Оглавление

1. БЕЛОЕ и КРАСНОЕ
2. 1
3. 2
4. 3
5. 4
6. 5
7. 6
8. 7

Гулко и радостно разносится в морозной ночи святочный перезвон. Плывет над заснеженной Москвой-рекой, над селом по обоим берегам, над усадьбой с причудливым для здешних мест замком в стиле неоготики. А пойти от замка к реке — услышишь:

На высоком берегу костер. Парни, девки, одетые если не по-городскому, то уже и не по-деревенски, водят хоровод. Путаясь у людей в ногах, носятся сбежавшиеся на веселье собаки. Господская прислуга, со связками кренделей, потчует гуляющий народ водочкой.

С гармонией, трещетками, с невообразимым шумом подходят ряженые. Хоровод распадается. Парни под шумок ловят тискают девок. Те с хохотом, визгами врассыпную…

Стайка подружек отбегает от костра к ледяной горе, сходящей к реке. Гора длинная. Санки, тазы, ледянки, а кто прямо в валенках — с гиканьем скатываются вниз и по обочине ледяного спуска снова подымаются на гору. Среди ребятни бросается в глаза молодой человек в форме гардемарина Морского корпуса. Выйдя на плоское место, он присаживается на сани и закуривает.

Подружки издали любопытно поглядывают на морячка, обсуждают:

— А что ж барчук их одного оставили?

— А они сами, небось, не хочут, горка наша полюбилась.

— Не горка, а Палашка, — смеется молодая баба, кивая на статную, в распахнутом полушубке деваху.

Тугая коса с вплетенной лентой брошена на выпирающую под кофтой грудь; щеки горят, глаза блестят, не девка — кровь с молоком.

— Глянь, Палаш, на тебя глядит, — указывает баба на гардемарина. — Сроду, небось, такой кралечки не видывал!

Палаша отмахивается, смеется, однако ж глянула.

Догадываясь, что говорят о нем, гардемарин в знак приветствия наклоняет голову и показывает на сани: мол, садись прокачу!

Девки конфузливо хихикают, подталкивают друг дружку, а баба, показывая пальцем на Палашу, спрашивает кивком, ее ли он приглашает.

Гардемарин энергично кивает.

Палаша смеется, мотает головой. Он повторяет приглашение. В ответ она разводит руками. В эту минуту на плечо ей ложится здоровенная рукавица. Палаша обернулась.

— Ой, Тимоша! — обрадовалась она.

Парень глядит на нее исподлобья, мрачно, нетрезво. По одеже — из зажиточных: добрый полушубок, енотовый треух с козырем; плисовые шаровары заправлены в щегольские, бутылками, сапоги. Видно, украдкой подошел и стоял наблюдал.

— Явился не запылился, — улыбается Палаша. — Никак водка кончилась — про Палашу свою вспомнил?

— Пора домой, Пелагея.

— Чего ж домой, Тимоша? На вечерку пойдем, вот! — взмахивает она узелком в руке.

— Куда ему на вечерку, — хмыкает баба, — на ногах не стоить.

Зло зыркнув на нее, парень ухватывает Палашу за рукав полушубка и тащит:

— Сказано — домой!

— Праздник ведь, Тимоша, все гуляют, — терпеливо улыбается она, отцепляя его руку. — А ты иди, коли хошь. Ай я дорогу не найду провожатый нужон?

— Погуляла и будет. Сиди к свадьбе гововсь. Нехрена шуры-муры с заезжим барином.

Палаша ойкает и дурашливо хватается за живот:

— Ой насмешил, ой щас пупок развяжется… Ну, глупой! Да на кой ляд он мне сдался, какая радость с него…

— То-то за обедней все зенки проглядела.

— Ну может, и глянула, любопытно ведь: новый человек. Ай мне шоры нацеплять?

— А хоть и шоры!

— А под венец сведешь — на цепь посодишь? С кабыздохом вашим. — Палаша качает головой: — Не бывать тому. Чай не прежнее времечко, без двух годков двадцатый век.

— А это мы поглядим, — хмылится парень, хватает ее за косу и норовит потащить.

Она размашисто вмазывает ему — раз, другой, да так, что у него треух с головы. Парень утирается, подбирает треух и цедит:

— Гляди, Палашка, приползешь ножки цаловать будешь.

— Как же, дожидай. Когда рак на горе свистнет.

— Ну и иди вон к ему!

— И пойду.

— Вот и иди.

— И пойду, по тебе, что ль, сохнуть стану.

— Вот и катись.

— И покачусь.

— Катись… Колбаской, по Малой Спаской. Нужна ты мне, хм! дерьма-пирога.

Палаша вспыхивает, секунду глядит на него, затем оглядывается на гардемарина — и демонстративно поправляет на голове платок.

— Палаш, ты чего удумала? — обеспокоились подруги.

— Не дури!

— Ну залил дуралей глаза, эка важность.

Гардемарин в это время встал с саней, готовясь съехать с горы, и зачем-то достает из кармана часы и откидывает крышку.

— Барин, барин!.. — бежит к нему Палаша. — Погодите!

— Палашка! Ополоумела?!

— Воротись, дура! Ославишь себя! — кричат девки и вскидываются на парня: — Чиво стоишь, остолоп! Беги, вороти ее!

Парень подается за Палашей, но заплетается в ногах и падает.

— Палашка! Воротись! Прости Христа ради! — кричит он, семеня за ней на коленках.

Гардемарин встречает девку озадаченной улыбкой.

— С Новым годом, барин! — запыхавшись, улыбается она.

— До Нового года, красавица… — Он взглядывает на часы. — Еще три минуты.

— Вот, на вечерку иду, на ту сторону, — тараторит она, пряча смущение. — А гляньте… — И выставляет из-под подола ладную, в шерстяном чулке и в ботиночке ногу. — В два счета снегу наберу! Свезете вниз? Ай шутили?

— Отчего ж, очень охотно! — улыбается он и жестом приглашает в сани — просторные, обитые внутри красным сукном, с подлокотниками и резной спинкой. — Звать-то как?

