее. Связи там какие-то, – глядя в учебник, произнес Якушин. – Может, мы и не сделали ничего ужасного, но наверняка как-то ее обидели.

– Но я с ней даже ни разу не разговаривал, – беспокойно вскинулся Петров.

– Может, ты ее в школе как-то не так снял, а потом в Сеть выложил? – предположила я. – С тебя станется. А она девчонка. Вдруг стыдное что.

– Фиг знает. Нужно проверить, что у меня там.

И все резко замолчали. Якушин уткнулся в учебник, Петров снова схватился за камеру, Марков задумчиво чесал в затылке, а мы с Настей просто переглядывались. Повисла неловкая пауза.

Тогда Семина предложила еще раз пересмотреть ролик, и мы дружно согласились, потому что никаких других идей не было. «Никто никому не нужен. А выживает лишь тот, кто придерживается законов эгоизма, подлости и силы. Дружба ничего не стоит, а смерть сильнее любви».

На последних минутах пришел Герасимов, помятый и недовольный, с таким выражением, будто делает нам всем одолжение.

За минувшее лето он сильно вырос. И хотя его лицо ничуть не изменилось, было такое же гладкое, резко очерченное, правильное, густые светлые брови он стал хмурить еще сильнее, а в упрямом взгляде серо-голубых, будто слегка прикрытых глаз появилась еще бо́льшая тяжесть. Этакий скандинавский эпический персонаж.

Он зашел в комнату, сел на табуретку, придвинулся к столу, где стоял ноутбук, и залип, загородив собой весь экран, а когда мы стали возмущаться, неожиданно остановил ролик:

– Слушайте, а почему вы того чувака с последней фотки не позвали?

– Потому, что его никто не знает, кэп, – ответил Марков.

– Он со мной в детском саду был, – сказал Герасимов таким тоном, словно это очевидный факт.

– Его страничку в ВК я не нашла. – Настя была главным специалистом по социальным сетям.

– Даже если мы его найдем, это ничего не даст. Появится еще один недоумевающий чел, – разумно заметил Якушин.

Герасимов прокрутил вниз страницу Ютуба с роликом, и тут вдруг Сёмина как вскрикнет:

– Смотрите, смотрите сколько просмотров! Да и комментариев куча появилась.

И мы, аккуратно отпихивая друг друга от экрана, стали молча читать:

«Троечники и двоечники ненавидят тех, кто хорошо учится. Я тоже хорошо учился, меня тоже дразнили одноклассники. До сих пор их каждый день проклинаю».

«Обязательно нужно судить этих подонков! Здесь же все имена и фамилии!»

«Об издевательствах знала вся школа, и никто ничего не сделал».

«Каждый день уходит из жизни 7–10 детей. Это прискорбно, но факт!»

«А я знаю чувака на второй фотке!»

Последний комментарий заставил всех посмотреть на Петрова, который никак не мог протиснуться к компьютеру, поэтому бегал вокруг и снимал наши затылки на камеру.

– Что? – не понял он.

– Кажется, шутки кончились, – задумчиво резюмировал Марков.

Никто больше не вспоминал о Кристине и не выяснял причины происшедшего. Завязалось бестолковое обсуждение, отвечать на комментарии или лучше игнорировать их.

Настя с Петровым были за то, чтобы вступить в сетевую переписку и попытаться объяснить людям, что ничего плохого Кристине мы не делали.

Однако против Маркова, Герасимова и Якушина у них не было ни единого шанса. Марков заявил, что не намерен «метать бисер». Герасимов сказал, что чем меньше это трогаешь, тем меньше оно воняет. Якушин вообще посоветовал не сидеть в Сети, и тогда никаких проблем не будет.

В итоге все разошлись разозленные и взбудораженные, так что я пожалела, что всех собрала.

А ночью, уже после двенадцати, мне в ВК написал некий Вертер. Довольно жуткая аватарка – темный, обмотанный окровавленными бинтами силуэт. Этакий тлетворный эпатаж.

«Привет, Тоня».

Обычно всяким левым людям я не отвечаю и сразу блокирую, потому что не фиг. Если есть что сказать, пусть сразу пишут, без этого двусмысленного «Привет».

Но этого заблокировать не успела.

Вертер:

Рад, что нашел тебя.

Осеева:

Ты кто?

Вертер:

Человек-загадка:)

Осеева:

Слушай, загадка, еще один такой ответ и пойдешь в бан.

Вертер:

Я – Костя.

Осеева:

Ты, наверное, ошибся, Костя.

Вертер:

Я нашел тебя в ВК по школе, в которой училась Кристина. Тебя, Сёмину, Маркова и Герасимова.

И тут меня словно током ударило:

Тот самый чел с последней фотки?

