автордың кітабын онлайн тегін оқу Туман. Книга первая
Олег Ярков

Үзіндіні оқу

Кітап туралы Қазір оқып жатыр1 Бұл серияда Тегін фрагмент

Олег Иванович Ярков

Туман

Книга первая

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

16+

Туман

Олег Ярков

ПОВЕСТВОВАНИЕ ПЕРВОЕ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Давно случилась сия история, давно. Не так давно, как Всемирный потоп, и не так давно, чтобы срок временного отдаления определялся ещё одним словом — «давным», но и не вчера. Можно сказать точно, что это было тогда, когда уже умели шить шапки-ушанки.

Жил в славной Тамбовской губернии, где, по преданиям, кроме нашего героя, проживали не менее славные тамбовские волки, ещё очень не старый помещик Ляцких Кирилла Антонович.

Можно ли что сказать о его внешности? Пожалуй, что, можно. Росту, Кирилла Антонович, был не большого. В дуло, старого дедовского охотничьего ружья, заглянуть не смог бы, ежели поставить оное, казённой частью, на землю.

Нрава был спокойного, причём, народовольцем, или, скажем, явным либералом он не слыл. Просто был спокойным помещиком. Его соседи судачили, что, случись, к примеру, смута, какая, или крестьянский бунт, то «красного петуха» в его дом не пустили бы. Такой вот был спокойный, и не злобливый человек Кирилла Антонович.

В своей спокойной жизни, которую обеспечивал ему доход от нескольких лавок и базарных мест, обслуживаемых посадскими людьми, мечтал, Кирилла Антонович, получить пополнение фигуры, и полный покой, для благодушных размышлений философского свойства.

В смысле фигуры, его мечта осуществилась бы через год-полтора. Увеличивающийся живот, проступал даже через надетый на Кириллу Антоновича халат свободного покроя, с вышитой диковинной птицей на спине. А второй подбородок, резко проявляющийся при опускании головы, составлял особую гордость его хозяину, при процедуре утреннего бритья.

Ещё мечтал Кирилла Антонович завести дополнительную домашнюю прислугу какой-нибудь экзотической внешности. Для чего, спросите вы? А для того, чтобы она, прислуга, а не она, в смысле женского происхождения, по одному мановению его перста выносила в сад, под его любимую грушу, его, не менее любимое кресло, покрытое настоящим турецким покрывалом с множеством кисточек. И ещё, выносила бы его самую любимую курительную трубку, вишнёвого дерева, заправленную той чудесной табакой, купленной им, в позапрошлом годе, по 53 копейки за фунт, у вдовы Поповой на ярмарке в Нижнем.

Водил Кирилла Антонович дружбу с помещиком Краузе Модестом Павловичем, отец которого, ещё до рождения сына, купил соседнее имение у спившегося, и оттого, почти, пустившего по ветру наследство, имение столбового дворянина Куркина, или Курочкина… что-то такое куриное было в его фамилии. Да, так вот, откупил, отец-Краузе, недорого его именьице с землицей, людьми и дюжиной гектаров леса. Сам-то, Модест Павлович, человек военный, штаб-ротмистр и отставной из-за ранения.

Кирилла Антонович с дорогой душой принимал приглашения, посетить соседскую усадьбу, как называл её Модест Павлович — «штандарт-лагерь», проводя там время в различных беседах, шутейных спорах и выслушивании бесконечных рассказов о службе хозяина.

С не меньшей охотой Кирилла Антонович приглашал своего соседа в свой приют философствующего мыслителя, окунаясь в ту же атмосферу бесед, споров и военных приключенческих рассказов.

Модест Павлович любил испить лёгкого винца, чтобы возбудить аппетит перед более крепким лафитным возлиянием. Нередко на столе появлялось и более крепкое зелье — столовое вино под загадочным нумером 27, позже переименованное в водку. Кирилла же Антонович, напротив, к винам лёгким и нумерованным, был равнодушен, предпочитая им квас и лёгкий сидр. А, вот что очень уж радовало Кириллу Антоновича во встречах с соседом под звон бокала, так это совершеннейшая незлобивость последнего, умевшего сохранять спокойную рассудительность, трезвость в поведении, и не крикливость в разговоре. Обладателю такого количества благодетелей, Кирилла Антонович запросто спускал манеру штаб-ротмистра, активно жестикулировать, что, иногда, более походило на приёмы обращения с оружием, или с саблей.

Так протекала жизнь этих помещиков, почти одновременно перешагнувших тридцатилетний рубеж возмужания. Правда, Кирилла Антонович перешагнул его на три года позже Модеста Павловича. Но эта разница ни на чём не отражалась.

Со слов Кириллы Антоновича, древний человек Овидий однажды произнёс, что вечного, под луной, ничего не сыскать. И, как ни странно, правда этих слов застала помещика за перетаскиванием любимого кресла из-под груши на веранду, где толстенная кухарка Циклида, накрывала к ужину на две персоны. И воплотителем прогнозов Овидия в бытие, стал громогласный кухаркин сын Прошка, который прибежал, и громоподобным криком объявил, что барин Модест на ужин прибыть никак не могут-с, так, что, не будет его тута.

На шестом повторе, Кирилла Антонович попросил Циклиду угомонить посланника. Получивший затрещину, Прошка резво удалился размышлять о том, за что ему досталось от матери.

Таким образом, было нарушено приятное постоянство общения, нарушено из-за говорливого древнего человека.

Отказ соседа, ответить личным прибытием на приглашение, озадачило Кириллу Антоновича. Отточенный, по личным философским понятиям, ум помещика, со скоростью стрекозы перебрал возможные варианты отказа. Тако же, анализировался и ход последнего разговора, в котором могла быть допущена хоть одна корпускула неуважения к Модесту Павловичу, или, что хуже, надсмешка. Но, как ни терзал воспоминаниями свой ум Кирилла Антонович, как ни старался найти брешь в своём отношении к соседу — ничего не выходило. Так, что же могло произойти?

Ужин, поданный Циклидой, был съеден без обычного удовольствия, да и ночной отдых не принёс успокоения. Посему, прямо с утра, горлопан Прошка был снова откомандирован в соседнее имение, дабы передать повторное приглашение посетить ввечеру усадьбу Кириллы Антоновича, и откушать, славно состряпанную Циклидой, няню.

Наглец Прошка, в точности повторил вчерашнее горлопанство в тех же выражениях, добавив, что господин Модест, просит не серчать на него, и уже завтра, около двух часов пополудни, всенепременно прибудут с визитом, для сугубо приватного разговора.

— Значит, не осерчал на меня Модест Павлович, не осерчал! А это — хорошо! Дождусь завтрашнего дня и всё узнаю.

Кирилла Антонович кликнул Циклиду, и с нею разом перенёс кресло под любимую грушу. Трубку принёс Прошка, которому, строго настрого, было велено помалкивать, даже если разверзнутся небеса и на землю сойдут ангелы. А, вдруг, и не сойдут, то, всё едино, не открывать рот ни по какой нужде.

Утро, предзнаменовывавшее послеполуденную встречу, Кирилла Антонович воспринял бодро. Собственноручно одевшись, и критически обозрев свою полнеющую фигуру в зеркале, помещик вдруг подумал, а не быстро ли он обретает солидность в теле? Вон, Модест Павлович, тоже склонен к различного рода размышлениям, однако же, строен и подтянут. Может и мне, подумал Кирилла Антонович, попробовать изводить себя какой-нибудь гимнастикой? Или, того хуже, английским кулачным боем увлечься? Надобно поразмыслить об сём на досуге. Нет, размышление негоже откладывать ни на минуту. Тотчас же, прямо после завтрака и начну!

Дополнительно обрадовавшись тому, что кроме визита соседа, появилась новая тема для тренировки философского ума, Кирилла Антонович бодро-тяжёлой поступью вышел на веранду, утонув в ароматах утренней снеди, вкусно приготовленной, и аппетитно расставленной на столе, слегка протёртом от росы.

— И, коли уж стану гимнастировать, велю подавать не такой сытный завтрак. А что? Да, хоть, овсяную кашу! А чем плоха овсяная каша? Исключительно ничем! В книжках пишут, что английцы её ежеутренне кушают, и что? Монархия их прочна и процветаема, в военном деле они имеют вес в мире, даже кулачный спорт изобрели. Вот и выходит, что овсяная каша не только для тела, но и уму полезна. Или, к примеру, взять лошадей? Они, да будет вам известно, не вкушают той снеди, которую ем я, а стройны, быстры и совсем не глупы.

Второе подряд упоминание об умственной силе на основе употребления овса, пришлось на четырнадцатый блин со сладким творогом, до неузнаваемости испачканным сметаной.

— Нет, определённо надобно кушать овёс, определённо!

Телесная нега, образовавшаяся после завтрака, полностью отбила охоту к размышлениям, отчего Кирилла Антонович сладко задремал в своём любимом кресле, не успев переместиться под любимую грушу.

Глаза открылись сами собой за миг до того, как к ближним воротам усадьбы подъехал Модест Павлович на своём жеребце.

— Мне думается, что масть его — каурый, — подумал Кирилла Антонович, совершенно не представляя себе окрас скакуна, обозначаемый этим словом. Но, в самом деле, не мог же его уважаемый сосед, и такой бравый офицер, иметь коня заурядной масти, на вроде — «пегий», или того ужаснее — «в яблоках»! Непременно «каурый», поскольку звучит — благородно.

— Здравия желаю, Кирилла Антонович! Рад вас видеть и, вдвойне рад тому обстоятельству, что не осерчали на меня за мой отказ явиться по вашему приглашению, — заговорил приятным голосом Модест Павлович, отдавая поводья подбежавшему Прошке.