— Палаша, Пелагея. Сроду в таких не сиживала! — Подобрав подол, она проворно усаживается. — А вас, барин?..

— Николай Николаичем, можно Николаем.

— А Николашей? — смешливо взглядывает она.

— Да хоть горшком! — смеется Николай. — Только в печь не ставь.

— Ай жару боитесь? — играет она глазами. — Другая девка пожарчей печки будет!

— Да уж видел, как ты своего парня огрела.

— Был мой, да весь вышел, — бойко отвечает она и переводит разговор: — А верно сказывают, вы с Петербурга будете?

— Верно. Мы с вашим молодым барином в Морском корпусе воспитываемся.

— А что ж он вас на Новый год одного бросили?

— Я сам, — смеется Николай. — Хочу в новый год на санях въехать.

— Это как? — прыскает она.

Он спохватывается смотрит на часы:

— Еще полминуты. — И уже не отрывая глаз от циферблата, поясняет: — Весь спуск сорок секунд. Отвалим в этом, а ошвартуемся уже в девяносто восьмом. Пора!

Сунув часы в карман, он сталкивает сани, пробегает пару шагов и впрыгивает впереди Палаши. Она оглядывается на подруг.

Те провожают ее застывшими улыбками. Что в них — зависть? тревога? восхищение? осуждение? Тимоша сидит в снегу, где упал, и тоже глядит.

Она с вызовом обхватывает гардемарина за пояс и припадает к его спине, ненароком подтолкнув сани, отчего те встают боком, затем катят задом, Николай на миг выправляет, и сани начинает вращать волчком.

— Держись! — весело кричит он.

Палаша хохочет. Скрежещут полозья. Сосны, река, замок, люди на горе — мелькают, сливаются, кружат перед глазами. И в эту минуту все озаряет фейервер — с угловой башни замка взлетают ракеты. Подымается сотнеголосый ор. Летят шапки, платки, картузы… И возникает впечатление, что ликованием встречают не Новый год, а несущихся с горы Палашу и Николая.

1

Щербинин продрог. Утром Игорь Александрович вышел на распродажу в дежурных джинсах и джинсовой рубахе — в чем проходил весь апрель, небывало теплый в этом году. Но с обеда завернула холодрыга. Руки мерзли даже в карманах. Он тер, дышал на пальцы, ненадолго помогало. Но с ногами беда. Все из за чертовых кроссовок с подошвами из какого-то чудовищного пластика с теплопроводностью меди. «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною», — критиковал он себя. С другой стороны, фирменные он себе позволить не мог — так он считал. За годы после выхода на пенсию он стал аскетом.

Ежась, Игорь Александрович бегал туда-сюда перед развешенными на продажу картинами. Стукал ступней о ступню, отбивал чечетку, шевелил пальцами. Все бестолку.

Порыв ветра подхватил набросанный за полдня мусор и помел со столбами пыли по брусчатке Старого Арбата. Забились, захлопали полотнища тентов летних кафе, прохожие поворачивались к ветру спиной, пережидая порыв, а кто-то спиной и шел.

Щербинин тоже подставил спину. В ту же минуту стенд качнуло, он чудом подхватил его и с облегчением матюгнулся: не дай бог грохнулся бы с картинам на брущатку.

Стенд он спроектировал и изготовил сам. Конструкция из титановых трубок вышла невесомая, собиралась на раз, но, как показал сегодняшний день, требовала доводки. Привинчивать в стыки брусчатки?.. Муторно, да еще инкриминируют порчу покрытие в историческом центре Москвы. Тут мысль наступила на больную мозоль — Арбат!

Здесь Игорь Щербинин родился — в роддоме Грауэрмана, что чудом уцелел во всех загибах градостроительства. Арбатскими переулками Игоряшку возили в роскошной по тем временам французской коляске. «Игоряшкой» его называл отец, а мама, в зависимости от его поведения и ее настроения, звала или Гоша, или строго — Игорь. Сам он, едва начал говорить, называл себя Гика, и когда пытались его одеть или сунуть в рот ложку с кашей, решительно отвергал помощь: «Гика сам». Во дворе и в школе он был «Щера», а с армии, потом в институте и на работе по фамилии — Щербинин, как принято среди технарей.

Жили Щербинины в Большом Левшинском переулке, в доме конструктивистской постройки. Под окнами стоял отцовский автомобиль, тоже в то время редкость, тем более заграничный — собранный фирмой «Пежо» Форд-пикап — Гоша называл его «Фордиком». Родители своим ходом приехали на нем из Франции, и Щербинин при случае любил пошутить, что едва не родился в Париже.

Но если серьезно, родился он единственно, где хотел бы родиться — на Арбате, и был арбатский до кончика ногтей. Надолго он расставался с Арбатом дважды: с мамой в эвакуацию, и когда на три года уходил служить в армию, по сей день жил в том же доме, теперь вдвоем с дочерью от первого брака — Ольгой. Под окнами стояла уже ее иномарка — Вольксваген Гольф, не первой молодости, но заботами отца в отличном состоянии; кузов позволял без проблем укладывать работы, когда она отвозила или забирала с выставок, и перевозить на дачу вещи.

На дачу обычно ездили с котом, русским-голубым красавцем, жизнелюбом и отпетым разбойником, чем и заслужил имя Гришка — в честь легендарного боевика гражданской войны Григория Котовского. Дачу кот обожал. Периодически он хвастливо выкладывал на пол веранды придушинную мышь или зазевавшуюся птицу, но никогда не ел: он знал толк в хорошей еде и хорошеньких кошках. Увезти Григория с дачи всегда было проблемой. Его отлавливали загодя, сажали в перевозку, и всю дорогу он бурно негодовал.

Щербинин, за рулем обычно сдержанный, возвращаясь с дачи, гнал как сумасшедший. Понятно, не из-за кота, а поскорей приехать домой и пробежаться арбатскими переулками. Дочь этого не понимала и подтрунивала. В пять месяцев, ее увезли не только с Арбата, но и из Москвы, и вернулась она уже после школы, чтобы поступить в Строгановку. Арбат она любила, много писала — небольшие работы на картоне, в основном на продажу, но не прикипела как отец, для кого Арбат был частью его самого, без чего Игорь Александрович Щербинин был бы уже не он. Вот что болело — когда однажды он вдруг обнаружил, что его Арбат ему подменили. Все было знакомое — и все чужое. И он здесь стал чужим.