Вертер:

Лол

Осеева:

Если что, я сама ничего не знаю.

Вертер:

А я знаю. Кристина просто хотела покоя, но у нее, увы, ничего не получилось. Впрочем, ей сейчас тоже, наверное, хорошо. Ничего не видит, не слышит, не чувствует.

Осеева:

Что ты несешь?

Вертер:

Я ей завидую:)

Осеева:

Ты больной?

Вертер:

Как и все. Только я осознаю эту болезнь. Чувствую, как она развивается, растет и медленно убивает.

Осеева:

Что еще за болезнь?

Вертер:

Глупенькая, это жизнь.

Осеева:

Ты из этих суицидальных дебилов? Это ты ее накрутил?

Вертер:

У нас просто были общие интересы.

Осеева:

Тогда ты должен рассказать все, что знаешь.

Вертер:

Я ничего не должен.

Осеева:

Слушай, не зли меня! Говори по-хорошему.

Вертер:

Приходи ко мне.

Осеева:

Ты совсем неадекват? Я тебя знать не знаю.

Вертер:

А я тебя видел. Ты красивая. И у тебя зеленые глаза.

Осеева:

Иди на фиг, я тебя сейчас заблокирую.

Вертер:

Я писал в вашей школе олимпиаду по литературе. В прошлом году. Ты заявилась в класс, где мы сидели, и долго шарилась по шкафам, даже на парту залезла. Я тогда сидел в самом конце и все боялся, что ты свалишься, потому что парта сильно шаталась. А потом пришла какая-то училка и сказала тебе, что нашла учебник, который ты искала, в библиотеке. Ты меня случайно не помнишь?

Осеева:

Ничего я не помню, и вообще, откуда ты знаешь, что это была я?

Вертер:

А у тебя в профиле разве не твоя фотка?

Осеева:

Ладно, туплю. В общем, давай без этой ерунды. Просто расскажи про Кристину.

Вертер:

Говорю же, приходи. Я сейчас дома сижу. Болею. Так что на улицу никак.

Осеева:

Напиши, и дело с концом.

Вертер:

Любую переписку можно прочесть. Откуда ты знаешь, что сейчас тебя никто не читает?

Осеева:

Давай я тебе позвоню?

Вертер:

А телефоны всегда прослушиваются.

Осеева:

Тебе точно есть что рассказать?

Вертер:

Приходи – узнаешь.

Осеева:

Я подумаю.

Вертер:

Замечательно. Буду ждать твоего решения. Спокойной ночи!

После этой странной переписки я еще часа полтора не могла заснуть. У человека явно не все дома. Но он совершенно точно что-то знал – что-то, о чем мы все понятия не имели.

Глава 4

Утром я позвонила Герасимову и сказала, что он должен пойти со мной, так как знает этого типа в лицо. Взамен пришлось пообещать весь февраль писать за него сочинения. Он хотел еще и март выторговать, но я себе цену знаю.

Вертер жил в пятиэтажке с другой стороны от метро. Обшарпанный и вонючий подъезд с расписанными похабщиной стенами и черными кругами от горелых спичек на потолке.

Он открыл сразу, после первого звонка, будто стоял за дверью и ждал. Пустил нас и, не дожидаясь, пока разденемся, пригласил пройти.

Наверное, я слишком привыкла к комфортной и современной обстановке у себя дома, потому что комната Амелина производила впечатление дурного болезненного сна.

Линялые обои, деревянные облупившиеся рамы, скрипучий паркет с огромными щелями между планками. Ни стола, ни шкафа – только широченный комод, на котором, кое-как подпирая друг друга, высились стопки книг.

Над коротким икеевским диваном – картинки, распечатанные на принтере: простенькие цветные пейзажи рядом с черно-белыми ужасами, кажется Брейгеля, и скрин из «Кроликов» Линча.

Вдоль другой стены стояли три деревянных стула с круглыми сиденьями, точно ряд в деревенском кинотеатре.

Сам Амелин выглядел не менее странно. Довольно высокий, хотя и ниже Герасимова, бледный, с белыми крашеными прядками в нестриженой копне и без того светлых волос. В растянутом черном свитере, замотанный по самый подбородок шерстяным шарфом, он вполне мог сойти за персонажа Тима Бертона. Большие темные и настороженные глаза недоверчиво следили за тем, как мы озираемся и переглядываемся. Но потом он вдруг отмер и с застенчивой теплотой улыбнулся.

– Меня зовут Костя, – протянул нам по очереди руку, даже мне. – Не бойтесь, я не заразный. Простыл. У меня слабое горло.

Но, когда взял мою руку, так долго ее держал и так откровенно меня разглядывал, что это заметил даже Герасимов:

– Ты хотел что-то рассказать.