Малолетний мучитель Кириллы Антоновича, получив право быть рядом с этим красивым животным, тотчас решил поинтересоваться, мол, накормлен ли конь, напоен ли? Имеется, какая другая надобность у коня, или у хозяина? Но, увидав выходящую из двери дома мать, тут же, зажав рот ладошкой, поторопился увести коня, тем самым сохраняя свой затылок от материнской ладони.

— Можете мне поверить на слово, Кирилла Антонович, что никак не возможно было положительно ответить на ваше предложение. Однако, как только я смог, тут же примчался к вам, пустив Злойку в галоп. Есть у меня к вам, Кирилла Антонович, разговор, не терпящий отлагательств.

— Кирилла Антонович, — грудным голосом сказала Циклида, — прикажете подавать обед? Или, погодить малость?

— Да, обеденное ли время, Циклида?

— Помилуйте, Кирилла Антонович, уже без четверти три, ежели, не больше, — быстро сказал Модест Павлович, и устроился в менее любимом кресте хозяина.

— Тогда, пожалуй, подавай, голубушка. И вина вынеси нам, вкусненького. Задумался я, Модест Павлович, сильно задумался, вот и не проследил за дневным часом.

— Ага, задумался, — проговорил про себя штаб-ротмистр и, снова-таки, про себя, улыбнулся.

Закончив с установкой обеденных блюд, Циклида, уходя, толкнула необъятным бедром руку Модеста Павловича, отчего из бокала, находящегося в этой самой руке, выплеснулось вино.

— Экая, ты, милочка, корова! Нет, право, Циклида, обходительнее надо поступать с гостями. Тем более такими, как Модест Павлович.

Полностью отошедший от сна, помещик принялся бранить Циклиду.

— Да, полноте, Кирилла Антонович, пустое! Не на сюртук ведь пролилось. А Циклида, впредь, будет осмотрительнее, да, голубушка? Вот и славно! Поди, принеси, чего покрепче, у нас будет долгий разговор. Да, проследи, чтобы никто нам не мешал — ни по пустякам, ни по делу. Ступай!

Разговор двух соседей и, почти, ровесников, кружил, подобно падающим листьям с осенних деревьев, пока Циклида не вынесла необходимые напитки, и не удалилась в дом сама, ничего, на сей раз не зацепив.

— Я, Кирилла Антонович, готов к разговору, внутренне, однако ж, нахожусь в затруднительном положении относительно того, как мне следует начать свой рассказ и, что особенно важно, с чего начать. Пожалуй, начну издалека. Как вы знаете, Кирилла Антонович, я человек военный, и многое повидавший. Проходя обучение в кадетском корпусе, да и на самой действительной службе, становился свидетелем многих, смею вас заверить, происшествий, как трагических, так и уморительных. И всем этим событиям, могу дать объяснение. Однако то, что я увидал в Плевне, и о чём хочу рассказать, объяснений не имеет. Да-с!

Квартировал наш полк, перед главным походом на Шипку, в маленьком городишке… дай Бог памяти, Радишево. Находились мы в арьергарде, проводя время в обучении солдат окопному производству, приёмам штыкового боя и навыкам вторых нумеров, при орудиях, вести прицельную стрельбу. И вот однажды, я и артиллерийский майор, с которым я приятельствовал, возвращались в лагерь из этого Радишево, где мы… проводили время. Выпито было не мало, настроение было отменным, луна светила довольно ярко. Уже подходили мы к последним домам городской окраины, как тут, словно из-под земли, появился старик в рваных портках, в каких-то чунях на босу ногу и с длинными седыми волосами, растущим клочьями. Он двумя пальцами взял за локоть моего приятеля, поманил меня, дабы я приблизился, и сказал очень гнусавым голосом.

— Одна телега на сто душ, один туман на всех. Они снова приехали. Не дайте себя увидеть — пропадёте.

Сказал, повернулся и, как мне показалось, зашёл за дерево. Однако, мы с майором, там его не обнаружили. Ночные фонари, по понятной причине, мы с собой не брали. И, как назло, тут же спряталась луна за тучами. Темень — хоть «Ура» кричи! Но вино, выпитое незадолго до этой встречи, лишь добавило нам куража, а не рассудительности. Немного поразмыслив, мы решили считать эту встречу недоразумением и, быстро найдя короткую дорогу к лагерю, двинулись в обратный путь. Надобно заметить, что нас с майором, та встреча более веселила, нежели сказалась на нас огорчительно. Сперва посмеиваясь над стариком и его пророческими словами, затем сочинив куплеты из тех же слов, мы веселили себя, распевая их во всё горло.

Коли на всех один туман —

Ты, старик, изрядно пьян!

Одна телега на сто душ?

Прими, скорей, холодный душ!

Они приехали опять?

Пришла пора вновь наливать!

Коль нас увидят — пропадём?

Тогда, погромче мы споём!

Слушавший, со всё возрастающим вниманием Кирилла Антонович, при декламировании этих строк немного огорчился. Он считал своего соседа более серьёзным стихотворцем, во всяком случае, не таким, который мог бы баловаться такими легковесными рифмами, доступными любому… да, хоть и Прошке! Какой моветон, право слово!

— Да-а, — с ноткой отстранённой разочарованности произнёс Кирилла Антонович, А для придания своим словам особой полноты и философской наполненности, помещик наклонил голову так, чтобы нижняя челюсть выдавила из полнеющей шеи второй подбородок, придающий Кирилле Антоновичу особую, и степенную глубокодумность. — Слабоваты случились стишки, слабоваты. Слабоваты, даже, для буриме.

— И что с того, что слабоваты? Они сложились быстро, и не в трезвых головах. Но, на тот миг, они казались нам достойным дополнением нашему обоюдному настроению. В любом случае, я продолжу?

— Извольте, Модест Павлович, извольте!

— Так, слушайте, же! Идём мы с майором, напеваем, нам уже видны ранжирные ряды походных палаток. Одно слово — мы прибываем в расположение. И вот в тот самый миг, мы, вдруг, остановились, словно нас поразило молнией. Одинаковые мысли случились у нас в головах, ей Богу, одинаковые! Мы стоим, с майором, как вкопанные, глядим, друг на друга, даже не в силах ответить караульному солдату парольное слово, которое он требовал от нас! Лишь через несколько мгновений мы вернулись в привычное состояние души и, тотчас, не сговариваясь, задали друг другу один и тот же вопрос — а на каком языке с нами говорил тот старик? Могу, Кирилла Антонович, поклясться всеми святыми, что речь его была не русского происхождения. Более того, слов, из языков других славянских народов, коих, за время военной кампании я наслушался довольно, не произнесено было такоже. Ни я, ни мой попутчик, и слыхом не слыхивали этого языка, однако, чудесным образом, поняли весь смысл сказанного стариком. Более того, мы смогли дословно повторить всё, что гнусаво сказал нам седой старик.

Модест Павлович налил гранёный фужер, и залпом, до дна, осушил его. Кирилла Антонович, почувствовавший ещё больший интерес к повествованию соседа, попросил и ему наполнить фужер. «Но», — промолвил он, подумав, — «пожалуй, наполовину. Да, половины фужера будет довольно». И тут же попросил продолжить.

