Оглавление

Жизнь соткана из вещества, называемого радостью.

Оно не нуждается в причине, в обоснованности.

(Ошо)

А чтобы радость была настоящей,

она нуждается в истине.

(Хранитель Многомирья)

Пролог

Мой дорогой читатель, возможно, ты посчитаешь, что автор этой книги «лишился умишка» — когда я тебе признаюсь, что даже не предполагала, с какими перипетиями и коллизиями встретятся мои славные герои. И какие морочные времена придут в Многомирье на смену неторопливой радостной жизни. И к каким дивным открытиям это приведет муфлей, ведмедей, фаялит, великантеров и других существ Многомирья.

Но волшебные сказки тем и хороши, что чудеса творятся не только внутри их страниц, но и вокруг. Волшебство в определенный момент выходит из-под контроля своего создателя, вырывается из-под твердых обложек, и рассеивается, и распространяется на все, чтобы в итоге подтолкнуть каждого, к кому прикоснется, к чему-то очень важному и обязательно прекрасному, как радостецвет.

Эта трилогия — тот самый случай.

В какой-то момент все линии и события полностью вышли из-под контроля автора, и книга начала писать себя сама. Она претерпела не одно, не два и даже не три или четыре изменения. Она переписывалась и переписывалась. И вот, наконец, обрела и верный финал, и правильное звучание.

Много времени прошло. Четыре года писательского труда — и в твоих руках, мой дорогой читатель, финальная третья книга.

Все невероятно изменилось с тех времен, когда славный юный муфель Хомиш Габинс проснулся и встретил первое взрослое цветолетье.

Он, как и его автор, как и ты, мой дорогой читатель, стал рослым, красивым и невероятно могучим. Даже, наверное, самым могучим воином. Ведь самый могучий воин не тот, кто поражает врага, а тот, кто побеждает себя.

«Последний Хранитель Многомирья» — это и волшебная сказка, и в какой-то степени героическое фэнтези или даже фэнтези-приключение. Со времен первой книги автор так и не определил истинный жанр этого трехкнижия. Просто это не самое важное.

А самое важное в том, что, когда перелистнется последняя страница, ты, мой дорогой читатель, как и Хомиш, посмотришь в зеркало и не узнаешь себя. Нет, ты останешься таким же по росту, и ликом будешь прежним, и даже кожа и уши твои, не в пример муфликовым, не станут сиреневыми или фиолетовыми. Но что-то будет иным. В отличие от жанра книги, тут я знаю наверняка, что же это: твоя внутренняя сила и светимость. После всех передряг и треволнений ты определенно станешь могучим по духу, а пыльца радостецветов заставит тебя воссиять ярче яркого. Ведь пока читаешь, ты путешествуешь вместе с Лифоном и Хомишем. А значит, все это время помогаешь и им, и всему доброму Многомирью сражаться и обязательно побеждать.

Но об этом тебе предстоит узнать, мой дорогой читатель, немного позже. А пока… Ты уже наверняка знаешь, что я хочу тебе сказать перед путешествием: добро пожаловать в добрый дальний верхний мир — в волшебное Многомирье!

                                 БЛАГОДАРЮ

Я благодарю от всего сердца своего редактора, Наталью Попову, за человечность и огромную проделанную совместную работу над этим многокнижием.

Говорю искреннее «спасибо» своей подруге Наталье Чиковой за веру в мой писательский талант и дружескую и финансовую поддержку.

Признаюсь в любви своему супругу Владимиру, который терпеливо выслушивал и направлял в минуты писательского отчаяния, и был первым бета-ридером всех трех книг.

И сердечно обнимаю свою дорогую маму, которая вдохновила меня на создание образа мамуши Фло Габинс.

Глава 1. Ссора

Крошево от камней, что осыпались со стен, визгливо поскрипывало под подошвами переминающихся трех великантеров и одной изящной женской фигуры, стоящей напротив них.

Со стороны можно было подумать, что и здесь прошел Черный Хобот. Смел все со стен, затушил факелы и очаг, порвал шкуры, что укрывали земляные полы, разбросал обглоданные кости.

В полутьме пыль, поднявшаяся под высокий потолок, подпертый деревянными балками, мерцала и ленивыми облачками возвращалась на свои привычные для пыли места.

— Клайра, дорогуша, верно, теперь уж все успокоились. Кхе, кхе, кхе, — первой подала голос женская высокая фигура в нарядном не к месту зеленом бархатном платье. Она смерила брезгливым взглядом сгорбленную фигуру старой кривоглазой великантерши, что злобно зыркала на нее через прищур. Глянула надменно на топчущегося грязного верзилу с огромными рогами и оранжевыми глазами. И посмотрела на самую главную в этом подземелье. Мать племен стояла, что животастая туча, между своими подданными. От ее ржавой клыкастой ухмылки гостья поперхнулась и снова закашлялась, как и несколько минут назад.