Как произошла эта подмена, когда и с чего началась — точно он сказать не мог. С того ли, что исчезли с Арбата «божьи одуванчики», эти интеллигентные арбатские старушки, что съезжались сюда со всех концов города в «Диету» — купить пусть сто граммов чего-нибудь, но непременно здесь. Исчез и сам магазин «Диета», и кафе «Риони» рядом, где на вкус Щербинина готовили лучший в Москве люля-кебаб. А еще раньше исчезли тротуары, Второй номер троллейбуса, и по сменившей асфальт брусчатке пошел во всю ширину пешеходного теперь Старого Арбата поток москвичей. Царила эйфория. Все дышало воздухом перемен, которые Щербинин приветствовал всей душой — как до этого многое, что теперь вызывало досаду на себя, а то и стыд. Как он умудрился прожить жизнь таким лохом, таким розовым мудаком! Впрочем, в этом он был не одинок.

С того радужного времени запомнился ему один вечер, когда, может быть, впервые на предвкушение будущего набежала тень.

Они с Аленой (тогда Лена только развелась с мужем, чтобы выйти за Щербинина) вернулись с дачи, и он потащил ее на Арбат. Вечер был чудный, особенно на фоне недавних черемуховых холодов. Небо еще розовело, и дурацкие на вкус Щербинина фонари-торшеры, пока не зажглись. Они сели за столик в летнем кафе, ели мороженое и влюбленно глядели друг на другу. Где-то рядом играли на флейте. Незатейливая мелодия навевала безмятежность. Потом пошли по Арбату в сторону Гоголевского, чтобы сделать круг и по Пречистенке вернуться домой. Шли расслабленные, умиротворенные. Ходить как нормальные люди Щербинин не умел. Он либо несся, всех обгоняя, либо как вот сейчас — нога за ногу. Алена освободила собранные в пучок волосы, тряхнула головой, и они рассыпались соломенной копной. На нее засматривались. Она была сказочно хороша.

Они уже приближались к «Праге», когда заслышался размеренный топот. Похоже, их нагонял строй солдат, пока скрытый гуляющей публикой. Топот нарастал. Внезапно толпа раздалась, и показалась марширующая колонна. Это были не солдаты. Люди сторонились, теснились к домам. Примолкали. Раздавалось только клац-клац, клац-клац по брусчатке.

Алена прижалась к Щербинину, буквально вжалась, словно пыталась в нем укрыться. Он обнял ее за плечи, как бы ограждая. Мимо отбивали шаг молодые парни. Плечо к плечу. Шеренга за шеренгой. Бритые головы, черные рубашки, стеклянные глаза. В отмашке накачанных рук было нечто механическое, напоминавшее движение шатунов паровоза, чего Игорек так пугался в детстве. Клац-клац. Клац-клац. Стало жутковато.

Колонна прошла, улицу снова заполнила толпа. Но что-то для Щербинина изменилось — не то в атмосфере, не то в нем самом. И уж точно в Алене. Через одиннадцать лет Лена, забрав детей от первого брака, эмигрировала в Америку.

Уехать она мечтала с юности. Родина не была добра к ней. Когда она закончила седьмой, родители сменяли две комнаты на Ленинском на квартиру в Кузьминках, и в восьмой она пошла уже там. Во всем классе еврейка была она одна, о чем ей напоминали не только сверстники, но, случалось, учителя. Потом марафон в Историко-архивный, куда ее срезали четыре года подряд, и лишь на пятый ей удалось поступить. Затем попытки получить работу по специальности. Ее всюду брали, пока не доходило до анкеты, где пятым пунктом значилось: еврейка.

Алена начала собираться. Щербинин отговаривал жену как мог: что везде хорошо, где нас нет, а юдофобы водятся не в одной России — не отговорил. Первое время она звонила, писала, но все реже, и теперь они обменивались имейлами на дни рождения и на Новый год, что уже наступил в Москве, но еще не добрался до Лос-Анжелеса. Формально они оставались мужем и женой. Наверное, у нее там кто-то был, как и у него здесь, хотя ни он, ни она вопрос о разводе не подымали.

Головой Щербинин понимал, что вместе они уже не будут. Но было смутное чувство, что если браки совершаются на небесах (во что он, неверующий, свято верил), то их брак совершился именно там. Он продолжал ее любить.

*

Холод вконец доконал его. Он безостановочно чихал, глаза слезились, из носа лило. Хотел закурить, но одеревенелый палец не смог повернуть колесико зажигалки.

— Все! — буркнул он, в очередной раз промакнув рукавом нос. — К едрене фене.

Наступив на «лапу» стенда, чтобы тот не опрокинуло, он освободил руку и попытался дотянуться до тележки, на чем возил картины. Не получилось. Тогда он в акробатической позе подтянул тележку носком кроссовки и, придерживая стенд, начал снимать развеску.

Хозяйка магазинчика «Сувениры» с нечастым именем Римма, длинная и тощая даже в дутой куртке, видела через стекло витрины, как Игорек мучается. Они были на «ты», и она звала его «Игорек», хотя годилась ему в дочери. Покупателей не было, она повернула табличку стороной «закрыто» и вышла на улицу.

— Сматываешься? Давай подержу, — предложила она, берясь обеими руками за стенд.

Познакомились они на одной из распродаж лет десять назад. Это было время, когда производство встало, работникам месяцами задерживали зарплату, а то и не платили, и многие, со всеми своими знаниями, званиями, степенями, двинули в торговлю.

Щербинин уволился с самолетной фирмы, где проработал с окончания института, оформил пенсию, на которую все равно не проживешь, и занялся «индивидуальной трудовой деятельностью». Специализировался он на товарах для домашних животных и средствах от бытовых насекомых, «А, тараканы приехали!» — встречали его, едва он появлялся с коробками на распродаже. Его ждали. Он продавал дешево и не ленился консультировать, напирая на нюансы. С ним советовались, у него покупали.