— Около штабной палатки мы, майором, расстались. Мы были настолько увлечены разгадкой этого ночного ребуса, что, даже, не пожелали друг другу спокойной ночи. Надобно ли уведомлять вас о том, как я провёл ту ночь? Смею вас заверить, что такое же ночное беспокойство испытал и майор, о чём он поделился со мной перед утренним построением. А ближе к вечеру, сославшись на необходимость посещения Радишево по продовольственной нужде, мы, с майором, отправились искать того седого старца. Уж не стану, возвращаясь назад в рассказе, утомлять вас, уважаемый Кирилла Антонович, перечислением тех мук, которые мы испытали в течение того дня, ожидая вечернего похода в город. Однако все наши усилия оказались тщетными. Одни горожане, не скрывая неприязненного отношения к русским офицерам, молча уходили прочь, иные — лишь пожимали плечами, говоря, что никого похожего, на описываемого старца, не видали. И было, нам, впору, держать обратный курс, как, чудесным образом, мы снова оказались около постоялого двора, в котором, вчера вечером, весело проводили время. Хозяин нас признал, и любезно пригласил к столу на веранде, которая сплошь была увита плющом. Мы отказались, сославшись на обременённость поисками странного старика. Однако хозяин был столь настойчив, что нам пришлось ему уступить. И только перед нашим уходом, хозяин, подойдя к нам, полюбопытствовал, какого именно старика мы ищем. Услышав нашу историю, хозяин, а звали его Левко, сказал, что ещё тогда, когда он был мальцом годков семи, его дед однажды поведал ему странную историю, которая запомнилась Левко на всю жизнь. А история — такова. Когда дед Левко был того же возраста, что и слушавший Левко, в их, тогда ещё маленьком селении, появился старый еврей. Он был очень странным, и люди его сторонились. В чем была странность? Он болел срамной болезнью. Язвы покрывали его тело, нос был провален, отчего говорил он чрезвычайно неприятно — слишком гнусаво. Растущие отдельными прядями волосы, были длинны. Ходил он в войлочных чунях на босу ногу. Где он проживал, и чем питался, никто не знал наверняка. Но этот старик, его в селении прозвали Вечный Жид, иногда подходил к местным жителям и, совершенно неожиданно, предупреждал о том, что у кого-то завтра пропадёт корова, и что сыскать её можно будет там-то, и там-то. Или, напротив, искать и вовсе не следует, она сама придёт через день. И всё случалось именно так, как говорил Жид. Он находил утерянные кольца, говорил, кем разрешится при родах молодуха, и хорошим ли будет урожай подсолнечного семени. Такой был старик. Через год, или два, к нему в селении привыкли, перестали его избегать. И вот в один год, как раз после сбора урожая, он, вдруг, приходит к старосте, а старостой был мой прадед, — говорит Левко, — и произносит своим гнусавым голосом, что скоро будет туман, но туман — не простой, а такой, в котором появится телега, величиной на много душ. Говорил, что следует не попадаться на глаза тем, кто правит ею, иначе — будет беда. Сказал — и ушёл. Куда ушёл — никто не видел, но более, в том селении, он не объявлялся. И вот что ещё удивило старосту, когда он пересказывал односельчанам услышанное от старика. Слова, которыми сие говорилось, были чужими для славянского уха, однако всё, сказанное старцем, староста уразумел полностью. Ну, не чудо ли? Но чудо было в другом. На третий день, после исчезновения Жида, на селение опустился туман. И туман, сие надобно отметить отдельно, не обычный. Вы, говорил нам хозяин постоялого двора, господа русские офицеры, должно быть, заметили, что наше Радишево стоит на склоне большого холма, заметили? Да, отвечаем мы, этот сложный ландшафт мы не могли обойти вниманием. Так вот, продолжал Левко, дом деда был почти на самом верху холма, и всё селение было, как на ладони. И очень хорошо был виден туман, который густым дымом, как змея, вился от дома, к дому. А по краям, этого змеевидного тумана, было такоже дымно, но разглядеть, кое-что, было возможно. Мой прадед решил спуститься к тем домам, через которые проходил туман, совершенно позабыв о предостережении седовласого старца. Более, моего прадеда, никто не видывал, равно, как и жителей тех домов, через которые проходила густейшая дымка тумана. Люди судачили разное, но никто не смог растолковать, куда подевались люди из домов, и чьи пальцы, волосы и обрывки окровавленной кожи и одежды, валялись в опустевших домах. А вот те, кто попал в едва прозрачную полосу тумана, в один голос твердили, что видали длинную телегу, запряжённую парой лошадей, понуро тянувших оную телегу. И ещё, что видели селяне — в той телеге было три человека. Одеты они были, как бедные бессарабцы — в мятых каракулевых шапках, жилетах, мехом наружу и в заплатанных портках. Среди них, третьим, был малец, лет пяти — шести, который зло зыркал по сторонам, и показывал маленьким пальчиком на глазеющих селян. Однако, двое взрослых, не обращали никакого внимания на мальчишку — они были хмуры. Через два часа туман расселся так же скоро, как и появился, а когда начали считать пропавших, и вспоминать обо всём, что хоть как-то связано со стариком, предупреждением, туманом и пропажей односельчан, то обрили внимание, что пропали именно те, кто обращался за помощью к старику, либо этот старец сам к ним подходил. С тех пор прошло много лет, но, более, никто не видел того старика, и ничего о нём не слыхивал. А почему, господ русских офицеров, так заинтересовал тот старик? Да, отвечаем мы, есть у нас знакомый литератор, мечтающий написать что-то увлекательное. Вот, говорим, мы и решили подкинуть ему сюжетец. Спасибо, говорим, за рассказ, вот деньги за вино. А хозяин помолчал — помолчал, да и говорит.

— Боюсь, что вы встречали того старика. Видать, он снова тут объявился. Может, его война привлекла, а, может, что иное. Только, — говорит он, — господа офицеры, очень берегитесь того тумана. Можете, если хотите, обманывать своих командиров, но старого Левко вам не обмануть. Вы в большой опасности. А, может, и наш городок снова будет под тем жутким туманом. Скажите на милость, из того, что я вам рассказал, показалось вам знакомым?

— То, что касается старика — полнейшее совпадение, — отвествуем мы. — А сколь много пропало односельчан от того тумана?

— Много, — говорил Левко, — двадцать три взрослых, и пятеро детей. Выходит — двадцать восемь.

— Осталось семьдесят два, — в задумчивости сказал тогда майор.

— Если туман не появлялся ещё где-то, — сказал Левко и, отказавшись брать с нас денег за вино, откланялся.

Модест Павлович взял со стола винную бутылку тёмного стекла и, убедившись, что она пуста, с сожалением пожал плечами.

— Циклида! — Громче Прошки крикнул Кирилла Антонович, — Циклида! А, ты уже тут? Голубушка, достань-ка ещё винца.

— А не будет ли вам? — Утробным голосом проворковала кухарка. — Как бы вам утром не хворать.

— Да, тебе что за печаль? Неси, коли велю!

Уже второй раз Циклида удалялась с веранды, ничего не зацепив и не обронив. Это был верный признак её дурного расположения духа. Когда вино было разлито, Модест Павлович продолжил.

— Надобно ли описывать то волнение, в котором мы пребывали по дороге в лагерь? Да, и ночь прошла скверно. А наутро, все вчерашние тревоги, слегка сгладились неотложными военными делами. Как я уже упоминал, городок стоит на склоне большого холма, занимая одну, более благодатную для крестьянского труда, сторону. А второй склон, полностью не обжитой, было решено использовать, как место для учебных манёвров пехоты и артиллерии. Да и ландшафт для этого подходил идеально — внизу, повторяя рельеф холма, были сооружены полевые окопы в полный рост, а на одном из уступов, того самого холма, расположилась батарея моего приятеля майора. Фортификационные сооружения решено было не возводить, а произвести….

— Модест Павлович, миленький, увольте меня, сугубо гражданского человека, от всех ваших военных терминов и подробностей! Я и половины, из сказанного вами, в толк не возьму, а вы всё продолжаете, уходя в сторону от интереснейшего повествования.

— Да-да-да, увлёкся, простите великодушно, но моё повествование не может обойтись без оной подробной детали. Вам, Кирилла Антонович, надобно всё выслушать до конца. Итак. У подножия холма, в форме лошадиной подковы перьями вперёд, производятся окопы, а на уступе, позади окопов, и саженей на сорок выше, устанавливаются орудия для… простите, просто устанавливаются орудия. И в последний момент майор решает сменить диспозицию из-за того, что между ним, и окопами, растут деревья, делающие невозможным зрительный контроль за положением у подножия холма, понимаете, Кирилла Антонович?

— Отчего же, это я понимаю. Продолжайте!

— Извольте! Майор вскочил на коня и поскакал в сторону от своей батареи, определяя лучшую позицию. Я же находился на противоположном склоне холма, ведя картографическую сводку, отмечая расположение нашего полка и воображаемого противника. И вот тут всё и случилось! Совершенно ниоткуда, стал появляться туман, да так быстро, что через четверть часа всё подножие холма было им укрыто. Вы, Кирилла Антонович, сами понимаете, что в тумане, как в природном явлении, ничего необычного не сыскать. Однако, не в том тумане, о котором мы, с майором, были наслышаны. И верно — словно проложенный сапёрным шнуром, и только в определённом месте, туман был плотнее во сто крат, и это было видно только с моей позиции, и позиции майора. И этот плотный, туманный шнур, как его прозвал Левко — змейка, подходил к нашим окопам, проходил через них и поднимался по склону вверх, прямо к батарее! Я видел майора, неотрывно глядящего в низину, и понимал, что он охвачен тем же предчувствием ужаса, который начинал сковывать и мои члены. И тут я отлично увидел длинную повозку, или, если угодно, телегу, в которую были запряжены лошади. В самой повозке было трое людей — двое, как мне привиделось, взрослых, и один ещё совсем малец. Телега ехала медленно, а ездоки, понуро опустив головы в каракулевых шапках, словно дремали, слегка покачиваясь на козлах. И только малец, я никогда не позабуду этого лица, зорко следил по сторонам, сверкая большими, словно взятыми у большой фарфоровой куклы, глазами. Очень злыми, и не мигающими глазами. Я не могу взять в толк, как я смог разглядеть и запомнить столь много во внешности ребёнка, ведь телега находилась от меня, не менее, чем в ста саженях! Однако увидел! И ещё одна подробность, воспоминание о которой холодит моё сердце — у мальчишки были тёмные и остроконечные зубы, напоминавшие наконечники стрел. До сего момента не могу понять, как я смог разглядеть подобные мелочи на таком расстоянии?

Кирилла Антонович, воспринявший последние слова соседа, как тему для рассуждений, наклонил голову, создавая многозначительный второй подбородок. Но, не судилось помещику впасть в философский анализ, напоминающий недавно прочитанные труды Мишеля Монтеня. Штаб-ротмистр снова заговорил.

— Пока я размышлял над необычностью видений и моих восприятий, телега уже двигалась, аккурат над окопами, и, сквозь полупрозрачность туманной дымки, я созерцал солдат, жестами указывающих на телегу тем, кто не мог её наблюдать. И в тот же час майор, наблюдавший с противоположного склона за повозкой в свой полевой бинокль, неосторожно повернулся и пустил отражённый от солнца блик непосредственно на телегу. Тот блик не мог быть незамечен ездоками и, особливо, мальцом. Он вскричал, да так громко и пронзительно, как не смог бы закричать человеческий ребёнок! Право слово, именно так мне, в тот миг, и подумалось! А события летели дальше и быстрее! От того пронзительного крика, возница, натянув поводья, остановил телегу. Малец, пальцем указывавший на майора, вскричал вновь.

— И-и-ы-ы-г-о-ш-ш-а-а-а!

— Огради, меня, Господи, ещё хоть раз услыхать тот крик! Он начинался на невероятно высоких нотах и, слегка вибрируя, модулировал аж до глубокого баса — профундо, доступного, лишь искусным церковным певцам. И таких криков было два. Поверите ли вы, Кирилла Антонович, если я скажу вам, что в те секунды, вокруг меня замерли все земные звуки, даже ветер перестал шуметь в листве!