— Р-р-рыжеглазый, к двери! Гор-р-рбуха, верни свет, — рявкнула Клайра тем, кто стоял слева и справа от нее.

Фигура в бархатном наряде вздрогнула и перестала кашлять. Великантер с рыжими глазами, шаркая, вернулся на свой пост — к двери, а Горбуха удивительно проворно для ее возраста и уродливого сложения отошла от хозяйки и взялась за дело. От ближайшего горящего настенного факела она разнесла огонь на все другие факелы, развешанные по неясно мерцающим влажным стенам, перенесла огонь и в очаг с сиротливо висящим котлом, а затем нырнула в свой темный угол.

В штольне стало светлее, и по еще пыльному воздуху пополз дым из костровища.

Клайра, широко расставив мощные ноги, стояла на месте, будто вросшая в каменный пол. Широкий кожаный пояс пересекал торчащее пузо.

Изящная фигура в бархатном одеянии засуетилась. Левой рукой она принялась поправлять съехавшую высокую прическу из обжигающе-черных волос. Затем нащупала серьги, достающие до плеч, выровняла подрагивающими пальцами массивное колье из посверкивающих камней и приосанилась.

Правую же руку фигура не отпускала с собственного горла. Связки саднило от копоти, пыли и крика, она обхватила всей пятерней тонкую шею с вздувшимися венами, чертыхнулась, еле слышно проговорила: «Да чтоб это тело…» И уже громко вновь обратилась к Клайре:

— Вот и ладно, что все утихомирились. К чему такие страсти? Дорогуша Клайра, вспомним же о достоинстве и дипломатии.

— Кто говор-р-рит о достоинстве в моей штольне? Та, что зовется Ложь? Довольно! Разговар-р-ривать с тобой не о чем, — сквозь ржавые зубы процедила мать племен, и рот ее съехал в кривой гримасе. Подбородок затрясся, но Клайра сдержалась, показав, что не намерена и далее выяснять отношения. Она сплюнула и снова гаркнула на Горбуху. Старая великантерша выползла из своей темноты, растребушила поленья в костре. Огонь громко затрещал, метнул сноп искр и облизал стены огромного черного чана. Внутри посудины зачавкал бульон.

Изящная фигура сглотнула, зашлась в кашле от затянувшего штольню дыма и тихо пробубнила:

— Дипломатия… Кому говорю о дипломатии? Но… неважненько.

— Чего еще бор-р-рмочешь? — мать племен заложила большие пальцы обеих рук за кожаный пояс и подошла ближе к изящной гостье. Громадная великантерша, чуть наклонив голову, проткнула фигуру взглядом в ожидании ответа.

Ложь отряхнула пышные рукава, грудь, глянула на подол своего роскошного одеяния, который был беспомощно погружен в землистую пыль, и подняла подбородок, одаривая Клайру самой широкой улыбкой, что была в числе гримас «для очарования». Вопреки ожиданиям, на мать племен улыбка не подействовала. Животастая великантерша так и стояла, заложив жирные пальцы за пояс и хищно прищурившись.

— Как это важненько — быть дипломатичным, говорю. Ты ведь мать племен великантеров. Тебе ли, великая, не знать об этом, — произнесла гостья масленым голосом.

Пальцы Клайры жили своей жизнью и мягко постукивали по кожаной потертой поверхности ремня, Ложь снова сглотнула и продолжила.

— Но отбросим лишние разговоры, давай по делу. Терпеть не могу разговоры не по делу. Сотрясая воздух и друг друга, мы ни к чему не придем. Друг без друга мы так и останемся — вы в штольнях, я в нижнем мире. Ни к чему нам раздор. Начнем сначала? Так как?

Клайра призадумалась, вытянула ручищи из-за ремня и почесала за левым рогом, на котором красовалась подозрительная багровая повязка. То ли грязная старая лента, то ли тряпка с запекшейся кровью. Ложь незаметно для великантерши скривила губки, но молчаливо ждала.

У чана так некстати чем-то загремела Горбуха. Клайра отвела взгляд от ожидающей ответа фигуры и указала старухе на пол штольни. Сгорбленная великантерша, поймав ее повелительный жест, принялась спешно сгребать разбросанные по полу кости и посуду, расправлять замятые разномастные шкуры.

Ложь, едва сдерживаясь, начала закусывать нижнюю полную алую губу. Клайра рявкнула на стоящего у двери. Громила великантер, тряся золотыми кольцами в носу и в ушах, последовал примеру старухи и взялся поднимать тяжелые каменные табуретки и деревянные кресла, валяющиеся вокруг стола, у которого некоторое время назад сидели мать племен и ее гостья.

Ложь, приподняв подол платья, осторожно и мягко вновь села в одно из кресел.

— По делу если. Без окольностей, — отрезала Клайра.

Ложь кивнула и потерла руки.