Амелин медленно перевел взгляд на Герасимова:

– И тебя помню. У Маргариты Васильевны в группе вместе были.

– Что насчет Кристины? – настойчиво спросил Герасимов.

Амелин кивнул на стулья. Я села с краю, Герасимов посередине, а он сам, молча взяв второй крайний стул, обошел и поставил его возле меня. Словно пристраиваясь рядом.

После того бесстыдного оценивающего взгляда подобная перестановка забеспокоила. Я развернула свой стул спинкой вперед и села на него верхом. Кругом полно озабоченных придурков, и я была рада, что додумалась взять с собой Герасимова.

Но, когда Амелин положил на тот пустой стул ноутбук, получилось глупо, потому что оказалось, что я сижу к нему спиной.

– Отсвечивает, – пояснил он.

Так что «придурком» в этой ситуации оказалась я.

– Ты знал, что Кристина собирается сделать? – Пока он, сидя на корточках, возился с компьютером, я тихонько вернула свой стул в прежнее положение.

– Мы все друг о друге про это знаем.

– Кто «мы»? – не понял Герасимов.

Амелин поднял голову и какое-то время смотрел на него, словно подбирая слова:

– Вот ты любишь дискотеки, дни рождения и прочие праздники?

– Терпеть не могу, – признался Герасимов.

– Ну а теперь представь, что тебя силой притащили туда, нацепили колпак, дали в руки дудку и велели всех веселить. Что ты будешь делать?

– Пошлю всех и уйду домой, – фыркнул Герасимов.

– Правильно, – кивнул Амелин. – Потому что праздник жизни – это не для всех.

– Ни хрена не понял, – Герасимов вопросительно посмотрел на меня.

– Суицидники, – пояснила я.

Он скорчил пренебрежительную гримасу.

– Рад, что у тебя все хорошо, – Амелин заулыбался смущенно-умудренной улыбкой. – Мы познакомились с Кристиной на форуме и только потом узнали, что живем в одном районе.

– Можешь объяснить, что именно ее не устраивало? Раньше она была нормальная, – сказала я.

– Раньше все было по-другому, – улыбаться Амелин не перестал, и от этого каждое его слово звучало как издевка: – Когда маленькому ребенку больно, он истошно кричит, но его учат терпеть боль и не жаловаться. Так что, повзрослев, он кричит молча, беззвучно, внутри себя, чтобы никто не услышал.

– Но всегда же есть основная причина. – Было стойкое ощущение, что он морочит нам голову.

– А если тебя спросить, почему ты любишь того, кого любишь, ты смогла бы назвать всего одну причину?

Мало того что от каждой его фразы несло чистейшей показухой, я вообще терпеть не могу подобные разговоры. Особенно если они касаются меня. Понятное дело, что я люблю родителей, потому что они родители. Для этого не нужна никакая причина. И с какой стати я буду обсуждать это с придурком, которого вижу первый раз в жизни?

– Я никого не люблю.

– Всего одну причину?

В какой-то момент мне показалось, что он насмехается:

– Отвали.

– Видишь, не бывает «одной» причины.

Вся эта чушь постепенно начинала меня бесить, Герасимов тоже не скрывал неприязни:

– Кончай мозги полоскать. Плевать на твои тупые философии. Я только хочу знать, какого хрена мы попали в этот ролик.

– Ну, это не ко мне, – Амелин поднялся. Джинсы у него были потертые, застиранные, совсем белесые на коленках: об их первоначальном цвете можно было судить только по ярким черным полоскам от подворотов в самом низу штанин. – Вы просили рассказать про Кристину. Я думал, вас интересует она.

– Мне интересен только я сам, – в серых глазах Герасимова застыла упрямая непоколебимость. – По мне, если бы вы всей толпой сиганули с высотки или утопились, нормальным людям дышать стало бы значительно легче.

Амелин изобразил удивление. Именно изобразил, потому что в голосе слышалась ирония:

– Ты же, Влад, добрый. Помню, в детском саду как-то принес коробку карандашей, двадцать четыре цвета, и все подходили к тебе, прося дать карандашик, потому что детсадовские были все сточенные и погрызенные, а у тебя новенькие и блестящие. И ты давал. Каждому! Так что потом у самого только коробка осталась. Все дети стали рисовать, а ты сидел один, смотрел на них и ни капли не обижался. Не знаю почему, но мне очень запомнился тот момент. Я тогда еще подумал, что вот это и значит быть добрым.

Герасимова прямо физически передернуло:

– А теперь я недобрый. Потому что задрало всю жизнь без карандашей оставаться.

Наконец Амелин развернул к нам ноут, и мы увидели открытую страничку. Хозяин профиля – Линор Идзанами.