— Меня, даже, холодит от ваших слов, Модест Павлович.

— Поверьте, зрелище было архи мерзкое! Я продолжу. Как я уже говорил, у меня напрочь отсутствовало понимание того, отчего я так отлично вижу ту телегу, и сидящих в ней. Однако, продолжая вглядываться, я обратил внимание на следующее… простите, я слегка опередил события. Итак, малец, как мне привиделось, с усилием сгибал пальцы, чтобы оставить не согнутым лишь один указательный перст, коим он указывал на майора. Видимо, тело его с трудом подчинялось мускульным командам. Майор, также, неотрывно наблюдал, через полевой бинокль, за происходящим в повозке. Всё это длилось секунды три. Мне припомнились слова того старца — не дайте себя увидеть! А они — увидели! Что делать? Совершенно не беспокоясь о последствиях, я выхватил пистолет и дважды выстрелил в телегу, не опасаясь, что попаду в кого-то из солдат. Слава Богу, этого и не случилось! То ли шум от выстрела, то ли сверкнуло пламя из ствола, то ли пуля, не понятным образом потревожила ту туманную повозку — сие мне не ведомо. Однако я смог отвлечь внимание ездоков от майора. Первым на меня взглянул малец, своими большими, кукольными и злыми глазами. Он снова зашевелил пальцами, стараясь выпрямить указательный в моём направлении. И снова тот же визг, переходящий в басовые звуки. Возница повернул голову в сторону, в которую указывал малец. О, святые угодники! У возницы не было лица!

— Господи, помилуй! — Кирилла Антонович осенил себя крестным знаменем трижды, затем сказал, — Модест Павлович, ужели такое возможно?! Не почудилось ли вам? С такого-то расстояния….

— Отнюдь, Кирилла Антонович, отнюдь. Сие, причудиться, никак не могло, готов поклясться на Священном Писании, что каждое моё слово — чистейшая правда! У возницы, державшего поводья, не было никакого лица. Оно было гладким, как… как….

Модест Павлович крутил головой, и спешно искал глазами тот предмет, который мог бы послужить сравнительным образцом для его слов. Ничего не найдя похожего ни на, скажем, арбуз, или яблоко, штаб-ротмистр схватил бутылку тёмного стекла и постучал по ней ногтем.

— Совершенно подобная гладкость была на его… на том месте, где у нас, с вами, имеются глаза, брови, рот и прочие органы, являющиеся принадлежностью лица. А у него ничего подобного не было и в помине! Но, когда в мою сторону оборотился второй ездок!… Тут, уж, я сильно засомневался, что мой рассудок остался мне верен. У второго, поверх туманного и, кажущегося плотным тела, были, местами, видны обнажённые скелетные кости, и прикреплённые к ним мускульные волокна! Боже, мой, какое это было отвратительное зрелище! Особенно жутко выглядели его полуобнажённые скулы с редко торчащими зубами. Но, при таком отвратительном нижнем отделе головы, остальная часть лица была такой же, как и у возницы. — Штаб-ротмистр снова постучал ногтем по пустой винной бутылке.

ПОВЕСТВОВАНИЕ ПЕРВОЕ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Кирилла Антонович уж ухватил за хвост мысль, дающую, пусть и не полное, но, всё же, разумное объяснение волнительному эпизоду в рассказе соседа, но не случилось. Философское, бескрайне-широкое мировоззренческое мышление помещика, ещё не было готово к практически-скрупулёзным домысливаниям появившихся идей. Оно, подобно птице, которую, согласно вышевысказанному сравнительному метафоризму, помещик ухватил за хвост, принялась шумно и с усилием махать крыльями, пытаясь вырваться на волю и улететь. Что, собственно говоря, и случилось. Та яркая догадка, мелькнувшая в могучей голове Кириллы Антоновича, мигом была оттеснена другой, вызванной постукиванием пальца штаб-ротмистра по винной бутылке. Пустой.

— Циклида! — Суровее обычного позвал кухарку помещик, осерчавший не на кухарку, и не на отсутствие вина, а на себя, что не упомнил такую занятную мысль. — Циклида! Принеси ещё вина! Да, поторопись!

Уже входившей в двери Циклиде, в спину, не таким хозяйским тоном, Кирилла Антонович проговорил.

— Будь добра, голубушка.

— Буду, буду, — таким же, наиграно-сердитым тоном, отозвалась кухарка.

— Своенравная баба, но пользы от неё…. И что бы я без неё, а? Простите, Модест Павлович, что мирской прихотью остудил накал вашего повествования. Я более не стану вас отвлекать! Прошу, продолжайте!

— Да, собственно особый трагический накал, в этой истории, завершён. Осталось несколько, не менее важных дополнений. По трезвому воспоминанию того дня… благодарствую, Циклида. Как тебя по батюшке? Отчего же не стоит? Ну, ладно, будь, по-твоему. Ступай, голубушка. Так, вот. Вам подлить винца? И я, и я с превеликим удовольствием откушаю. Так, вот, то ли обозрев единовременно обе цели — майора и меня, и не определившись с тем, какова из них наиболее привлекательна, либо, не в силах изменить маршрут густого тумана, в серёдке которого, та телега, как я сейчас понимаю, могла двигаться, но никого из нас, в тот день, туманная беда не коснулась. Поднявшись, в своей туманной густоте, вплоть до орудийных расчетов, телега совершила реверсный ход и… растаяла, вкупе с остальным туманом, среди дерев. Пожалуй, я мало ошибусь, сказав, что около тридцати секунд на склоне, да и у подножия холма, царила мёртвая тишина.

— Вот, уж, действительно, военный человек, — подумал Кирилла Антонович, — ведь не произнёс, скажем, около полуминуты, а по-военному, чётко определил время. Просто прелестный у меня сосед, просто прелестный!

И, поскольку, мысли, в голове Кириллы Антоновича, летали скорее артиллерийского снаряда, обдумывая эту, помещик совершенно не пропустил ничего, из сказанного штаб-ротмистром.

— Возможно, что эти тридцать секунд мы, с майором, потратили на разглядывание друг друга. Когда же мы опустили глаза долу… спаси, Господи, мою душу грешную! Страшнейшая картина предстала перед нами! На дистанции в тридцать саженей, окопная траншея была пуста совершеннейшим образом! А ведь для производства оной, были привлечены не только пехотные и сапёрные рядовые, но и вольноопределяющиеся, коих числом, было, более десяти душ! Но, на этом месте не было ничего. И никого. Ни-ко-го! Не сговариваясь, мы, с майором, каждый по своей стороне склона, стремглав бросились вниз, к солдатам. И, чем ближе я подбегал, тем отчётливее виделась мне та картина, которую описывал хозяин постоялого двора Левко. Совершенно не тронутый бруствер, переходил в перепаханную, неизвестным приспособлением, землю, в коей не было и следа окопа! И, повторяю, никого не было. Солдаты молчали в недоумении, озирались по сторонам, словно искали объяснения в глазах сослуживцев, также молчащих, и не находили оного. А позади того, что осталось он некогда бывшего окопа, шла нетронутая земля с не примятой травой. Быстро, как мне показалось тогда, добежав до рощи, растущей на склоне, я был удивлён тем, что и там ничего найдено не было! Но я же видел своими глазами, что телега, едва не докатившись до орудийного лафета, немного осадила назад, затерявшись в деревьях. Но её не было и в помине! Тщетно потратив время на её поиски, я быстрым шагом спустился к окопному ряду. А там, не дожидаясь приказания, солдаты принялись откапывать завал, скрывавший место, как оказалось, страшной трагедии. Вместе с комьями земли и кореньями трав, шанцевые лопатки выбрасывали изорванную полевую форму, изрядно изувеченные человеческие кости, которые, по виду, обглодали дикие и жестокие существа. Согнутые и смятые кокарды с головных уборов, побывали под действием далеко не человеческой руки, пусть, даже, двух рук. Вы не поверите, но позже, перебирая и просеивая отброшенную землю, пехотные солдаты отыскивали зубы, удалённые с хирургической аккуратностью, и в противовес им, находили попросту оторванные пальцы, ушные раковины и, простите за упоминание о не приличном за вашим столом, мужеские члены, изуродованные, не менее остальных найденных частей. К слову, не обошлось и без курьёзов. Обнаружили перстень, неделю назад пропавший у поручика Дороховского из фельдъегерской службы. Поручик объявил его пропавшим, хотя все мы, зная о его страсти к карточным играм, посчитали, что Дороховский его попросту спустил в банк. Простите, я отвлёкся. Произведя построение пехотного состава, бывшего на окопном производстве, по ротному списку не досчитались одиннадцать душ пехотных рядовых, и одного вольноопределяющегося Зольца, из поволжских немцев. Собрав все найденные остатки, мы вернулись в лагерь, где дали подробнейший, и такой же невразумительный рапорт, штабс-капитану Зубкову, заменявшего полковника Брунцова, под чьим командованием мы и находились. Сразу же начались допросы пехотинцев, опрашивалась бомбардная бригада, которая и не могла ничего видеть из-за особенностей ландшафта. Наутро приехал капитан из секретной части, в сопровождении чинов из военной жандармерии, которые, с не меньшим рвением, производили протокольный допрос, и осмотр места события. Найденные останки и детали формы солдат, были скрупулёзно упакованы, и отправлены под конвоем в неизвестное мне место. Да, и зачем мне знать о том месте? И только на пятый день нам, с майором, удалось уединиться, чтобы поделиться впечатлениями. Неизгладимое ощущение трагедии было обоюдным, и чрезвычайно глубоким, однако нашлись и разности в восприятии увиденного, что могло объясняться нахождением под разными углами, по отношению к двигающейся телеге. Так, рассуждая с майором, и пробуя собрать сходные кусочки из увиденного каждым, мы пришли к очевидным итогам. По первое — телега могла двигаться только в среде плотного тумана, и среда сия была проложена заблаговременно. Второй итог — из трёх ехавших, зрением обладал только малец. Третий итог — возможно ошибочно истолкованный нами в тот день, но, как показало дальнейшее, мы оказались правы. Змейка, прозванная так Левко, хоть и слегка петляла по местности, однако, поднимаясь по холму, упиралась аккурат в тот уступ, который облюбовал себе майор в качестве командирского места. Почему змейка протянулась лишь к майору? Ведь и на меня показывал малец. Я не находил объяснения этому казусу довольно долго, пока не произвёл попытку разглядеть события того злополучного дня глазами стороннего наблюдателя. Перебрав по минутам, в памяти, конечно, весь день, начиная от сигнала «Подъём!», я, вдруг, вспомнил, что оказался на холме по чистому совпадению. Наш вольноопределяющийся Зуев, ведающий картографическим обеспечением, в тот день сказался больным, что, по правде говоря, подтвердил полковой лекарь. Если меня не могло, или не должно было быть, откуда возница, и его страшные попутчики, могли знать, что майор будет именно в тот день на холме? И ещё одна странность мешала нам трезво оценить те события. Почему, как мы считали, телега направлялась к майору, погубив столько солдат? Зачем им этот человек? Уж не со страху мы выдумали для себя это преследование? Конечно, было бы непозволительно дерзко заявить, что мы обрадовались тому обстоятельству, что остались живы, дав, при этом, погибнуть дюжине пехотных солдат. Мы ни секунды не были довольны тем, что согласны на смертоубийство простых солдат, лишь бы нас не тронуло. Напротив, эти смерти мы восприняли, как личное горе, однако, нам надо было быть в уверенности, что солдаты погибли лишь потому, что оказались на пути этой телеги, которая направлялась именно к майору. Но сколько мы не размышляли над этим, признать его верным не смогли. Обоюдное наше решение было следующим — во всём, что произошло, майор виновности не имел. Не окажись его там, всё произошло бы в полном соответствии, с недавно произошедшим. С тем мы и отправились отдыхать в свои палатки. Устроившись, не раздеваясь, на походной кровати, я принялся размышлять о том, что в наших рассуждениях было упущено? Упущено важного в той мере, что не определи его сейчас, оно обернётся большей бедой в самый неподходящий момент. И, представляете, меня осенило! Я смог вспомнить все детали, предшествующие тому дню, и восстановить в подробностях ту затейливую шутку, которую сыграла с нами судьба. Кроме всего прочего, я, в который раз, удостоверился в том, как не совершенен мой мозг, занятый переживаниями в такой мере, что очевидные явления узрел лишь спустя столько дней. И как же он недосягаемо далёк от вашего, Кирилла Антонович, ума — острого, как сабля, точного, как пуля меткого стрелка и, словно молния, быстро находящего верное решение!