— Р-р-рыжеглазый! — рявкнула мать племен, и громила спешно поднес самое большое кресло под мягкое место предводительницы.

Великантерша едва вместилась. Живот ее тяжело ходил, обернутый шкурами, глаза все еще метали искры. Через недоверчивый прищур она буравила глазами фигуру, сидящую напротив.

Откуда-то снаружи доносились сиплые голоса и приглушенные возгласы, разносимые эхом по гулким коридорам владений лупатых подземных жителей. Да еще ногти Лжи остро и звонко постукивали по каменному столу.

«Цок-цок-цок», — летало от стены к стене, и отражалось от выгнутого потолка, и тонуло в мягких шкурах, хаотично раскиданных по землистому полу.

Прервать затянувшуюся паузу вновь решилась гостья.

— Дорогуша Клайра, если мы снова сели за стол переговоров, то, может, теперь вдвоем обсудим наши дела? Отпусти своих прислужников.

— Матери племен не о чем молчать за спинами ближних. Там, — Клайра ткнула толстым указательным пальцем в сторону двери, — Рыжеглазый. Он один из моих верных вождей. Там, — она указала в темный угол, — Гор-р-рбуха. Моя услужница. И они оба будут здесь, сколько скажу. Ур-р-разумела, Ложь?

Каменный квадрат толстой столешницы разделял хозяйку штольни и горделивую фигуру в бархатном платье. Факелы на стенах трещали.

— Гор-р-р-буха, жрать! — резко скомандовала Клайра, не отводя взгляда от гостьи.

Рыжеглазый у двери закряхтел, в его утробе слово «жрать» угукнуло, ухнуло и заурчало на всю пещеру. Из угла тоже раздался неясный звук. Горбуха поспешила к очагу, чтобы через несколько мгновений, неся с собой ароматные густые клубы, оказаться у стола. Перед матерью племен встал большой деревянный поднос с глиняной грубой кружкой, внутри которой белело какое-то густое питье, схожее с молоком, и глубоким овальным блюдом с тремя зажаренными ногами свинорыла и запеченными овощами. Судя по жирному блеску и размеру ног, свинорыл был молодой, некрупный, но довольно упитанный. Утроба Рыжеглазого, стоящего на посту у двери, вновь отозвалась булькающим урчанием.

Алые пухлые губы гостьи сжались в брезгливой гримасе, но тут же лицо ее изменило выражение и растянулось. Бывают такие улыбки-подобия, ты знаешь, мой дорогой читатель. Встречал их наверняка и в нашем нижнем мире. Нет в этих улыбках света. И тепла нет. А радости — так и вовсе. Есть лишь натянутое, восковое, пугающее да обдающее вековым безразличным холодом.

— Еда едой, но мы, дорогуша Клайра, собирались говорить по делу.

— Племена великантеров понесли большие потер-р-ри. Слишком большие, чтобы удовольствоваться твоей подачкой, — прорычала Клайра сквозь ароматный туман, что разъединял сидящих, как легкая вьющаяся завеса.

Подобие улыбки сползло с лица собеседницы.

— Все вам мало, — заерзала Ложь, словно теперь и ей кресло стало тесновато. Серьги закачались, то ли от возмущения, то ли от нетерпения. — Аппетит ваш не утолить. Я отдала все, что у меня было. Больше камелитов нет в моем замке. Как же нам передоговориться?

— Нет камелитов, нет р-р-разговора. Иди пр-р-рочь, — поджала губы Клайра. — Ты обещала больше, чем дала. Жалкая кучка, не награда… — великантерша отхлебнула из кружки, громко вернула ее на стол и начала привставать вместе с креслом. Посуда на столе задрожала.

Гостья выбросила длинные руки вперед. Ей достало недавней бурной перебранки. Она еще помнила, как несколько минут назад уворачивалась, а мимо нее пролетали грубые и тяжелые суповые тарелки, недообглоданные кости с остатками красного мяса, а затем и массивные табуретки. Ложь возвела глаза к потолку, обнаружив на нем одну из костей, что застряла между деревянными балками.

— Хорошо же, — спешно согласилась она, подвинув кресло от угрозы с потолка и заодно от стола, на котором стояла горячая еда. — Позволь, мать племен, показать тебе то, что я готовила для другого, но дружба великантеров мне дороже всего. Я отдам это вам.

Глава 2. Подавай обещанное

— Ли-и-и-ифон, — завизжала Ложь так, что все в штольне сощурили глаза и отклонили головы. — Ли-и-и-и-ифон! Ли-и-и-и-и-ифон! Ли-и-и-ифо-о-о-он! — С каждым разом ее голос становился все противней и невыносимей.

Наконец раздался неуверенный стук, и шесть глаз вперились в Рыжеглазого, что стоял рядом с тяжелой дверью, прошитой металлическими прутьями крест-накрест.