Распродажи для сотрудников устраивались там, где зарплату платили — в основном в министерствах и банках. Предприимчивые хозяйственники ставили в вестибюлях столы и взимали с продавцов плату. Если стол был большой, он сдавался как два места.

С кем только Щербинин ни поработал за одним столом! Как-то с бывшим главным геодезистом Советского Союза, тоже бывшего. Тот торговал колготками, «челночными» турецкими кофточками и медом, который ему поставлял родственник с Урала. Однажды соседкой Щербинина оказалась Римма. Она захотела купить у него «блошиный» ошейник для своего бульдога, и Щербинин, как «коллеге», уступил ей по оптовой цене.

С этого дня они стали записываться на распродажи вместе. Это было удобно хотя бы тем, что можно отлучиться не опасаясь за товар. Как-то Римма отвезла Щербинина на своей машине к нему домой и познакомилась с Аленой и Ольгой. Женщины подружились.

В прежней жизни Римма была физиком-теоретиком и работала в академическом институте, где зарплату тоже не платили. Она сменила фотоны на семена и саженцы и открыла в себе коммерческий талант. Года три назад, поменяв тематику, она пробилась на Старый Арбат и стала перетягивать Игорька. Тот упирался:

— И кому я буду впаривать «тараканов», иностранцам?

Тут подключилась дочь, у которой сердце кровью обливалось глядя, как отец мотается в разные концы города, втискивается с тяжелыми коробками в набитый транспорт, вверх-вниз по лестницам переходов — летом в жару, зимой в снег, и она предложила продавать на Арбате ее работы. Близко от дома, еще ближе от ее мастерской. Отец упирался, она зашла с другой стороны, заявив, что он эгоист, думает только о себе и не хочет дочери помочь!

На деле нужды в том не было. Работы ее хорошо уходили с выставок, и отец мог бы вообще не работать. Но она слишком хорошо его знала: помрет с голоду, но жить на чей-то счет, даже дочери — не станет. Как Щербинин ни упирался, бабы таки его дожали.

…Картины Щербинин укладывал в специальный ящик с ячейками, на тележке своей конструкции. Обычно это занимало не больше пяти минут, но сейчас руки не слушались, он тыкался-тыкался рамкой и не мог попасть в ячейку.

— Слушай, — не выдержала Римма, — подержи свое устройство, а я буду засовывать.

Щербинин мотнул головой и снял следующую. В это время подошли двое: мужчина его возраста и второй лет сорока. Ничего особенного в них не было, но в Римме мигом сработала заложенная в нас система опознавания «свой-чужой». Неслучайно в толпе туристов, глазеющих на караул у Букингемского дворца или на Тадж-Махал в Индии, вы без ошибки узнаете соотечественника. Эти были иностранцы. На миг пожилой и Игорь Александрович зацепились взглядами, и Щербинин бузотчетно отвел глаза.

Иностранцы разглядывали единственную, еще не снятую со стенда картинку. На ней уголок Арбата с церквушкой в Филипповском переулке. Мартовское небо, в церковных маковках отсвечивает солнце; осевший сугроб, ручей выбегает из-под него. И женщина, в крестном знамении касающаяся рукой лба. Каким-то чудом вы чувствовали, что крестится она не мимоходом, а вышла из храма и кладет на себя последний крест. Эта схваченная художником динамика и наполняющий картину воздух притягивали.

— What do you think? — спросил пожилой у спутника.

— Not bad, — обронил тот и глянул на Римму. — How much?

— Игорек, сколько за церквуху? — спросила Римма.

— Пятьсот, — делая вид, что возится в ящике, буркнул тот.

— Сколько?! — округлила глаза Римма.

— Пятьсот! — рявкнул Щербинин.

— Five hundred, — перевела Римма, в то время как пожилой уже отсчитывал доллары.

— What? — изумился спутник, хватая его за руку. — What are you doing, Dad! For what? You’re crazy? — И обратился к Римме: — One hundred.

По этому «dad» Римма поняла, что подошедшие отец и сын.

— I’m doing what I’m doing, — отрезал отец, высвобождая руку.

— Они предлагают сто, — перевела Щербинину Римма.

Тот поднял голову от телеги, на миг опять встретился взглядом с пожилым, буркнул:

— Пошли они в жопу. — И снял картину, намереваясь уложить.

— Вот, вот! — поспешно протянул деньги пожилой, к немалому удивлению Риммы перейдя на русский. — То, что вы запросили, голубчик.

Щербинин стоял как истукан, застыв с картиной на полуфазе движения. В душе у него царила паника, в то время как покупатель тянул руку с долларами. Щербинин помотал головой и непроизвольно спрятал картину за спину.

— Позвольте, голубчик, вы сказали пятьсот? — недоумевал покупатель, вглядами призывая Римму в свидетели. — Однако ж… Извольте, я готов дать больше!

— Я сказал, назвал в долларах, — смешался Щербинин, — а принимаю в рублях. По курсу.

— Слушай, какая тебе… — вмешалась Римма и осеклась под его взглядом.

— Такой порядок. Голуб-чик, — с любезным видом пояснил Щербинин, отвернулся к ящику, и «Церквушка» сама влетела в ячейку.

— Как же быть, уважаемый? У меня нет столько рублей, — пробормотал покупатель. — Но если вы сделаете милость и обождете, я схожу обменяю. Где здесь…

— Нет, не могу, — отрезал Щербинин и захлопнул ящик. — Завтра!

Римма была довольна, что не ошиблась: это был все-таки иностранец или давно уехавший из России, что проскальзывало в лексике и в едва уловимом акценте.

— Послезавтра мой сын и я улетаем, — попробовал разжалобить пожилой, — а я хочу увезти память о Москве. — И подождав, сдался. — Ну завтра так завтра. В котором часу?

— С десяти до шести.

— Но пожалуйста, не продавайте никому, обещаете?

— Уж это я гарантирую, — с готовностью заверил Щербинин, отсоединяя от стенда «лапы» и укладывая на тележку.

— Я непременно куплю, можете быть покойны!