Я ее знала. Не лично, конечно, но этот персонаж был у меня в друзьях. Случайный сетевой друг, какие бывают у всех. Схожие мысли и взгляды, общее мироощущение. Единственный человек, с кем я была довольно откровенной именно потому, что мы не знакомы в реале.

В первые секунды на лице Герасимова совершенно отчетливо отобразилось узнавание, а потом он снова сделал «морду кирпичом»:

– И что?

Тут вдруг Амелин, пристально глядя на нас своими темными глубокими глазами, медленно и негромко проговорил стих. Не читал, не декламировал, а именно говорил, точно это были его собственные слова:

 
Лжецы! Вы были перед ней – двуликий хор теней.
И над больной ваш дух ночной шепнул: «Умри скорей!»
Так как же может гимн скорбеть и стройно петь о той,
Кто вашим глазом был убит и вашей клеветой,
О той, что дважды умерла невинно-молодой… [1]
 

А когда закончил, вся пугающая, зловещая серьезность мигом исчезла, будто сорванная страшная маска, под которой обнаруживается ребенок. И прежде, чем мы успели прийти в себя, поспешно произнес:

– Линор – это Кристина.

– Как? – Я чуть со стула не упала.

– Вот, блин, – выругался Герасимов.

– Жизнь полна сюрпризов, – необычайно радуясь произведенному впечатлению, сказал Амелин. – И, как правило, не очень приятных.

Тут меня осенило:

– Значит, Линор есть в друзьях и у Петрова, и у Сёминой, и у Маркова?

– Именно, – подтвердил Амелин.

Мы с Герасимовым какое-то время задумчиво пялились в экран. Каждый вспоминал историю своей переписки. Амелин же, облокотившись на комод с книгами, выжидающе смотрел на нас.

– А ты про себя-то хоть знаешь? Какого хрена она тебя приплела? – первым подал голос Герасимов.

Амелин лишь равнодушно пожал плечами:

– Я знаю только то, что ничего не знаю.

– Мне срочно надо домой – читать переписку с Линор за последние два года, – сказала я. – А ты, Герасимов, иди читай свою. Нужно всем сказать.

И сразу после этих моих слов раздалась громкая пронзительная трель дверного звонка. Мы вздрогнули от неожиданности, а Амелин подскочил, выбежал из комнаты и крепко закрыл за собой дверь. Из коридора послышался высокий женский голос:

– Чего у тебя там?

– У меня гости, – сказал Амелин. – Иди к себе.

– Но я хочу посмотреть. Тебе жалко?

Через полминуты он вернулся:

– Вам пора.

Уговаривать нас не пришлось. Не говоря ни слова, мы тихо выбрались в коридор, молча оделись, а когда были на пороге, дверь ближайшей комнаты приоткрылась, и в образовавшейся щели показался любопытный женский глаз. Мы быстро попрощались, на всякий случай обменялись телефонами и свалили.

– Такой козел! – сказал Герасимов, как только мы вышли из подъезда, с недоуменным осуждением качая головой. – В саду вроде нормальный был, стеснительный даже.

Я вспомнила оценивающий взгляд и вызывающую «пургу», которую Амелин нес:

– Спасибо, что пошел со мной.

Глава 5

Моя переписка с Линор напоминала бессюжетный роман с нескончаемыми главами и пространными отступлениями. Все, о чем мне было не с кем поговорить, обсуждалось с ней. Не часто, зато откровенно.

Да уж, знай я, с кем имею дело, не стала бы раскидываться фразами типа: «Чем старше становишься, тем непонятнее, как жить дальше», – и задавать дебильные вопросы вроде: «Почему люди так любят показуху?», «Что делать, если панически боишься темноты?», «Отчего никому нельзя доверять?»

А также выкладывать всякие школьные и домашние заморочки. И хотя Линор тоже говорила о своем, толком понять, чем она живет, я не могла.

Иногда она рассказывала какие-то истории, а порой задавала вопросы.

Линор:

Что бы ты делала, если бы нашла на улице телефон?

Осеева:

Отдала.

Линор:

Я тоже раньше так думала, но никто даже спасибо не сказал. Хозяйка просто забрала и еще смотрела так, словно его у нее из кармана вытащили.

Или:

Линор:

Ты у родителей одна?

Осеева:

К сожалению. Я бы очень хотела брата или сестру.

Линор:

А если бы они тебя не любили?

Осеева:

С чего бы им не любить меня?

Линор:

Просто представь, что живете вместе, а брат тебя на дух не переносит, родителей настраивает.

Осеева:

Наверное, попыталась бы доказать, что я лучше. Сделать что-то важное, хорошее, чтобы они поняли, как на самом деле все обстоит.