— Отвор-р-ри, — скомандовала мать племен, оторвав зубами от ноги свинорыла запеченную кожу. Великантер послушно выполнил приказ. Внутрь пещеры занырнула ушастая голова.

Бесцветный муфель, прижав уши, втянул запахи полной грудью и даже слегка зажмурился. Язык непроизвольно облизал губы, а его брюхо, как и утроба Рыжеглазого, ответило на запах еды громким урчанием. Муфель что-то пробормотал и, завидев приветственный жест своей госпожи, несмело вошел.

— Лифон, — обратилась Ложь к муфлю и потянула к нему худые, бледные руки. Муфель подошел ближе, каждый шаг его был осторожен, а уши постоянно стригли воздух. — Мой милый дружочек, помнишь ли, что я тебе дала вчера?

Лифон потер лапы и, не задумавшись ни на миг и довольно сощурившись, угукнул.

— Так вот, — продолжила его госпожа и ладонями погладила воздух. — Тот большой мешок, что я тебе дала, надо принести сюда. И не мотай головой! Кое-что изменилось. Видишь ли, это нужнее сейчас досточтимым великантерам.

У Лифона брови поехали вверх так, что чуть не оказались на затылке, губы задрожали, пытаясь что-то выговорить. Ложь цокнула и закатила глаза.

— Ли-и-иф-о-о-он, — сдерживаясь и растягивая слова, продолжила она уговаривать муфля, — мой дорого-о-ой, послушай и сделай та-а-ак, как я тебе велю-у-у…

Лифон снова помотал головой и попятился.

— Я не двинулся умишком, чтобы отдавать свое, — прошептал муфель едва слышно и сузил глаза в злобные щелочки. — Это мое и ничье больше. Сечешь?! И так не по уговору награду дала. По списку моему мне положено… положено… — Лифон замешкался, зашелестел губами и стал загибать пальцы. Великантеры с недоверием глядели на муфля и его госпожу. Сама же госпожа теряла терпение.

— Не пытайся мне снова считать в умишке, сколько там в твоей книжице было делишек, — прошипела она и подалась вперед. — Книжицы-то нет.

— Книжица есть, есть! — уже громко возмутился Лифон. — Не брешу. Я позабыл ее где-то, но найду, и тогда…

Ложь, облокотившись о край стола, встала во весь рост, и бледное лицо ее напряглось. Лифон осекся.

Великантеры и муфель увидели, как мгновенно изменилась вся фигура Лжи, как под тонкой белой кожей проступили очертания бескровных вен, задрожали раздраженно плечи, и пальцы гневно сжались в кулаки до красноты. Она пристально посмотрела на затаившего дыхание ушастого помощника, и желтые огни ее зрачков отразились в глазах Лифона.

— Неси мешок! Тащи то, что велю! А не то…

— Но… — попытался возразить муфель, но Ложь топнула ногой и завизжала. Огни факелов склонились от пронзительного визга, а великантеры заткнули уши.

— Неси-и-и-и-и! Тащи-и-и-и-и! Сейча-а-а-ас же!

Лифон стоял как вкопанный. Ложь прицокнула, нервно подобрала подол длинного платья, быстро подошла, присела и что-то долго шептала в ухо. Лифон менялся в лице и переводил взгляд с великантеров на госпожу.

— Тьфу, только не надо в меня вползать… — передернуло муфля, как от тошноты. — Не по нутру мне это.

Ложь выпрямилась, потерла друг об друга ладони с проступившими следами от вонзившихся в плоть длинных ногтей и вернулась на свое место за столом.

Тяжело вздохнув, муфель поворотился, вышел из штольни, а затем снова появился в проеме незакрытой двери и задом затащил мешок, почти равный ему по росту. Тяжелый тюк собрал напольные шкуры и оставил борозды в земляной пыли, а затем упал прямо у ног матери племен.

— Как мило, что ты послушался, дружочек мой, — наигранно ласково Ложь погладила взглядом муфля. Лифон спешно отошел от Клайры и замер возле своей хозяйки.

Мать племен утерла жир с губ и пренебрежительно проговорила сквозь ржавые зубы:

— Чего там?

— Лифон, дружочек, покажи, что там, — продолжая улыбаться муфлю, Ложь указала на туго стянутый узел. Лифон недовольно вернулся к мешку. Приговаривая что-то себе под нос, он достал из перекинутой через грудь бездонной торбы нечто острое, наподобие гвоздя, и умело вспорол боковину. Сквозь рваную дыру на пол посыпались, разлетаясь в разные стороны, круглые чеканные золотые монеты. Клайра сплюнула, зло выругалась, откинула кость и взялась за овощи. Она вгрызалась в их сочную мякоть, и сок брызгал во все стороны. Ложь ждала, дергая губами от звуков, которые издавали потчующаяся Клайра и брюхо охраняющего вход Рыжеглазого.

— Медяшки… Ну-ну… — наконец проговорила великантерша, дожевывая.