Щербинин разбирал стенд с видом, будто делает главное дело своей жизни.

— Стало быть до завтра, да? — попрощался пожилой со спиной Щербинина, улыбнулся Римме и направился с сыном в сторону Смоленской.

— Ой, — спохватилась Римма, кинулась в магазинчик, выскочила, вынося на плечиках генеральский мундир цвета морской волны, бросила: — Игорек, я не заперла, пригляди, — и с мундиром наперевес ринулась за иностранцами. — Эй, эй? Минутку! — Поравнявшись с ними, она встряхнла на плечиках мундир. — Это вас не заинтересует? Exclusive! К нему еще парадный кушак. Уступлю за двести. Доллары я беру, нет проблем.

Пожилой на ходу покачал головой и вежливо улыбнулся:

— У нас много багажа, сожалею.

— Вы хоть представляете, что это? Генеральский мундир, участник парада Победы в сорок пятом. Лично видел вашего Рузвельта. Вы из Америки?

— Позвольте, где ж он видел нашего Рузвельта? — улыбнулся пожилой.

— Здесь, в Москве! На Красной площади, рядом со Сталиным. А по другую сторону — Черчиль, все участники коалиции. Не видели хронику? Парад Победы 24 июня 1945 года. Хотя да, у вас считают, что войну выиграла Америка. Я с одним говорила, так он вообще думал, что Советский Союз воевал на стороне Гитлера!

— Говорите, Рузвельт со Сталиным стоял?

— Да, по правую руку. А Черчиль — по левую. Там еще генерал Де Голь с ними…

— В кресле?

— Де Голь?

— Рузвельт!

— Естественно. На мавзолее сделали помост, кресло стояло на помосте — чтобы все были на равных. И Рузвельт делал рукой вот так… — Римма покачала ладонью. — Историю надо знать. Сколько вам было, когда вас увезли в Америку?

— Я там родился, — улыбнулся пожилой.

— Серьезно? А вы не из Нью-Йорка, случайно?

— Из Лос-Анджелеса.

— К Голливуду не имеете отношения?

— Некоторое.

— О, для съемок! — воскликнула Римма, вскидывая мундир. — Не вам, так кому-то еще, заработаете на этом. А где вы русский так освоили?

— В вашей тюрьме.

— Вы сидели у нас?! — округлила она глаза. — За что?

— Я Френсис Пауэрс, пилот самолета U-2. Меня сбили над Красной площадью в годовшину вашей революции — вас еще на свете не было. Я катапультировал — и прямо в ваше КейДжиБи. Потом меня обменяли на вашего шпиона, давай бог память…

— На Абеля, — подсказала Римма. — Хотите совет? Вернетесь — проверьте холестерин.

— Холестерол? Высокий? Вот те раз!

— Сбили вас над Свердловском, теперь Екатеринбург, и не на ноябрьские, а Первого мая, в День международной солидарности трудящихся — теперь праздник весны и труда.

Пожилой приостановился, встретился с ней глазами — и расхохотался:

— Поймала, поймала меня! Молодцом!

— What’s up, Dad? — недовольно спросил сын.

— A smart ass! — смеясь кивнул отец на Римму.

— Your son doesn’t speak Russian? — удивилась Римма и насколько могла кокетливо поглядела на сына. — Why? Your father speaks Russian almost like a Russian!

— I don’t like it, — отрезал тот.

— Russian or the Russians?

— I don’t know Russians.

— Bullshit! — цыкнул на него отец и повернулся к Римме. — Не слушайте его.

— Dad! We gotta go, — не вытерпел сын.

— Мне тоже надо идти, — сказала Римма. — А то я на Игорька все бросила…

— Это не тот, у кого картины? — оживился пожилой. — Вы его хорошо знаете?

— Более чем. А меня зовут Римма, — сунула она руку.

— Майкл, — назвался пожилой. — А моего сына — Дино.

Римма потянула было руку, но Дино лишь холодно кивнул.

— Приятно познакомиться, — поспешил исправить неловкость Майкл.

Римма смерила Дино насмешливым взглядом и улыбнулась Майклу:

— See you tomorrow! Вы же придете за картиной? Заодно, может, надумаете… — Она вскинула мундира и его рукавом прощально помахала: — Bye-bye Michael!

Думая, что Римма вот-вот вернется, Щербинин не стал затаскивать телегу в ее «Сувениры», истратил полученное в сражении за «Церквушку» тепло и снова расчихался. Наконец она появилась, отмахивая на ходу мундиром, как кадилом.

— Ну ты даешь! — опередила она укоры. — Пятьсот баксов за раскрашенную картонку!

— Но-но! За «раскрашенную картонку» я и обидеться могу.

— Мне самой нравится — я с позиции покупателя. Кто разбирается — у того нет денег. Для кабака — не та тематика. Для офиса — не тот размер. Для иностранцев… Я Ольке говорила: «Пиши авангард!» Давно б в «зелени» купались. А ты ходишь вхолостую! Хоть что-то сегодня ушло? Вчера?… Нашелся придурок — полтыщи баксов отваливает! Это ж… «Я доллары не беру». А завтра не придет. Что на тебя наехало?

Щербинин заулыбался, и Римма махнула рукой:

— Вот-вот, что еще остается. Сколько ты ее возишь, церквуху? И все не уходит.

— А почему? — с лукавинкой спросил он.

— Заломил!

— Для того и заломил. Я ее для себя вожу, поняла? Для настроения.

— Хм… Ну и объясни людям, а то… Завтра придут — что будешь говорить?

— Завтра — я не приду.

— А я за тебя краснеть должна?

— Ты тут при чем — заболел! — Щербинин хотел изобразить чих — и правда чихнул. — Вот, видишь. Все, пошел лечиться. — И покатил тележку.

— Игорек, они из Лос-Анджелеса, — закричала она вслед, — можешь Алене подарочек…

Щербинин быстро удалялся своей, как выражалась Римма, «эксклюзивной» походкой: в то время как его левая нога ступала нормально, правая, прежде чем опуститься, делала молнионосный финт наподобие знака интеграла. Сейчас он буквально летел, и тележка, казалось, летит вместе с ним. «Сюжет в духе Шагала, — улыбнулась Римма. — Игорек в обнимку с тележкой летит над Старым Арбатом».