Или:

Линор:

Что бы ты делала, если бы тебя гнобил весь класс? Просто за то, что у тебя есть свои принципы – не такие, как у них? И тебе за это в спину кидали яйца, рвали карманы в раздевалке?

Осеева:

Я ни с кем в школе не общаюсь. Но, если бы так случилось, полнейший игнор и газовый баллончик в кармане. Щит и меч. У тебя проблемы с одноклассниками?

Линор:

Моим одноклассникам нет дела ни до кого, кроме них самих.

Но за всем этим мне так и не удалось разглядеть саму Кристину. Ни одной откровенной жалобы, страданий или девчачьей лирики. Местами проскакивали пространные размышления о счастье, смысле жизни и смерти, но как-то невнятно и без четко выраженной позиции, словно ей самой в этих темах было неудобно.

Телефон разрывался. Истерику Сёминой я предчувствовала всеми частями тела.

– Тоня, пожалуйста, мне очень нужно с тобой поговорить, – хлюпала она в трубку. – Я не справлюсь, я слабая. Давай встретимся, пожалуйста!

Я пришла к ее подъезду, села на спинку лавочки и стала ждать. Пустое созерцательное бездействие. Под ногами – колотый лед и пенистая жижа от соли, чуть выше – колючая проволока занесенных кустов, а над самой головой, на фоне равнодушного молочного неба, такие же уродливые ветви деревьев и нависающий прямоугольник дома.

Настя вышла, села рядом и взяла меня за руку. На ней были длинные перчатки без пальцев, а ногти покрыты черным лаком, как у ведьмы.

– Они нас ненавидят.

– Интернет – самая большая помойка в мире.

– Но они говорят, что мы плохие и должны умереть.

– Кто эти люди? Ты ценишь их мнение?

– Я стараюсь прислушиваться ко всем.

– Все не могут быть правы.

– Но все и не могут ошибаться.

– Очень даже могут. И вообще, делай наоборот: они говорят «сдохни», а ты живи! Назло.

– Но я чувствую, что с нами что-то не так, не могу объяснить, что именно, но где-то в глубине души у меня очень тревожно.

– Пойдем выпьем кофе, – я должна была подготовить ее к рассказу про Амелина и Линор.

В кафе мы взяли по большущей чашке кофе и сели за столиком в самом темном углу, за колонной, будто от чего-то прячась.

После третьего глотка я подумала, что, вероятно, все не так уж плохо. Может, стоило посмотреть на ситуацию под другим углом?

– Все, что с нами случилось, несправедливо и жестоко.

Настя неуверенно кивнула.

– И кто в этом виноват? Правильно. Кристина. Нет ничего проще, чем сказать, мол, я устала, все кругом плохо, все козлы, я не справляюсь с этим. Ладно, пусть не справляется, но не нужно трогать других.

Линор, Кристина в ролике и Кристина в школе – три совершенно разных человека. Может, идиот Амелин нас обманул? Такой, как он, способен. Или Якушин рассказывал о какой-то другой Кристине? Я совсем запуталась.

Настя просто сидела, слушала и хлопала накрашенными ресницами.

– Ты вообще можешь разозлиться? – Я требовательно дернула ее за рукав.

– Не уверена, – будто извиняясь, пролепетала она. – Обычно я злюсь только на саму себя.

Настя обняла ладонями чашку и горестно ссутулилась.

– Тогда больше не звони мне. Нравится себя пинать? Я в этом не участвую.

– Значит, и ты думаешь, что я немного недоделанная? – Ее пухлая нижняя губа непроизвольно выпятилась, как у ребенка.

К счастью, отвечать не пришлось, потому что в этот момент позвонил Петров. Он был не на шутку встревожен:

– Тут какая-то хрень происходит. Статейка ни о чем, но народ ведется. Мне на стену посыпалась такая дрянь, что впору удаляться.

Закончив разговор, я многозначительно посмотрела на Настю:

– Петрову гораздо хуже, чем тебе. Там какую-то гнусную писанину выложили.

Мы дружно полезли в телефоны. Долго искать не пришлось – пост какого-то Makarenko назывался «Дети шинигами».

«В очередной раз интернет-общественность потрясло трагическое событие – самоубийство пятнадцатилетней Кристины Ворожцовой. Перед тем как выпить смертельную дозу снотворного, Кристина выложила в Сеть ролик со своим предсмертным посланием.

„Помочь никто не может. Завтра – не наступит никогда. Никто никому не нужен“, – говорит в камеру девочка, а затем просто называет имена. Имена таких же детей, как она. Прямого обвинения нет, но мы с вами – взрослые люди, которым не нужно объяснять, что это значит.