— Это золото! Зо-ло-то! — Ложь нервно стучала ногтями о край стола и лишь изредка одним глазом поглядывала, как Лифон принялся жадно собирать рассыпанные монеты и складывать их аккуратными горками. — Это богачества, как говорит мой дорогой дружочек, — она указала на копошащегося муфля. — А еще он, например, говорил мне, что таких богачеств в Многомирье не видывали. Он за них много дел темных наделал, но мы отдаем золото вам, в уплату обещанного.

— Твое золото не самая большая нагр-р-рада в нашем мире, — ответила Клайра, обтирая вымазанные в жирном соке руки о шкуру, что покрывала ее живот.

Спина Лжи была натянута как струна.

Глаза на бледном лице пылали ярче украшений, ярче факелов.

— Берите, что дают, — ткнула она пальцем в сложенную Лифоном золотую кучку.

Толстые губы матери племен задрожали, бугристая кожа землистого цвета стала пунцовой, она подняла голову с рогами, украшенными красной тряпкой, и сощурилась. Ложь и Клайра сцепились глазами. И вдруг великантерша отвернулась, схватила кость и, метко прицелившись, бросила прямиком в сверкающую горку.

Кругляши с жалостливым позвякиванием вновь раскатились по полу штольни, залетая под кресла и табуреты, под ноги великантеров и под шкуры, застревая между камнями. Лифон бросил свое занятие и отскочил к стене.

А внутри его госпожи, что так старательно держала лицо, будто пружину кто разжал.

— Уже была награда! — завизжала Ложь. — Ты слишком жадна, мать племен! Уж не с тобой ли в штольне обитает сама Жадность?!

Глаза Клайры налились кровью, ноздри раздулись, вены на шее взбухли, и казалось, что рога — да и она сама — стали еще выше. Великантерша подняла пустое блюдо, и то полетело прямо к сотрясающейся гостье.

— Мать племен, что за манеры?! — возмутилась Ложь, вскакивая и уворачиваясь. — Что это?!

— Это остатки! — тень громадной великантерши перерезала стол и легла темной полосой на фигуру в зеленом платье. — Остатки пр-р-ровизии, — зарычала Клайра, — остатки моих племен и остатки моего тер-р-рпения!

— Да, да, и что? — тише тихого прошептал Лифон. Он врос в пол, сидя у стены, и дрожал так же мелко, как и его госпожа под платьем. — И мне обещалась по списку награду дать, да и обманула. Тьфу, опять всех обманула!

Никто в штольне не услышал муфля и не обратил на него внимания. И Рыжеглазый, и Горбуха следили за двумя разъяренными фигурами.

— Мы же все уладили. Терпение, Клайра, дорогая, — перешла на сладкий тон Ложь, оборонительно выставив раскрытые ладони.

— Еще терпение?! — ударила кулаком по столу Клайра, кружка с остатками питья подпрыгнула и с жалобным «тук-звяньг» вернулась на место.

— Тише, тише, Клайра, — протянула с притворной улыбкой Ложь. — Все будет. Верь мне! Разве я виной тому, что стряслось с твоим племенем? — Ложь старалась, чтобы ее голос звучал как можно мягче. И у нее получалось. Лифон уже давно привык к таким резким перепадам настроения своей госпожи, но к ярости великантеров он привыкнуть не мог. И сейчас испуганный взгляд ушастого муфля метался от Клайры ко Лжи и обратно.

— Ты виной, что племена на меня зубы скалят! — вновь грохнул о стол кулак великантерши. Лифон прижал уши и закрыл лапами глаза. — Жрать нечего, лаланей пришлая девка выпустила, да и оскудели все. Ты нагр-р-раду обещалась дать знатную! — Клайра наклонилась, сгребла валяющиеся вокруг золотые, и они просыпались сквозь ее жирные пальцы, что песок сквозь сито.

Мать племен готова была на все, только б сохранить свое положение. Чего ей стоило убедить идола Корхрута свергнуть предыдущего отца-вождя и стать первой матерью всех племен и всего Загорья!

Она добилась своего. И спустя столько времени беспредельного господства все потерять?

С ржавых клыков Клайры капала слюна, подбородок ходил влево-вправо, словно жил своей жизнью.

Разговаривая с той, кто стала причиной такого падения, Клайра постоянно посматривала на Рыжеглазого.

Он был предан и не глядел исподлобья, как смотрели после битвы Кривоносый, Гнусавый, Однорукий и другие. Те вожди, чьи племена оскудели на многие головы.

Рыжеглазый же мялся. Он, как и мать племен, не хотел больше вступать в бой с ведмедями. И тоже чуял беду от запертого в подземных казематах зла.

Отвратительно колеблясь, как желе, завернутое в шкуру и перетянутое грубым поясом, который, казалось, вот-вот треснет, животастая Клайра наступала на Ложь.