Щербинин летел, подгоняемый одним желанием: поскорей водочки, закусить, лечь под верблюжий плед и отрубиться. Сейчас он был зол на весь мир: на холод, на этих америкосов, но больше на себя. Какого черта он стал выкладывать ей, почему возит эту работу и не продает. Чушь, конечно, но ощущение, что предал что-то сугубо личное, не оставляло, досада перекинулась на Римму. Порой он ее просто не переваривал. «Сколько ты ее возишь», блин. Какое твое собачье дело! Нет, надо подначить! Баба-то неглупая, не так уж и жизнью обижена. Нет мужа — кто ж ее вытерпит? Слова в простоте не скажет. Недостаток юмора, конечно, беда, но избыток… Бедствие.

В эту минуту он увидел тех самых американцев. Они стояли разглядывали «Принцессу Турандот» у театра Вахтангова. Матерясь, он обежал их по дуге, пробежал мимо театра, свернул в Николопесковский, добежал до воротной арки, пересек двор и вошел в Ольгину мастерскую. Сегодня он решил ночевать здесь.

*

Майкл стоял у окна номера в пятизвездном отеле «Золотое Кольцо» на Смоленской. Из гостиной открывался вид на Москву-реку, Киевский вокзал на том берегу и уходящую в закат панораму города. Из головы не шел этот Игорек. Отчего тот не продал? Не любит американцев? А кто нас любит — любят доллары. А этот и доллары… Ну, фрукт!

Тут Майкл поймал себя на том, что думает на русском, чего не было тридцать лет, со смерти отца, который намеренно говорил с ним только по-русски. А нынче, верно, сказалось погружение в языковую среду.

С языка мысль вернулась к Игорьку. Ведь и завтра не продаст, скажет — рубли не беру, давай ему евро, юани… Да бог с ней, с картинкой, а вот поговорить с ним интересно. Эту попросить, с мундиром? Как ее, Римма? Ринна? Но Рузвельта там не было. Или был?

Майкл отошел от окна и сел за лэптоп. Нет, со Сталиным Рузвельт встречался в Москве в сорок втором и в сорок четвертом; а в сорок пятом на пару с Черчилем — в Ялте.

Из душа вышел и сел к телевизору Дино. На одном из каналов шел русский сериал. Майкл присоединился, минут пять они смотрели из профессионального любопытства и разошлись по спальням. Многочасовой перелет с Тихоокеанского побережья через всю Америку, Атлантику, Гренландию, Скандинавию, разница во времени, неделя недосыпа в Санкт-Петербурге, откуда они приехали сегодня утром и целый день в Москву на ногах — все это накопилось, и Майкл уснул не донеся голову до подушки. Около двух он встал в туалет, снова лег, но заснуть уже не смог. Так с ним бывало при переутомлении или от обилия впечатлений. Но сейчас, возможно, что-то еще или все вместе.

Это было его первое посещение России — родины отца, Андрея Николаевича Иевлева. Вынужденный с приходом большевиков эмигрировать, отец душой и телом оставался русским человеком, учил сына русской грамоте, заставлял читать и перечитывать то немногое, что после всех перепитий добралось до Америки, и не уставал повторять: «Помни, Мика, — ты русский». Для «Мики», да и для взрослого Майкла, это был пустой звук. Что-то повернулось сейчас, когда их Боинг коснулся посадочной полосы в Пулково, и пассажиры, как обычно после трансатлантического перелета, захлопали. Несчетное число раз Майкл садился и у себя, и в Европе, чувствуя облегчение, что он на земле. Но впервые сейчас он испытывал не чувство безопасности, а какое-то магическое воздействие земли, по какой бежал самолет. Что-то подкатило, и он чуть не со слезой пробормотал:

— Отец, я дома.

— What? — не понял Дино.

Сыну он объяснять не стал, да тот бы и не понял.

— No, nothing, — мотнул головой Майкл и отвернулся, смутившись неожиданного для самого прилива сентиментальности. Возраст? Или и вправду зов предков?

*

Все предки Майкла по мужской линии были из поколения в поколение моряками — и все они со дня основания в Петербурге Морского корпуса были его воспитанниками. Не найти, пожалуй, в дореволюционной России высшего военного учебного заведения более именитого, напрямую патронируемого царствующими особами начиная с Петра I.

Шли годы, сменялись столетия, государи, названия Корпуса, но неизменной для Иевлевых оставалась приверженность морю и воспитанная Корпусом преданность Вере, Царю и Отечеству. Последним, кому посчастливилось и не посчастливилось воспитываться в Морском Корпусе, был отец Майкла — Андрей. Не посчастливилось в том смысле, что за месяц до производства в мичмана Андрей Иевлев отказался присягнуть Временному правительству и ушел из Корпуса, на нем морская династия Иевлевых закончилась.

Майкл отчасти ее продолжил. Когда его призвали в армию, он попросился в Navy и, пройдя учебку, получил назначение на тяжелый крейсер «Newport News», в то время флагман 6-го Флота США. Прошло более полувека, а Майкл по сей день благодарно вспоминал корабль, считая, что таким, каким он стал, он во многом обязан флоту. Уходил служить мальчиком, вернулся мужчиной. И в прямом смысле тоже.

Весь его дофлотский опыт общения с прекрасным полом сводился к поцелуйчикам и держанию за ручку. Иногда девочка позволяла потрогать ее коленку, а одна даже — о-о-о!!! — пустила его руку к себе в трусики, после чего он долго ходил под впечатлением этого события. До сексуальной революции оставался еще добрый десяток лет, и школу Майкл закончил девственником, как и все остальные — во всяком случае у него в классе.

