автордың кітабынан сөз тіркестері  Ева и Мясоедов

Алексей Варламов

«Искусство – это не рассказ о жизни, это – жизнь, которая рассказывает о себе».

Квартал неподалеку от Сенной площади был заброшенный, темный, и можно было войти в подъезд, подняться по лестницам, зайти в пустые квартиры, коснуться стен и вообразить, что вот эта комната, тремя окнами глядящая на канал, с безобразным тупым углом и убегающим во тьму острым и есть та самая, где говорили о Лазаре четырехдневном.

Бабушка моя прощала все мужу и ничего Богу – свидетельство глубокой личной веры, если задуматься.

здания, зажатого между жилыми домами, тоже

Почти не было видно молодых лиц, не слышно детских голосов – многие дома стояли забитые и нетопленные, и лишь кое-где над занесенными снегом крышами поднимался дымок и угадывались узкие тропинки.

главное и изначальное – ощущение хрупкости, зыбкости, приближающегося распада, который первыми чувствовали природа и дети.

Кто такой – этот мысленный волк, – можно гадать, но очевидно – нечто темное, злое, хищное. Он возникает в голове помимо нашей воли, и если мы начинаем его бояться, ему уступать, вступать с ним в разговор даже с самыми благими намерениями, он тотчас отгрызает кусочек человеческого естества и начинает нас контролировать. Это он стал причиной многих наших бед, на него охотился, но не сумел подстрелить его охотник Легкобытов, а вот кто сумеет подстрелить, так и осталось для меня загадкой.

Победил ли мысленный волк? Проиграл? Где ходит и кто на него охотится теперь – это все оказалось за рамками романа и мне неизвестно. Мне известно другое: то, с чего началось и чем закончилось.

Блок написал: «Распутин – все, Распутин – всюду».

Я никогда не мог понять своего отношения к этому человеку. Он сыграл чудовищную роль в русской истории, он скомпрометировал русского царя, перессорил его со всеми, с кем только можно было перессорить, – с армией, с Церковью, с Думой, с другими Романовыми, но когда от царя все побежали как черт от ладана, он был одним из немногих, кто сохранил ему верность и, в сущности, за него принял мученическую смерть.

Он был за Россию, как были за Россию и те, кто его убивал, и в этом раздрае сказалось что-то глубинно русское, но в роман пришел не Распутин, государственный деятель с его плюсами или минусами, а человек, отец, муж, покровитель и защитник слабых. Я недодал ему тепла и понимания в биографии и попытался возместить это в романе. Кто-то из критиков написал, что Распутин получи

об этом мне и захотелось написать. Каково быть тем, кто эту похоть испытывает, а каково тем, кто ее вызывает. Кто и как за это платит, какой кровью оплачивается творчество, о чем когда-то очень точно написал Блок: «Они нас похваливают и поругивают, но тем пьют нашу художническую кровь. Они жиреют, мы спиваемся. Всякая шавочка способна превращаться в дракончика… Это от них воняет в литературной среде, что надо бежать вон, без оглядки. Им – игрушки, а нам – слезки».

Ни Пришвин, ни Грин народ не любили. Они слишком хорошо его знали, были им измучены и, будучи людьми ранимыми, щекотливыми, делали ставку на личность, на творчество. А девочка была их наваждением. Пришвин и Грин (Легкобытов и Круд в моем романе) боролись за нее как соперники. Они и были соперниками по жизни, два изгнанных из гимназий хулигана, два беглеца, фантазера, жутко похожие и непохожие друг на друга, два собутыльника и два ловца человеков, и девочка эта была нужна им, потому что служила источником вдохновения, в ней было нечто, будившее не мужскую похоть, но более сильную и властную похоть творчества.