— Неужто такая малость рассорит двух добрых подруг? — приторно-ласково проговорила та.

— Подр-р-руг? — взревела Клайра и снова покосилась на Рыжеглазого. Тот качал головой. Клайру словно обдали холодной водой. Она отпрянула, и Ложь выдохнула с облегчением.

В штольне повисла неловкая тишина. Мать племен, сплевывая и бубня что-то невнятное, бухнулась в глубокое кресло, что ожидало ее все это время у большого костровища. Лифон сидел, обхватив уши, у стены, недалеко от вытянувшегося в струнку Рыжеглазого. Горбуха притихла в углу. Ложь нервно теребила серьги и опасалась подать голос.

— Много ты, подр-р-руга, обещала, — заговорила сквозь зубы Клайра, развернув грубую обувную кожу и подставив голые пятки к огню. Великантерская кожа, сухая и толстая, потрескивала и темнела, но Клайре это доставляло удовольствие. Мать племен успокаивалась.

— Если по делу… — Ложь смахнула что-то невидимое с кончика носа и решила вставить свое слово, но хозяйка штольни резко оборвала ее:

— Довольно! Племена мои лишились бойцов без обещанной помощи. Мать племен не в почете у них после битвы. Р-р-разговоры между штольнями ползают гадкие, мол, мать племен — девка, а девкам место на кухне. Страха стало меньше, а сила обрела свободу. Ты обещала помощь в битве. А где ты была?

— За меня должен был выступить верховный Гнев, — оправдывалась Ложь.

— Где ж верховный Гнев оказался, когда битва разошлась? Где?!

Ложь перевела взгляд с потемневших пяток Клайры в шевелящийся угол.

— Не мне отвечать, если тот, кто должен был помочь, в силе иссяк. Кто знал? — понизив голос, взялась объяснять она. — Верховный Гнев во все времена, и тогда, в прежнем Многомирье, и сейчас, в нынешнем, был и будет непредсказуем. Гнев, что с него возьмешь? Он за то и наказан. Присмиреет в ваших казематах и силой нальется.

— А зачем он нам, р-р-раз так непредсказуем? А зачем нам ты без нагр-р-рады? Никого здесь Корхрут не хочет видеть.

— Корхрут? Или мать племен?

— Смолкни! — вспыхнули глаза Клайры. — Не тревожь имя идола.

— Конечно, конечно, — пошла на попятную Ложь. — Что это я? Все понимаю. Но Гнев пусть побудет под вашим присмотром…

— Не отвлекайся от главного, — сощурилась Клайра. Голос Лжи, уговаривавший и умасливавший великантершу, стекал с влажных стен просторной штольни мягкой волокнистой паутиной, как та, которую плетут крестовики. Но Клайру он не пронимал. — Всем известно, что ты за мастерица зубы заговар-р-ривать. Еще давай камелитов-камешков. Не сер-р-ребреников, не золотых! Великантеры признают только камелиты. Неси их, если хочешь, чтобы за верховным Гневом и его детьми приглядывали. И если не хочешь наш гнев увидеть.

Ложь глянула на Рыжеглазого, что угрожающе шагнул к ней, вслед перевела глаза на горбатую великантершу с черпаком в руках. И измерила глазами Лифона. Муфель сидел на полу и то беспокойно чесал затылок, то грыз ногти, то дергал пуговицы своего кафтана. Она тяжело выдохнула, и вместе с воздухом сквозь сжатые зубы вылетело:

— Будут тебе еще камелиты-камешки.

Клайра кивнула рогатой головой Рыжеглазому, тот отступил и занял свое место у двери. И сама мать племен словно обмякла.

— Это дело, — оскалилась она. — Это р-р-разговор!

— Но мне нужен муфель, — спешно вставила Ложь новую просьбу.

— У тебя уже есть один, — кивнула в сторону насторожившегося Лифона Клайра.

Лифон встал, скользя по стене, и вытянулся.

— Этот? — снова измерила с макушки до пяток муфля Ложь и демонстративно подмигнула ему. — Этот шустрый малец — Лифон. Он мой помощник, но мне нужны те, что ушли с поля битвы вместе с ведмедем. Точнее, один из них. Хомиш.

— Слухи ходят, у тебя в нижнем мир-р-ре целый двор-р-рец бесцветных. Зачем еще ушастые?

— Считай это моей прихотью, — ответила Ложь и опять подмигнула Лифону, теперь только для муфля. — Взамен будет тебе, мать племен, обещанное и все Многомирье в придачу.

— Не обманешь в этот раз? — тяжело встала Клайра и наклонила голову, сощурив левый лупатый глаз.

— К чему мне обманывать? Мне просто нужно вернуться через Радужный мост в нижний мир, и мы все уладим. И да, еще мне нужны великантеры, чтобы охраняли и открывали двери. Как в прошлые разы.

