— Худая трава из поля вон, — пошутил Аверкий. — Я чую — конец. Чую — она. Ночью скучаю, пуще всего как полуночная звезда-зарница взойдет. Никакая! — сказал он безнадежно. — Стали уж колокольцы в глотке звенеть…
Она пришла за ним на другой день. Она ласково и заботливо убрала своими темными руками его добришко — армяк, онучи, линючую подпояску — и повела его, бледного и слабо улыбающегося, домой:
— Нет, как можно… А то бы столько греха развелось! Так-то, святые люди говорят, шла Божья Матерь от креста и плакала навзрыд… Все цветы от слез пожглись, посохли, один табак остался… За то-то вот и жгут его, курят…
Худая трава из поля вон, — пошутил Аверкий. — Я чую — конец. Чую — она. Ночью скучаю, пуще всего как полуночная звезда-зарница взойдет. Никакая! — сказал он безнадежно. — Стали уж колокольцы в глотке звенеть…
Но дым и ненужный говор, чужие люди, чужая печка — ах, какая тоска, бесприютность! Зверь, и тот забивается умирать в свою собственную норь… Нет, конец, домой пора!»
