Оглавление

Он лишь следствие чифира —

Убеждал нас всех Шапиро.

Вино прекраснее, чем пиво,

Без вина не будет пира,

Без вина ржавеет лира,

Без вина пуста квартира —

Проповедовал Шапиро.

Жизнь бесцветна без кумира,

Тетраптих

Знойный полдень. Пух тополиный.

Рядом со мною

Мама.

В авоське болтаются сайки.

Московские теплые

Сайки.

Женщина идет навстречу.

Незлая, толстая

Баба.

«Булки тащат евреи!» —

Во дворе московского дома

Я сижу на коленях

У инвалида.

Он меня учит жизни:

«Вот у тебя винтовка,

Если еврея встретишь,

С балкона родного дома

Вслед мне несутся строки

Из популярной песни,

Но было и это тоже

И это меня угнетало,

Как символ нового дома

Мне пальма, могучая стройная пальма

Дул сильный ветер,

И он раскачивал ветви —

Большие зеленые ветви

Могучей, но стройной пальмы.

Она росла перед домом.

Смотрел на нее из окна я.

Каждая ветвь, как веер,

Как веер громадный зеленый

Гнулась под сильным ветром.

Веер — он делает ветер,

Но ветер делает с веером

То, что считает нужным,

Ветви взлетают дружно

На этом ветру могучем,

Но пальме как раз и нужно

Освободиться от пыли

И освежить свои листья

Вадик Самойлович

(Груз ночных воспоминаний)

Кто не делал в детстве или в юности или даже в более сознательном возрасте поступков, о которых не хотелось бы помнить. В реальной жизни Лева их и не вспоминал. Но во сне… невозможно не от чего избавиться. Вот и нынешней ночью приснился Леве его одноклассник и приятель Вадик Самойлович. С Вадиком Лева учился в первом и втором классах. И приснилось Леве — жил Вадик в Израиле и неделю тому назад умер. А перед смертью опубликовал его друг воспоминания о своем детстве. Лева уже не спал, но от сна еще не отошел и находился в состоянии полудремы. Как же так — подумал он — Вадик жил в Израиле, а я и не знал этого. А потом пошли воспоминания. И не мог уже Лева разобрать, то ли это его собственные воспоминания, то ли во сне привиделось.

Вадик жил на Каляевской улице через два дома от дома, в котором жил Лева. И ходили они вместе в школу номер 200, что на Сущевской улице. И представил себе Лева, как идут два мальчугана сначала по Каляевской, затем заворачивают направо на Селезневку, ощущают запах свежего хлеба, идущий от булочной-пекарни на углу Каляевской, проходят мимо водяной колонки, переходят на другую сторону к угловому магазину «мясо-рыба», что в народе за близость его к колонке назывался «У крантика», и идут по правой стороне Сущевской улицы до здания школы.

Вадик невысокого роста, худенький и подвижный мальчик. Лева по сравнению с ним более упитан и флегматичен. Вадик шалун и непоседа, ему ничего не стоит во время урока запустить в соседа шарик из жеванной промокашки, а затем с невинным видом уставиться в тетрадку. Это было время, когда мальчики учились отдельно от девочек, и такого развлечения, как подергать девочку за косичку, нельзя было себе доставить в школе. Лева считается любимчиком учительницы Валентины Николаевны. Он не позволяет себе никаких шалостей не на уроках, не на переменках, а кроме того он единственный в классе умеет бегло читать. Учительница часто просит его читать вслух учебник, и Лева старается с выражением произносить незнакомый ему текст.

После уроков ребята часто заходят домой к Вадику. Он живет на втором этаже двухэтажного деревянного домика в глубине двора, отгороженного забором от небольшого заводика, выпускающего учебные пособия. В этом старом московском дворе, зеленом и уютном Лева, Вадик и их сверстница, двоюродная сестра Вадика, Юля, играют, решают свои детские проблемы, а после идут в дом. Усаживаются ребята за большой деревянный стол, пьют чай с баранками, а бабушка Вадика, сухонькая старушка, расспрашивает о том, как прошел день в школе. Вадик обычно отмалчивается, а Лева докладывает бабушке о проделках её внука. Бабушка вздыхает, укоризненно смотрит на внука и ставит Леву ему в пример. Но однажды произошло то, чего Лева никак не ожидал. Тогда он не понял, что произошло, он осознал случившееся много лет спустя.