Клайра глянула на Рыжеглазого, что качал недоверчиво головой, подняла глазища к потолку, прислушалась сама к себе. И, наконец, кивнула рогами.

Глава 3. Тяжелый путь домой

— Идти надо. Идти, — упорно твердил Хомиш и легко похлопывал ведмедя по мохнатому боку. Оборотень послушно шел и без того, хотя и самому выносливому существу Многомирья было уже тяжело. Бока зверя впали. Дыхание его стало горячим и неровным. Черно-бурая шерсть сбилась, волочилась по снегу и местами заледенела. Мощные лапы вязли в рыхлом снегу под настом.

— Но мы уже прошли не уразумею сколько. Так дальше не можно, — капризничала Лапочка. — Гляди, зверь больше не может сделать и шага. Верно, зверь? — потрепала по загривку муфлишка оборотня. Ведмедь не издал ни звука, лишь упорно разбивал мощными, тяжелыми лапами снеговую корку.

— Такие речи вести не дело, — упорствовал Хомиш. Его ноги, как и лапы ведмедя, налились металлом и распухли от долгого похода. — Каждый шаг — это возможность найти. Вспомни слова Хранителя.

— До икоты страшно… Что если не найдем? Если заплутали? — канючила Лапочка и закусывала потрескавшиеся губки.

— Найдем, Лапочка, — продолжал успокаивать Хомиш свою спутницу.

Солнце не грело, а жалило, отражаясь от снега. Свет этот был больной. Глаза путников воспалились от мытарств, и голоса стали уже приглушенными и слабыми, но в разговоре все находили поддержку и надежду.

— Туда ли идем, или не туда? Неясно до бомборока. Который день все идем, а вокруг все холодно да гористо. И пить хочется. Откуда нам знать! Ты не бывал в Загорье. Я не бывала в Загорье, — вещала муфлишка, переваливаясь вместе со всем телом ведмедя, который нес ее на загривке.

— И я не бывала в Загорье, — пропищала из-за пазухи Хомиша норна Афи.

— И Афи не была, — подхватила слова норны Лапочка.

— Шэм знает дорогу, — ответил уверенно Хомиш, разглядывая окрестности и пытаясь отыскать хоть какие-то признаки правильности их пути.

— Как же, — буркнула Лапочка, — только края не видно всему этому Загорью. Ах, если бы всего этого карашмара не случилось. Я бы новое платье справила и шляпку в цвет. Всенепременно в цвет. Ах! — вздохнула она и посмотрела на Хомиша. Муфель шел рядом с ведмедем и молчал. Лапочка продолжала: — И ладно — ты. Ты набедокурил, давненько, но набедокурил. А девочкам к чему ж такие напасти? Что ж осталось от той, былой Лапочки? Ни шапочки, ни шубки, даже яркой шкурки не осталось. Грусть да печаль. Только имя и осталось. Ах, если бы была Овелла, она бы взяла мою лапку, и я бы заснула.

— Всем легче б стало, — снова пропищала Афи под кафтаном Хомиша, но Лапочка этого не услышала. Ее ножка еще ныла. Хомиш молчал, у него у самого ломило все тело. Раны на плечах, спине и лице затягивались, но иногда саднило так, будто он только что ушел с поля битвы.

Лапочка печально оглядела себя. Грязная рваная верхняя одежда потеряла форму и былую яркость, испачкалась красным соком деревьев ципорусов, напоминающим кровь. По виду уже и не разобрать, что за наряд это когда-то был: шубка ли из меха скоропрыга, короткий кафтан или душегрея.

Обе ножки были обернуты мхом и обвязаны суровой ниткой, что так удачно завалялась в бездонной сумке Овеллы. Именно заботливая великантерша в свое время переобула муфлишку, потерявшую сапожок. Лапочке это даже понравилось. Много теплее, и ступать мягче.

— Чего молчишь? — обратилась она с очевидной укоризной к Хомишу, что был погружен в себя. — Верно, не мыслишь, с чего тебе, герою, болтать с подранком. Верно? Я, как старенькая бабуша Круль, может, и морщинами вся покрылась от напастей? — спросила муфлишка негромко, чуть склонившись с загривка оборотня. Глаза ее блестели, но не искристое сияние радости подсвечивало их, а тусклый огонь печали и нездоровья.

— Ни в коем разе не как бабуша Круль. Ты премилая и не в морщинах вовсе. В грязи — да, но не в морщинах, — отвечал Хомиш. Теперь можно было говорить и не опасаться. Цвет шкурки стал бледным и у него, и у Лапочки. Поначалу они сокрушались, что теперь их обличье не такое яркое, как в прежние радостные времена, и опасались, как же встретят их в деревнях, но путь был длинный и настолько сложный, что они наконец потеряли всякий интерес к цвету своих шкурок, а спустя еще время скитаний и вовсе о том позабыли.