Не секрет, что взаимоотношения между подростками в последнее время стали гораздо более жестокими. Сколько раз на просторах Интернета мы встречали истории и даже документальные видеозаписи, где озверевшие от ненависти дети измываются над теми, кто от них отличается! И, похоже, такое поведение становится отличительной чертой нынешнего поколения.

Компьютеры, телефоны и прочие девайсы полностью поглотили не только их разум, но и отняли способность чувствовать, сопереживать.

Они не в состоянии реально воспринимать мир, а вместе с тем, и адекватно реагировать. Эти дети потеряли ощущение настоящей жизни и настоящей смерти, они зависли где-то посередине.

Вы сильно удивитесь, но статистика поражает и пугает своими данными: 80 % таких подростков растут в полном достатке и благополучии, в условиях, где не нужно преодолевать бытовые трудности, испытывать нужду или голод, где родители сдувают с них пылинки и выполняют любую прихоть.

Опасность сегодняшнего дня заключается именно в невозможности родителей контролировать местопребывание души своего ребенка. В какие миры она отправляется при наличии Интернета и обилии разнообразных источников впечатлений?

Новое поколение больше не читает ничего, кроме чатов и соцсетей. Оно не создает, а лишь потребляет. Оно фотографирует только себя и свою еду, его песни и стихи не про цветы, солнце и небо, а про секс, наркотики и уход из этого мира. Оно не смотрит друг другу в глаза, не держится за руки, не сострадает и не любит.

Воспитанные на чужеродной культуре, хаотично перемешавшейся в незрелых головах, эти полуреальные-полувиртуальные дети рьяно оправдывают любое зло и презирают добро. Их кумиры – оторванные от реальности монстры, психопаты и извращенцы.

Они больше не хотят становиться великими героями, вместо этого выбирают модных японских проводников смерти – шинигами. Что, по сути, как нельзя точно отражает существующую ситуацию. Ведь для того, чтобы совершить злодеяние, им теперь необязательно физически контактировать друг с другом, их мир позволяет забирать жизни даже на расстоянии.

В своем последнем обращении юная Кристина Ворожцова очень точно подметила: „Вчера – не вернешь, завтра – не наступит никогда“.

При таком положении дел завтра действительно может не наступить. Но, вместо того чтобы бить в барабаны и признать, что человечество находится перед лицом мировой катастрофы, мы с вами в очередной раз лишь разведем руками и скажем: „Это же дети“».

– Как можно такое писать? Это вранье! – Настя задыхалась от возмущения. – Он понятия не имеет, кто такие шинигами. Многие из них очень добрые и помогают людям.

– А то, что он пишет, что Кристина умерла, тебя не смущает?

– Ты лучше комментарии почитай, – Настя бледнела на глазах.

«Кристина накажет этих уродов с того света».

«Какая чудесная девушка! Скорбим! А тварям с фотографий – гореть в аду во веки вечные».

«Призвать к ответу родителей за воспитание таких подонков».

«Это не дети. Это демоны, принимающие обличье невинности. Мир стоит на пороге апокалипсиса».

– Тоня, – Сёмина уже почти плакала. – Мне страшно.

Она обхватила себя руками и стала раскачиваться из стороны в сторону.

– Забей, – строго сказала я, собрав все свое мужество. – Это просто Интернет. Там они всегда плюются ядом, потому что тупые, слабые и ненавидят весь свет.

– Но они же – взрослые люди и пишут такое.

– Мы так же ничего не знаем про них, как они про нас.

Но она упорно твердила, что дальше будет хуже.

И как в воду глядела. Общественная реакция на ролик росла в геометрической прогрессии. Пожар разгорался.

«Люди, если вы знаете этих ублюдков, объединяемся. Мы должны отомстить за нашу Кристину!»

«Вот оно – подрастающее поколение во всей красе. Полная бездуховность. В голове только наркотики и секс».

«Кто-нибудь знает, где они живут? Можно устроить аварию или пожар. Могу научить, как сделать так, что легко сойдет за несчастный случай».

И еще много чего непечатного, несправедливого и просто обидного.

За два-три дня истерия достигла таких масштабов, что Маркова пробило. При этом он почему-то звонил мне и считал, что высказывать свое недовольство – в порядке вещей.

А в воскресенье вечером снова зашел Якушин. Неожиданно, без предупреждения. Родители были дома. Он вежливо поздоровался, но проходить не стал. Вместо этого вытащил меня на лестничную клетку для разговора:

– Я хоть редко в социальные сети вылезаю, но и до меня докатилось. Это уже чересчур.

– А что мы можем сделать? Сёмина на одном форуме попыталась заявить, что это неправда, а ее там такой грязью облили, что стало еще хуже, – я села на ступеньки, он опустился рядом.

– Шинигами какие-то, мир перед лицом катастрофы, смерть Кристины, – Якушин недоуменно пожимал плечами.