Ах, Модест Павлович, Модест Павлович! Без сомнения, вы — милейший человек, и весьма обходительный собеседник, однако вы совершили ошибку, которую, по счастию, Кирилла Антонович приметил частично и, как бывает у него в минуты мыслительной активности, пропущенной мимо распознавательного участка, в коем эти мысли классифицируются на необходимые, приемлемые, забавные, обидные и пустые. В данном случае, сравнение с молнией едва не попало в разряд обидных из-за того, что Кирилла Антонович знал о свойстве молний никогда не попадать дважды в одно и то место. От обиды Модеста Павловича спасло только одно — помещик поймал нужную мысль, но не за хвост, а крепко, обеими руками и всеми, сколько бы их там ни было, полушариями.

— Благодарствуйте, Модест Павлович, за подобную оценку моих скромных способностей. Позволите ли вы предложить вам собственную отгадку, которую я сыскал, слушая вас?

— Сделайте милость, Кирилла Антонович! Буду рад услышать ваше мнение.

— Так, извольте! Эта туманная повозка охотилась именно на вашего майора, и не на кого более. Убиенные пехотинцы оказались, попросту, случайными жертвами, не более того. Хотите подробнее? Вы сказывали, что старик, подойдя к вам, взял майора за локоть, и говорил, глядя лишь на него, но обращаясь, к вам двоим. Так ли было?

— Могу с уверенностью сказать, что именно так мне и показалось, и именно так я и думаю до сего момента — это то, что касается разговора. И бесспорно и однозначно в моём рассказе то, что старик брал майора за локоть.

— Прекрасно! А теперь, попрошу вас припомнить, что Левко поведал вам о своём прадеде? Была личная встреча, и было личное предупреждение этому, несчастному старосте. Попрошу заметить, что личное обращение к старосте, имело под собой иную цель — обращение ко всем. Староста — главное лицо в общинном селении, майор — главнее вас… простите, старше вас по званию. Понимаете, куда я клоню? Однако же, ни староста, ни ваш майор не вслушались в предостережение, и результат нам обоим известен. Хочу высказать ещё одну парадоксальную мысль, пришедшую мне на ум. Ежели, этот старик в действительности окажется Агасфером, я не буду удивлён совершенно. Уж больно часто приходится наблюдать и более невероятные явления. А то, что это Вечный Жид, доказывается его долголетием в состоянии, едва ли изменяемом. Так в чём состоит парадоксальность мысли? В том, что эти бессарабцы, как вы их нарекли, на самом деле ищут его, а не вас, с вашим майором! И, уж определённо, не вашего старосту, с пропавшими жителями его селения. Телега появляется там, где недавно появлялся старик, ведь так? Я не путаю? Так, или иначе, но страдают те люди, с коими он, Агасфер, был в общении. Что можете противопоставить на сие? То-то! И ещё, одна, малость. Эти туманные бессарабцы, простите за каламбур, охотятся на старика, однако ничего сделать ему не могут, пока они живут в тумане. Это будет продолжаться ровно столько, пока эти ездоки не обретут человеческую плоть и человеческие способности. Зачем предавать столько душ смертоубийству? Поверьте мне, Модест Павлович, не по причине случайной встречи на пути, а только для употребления человечины ради нужд своего тела, трансформирующегося из эфирного состояния, в плотно-материальное. Сие, милостивый государь, есть моё твёрдое убеждение.

Кирилла Антонович наклонил голову, выпуская второй подбородок, в качестве последнего, и самого веского аргумента. Однако тут же спохватился, решив, что перегнул палку и с тоном, и с последней фразой «милостивый государь». Как-то негоже было так обращаться к человеку, к которому питаешь дружеские чувства. Поэтому, помещик тут же решил исправить данную, по его мнению, оплошность.

— Ну, Модест Павлович, годится ли моя речь для адвокатского выступления? Особливо, финальная часть?

— Превосходно, Кирилла Антонович, просто превосходно! Теперь, моя очередь оговориться, прежде чем я продолжу. Я хочу принести вам свои извинения за то, что полушутя и, слегка лукавя, измыслил провокацию в отношении тех, преувеличенно льстивых намёков. Я ни секунды не сомневаюсь в вашем умении отточено мыслить, и философски подходить к любому, преподнесённому вам судьбою, событию. А сделана подобная лесть лишь по одной причине — удостовериться в том, что вам не в тягость мой рассказ. И с тем, не могу не выразить вам своего восхищения тем обстоятельством, что вы не сотворили обиды на меня. Объясняю это только вашим благородством и величайшей культурой воспитанности.

— Да, полно, полно, Модест Павлович!

— Нет, уж, позвольте мне высказаться до конца! Я, как человек чести, и как русский офицер, преклоняю пред вами голову! — Штаб-ротмистр встал, одёрнул хорошо сидящий сюртук и, щёлкнув каблуками, так же, по-военному, склонил голову.

— Готов предоставить вам любую сатисфакцию, по вашему усмотрению.

— Нуте-с, пожалуйте в перепалку! — Подумал Кирилла Антонович, обдумывая скорейший выход из этого словесного водоворота.

— Ну-у, ежели вы настаиваете на сатисфакции, — протяжно произнёс помещик.

— Непременно настаиваю!

— Тогда — извольте! Не медля, в сей же час вам надлежит выпить со мною на брудершафт. По полному бокалу, голубчик, не по рюмочке, а, непременно по полному! Да-с! Готовы ли вы на такое?

— Ваше благородство недостойно похвал обычного человека. Условия сии принимаются. К барьеру!

— Вы хотели сказать — к столу?

— Именно, Кирилла Антонович, именно! Однако, перед таинством брудершафта, позвольте вам сказать нижеследующее. В моём лице вы приобрели верного друга и помощника в любых делах! Пьём!

Трижды наградив друг друга искренним поцелуем, добрые соседи расположились на своих местах и, довольные оттого, что этот незначительный конфликт быстро и, скорее всего, навсегда улажен, снова наполнили те же бокалы. И осушили их. Кирилла Антонович захмелел.

— И ещё одно я хотел вам сказать, мой дорогой друг, — ощущая непривычную лёгкость в мыслях, языке и в остальных членах, помещик попросил снова налить вина. Ему начало нравиться это состояние. — Я могу, теперь, так к вам обращаться?

— Вы меня только обяжете!

— Вот и славно! И ещё… а о чём я говорил, не помните? Постойте-ка… а! Вот, что я хотел вам изложить — ведь вы не с пустыми карманами ко мне приехали, а? Ведь продолжение истории о туманной повозке имеет место… быть, так сказать. Я прав? И ваше непосещение, после моих приглашений, связано именно с этим продолжением?