Во втором классе Леву приняли в пионеры, а Вадик такой чести не удостоился. Через несколько дней после торжественной линейки заходит Лева после уроков к Вадику и как всегда, рисуясь перед тут же присутствующей Юлей, начинает выкладывать бабушке все, что произошло в школе. « Вадик вырвал страницу с двойкой из дневника, и я как пионер, поднял руку и вслух сказал об этом» — рассказывает Лева, полагая, что бабушка похвалит его за честный поступок. И вдруг доброе лицо бабушки стало злым, неприятным, такую бабушку Лева видит впервые. «Хватит жаловаться! За собой следи! Доносчик!» — почти кричит она и выходит из комнаты. Ошарашенный Лева не глядя на Юлю и Вадика встает и плетется домой.

С тех пор Лева не заходил к Вадику не играл ни с ним, ни с его сестрой. Однажды летом Вадик и Юля, жизнерадостные и веселые, забежали во двор Лёвиного дома. А Лева спрятался от них в чужом парадном. Не получалось у него преодолеть непонятного самому себе смущения. Хотя Юля нравилась Леве, общаться с бывшими друзьями, как ни в чем не бывало, он уже не мог.

Лева открыл глаза, и стал соображать, сколько же лет прошло с тех пор, как он учился с Вадиком в одном классе. Получилось 66 лет. А образ сухонькой старушки, выкрикивающий обидные для него слова, продолжает время от времени посещать его по ночам.

Как Миша Эпштейн не стал членом КПСС

Михаил Борисович Эпштейн работал в химико-технологическом НИИ АН СССР. Обыкновенный честолюбивый юноша (впрочем, юношей его уже можно было назвать с натяжкой, но с другой стороны молодым ученый считался аж до 35 лет), он хотел быть хорошим ученым. Конечно, мечтал о серьезном открытии и, что было естественным для молодого человека (тут уже без натяжки), хотел активно участвовать в общественной и научной жизни Отдела. Поэтому, когда на первом же комсомольском собрании Мише предложили войти в состав бюро (в Отдел не часто брали молодых специалистов, и считалось, что поработать на общественной ниве долг каждого новичка), он согласился без всяких моральных угрызений. А через год, в связи с настойчивой просьбой комсомольского вожака освободить его от почетной должности, Мишу Эпштейна, единственного научного сотрудника в составе бюро, избрали новым секретарем.

Как секретарь бюро ВЛКСМ Отдела, Миша стал обладать некоторыми льготами и полномочиями. Во-первых, ему полагался свободный вход в НИИ и выход из него в любое время. Во-вторых, он, как член «четырехугольника», подписывал все (кроме особо секретных) производственные планы, отчеты, премиальные списки, списки на получение квартир, садовых участков, машин и прочих товаров народного потребления, распределяющихся в соответствии с заслугами трудящихся, социальным положением и национальностью (например, в бланке заявления о предоставлении садового участка был пункт, выясняющий национальность заявителя). И более того, на дипломах и почетных грамотах, получаемых сотрудниками за научные достижения, наряду с подписью заведующего Отделом — академика, ученого с мировым именем, стояла и Мишина подпись, ниже подписи партийного секретаря и председателя местного профсоюзного комитета.

Обычно партийный секретарь звонил Мише и просил зайти в помещение партбюро для того, чтобы подписать очередной документ. Поэтому Миша не удивился, когда получил приглашение зайти в партбюро. Без особой робости вошел он в кабинет, который был ему хорошо знаком. Он и сам не раз сиживал в секретарском кресле во время заседаний комсомольского бюро. Собственно убранство кабинета ничем не отличалось от стандартного комплекта атрибутов правящей партии. Единственное отличие состояло в том, что наряду с обязательным набором портретов лидеров мирового и отечественного пролетариата висел на стене портрет корифея отечественной и мировой науки Дмитрия Ивановича Менделеева. Хозяин кабинета также не вызывал у Миши каких-либо отрицательных эмоций. До своего избрания Игорь Сергеевич работал инженером в соседней лаборатории. Звезд, как говорится, с неба не хватал, но был вполне толковым инженером-химиком, и Миша часто забегал к нему посоветоваться по тому или иному вопросу.

— А, Михаил, давай подсаживайся. Посмотри быстренько, что тебя интересует. Подпиши и будем вывешивать.