– Потому что позерка твоя Кристина. – За это время во мне накопилась большущая обида на Ворожцову и особенно на Линор. Теперь я отказывалась считать ее жертвой. – Оказывается, Ворожцова общалась с нами под черным ником. Долго общалась. Со мной почти два года.

Мне все время приходилось тупо смотреть прямо перед собой: на темное вечернее окно, серый камень лестницы, неровные шашечки половой плитки, потому что поверни я голову, и лицо Якушина оказалось бы слишком близко.

– Ты ей тоже личное рассказывал.

Он коротко кивнул.

– Специально искала темы, чтобы жалеть себя еще больше.

– Это совсем не в стиле Кристины. Она чудачка, но всегда была очень доброй.

Якушин достал сигарету, потом вспомнил, что в подъезде курить нельзя, и убрал пачку обратно. Но, пока он это проделывал, я осторожно взглянула на него, заметила серьезный задумчивый взгляд, тонкий белый шрам над левой бровью, коротко выстриженный висок и быстро отвела глаза.

– Хуже всего, когда не понимаешь за что, – сказала я.

– Хуже всего, когда ничего не исправить, – ответил он.

Тут из квартиры вышла мама и по всем правилам делового этикета предложила нам чай или кофе. И мы сразу разошлись, так ни к чему и не придя.

Единственным особо не парящимся по этому поводу человеком, оказался Амелин, который с чего-то вдруг решил, что после того визита мы стали закадычными друзьями.

Он постоянно писал: «Привет. Как дела?» и «Какие новости?» А в ответ на ссылку «Дети шинигами» присылал This is Halloween Мэнсона. Я спросила, при чем тут Мэнсон, и он стал умничать, что тексты в песнях всегда что-нибудь значат, но перевод в Интернете иногда полностью убивает настоящий смысл. А потом заявил, что выброс негатива под названием «Дети шинигами» его посмешил, но сама метафора прикольная. Ведь тела шинигами состоят из духовных частиц и от сильного духовного давления могут даже взорваться. Что у них есть черные бабочки, которые указывают путь в мир живых через пропасть между мирами и Тетрадь смерти.

Я предупредила, чтобы не вздумал доставать меня этими темами, потому что я не Кристина и терпеть не могу жалеть себя. Он ответил, что может говорить на любые темы, но я все равно довольно жестко обозначила, что у нас нет ничего общего, разговаривать не о чем, а от слов про «праздник жизни» меня чуть не стошнило.

Из-за всех этих тяжелых и тревожных мыслей я совсем перестала выключать на ночь свет, даже верхний. Потому как, стоило наступить сумеркам, мне начинало казаться, что кто-то стоит в углу, сидит на стуле возле окна, прячется за шторой или под кроватью.

Папа думал, что свет я не гашу оттого, что не сплю всю ночь, а мама ворчала, что слишком много трачу электричества. Они ничего не знали о моих призраках и знать не хотели.

А потом каникулы закончились и наступил черный понедельник.

Глава 6

С самого утра по дороге в школу надо мной кружили черные вороны. Кружили и орали, как потерпевшие. А в раздевалке сломалась молния на сапоге, и пока я пыталась ее расстегнуть, порвала колготки. Да еще по алгебре сразу после каникул дали самостоятельную писать.

Но хуже всего было ощущение того, что за моей спиной что-то происходит.

В столовой четверо из одиннадцатого «Б», одноклассники Петрова, так на меня смотрели, что я даже есть расхотела. А когда ждала шестого урока, один конопатый пятиклашка подошел ко мне и заговорщицким шепотом спросил:

– Это правда ты?

Я хотела отшутиться, но решила, что, если буду переводить все в шутку, они всей толпой насядут, начнут задавать вопросы и докапываться. Пришлось послать его куда подальше. Он был очень впечатлен – видимо, я оправдала его ожидания.

На английском Татьяна Евгеньевна специально подняла нас с Герасимовым, словно никогда прежде не видела, и заставила читать дебильный диалог. Вероятно, пыталась избавиться от пелены, все эти годы застилавшей ей глаза и мешавшей разглядеть в нас подонков и демонов. Иначе чего бы стоя держала? Обычно читали диалоги с места.

Уж не знаю, какой у Герасимова рост, но, когда все сидели, а он стоял, реально казался великаном. Бубнил он нехотя и очень тихо, с силой выдавливая из себя каждое слово.

«Герасимов. People can’t live without love, can they?

Я. I think they can’t. Love makes our life rich and eventful. It also brings reason for being and beauty to our existence.

Герасимов. People have to discover more about each other then they will not be wearied of their relationship.

Я. On the one hand love is a fairy tale and on the other hand it is our real life. But in fairy tales the good always overcomes the bad. In life and love the bad often wins.