*

В январе «Newport News» пересек Атлантику и вышел на боевое дежурство в водах Средиземного моря. Матросы уже долго были без берега, и все чаще после отбоя, едва гасили свет, заводили разговоры о сексе. Девственников, как Майкл, в отделении было еще двое. Они-то больше других и активничали, выдавая себя за бывалых. Майкл помалкивал, а когда спрашивали, хмыкал: «А чего себя растравливать? Трепом сыт не будешь». И верно. Пока кто-то в деталях описывал, где и как, и какая у нее задница и сиськи, и что они с ней вытворяли, спавший на соседней с Майклом койке Тони Мартинес из Аризоны хватался за свой кок и принимался яростно мастурбировать. Майкл стеснялся этим заниматься, хотя, понятно, тоже возбуждался. Как-то Тони не выдержал и спросил:

— А ты чего? Мускул тренировать надо. На берег сойдешь, а у тебя не фурычит.

Майкл снисходительно усмехнулся:

— Не перетренируй. Знаешь, что бывает? Пианист руки переиграл — все. Не пианист.

— Серьезно, что ль?

— Дело твое. А я свой для Барселоны поберегу.

Как раз незадолго объявили, что крейсер нанесет четырехдневный визит в Барселону, а затем в Венецию. Майкл написал домой, и даже успел получить ответ, написанный в несвойственной его маман восторженной манере:

«Это грандиозно! Завидую тебе, сама в молодости провела в Барселоне незабываемые дни. Такого разнообразия и органического единства архитектурных стилей не увидишь ни в одном городе мира. Осмотр начни с Готического квартала. Затем осмотри неоготику Антонио Гауди (твоя маман была знакома с этим гением). Творения его не поддаются описанию — это надо видеть! И не ленись заходить осматривать интерьеры. Тебе, как будущему кинорежиссеру (если не передумал), да просто культурному человеку, это необходимо».

Дальше шел длинный перечень обязательных для осмотра объектов. Наивная маман! Как будто сын путешествует на круизном лайнере, а не служит на военном корабле, где еще полторы тысячи парней жаждут сойти на берег, пропустить стаканчик-другой и разгрузиться с какой-нибудь сеньоритой.

В преддверии захода в Барселону и посещения «NN» городскими властями, на судне начался аврал. Надраивали помещения, верхнюю палубу, надстройки, трапы — вылизали «коробку» до состояния операционной. Помощник машиниста Билл Минник организовал кантри группу, которая затем, по просьбе мэра, с успехом выступила по барселонскому радио. Офицеры проводили беседы, предупреждали, что Барселона — столица каталонцев, не следует путать их с испанцами, не то можно и схлопотать. В сепаратизме каталонцев воочию убедились еще на подходе к порту. Издали заметили высоченную, похожую на заводскую трубу колонну с фигуркой наверху. Как пояснил офицер, Колумб с докладом королю об открытии Америки приплыл именно в Барселону. «Обратите внимание, — сказал офицер, отдавая бинокль, — куда Колумб указывает рукой». Бинокль стал переходить из рук в руки, раздались голоса: «На нас! На Америку!» — «А где у нас Америка, моряки?» Возникло замешательство. По идее Колумб должен указывать на запад, а он указывал на юго-восток. «Почему, не догадываетесь? — улыбался офицер. — В этой позе он показывает спину Мадриду». — «То есть жопу Испании?» — уточнил Мартинес. Все заржали, а офицер заметил, что это дело каталонцев, и, сойдя на берег, следует дипломатично обходить углы.

В Барселоне крейсер ждали. «NN» был первым американским военным кораблем, посещавшим Испанию со времен Тедди Рузвельта в начале века. Встречать собралась большущая толпа. Играла музыка. Пригнали два грузовика с бочками испанского вина, тем, кто сошел в первый день, наливали бесплатно, и Мартинес сокрушался, что завтра халявы уже не будет. Сам он мог сойти и сегодня, но он хотел обязательно с Майклом.

Он был классный парнь, этот Тони Мартинес, до службы успел жениться и заделать ребенка. Плавал он второй год, побывал не в одном порту и вообще знал о жизни много такого, о чем Майкл понятия не имел. К Майклу он особо проникся после того, как тот помог ему написать письмо жене, попросту сочинил. Для Майкла это была первая проба пера в эпистолярном жанре и второй литературный опыт после рассказа, что он написал в школе. Письмо Мартинесу так понравилось, что он зачитал всему кубрику, после чего Майкл писал письма «под копирку» для всего отделения.

— Возьми побольше денег, — предупредил Тони, когда они собирались в увольнение. — Сойдем — возьмем цыпочек.

Для Майкла это был первый сход на берег, и «возьмем цыпочек» здорово подпортило настроение. Просто отравило! Начать мужскую жизнь с проституткой, да еще что-нибудь подхватить… Дело даже не в этом, а как все пройдет. Внутри кошки заскребли. Пойти бы со всеми на экскурсию, купить сувениры, вкусненького… Майкл голову сломал, как ему отвязаться от Мартинеса. Перед сходней он бросил ему, что догонит, и вильнул в сторону, в то время как Мартинес, подпираемый задними, вынужден был сойти. Майкл же подошел к вахтенному офицеру и доложил, что умирает хочет в гальюн.

— Как фамилия? — улыбнулся офицер.

— Матрос Иевлев, сэр!

— Да-да, помню. Как бабушка ноги разминала.

Он имел в виду школьный рассказ, что Майкл прочел в концерте на корабле: про бабушку, которая попросила внука научить ее ловить рыбу; они вышли в море, у нее затекли ноги, она стала расхаживать по лодке, и чем ее променад закончилось. После выступления, если не все полторы тысячи экипажа, то многие, встретив Майкла, стали интересоваться здоровьем бабушки после купания, не намерена ли она теперь заняться скуба-дайвингом, — словом, каждый юморил в меру своей фантазии.

— Теперь про это напиши, — предложил вахтенный, — как ты берег в гальюне просрал.

— Есть, сэр!

— Сойдешь во вторую очередь. Когда все, вроде тебя, просрутся и соберутся.

На это Майкл и рассчитывал, думая, что Мартинес не дождется. Но Тони дождался и, едва Майкл сошел с трапа, напустился на него:

— В чем дело?! Чего застрял?!

Майкл похлопал себя по животу.

— Фак! Не мог раньше сходить?! Час потеряли! Давай, пошли.

— Куда?