Миша не стал изучать списки с цифрами квартальной премии. Все равно все решено. Три подписи уже стоят. Интересно посмотреть, сколько он получил, да неудобно. А с другой стороны, знал — не обидят. К тому, что заслужил за работу, накинут процентов двадцать. Он подписал списки и собрался уходить.

— Постой, Михаил, есть разговор. Сколько лет ты секретарем? Всего полгода? Ну что ж. это тоже приличный срок. Можно подавать заявление в партию. Как раз у меня есть одно заявление от лаборанта и одно от гальваника из мастерской. Так что, ты бы мог сейчас пройти. Подумай, кто тебе может дать рекомендацию. Одна рекомендация от комсомола. Если не найдешь, я помогу.

Миша почувствовал, что лицо его начинает краснеть. Пытаясь овладеть собой, он перевел взгляд на портрет Менделеева. Великий химик смотрел куда-то вдаль, поверх Мишиной головы, а Игорь Сергеевич смотрел прямо Мише в глаза, немного испытующе, но вполне благожелательно.

— Игорь Сергеевич, вы уверены, что я созрел, — тут Миша на секунду замялся, как бы соображая, для чего он созрел, а для чего ему еще зреть и зреть, — для вступления в партию.

— Думаю, что тебе уже давно наступила пора созреть. Впрочем, подумай. Учти, упустишь сейчас возможность, потом жалеть будешь. Это между нами, по старой дружбе.

Работа после разговора в партбюро не клеилась. Миша с трудом дождался конца рабочего дня. Дорога домой показалась короче, чем обычно. В голове прокручивались варианты ответа Игорю Сергеевичу. Жена, Нина, была уже дома.

— Садись есть, еще все горячее, — позвала Нина из кухни. Помыв руки, Миша сел к столу, начал есть, но ему не терпелось все выложить Нине. Он отложил вилку в сторону.

— Нина, я должен тебе кое-что рассказать.

— Что случилось? — всполошилась Нина.

— Успокойся, ничего страшного, меня в партию зовут.

— О, Господи, я думала, действительно что-нибудь произошло.

— Да, но что мне делать?

— Зовут — так вступай. Может, человеком станешь.

— А что же я, не человек?

— Человек-то человек, только семью не можешь прокормить.

— А партия тут при чем?

— Не валяй дурака, где ты видел старшего научного или завлаба беспартийного. Или всю жизнь на штаны будем деньги одалживать?

— Во-первых, у нас в отделе есть NN — старший научный и беспартийный. А во-вторых бывают и академики беспартийные, Капица, например.

— Но ты же не Капица, а этот NN, может быть, специально не в партии. Может, задание у него такое, представлять за рубежом советскую беспартийную науку.

— Но, Нина, все-таки это было бы против моих убеждений, посмотри, кто заправляет в партии. Нет, не у нас в НИИ, а в стране.

— А, поступай, как считаешь нужным. Я знаю, что и в партии есть приличные люди.

После ужина Миша поехал навестить маму.

— Мишенька, хорошо, что ты приехал, у меня для тебя лежит последний номер «Нового мира», мне дали в нашей библиотеке на неделю.

— Спасибо, мне уже на работе все уши о нем прожужжали.

— Ты ужинал? Тогда попьем чаю. Я только что заварила — индийский. Вот и твои любимые конфеты «Волейбол». Расскажи, что нового на работе, как идет твой синтез.

Надежда Моисеевна проработала тридцать лет на витаминном заводе химиком-технологом и была посвящена во все тонкости Мишиной научной работы.

— Вроде что-то начало получаться. Мне сделали в мастерской новую установку. Надо ее опробовать. Кстати, мама, я не знаю, как мне поступить, мне предложили вступить в партию.

— Нет, нет, Мишенька, только не это. Ты же знаешь, как относился к этому твой папа, он бы в гробу перевернулся. Мне было бы очень неприятно. Мой сын и эта партия, нет, нет, невозможно.

— Мама, не волнуйся, я не собираюсь пока вступать в партию. С другой стороны, ты-то знаешь, что все научные и производственные вопросы решаются в партбюро. Благодаря тому, что я шустрю в комсомоле, я в курсе того, что творится в отделе, а иначе вообще ничего бы не знал.

— Что же, Мишенька, делать, чем-то приходится жертвовать в жизни ради убеждений. Я полагаю, что, если тебе удастся потихоньку свернуть свою общественную деятельность и больше времени посвящать эксперименту, ты сможешь добиться какого-то успеха и без партийной под