Герасимов. You are right as rain! Love doesn’t belong to easy things».

Татьяна Евгеньевна, сидя за своим широким учительским столом, глядела на нас, как прокурор, – с выражением осуждающего знания. Мол, что бы вы ни придумывали, меня не переубедить.

– Осеева, ты поняла смысл прочитанного? – требовательно спросила она.

– Да. Там говорится, что любовь – сложная штука.

– Почему же, интересно, Герасимов, любовь, как выразилась Осеева, сложная штука?

– Потому что в реальной жизни любви не бывает, – голос у него был низкий и глухой.

– Интересно, где это сказано?

– Там сказано, что в реальной жизни зла больше, чем любви, – зачем-то влезла я, будто мне своих вопросов не хватало.

– Не совсем точная формулировка, но ход твоей мысли мне нравится, – одобрительно закивала Татьяна Евгеньевна. – Вполне в духе нашего времени. Действительно, зла вокруг намного больше, и с каждым годом оно все глубже проникает в головы и сердца людей. Ладно. Садитесь. По тройке заработали.

– А почему три? – возмутилась я. Герасимов уже привык, что ему просто так ставят тройки за угрюмость, а у меня по английскому всегда была пятерка.

– Потому, что зла в реальной жизни больше, – ответила Татьяна Евгеньевна, и, если бы она в этот момент разразилась диким хохотом, я совсем не удивилась бы.

Не было никаких сомнений, что и до нее докатилась сетевая истерия.

А после уроков ко мне подошла Сёмина и попросилась идти домой вместе – у нее якобы было дурное предчувствие. Я не возражала.

Мы вышли и побрели в сторону дома. Но сразу же за воротами школы наткнулись на группку Настиных одноклассников. Они стояли чуть поодаль, и, судя по голосам, назревал конфликт.

– Пойдем, пока они нас с тобой не заметили, – потянула Настя. – Подольский в курсе.

Но я все равно притормозила и между спинами пацанов различила мальчишеское лицо Маркова. Встревоженное и красное, как его куртка. Очки съехали на нос, кудряшки растрепались. Выглядел он жалко.

Марков явно пытался отвязаться от парней, хотя и петушился. Но все шло к тому, что у него ничего не выйдет. На моих глазах Солдатов пихнул его в плечо, а Шишов отвесил подзатыльник:

– Че, чмо? Нравится девчонок травить?

Павлик тоже был тут, без шапки и в куртке нараспашку.

Парням представилась отличная возможность отыграться за все циничные и надменные шуточки, с помощью которых Марков общался с людьми. Было очень круто начистить ему рыло, прикрываясь идеями справедливости. Однако при всей внешней хилости в Маркове сидела такая настырная убежденность в собственной правоте, что он никогда не пошел бы на попятную, хоть закатай они его в асфальт.

– Тонечка, идем, – заныла Сёмина. – Иначе нам всем будет плохо.

Но не особое сочувствие к Маркову, а праведная закипающая злость не давала мне сделать вид, что я ничего не заметила. У меня так бывает – первоначальный импульс движет сознанием. А присутствие Павлика лишь послужило красной тряпкой.

– Чего докопались? – влезла я, ткнув в спину первого попавшегося парня. – Типа толпой на одного?

– Еще одна, – забухтели пацаны.

– Че те надо, Осеева? – сказал Подольский и оттолкнул меня локтем: – Иди отсюда.

– Пришла отмазывать соучастника, – хмыкнул Шишов. – Пользуется тем, что баба. А самой других унижать не жалко.

– Что ты про это знаешь, Шишов? – ответила я. – Вот и помалкивай.

– Иди отсюда, Осеева, – опять попробовал выпихнуть меня из круга Павлик.

– Только тронь еще, – я нагло шлепнула его по руке. – Чего к человеку пристали?

– Где ты тут человека увидела? – попер Солдатов. – Я лично вижу только сволочь, падаль и шлак. А ты, мелкая шинигамка, лучше не разевай свой поганый рот.

Наезд был гадкий и очень оскорбительный. Прыщавый паразит с какого-то перепугу решил, что ему все дозволено. Ответных слов для него не нашлось, зато нашлась довольно увесистая сумка со сменкой.

Размахнулась как следует, и тяжеленькие Вансы на резиновой подошве смачно впечатались в морду Солдатова. Козел тут же заорал и схватился за нос. Шишов собрался отвесить мне оплеуху, но Подольский успел поймать его руку.

– Совсем мозги потеряла, Осеева? – заорал на меня он.

– И потеряла, – спокойно ответила я, многозначительно помахивая мешком. – В следующий раз там могут оказаться кирпичи.

– Какого черта за н