— Вы очень проницательны. Именно продолжение, этой ужасной и кровавой истории, задержало мой визит к вам. Именно так!

— Тогда, поведайте мне. Просто не терпится послушать!

— Третьего дня, на рассвете, ко мне приехал денщик того майора и, едва спешившись, принялся бессвязно говорить, много жестикулируя. Я приказал отвести этого плута, а он — бестия, и плут изряднейший, можете мне поверить! Да, приказал отвести его на кухню и накормить. Ежели, того требует надобность, то и отпоить чаем, или вином. Приказал привести его в чувство, и лишь за тем кликнуть меня. Так и было сделано. Успокоившись, Фёдор, а так зовут денщика, сказал, что барин, Аристарх Фаддеевич, надеюсь, вы поняли, что так зовут майора? Вот, он велел вам кланяться и передать на словах, что давеча ввечеру, строго супротив его конюшни, был встречен известный мне старик, обратившийся к барину с известными мне словами. Также, барин просил на него не серчать за подобное послание, а токмо велел напомнить, что старик, известный вам, появился не зря. Ежели, говорит, со мной, сиречь с Аристархом Фаддеевичем, приключится нечто дурное, то я, сиречь я, обязан быть бдителен особо. Такоже, майор выражает надежду, что всё обойдётся, и мы с ним отметим взаимную встречу при обоюдном добром здравии.

— По правде сказать, Модест Павлович, нечто подобное я и ожидал услыхать. К своему великому разочарованию.

— А я спрашиваю, — не обратив внимания на реплику помещика, продолжал штаб-ротмистр, — отчего же ты, шельма, не сообщил мне об этом тотчас, как приехал, а устроил водевильное представление? А он и отвечает, что «спужалси», что я, услыхав оное послание, мигом отправлю его с обратной эстафетой. Говорит, бестия, что устал в дороге, и ему «шибко хотелось исть». Ну, не шельма, а? От меня, Краузе, ещё никто и никогда не уходил на пустой желудок, будь то гость, либо прислуга, либо странник пеший. Таково правило в роду Краузе, такого правила и я держусь!

— Чрезвычайно похвальное правило, Модест Павлович! Однако я замечаю странные перемены в вашем рассказе. Вы намеренно… да-да, спасибо, именно полный! Благодарю вас! Вы намеренно отвлекаетесь на пустые подробности из-за того, что вам трудно даётся произнести главную новость. Очевидно, я прав. Ваше здоровье, дорогой друг, я пью за ваше здоровье!

Вино, прекрасно поддерживающее беседу, имеет два общеизвестных свойства. Первое, отличнейшее — вино позволяет раскрыться душе и показать ту внутреннюю доброту и щедрость, которая стыдливо таится в глубинах трезвого человека. А второе свойство — на редкость мерзкое. Вино быстро заканчивается.

— Отчего же так славно я себя чувствую, — размышлял своими быстротечными мыслями Кирилла Антонович. — Даром я раньше не испивал вица, даже очень даром. Надобно Глицинию кликнуть, чтобы вынесла нам ещё бутылочку… несколько. Погоди-ка, брат Кирилла Антонович, — теперь, уже вступая в диалог с самим собой, так же молниеносно подумал помещик, — а почему я Циклиду прозвал Глицинией? Запамятовал имя своей кухарки? Вот так винцо! Славно куражится в голове, ой, как славно! Нет, определённо займусь какой-нибудь гимнастикой, стану есть по утрам овсяную кашу, а вечерами буду пить винцо с Модестом Павловичем. Всё, решено! Гли… да, Господи, что за напасть такая? Это винцо не даёт произнести имя. Надобно попробовать позвать её в голос.

— Батюшки! И что это?…

— А, Глициния… нет, пардон, мадам, Циклида. Да, да, именно циклида. Не перебивай! Ты, голубушка, сделала доброе дело, решив выйти на веранду. Мне не придётся тебя звать. Будь добра, принеси нам пару вина и… можешь отправляться спать.

— Барин, Кирилла Антонович, в своём ли вы уме-то? Куда спать? Какое вино? Утро уж на дворе! Я завтрак стряпать собралась, а вы… вы, даже, не опочивали? Ой, горе-горькое, что за люди, а? Сам глаз не сомкнул, Модесту Павловичу отдохнуть не дал. Зачем же изводить себя так? Батюшки святы!

— Модест Павлович, душа моя, прикажите ей, по-армейски, вина нам доставить. Она же меня, мало того, что не послушает, она меня и со свету сживёт своими причитаниями! Не сочтите за труд, Модест Павлович!

— Сей же час исполню! — Штаб-ротмистр откашлялся, приосанился и произнёс сугубо командным голосом. — А, скажите-ка, уважаемая Циклида… как вас по батюшке? Понимаю-понимаю, скромность дамского поведения. Тогда, я спрошу у вас не по уставному протоколу, а по-свойски — добрая женщина, нам с Кириллой Антоновичем так хочется откушать чего-нибудь из сокровищ вашей стряпни, что, не согласитесь ли вы, чем не то, нас угостить?

— Да! — Сказал изрядно захмелевший помещик и, икнув, стыдливо прикрыл ладошкой рот. — Угостить… Циклида. Таки вспомнил, а?

— Да, что же я, дурёха, торчу на месте, когда хорошие люди откушать желают. Бегу! Я скоренько!

— Милейшая Циклида, будьте добры, пришлите нам пару-тройку вина, чтобы скоротать время, томясь от желания откушать ваших яств.

— Ух, вы хитрец, Модест Павлович, прямо змей искуситель! Сейчас подам!

Циклида упорхнула на кухню, а Кирилла Антонович стал аплодировать, и трижды вскричал «Виват!»

— Вы, видать, хотели произнести «Бис!»? — Вежливо поинтересовался штаб-ротмистр.

— Ага! — Весело ответил помещик, и зашёлся смехом.

Выше можно было бы упомянуть и о третьем свойстве вина. Однако свойство это зависит от характера и темперамента пьющего, от атмосферы застолья, и самого повода, из-за которого происходит употребление винного напитка. В тот вечер, а точнее, в финал ночи и в долгую увертюру рассвета, сошлись разом все компоненты, создав благозвучную композицию из прекрасных характеров, добропорядочных побуждений и благонравных отношений, составленных в причудливую мозаику таким образом, что само по себе возродилось к жизни третье свойство вина — чистейшее удовольствие. Третье, и оно же, последнее. Последнее, из известных пьющим людям.

Когда, осыпанная приятными для её уха словами, Циклида вынесла вино и упорхнула на кухню, вновь налитое и выпитое вино, возымело на Кириллу Антоновича странное действие. Оно, более, его не хмелило, а напротив, делало его мудрее, внимательнее и трезвее. Откуда помещику, столь коротко общавшемуся с вином, было знать, что это есть обманный манёвр всех вин? Создавая иллюзию первых проблесков трезвого состояния, вино, на самом деле, тайком накапливает силы для финального броска, молниеносной атаки, в результате которой оно, то бишь вино, всегда остаётся победителем. А проигравший едва ли успевает услыхать финальное тутти оркестра, и уж точно не видит, как опускается занавес. Аплодисменты, при этом отсутствуют. Наступает сон.

Но, пока силы вина ещё не достигли готовности для последнего удара, Кирилла Антонович, подспудно ощущая скорое наступление чего-то необычного, поманил пальцем штаб-ротмистра и, согласившись испить ещё один фужер, заговорил быстро и, почти, в нос Модесту Павловичу.

— Будучи знакомым с ненаучной дисциплиной под названием логика, и используя философские критерии, накопленные моими предшественниками, хочу вам заявить прямо и во всеуслышание, — последнее слово Кирилла Антонович проговорил крайне секретным шёпотом, — Третьего дня, когда приехал подённый Фёдор….

— Денщик, с вашего позволения.

— Да, Бог с ним! Получив известие от вашего майора, вы отправили с Фёдором своего доверенного человека, чтобы он разузнал там всё. А вчера ваш человек вернулся, и привёз дурное известие, полное драматизма. Около имения вашего майора был туман. Майор — исчез. Кроме него, погибло душ шесть-семь, не более. Немного подумав, вы решили… а разве мы не выпили? Странно… да, за хорошее утро, согласен! Да, вы приняли решение отправиться на поиски этого старика, или телеги с бессарабцами, что, по сути, всё едино. Вы — офицер, человек чести и слова, слова и действия. Порядочность у вас в крови, а слово трусость вам не знакомо.

В ответ на эти слова, штаб-ротмистр быстро, по-военному, склонил голову. Однако поднимал её, уже, с трудом.

— Вот, с чем вы приехали. Вы хотите отправиться, как я говорил, на встречу с этими призраками, чтобы вступить с ними в схватку. Но, одному, вам, не с руки. И вы хотите предложить мне составить вам компанию на определённых условиях. Вы — мускулы, защита и атака. Я — размышления, логика и… что-то там ещё. Другими словами, вы — тело, а я — голова. Вот и выходит, что мы — единый организм, противостоящий супротив туманных демонов. Вы сие хотели произнести?

Штаб-ротмистр снова кивнул.

— Мой ответ — я согласен. Вот вам моя рука!

Модест Павлович попытался подняться на ноги, однако скоро отказался от этой затеи, ответив крепким рукопожатием сидя.

— Вы — настоящий друг! Я горжусь, что знаком с вами, Кирилла Антонович!

Помещик, собравшийся произнести ответное слово приличествующего содержания, передумал. Возвратившись из заговорщицкой позы, в которой он находился последнее время, в нормальную, пригодную для сидения в кресле, он скоро заснул, немного сползши в бок и превратившись в бесформенную груду, сплошь состоящую из тела, и халата свободного покроя. Оркестровое тутти было пропущено. Аплодисменты и занавес не потревожили Кириллу Антоновича. Он крепко спал.