— Туда, — махнул Тони и зашагал в сторону памятника Колумбу. — Я все разузнал, — заговорил он, подчеркивая, что не в пример Майклу зря времени не терял. — Нам надо в Баррио-Чино. Это недалеко.

— И что там? — сказал Майкл, прекрасно понимая что.

— Ко-ко-ко-ко, — дурашливо проквохтал Тони. — Цыпочки. Китайский квартал.

— Может, Готический?

— Китайский, тебе говорю! Чино. Баррио-Чино.

— Тебе что, китаянку захотелось? — выдавил смешок Майкл.

Тони осклабился:

— А мне без разницы. Было б куда.

— Надеюсь, ты знаешь, что у них поперек? — с серьезным видом сказал Майкл.

Тони хихикнул:

— Иди врать. Серьезно, что ль?

Майкл авторитетно кивнул.

— Ну так я поперек и лягу — получится вдоль. Давай, прибавь ходу!

— Может, сперва город посмотрим? — без особой надежды предложил Майкл.

Тони даже приостановился от возмущения.

— Какой город!

— Барселону.

— Ивлев, у тебя совесть есть? Вчера на берег из-за тебя не сошел, сегодня прождал… — «Иевлев» Тони произнести не мог, и от него все стали называть Майкла «Ивлев».

— Мог не ждать, — сухо обронил Майкл.

— Как это? Договорились — вместе! — обиделся Мартинес

— Пошли, черт с тобой. — снисходительно бросил Майкл и размашисто зашагал.

Едва поспевая за ним и заглядывая в лицо, Тони заискивающе затараторил:

— А город посмотрим! Щас по-быстрому отстреляемся и… Я все узнал. От Колумба идет бульвар Ла Рамбла, главная улица у них, нам все равно по ней идти. Будет время — можно на рынок зайти, тоже на этой Рамбла. А больше тут и смотреть нечего.

Это на взгляд Мартинеса. Майкл же с каждым следующим шагом влюблялся в город. День выдался солнечным, ярким, каким-то праздничным. Пока шли до площади Портал де ла Пау, где стоял Колумб, их неизменно встречали улыбками и прочими проявлениями дружеских чувств, по форме опознавая моряков с «Newport News». На время Майкл даже забыл о предстоящей Голгофе. На площади Мартинес хотел было свернуть на бульвар, но Майкл заявил, что намерен осмотреть рельефы на основании колонны, и направился к монументу. Тони, канюча, почапал в кильватере. У памятника стояла очередь желающих подняться наверх и вглянуть на Барселону с высоты двухсот футов.

— Тони, — категорично заговорил Майкл, — я хотел осмотреть город — ты не дал. Я тебе уступил. Теперь твоя очередь. Поднимемся, сразу все увидем — и идем в твой Чино. Дил?

— Крези? — возмутился Мартинес. — Стоять в такой очередюге? — Он глянул на часы и поднес их к носу Майкла. — До конца берега простоишь!

Очередь была небольшая, но лифт поднимал по два-три человека, и Майкл согласился, что Тони прав. Они готовы были уйти, когда их окликнул служитель, догадавшийся, что моряков смутила очередь. Он сказал, что посадит их, как только спустится лифт. Очередь не протестовала — протестовал Мартинес. Правда, молча. На вопрос о билетах служитель осклабился и сообщил, что для моряков с «Newport News» — бесплатно.

Лифт был крохотный, тащился вечность и привез на малюсенькую площадку, где теснилось столько народу, что Майкл не без опаски подумал, как бы не обвалилась. Люди ползли сплошной массой мимо смотровых окон, и вернуться к лифту можно было лишь пройдя весь круг. О том, чтобы протиснуться вперед, не было и речи.

— Фак, — матерился Тони, — так до вечера не дочапаем. Какого черта сюда поперлись!

Но когда сверху открылась панорама порта с его зданиями, сооружениями, причалами, а дальше сколько хватает глаз необыкновенной лазури море, даже Мартинеса проняло.

— Ух ты! А там… Гляди, это ж наш NN стоит! Видишь? Классная «коробка», да? А ты чего увидел?

— Крепость какая-то… Нет, на горе.

— А, вижу.

Увешанный оптикой мужчина впереди обернулся:

— Крепость Монтжуик, ребята. Вы c «Newport News», не так ли?

Мужчина, по говору — англичанин, оказался словоохотливым. В Барселоне он уже второй раз, но с Колумба обозревал город впервые. По мере того как они ползли мимо смотровых окон, и взгляду открывались все новые виды, англичанин пояснял где и что.

— Вон там — видите шпиль? Это знаменитый Кафедральный собор. Нет, правее…

— А Храм Святого Семейства?.. — поинтересовался Майкл.

— О, Саграда Фамилия! Вон он… Нет, ближе к горам. Четыре шпиля.

— На сосульки похоже? — уточнил Мартинес.

Англичанин улыбнулся:

— Скорее на рождественские елки, — высказал Майкл.

— О да! — подхватил англичанин. — Верно подмечено. — И предложил Майклу бинокль.

Солнце садилось, отсвечивая в ребрышках ажурных шпилей храма, будто и вправду на них надели гирлянды лампочек. Сзади напирали, и он не без сожаления вернул бинокль.

— А вы не хотите посмотреть? — предложил тот Мартинесу.

Тони было отказался, но тут же передумал и взял.

— А Баррио-Чино — куда смотреть?

— О! — понимающе осклабился англичанин, и Майкл почувствовал, что краснеет. — Вниз смотрите. Видите улицы под углом? Левая — Параллель, а в платанах — Ла Рамбла. Кто не побывал на бульваре Рамбла — не был в Барселоне. Писатель Сомерсет Моэм, а он кое-что повидал, назвал Рамбла красивейшей улицей мира. А впереди… Видите улица пересекает эти две? Оспиталь. В этом треугольнике и заключен Баррио-Чино.

Тони приложил к глазам бинокль.

— Нет, ближе, ближе! — корректировал англичанин. — Невооруженным глазом видно. Если только вы не хотите кого-то конкретно разглядеть.

— Китаянку, — хихикнул Тони.

Англичан