Модест Павлович, как человек сугубо компанейский, осушил ещё один бокал вина и, устроившись в своём кресле, произнёс хмельным тоном.

— Русский офицер, своих, не бросает!

И, через несколько мгновений, захрапел.

А что Циклида? Эта мудрая женщина знала многое об этой жизни и о том, что никогда не узнать мужчине философского склада ума. Она ведала о четвёртом свойстве вина — утренней винной хвори, которая терпеливо дожидалась пробуждения Кириллы Антоновича, чтобы иссушить ему рот, добавить неуверенности в походке и лишить аппетита до самого ужина.

Вынесши вино, кухарка не пошла, как обещала, на кухню, а приготовила комнату для гостя, поскольку была очень мудрой женщиной.

Не прилагая особых усилий, она, по очереди, разнесла помещика и штаб-ротмистра по кроватям, раздела их и уложила удобнее. Сама же, отправилась на поиски нужной травки, отвар из которой возвращал приятность во рту, твёрдость в членах и безмерное восхищение её стряпнёй. Я уже упоминал, что Циклида была мудрой женщиной? Упоминал? Что, ж, сие упоминание лишним не будет. Тогда — снова громкие аплодисменты (догадываетесь, кому?). Занавес.

ПОВЕСТВОВАНИЕ ВТОРОЕ.

Долго ли, коротко ожидала похмельная хворь пробуждения Кирилла Антонович и Модеста Павловича, нам недосуг о сём думать. Наше повествование имеет иную цель, а посему — продолжаем.

Приготовив отвар из найденной около ограды травки, Циклида охладила его и, добавив в него малость столового вина, оставила настаиваться. Иной травкой, извлечённой их старого сундука, и оттого сухой-пресухой, она окурила опочивальню Кириллы Антоновича и гостевую комнату.

Спустя какой-то час, помещик отворил глаза и, тут же, прикрыл их, стараясь припомнить, как он попал в постель. Раньше он это всегда помнил твёрдо, однако сегодняшнее пробуждение было без воспоминаний о вчерашнем.

Перевернувшись на бок и откинув одеяло, Кирилла Антонович собрался произвести два дела разом — спросить у Циклиды, куда подевался Модест Павлович, и встать. Однако, переоценив свои утренние и похмельные возможность ровно вдвое, помещик с грохотом провалил оба, едва успев крикнуть: «Циклида, а скажи…», он запутался в длинной спальной рубахе, рухнул с кровати на пол, изрядно приложившись лбом.

— Да, поди, ж ты, какая напасть с самого утра! — Проворчал Кирилла Антонович, вновь утруждая своё тело двумя одновременностями — подведением себя самого на ноги, и потиранием ушибленного философского лба. Надо ли говорить об итоге этих действий? Нет, не надо. Оно было таким же, как и первый, разве, что, не с кроватных высот.

В дверь опочивальни вошла Циклида, каким-то особым женским чутьём определив, что момент пробуждения наступил.

Барахтающийся на полу Кирилла Антонович был ею поднят, благоустроен на кровати и, с применением силы, напоен восстановительным отваром.

— Господи, что это? Цикута? Ежели ты хочешь лишить меня жизни, так подушкою во сне придушила бы! Но зачем же такую га… — не дав произнести последнее слово целиком, Циклида влила в открытый рот помещика остатки зелья.

— …дость… пить… с утра самого.

— Для кого утро, а для кого и четверть пятого. Вечер на дворе.

— Какой, однако, конфуз! А позволь спросить, где….

— В спальне для гостей. Я и ему приготовила отвару, чтобы хмельная хворь поскорее отступила. Поднимайтесь, Кирилла Антонович, поднимайтесь, пора вам в платье убраться. Не выходить же вам к гостю в ночном?

— Оставь, Циклида, оставь! От сего дня я буду одеваться сам, поняла? И гимнастикой буду увлекаться. А ты, вот что, готовь мне на завтрак кашу из овса. Можно и с маслицем.

— Да, помилуйте, что же вы, конскую еду завтракать станете?

— И стану. С сего дня непременно стану. И потом… а почему мне так полегчало? Это, видать, твой отвар, да?

— Известное дело, отвар — первейшее средство. Ну, коли моя помощь не пригодилась, пойду к вашему гостю, отвару отнесу. Он вот-вот проснётся.

Пробуждение штаб-ротмистра было менее драматичным. Он долго не мог взять в толк — где он находится? Раздет, в удобной кровати, одежда аккуратно уложена, а место не знакомое.

Однако появившаяся в дверях Циклида отмела любую необходимость задавать вопросы о своём местопребывании, и искать на них ответы.

— С пробуждением, Модест Павлович! Очень прошу вас принять этот отвар. Он дюже полезен для поправки здоровья в теле. Кирилла Антонович испил с удовольствием, и попросил напоить вас. Испейте.

Понятное дело, офицер — не помещик, поэтому легко поднявшись с постели, и вытянувшись во фрунт, штаб-ротмистр в три глотка осушил чашку принесённого отвара. Да, так и замер, выпучив глаза дальше лба.

— Господи, что это? Это же хина, чистой воды хина! Уж коли вы вздумали лишить меня жизни, так лучше бы на дуэли убили, чем таким способом. Циклида, что это было?

— Одевайтесь, ополосните лицо и милости прошу к столу!

— Благодарствуйте, Циклида-отравительница.

Однако к столу Модест Павлович вышел бодрым, порозовевшим и безо всяких следов, скажем так, долгого ночного бодрствования. В таком же качестве он нашёл и Кириллу Антоновича, томящегося в ожидании гостя.

— Добрый вечер, дорогой друг! Как вам спаслось? Хотя надобно спрашивать иное — как вам это зелье, которое Циклида изготовила из трав с Ведьминой горы?

— И вам приятного вечера, Кирилла Антонович! Пока её нет, скажу вам сугубо приватно — отменнейшая гадость её пойло! Им можно было бы и царицу Клеопатру уморить. Но, обязан отдать должное — действие, сия отрава, возымела отменное! Золотые руки у вашей кухарки.

— И сердце из того же металла! Давайте, наконец, приступим к щам.

Когда часы в большой зале шесть разов к ряду потревожили тишину своим боем, прерванный ранним утром разговор продолжился.

— Не смотря на то, что я с радостью принял, Кирилла Антонович, ваше предложение стать миом компаньоном и попутчиком в сём опасном предприятии, я не могу позволить вам отправиться со мною. Не могу! Вы — человек сугубо цивильный, тяготы подобных путешествий, лишённых, привычного для вас комфорта, могут вас утомить и, весьма скоро, вы пожалеете о том, что отправили со мной в путь.

— Я имею за друга отличного офицера и верного товарища, который мне, добрым советом и твёрдым плечом, поможет преодолеть то, к чему я не готов совершенно. Но, ведь и вы, Модест Павлович, когда-то впервые совершили некое перемещение, сегодня, ставшее для вас, привычным делом? Отчего же вы отговариваете меня поступить так же, как, когда-то, поступили вы сами? И довольно об этом! Уж мною всё решено — мы едем! Давайте, лучше, поговорим об экипировке и багаже, который будет нам полезен в дороге.

— Я благодарю судьбу, пославшую мне вас Кирилла Антонович! Теперь я со спокойным сердцем принимаю вас в это предприятие. Со своей стороны обещаю вам всестороннюю помощь и поддержку. Сейчас бы выпить на брудершафт за такое соглашение!

Однако никто из этих господ не отважился позвать Циклиду. Уж очень свеж, в памяти обоих, отвратительный вкус отвара, поднесённого им после пробуждения. Поэтому друзья обменялись крепким рукопожатием.

Пока обсуждали экипировку и перечисляли необходимое снаряжение, настало время разумного ужина, за которым и принялось окончательное решение о снаряжении, необходимом в дороге. Вина за столом не было.

Утро следующего дня прошло в хлопотах причитавшей Циклиды, и в приподнятом настроении Кирилла Антоновича, облачённого в дедовский охотничий костюм зелёного английского сукна, и в иностранные, невесть откуда появившиеся в доме, высокие сапоги с отворотами. Кожа для сапог была бизонья. Это такое животное, похожее на быка, но более суровое, и живущее за океаном в Американских штатах. Справка сия дана для тех, кто редко читает ежегодный альманах естествоиспытательских учёных. Так-то вот!

Увидев Кириллу Антоновича в сём безобразии, Циклида прижала ладошки к пухлым щёчкам и протяжно заголосила.

— Гос-с-по-о-о-ди-и-и-и!

— Что, снова, не так? Мне кажется, что сия одежда не предписана дамскому полу, а сугубо мужская. Что тебя смущает в моём платье?

— Куда же вы, Кирилла Антонович, из дому-то, к демонам в пасть? Вы же и охотиться никогда не умели, и стрелять вы не мастер! Как же я без вас-то?

— Но-но-но! Ты, мне, это… сама знаешь, поди! Перестань немедля перед дорогой причитать! Не то осерчаю и… перестань, Циклида, а? Дело, согласен, не простое, но и не смертное. Ты, голубушка, помолись-ка лучше, чтобы нам удачность в дороге попутчицей была. А про стрельбы ты вовремя напомнила. Придёт Модест Павлович, так я возьму у него пару уроков пистолетной стрельбы, авось и достаточно будет. А, может, и такое случится, что и не будет нужды в пистолете вовсе. Поняла?

На самом деле Кирилла Антонович успокаивал сам себя потому, что только сейчас понял, во что, непривычно-трудное и весьма опасное, ввязался. Но он дал слово хорошему человеку, и отступать намерения не имел. Такой вот характер у Кириллы Антоновича. Не человек — кремень!

— А отчего на завтрак не подала овсяной каши? Я же велел?

— Да, ну вас, с вашей лошадиной едой! Вам дорога предстоит дальняя, а вы простой каши требуете. Али вы голодны?

— Нет, не голоден. Ладно, раз мне в дорогу, то можно и без каши. Но, впредь, как только возвернусь — кашу подавай каждое утро. Слыхала?

— Вы, миленький мой, только вернитесь, только вернитесь….

— Опять заладила! Обняла бы перед дорогой, что ли! Вон, Модест Павлович едут….

Утирая слёзы, Циклида прижала к своему большому бабему сердцу это великовозрастное дитя, так безрассудно отправляющееся без присмотра в чужие края. Храни его, Господи! Хоть и годками он выше третьего десятка, а так — дитё дитём. Не дай его, Господи, в обиду!

Выезжавших за ворота Кириллу Антоновича и Модеста Павловича, хороших соседей, ставших добрыми друзьями, Циклида осенила крестным знамением так, как научила её бабка-ведунья — двумя перстами, а не этой, трёхперстной фигой.

Дождавшись, пока всадники скрылись за поворотом, Циклида наклонилась и собрала в ладонь землю, на которой отпечаталась подкова коня Кириллы Антоновича, завернула в тряпицу и схоронила под ступеньками веранды. Снова совершила двуперстное знамение, прочла то ли молитву, то ли заговор какой и тяжело вздохнула. Возможно ли такое, что она знала, чем обернётся эта поездка для друзей? Я склонен думать, что знала, а как было на самом деле — тому один Бог судья.

ПОВЕСТВОВАНИЕ ТРЕТИЕ.

Странное дело, но разговор промеж путников никак не развивался, наталкиваясь на короткие ответы. Видать, оба были в волнительно состоянии. Затем и вовсе повисла тишина.

Не имеющий обыкновения верховой езды, Кирилла Антонович начал прислушиваться к неприятным ощущениям на коже, не бизоньей конечно, а на собственной, дававшей признаки потёртости и неприятного жжения в той части, которая касалась седла. Сползая то на одну сторону, то на другую, при этом цепко держась за луку седла, помещик искал удобную позу, которая позволила бы продолжить езду хоть… хоть до того высокого тополя.

— Я думаю, нам следует сделать привал, — сказал Модест Павлович, и ловко соскочил на земь.

— Привал — это то, что нужно лошадям в первую голову, — кряхтя, ответствовал Кирилла Антонович, сумевший, задирая ноги, повиснуть животом на седле, и в таком виде сползая на землю.

— Также я думаю, что нам надобно составить план кампании, иначе обычные поиски ничего не принесут. Что вы об этом думаете?

Кирилла Антонович ничего об этом не думал, а шёл к ближайшему поваленному дереву так, словно конь всё ещё был у него промеж ног.

— Да-да-да, это хорошо составить план, — со стоном садясь на дерево, сказал помещик. — О-о-х, как хорошо-о-о…. Какой план?

— Я полагаю вот что. Вы остаётесь здесь. Я же двинусь вперёд, к имению майора. До него версты четыре, не более. Сам погляжу на картину трагедии, пораспрашиваю людей. Одним словом — проведу разведку. Думаю, что не следует нам показываться вдвоём, это неверно тактически. Согласны? А когда привезу данные из имения, вы их обмозгуете, со свойственной вам скрупулёзностью. И тогда у нас появится настоящий план. Каков ваш распонс?

— Уи, уи, — согласно закивал Кирилла Антонович, в который уже раз меняя позу для сидения.

Штаб-ротмистр улыбнулся, и добавил.

— Только зорко следите за окружающей вас местностью. Ежели что увидите подозрительное — выстелите в воздух. Сумеете?

— Отчего же нет? Обязательно сумею. Ступайте же, обо мне не беспокойтесь, — измученным голосом сказал помещик, и достал пистолет.

Разведная операция Модеста Павловича пользы не принесла никакой. Останки, найденные конюхом рядом с огороженным выпасом, только подтвердили плохие мысли о том, что это и есть Аристарх Фаддеевич, хозяин имения. Более ничего интересного найдено не было. Ответы домашней прислуги, дворовых людей, управляющего имением и вездесущих мальчишек, мало чем отличались друг от друга.

— Нет, барин, не видал. А кто его знает-то? Ну, барин, туман он и есть туман, видим его не в первый раз, а чтоб люд при ём пропадал, так о таком и не слыхивали. Нет, чужаков тута не видали, ни старцев, ни молодых. Нет, барин, ни криков, ни шума. И скрип телеги не слыхали. Следы? Какие следы? Тута господских коней полторы дюжины с гаком каженный день туда-сюда… какие там следы….

И только убиравшая в господских покоях девка, была многословнее других, ежели спустить из её рассказа всхлипывания о том, что майор был добрым, щедрым и хорошим барином.

А поведала она такое. Из конной прогулки барин вернулся белее снега. Отказавшись от обеда, он заперся в кабинете и что-то писал. А вышедши оттедова, он сыскал свой мундир, в котором вернулся из похода. Долго его разглядывал, а опосля сказал сам себе, но громко — я, говорит, так и знал, говорит. Надо, говорит, Краузе, то есть вас, известите немедля, а то погибнем, говорит, поодиночке, говорит, ни за понюшку, говорит, табаку. И больше ни об чём таком не знаю. А на третий, получается, день, барин что-то с Фёдором мастерили за конюшнями, да, видать, не успели доделать. Я пошла покликать его к ужину, а его нигде нету. А за конюшней, около выпасной огорожи, стоит Митяй, конюх наш, и показывает мне кусок кителя, в котором в тот день барин и ходил, и челюсть нижнюю, что из земли торчала. Я тогда страху-то натерпелась! А от Фёдора-то, и вовсе ничегошеньки не нашли. А, может, сбёг Федька-то? Он, шельмец, только на язык храбрый. Более ничего добавить не могу.

— А скажи мне, как тебя кличут? — Спросил штаб-ротмистр.

— Глафирой, барин.

— Скажи, Глафира, а что писал твой барин в кабинете?

— Не знаю того. Только писал долго и много. Он и Федьку к господину почтмейстеру гонял за бумагой и чернилами.

— А где то, что он писал? Дашь мне прочесть?

Модест Павлович уже понял, что разгадка этих туманных бессарабцев спрятана в записках майора. Но почему же не обратился сразу к нему, к штаб-ротмистру, за помощью, а прислал этого балаганного шута Федьку? А вдруг именно таким образом он попросил помощи? Ах, как же скверно всё обернулось! Как же я мог не примчаться к нему самолично, а послал простого человека? Теперь гибель майора, и этого беспутного Федьки, будет на мне до конца дней моих. Спаси, Господи, души безвинно убиенных Аристарха и Фёдора. И меня, Господи, прости!

— Вот, барин, то, что он писал.

— Скажи, Глаша, а ты сильно любила Аристарха Фаддеевича?

Девушка вмиг покраснела, отвернулась и, всхлипнув, кивнула.

— Да, не понесла ли ты от него, Глаша?

Ответом было рыдание, исполненное отчаяния и ненаигранности.

— Вот, оно, ка-ак, — протянул Модест Павлович.

— Только вы не скажете новому барину? Он шибко осерчает.

— Новому? Кто же это?

— Брат Аристарха Фаддеевича. Он как узнал, что барин пропал без вести, тотчас примчался и принялся наводить новые порядки. А при жизни брата, он и носа сюда не казал. Я уж и думать боюсь, что станется, коли он узнает про… про…, — и снова слёзное рыдание.

— Ну, всё, будет, прекрати! Давай одолеем одну напасть, а после, и с твоей разберёмся. Не будет тебе беды от нового барина, слышишь?

— Храни, Вас, Господь, за доброту вашу! — Сказала Глафира, и сделала попытку обнять Модеста Павловича, но, уже в порыве, остановилась, словно одумалась и, прижав уголок головного платка ко рту, с новым приступом плача убежала прочь.

— Бедная девочка, — только и сказал штаб-ротмистр, горестно покачав головою.

Однако судьба Глафиры, хоть и тронула сердце офицера, оказалась не в числе первых задач, необходимых к решению. Важнейшим было иное — обеспокоенность за жизнь его самого, за жизнь этого соседа-философа, доброго и честного человека, и за жизнь той же Глаши, которая хранила в себе продолжение его сослуживца Аристарха Фаддеевича. Важнейшим — была сама жизнь, а её судьбоустроение отодвигалось на какой-то срок, размер которого напрямую зависел от самоотдачи штаб-ротмистра и его спутника. И означало сие следующее — все страдательные эмоции остановить! Думать только о деле, и только о нём.

Присев в гостиной на кушетке, Модест Павлович принялся читать заметки майора.

«Тому, кто найдёт и прочтёт сии заметки.

Ежели судьбе будет угодно, чтобы кто-то прочёл написанное мною, означать сие будет лишь одно — я погиб. Но, как ни прискорбно писать о себе подобное, долг офицера быть откровенным перед собой и другими, в случае грядущей опасности. А она, опасность, не за горами.

Нет нужды пересказывать первопричину злого рока, только по странному стечению обстоятельств, нависшими надо мной, и над моим армейским приятелем, штаб-ротмистром Краузе Модестом Павловичем. Читающий сии строки, пусть сыщет оного офицера для получения интересующих его, читателя, подробностей. Сейчас молю Бога лишь об одном, чтобы сей злой рок обошёл стороной моего сослуживца.

...