Яркость и красота так быстро утрачивают свой вес в морочные времена. Они вместе с наивностью и легкостью исчезают. Тают прямо на глазах. И вместо них приходят шрамы, тяжесть, взрослость и мудрость.

— Это не может быть правдой. К чему теперь любезности, Хомиш, — продолжила она уже понимающим тоном. — Я хоть и бесцветная, хоть и подранок, но не глупышец. Что ж, не чует мой нос, что за страшильная стала? Но правду говоришь, разве это важно? Нет! Я все-таки глупышец. Овеллушки с нами нет. Афи осталась без крылышек, я с больной ножкой, ты с разбитым сердцем, и все мы без нашего доброго славного прежнего Многомирья. Теперь мы все сгинем.

Хомиш продолжал молчаливо идти рядом с ведмедем.

Так бы и сокрушалась Лапочка о пережитом. Так бы и молчал Хомиш, а Афи вместо него поддакивала или урезонивала муфлишку… Но вдруг лапы ведмедя увязли в снежном насте. Зверь дернулся, чуть не скинув свою наездницу.

Лапочка вжалась в темный мех, склонилась еще ниже и попыталась говорить как можно тише:

— Хомиш, а ты уверен, что оборотень нас не сожрет? Мы все такие голодные, что я бы на его месте нас точно сожрала. Да, да, — покосилась Лапочка на морду ведмедя, но тому дела не было до досужих разговоров слишком болтливой муфлишки. Она болтала и капризничала непозволительно много даже для больной. В ушах путников раздавались ее стенания из-за голода, из-за холода, из-за жары и дороги, от боли и от того, что боль прошла.

Хомиш наконец отвлекся от своих мыслей. Он посмотрел на измученного зверя, а потом перевел взгляд на муфлишку.

— Вспомни законы муфлей, — с заметной укоризной произнес Хомиш. — Со всеми важно быть любезными. Он везет нас столько долгих дней и ночей, что мы и считать сбились, а ты все одно заладила: сожрет да сожрет, сожрет да сожрет. Шэм все слышит, и ему обидно.

— Обидно? — призадумалась на мгновенье Лапочка и присмотрелась к Шэму. — Откуда знаешь?

— Он мне сказал.

— И когда ты собирался рассказать мне об этом?! — всполошилась муфлишка и погладила Шэма по загривку, как бы давая ему понять, что вовсе не хотела обидеть.

— Глупая муфлиш-ш-шка, и память короткая, — пропищало из-за ворота у Хомиша. — Я же говорила ей, сколько раз говорила, что ведмеди могут говорить со своим хозяином, — норна показалась и глянула на Лапочку. — Не знала, что скаж-ж-жу это, но порой ведмеди сообразительнее иных муфлиш-ш-шек. Шэм знал, кого выбирать новым хозяином. Шэм выбрал Хомиша хозяином.

— В таких случаях я слышу то, что мне хотелось бы услышать, и не слышу того, о чем слышать мне ни к чему, — надменным голосом парировала Лапочка. — Поэтому скажи-ка мне, Афи, с чего ты взяла, что Шэм выбрал хозяином Хомиша? А? Я, безусловно, не против, и Хомиш уже не юнец, — Лапочка смерила шедшего рядом муфля глазами и перевела взгляд на норну, что выбралась из-под кафтана и устроилась на плече.

Покачивающаяся в такт ходьбы норна представляла собой жалкое зрелище, впрочем, как и все в этой компании путников. Помятое шерстистое тело Афи было грязным. Поломанные крылья свисали, но глаза ее были полны решимости.

— Хомиш-ш-шек не юный, — громко вещала Афи. — Хомиш-ш-шек самый отважный из всех муфлей, кого видела Афи, а Афи, уж поверь, Лапочка, видела всех муфлей всего Многомирья. А уж как он замахивался на великантеров…

— О, прошу, побереги мои уши, — взмолилась Лапочка, перебивая Афи, и демонстративно зажала оба уха лапками. — Я наслышана, как отважно Хомиш бился с великантерами. Да, да, Хомиш, — она отвела лапы от головы, вновь включаясь в разговор с муфлем, — и это не усмешка. Вовсе не усмешка. Ты, и верно, стал другим. Совсем взрослым, что ли. Если б была у меня шляпка, я бы сняла ее перед тобой. Судя по тому, что я вижу на твоей щеке, и по тому, что нарассказывала Афи, ты стал смельчаком. Хоть и бесцветным. Но не удумай, это тоже не усмешка. Быть бесцветным тебе даже идет, и даже шрам вот этот, — Лапочка несмело указала пальчиком на левую щеку муфля. На ней краснела вспухшая отметина от великантерского копья. — Хотя я глупость сказала, да? — она прикусила пальчик. — Конечно, глупость! Как может идти бесцветность муфлю? Может, ты стал бесцветным оттого, что осмелел? Опять глупость сказала. И вовсе я не о том. А о том, с чего зверю выбирать хозяина? Звери любят свободу.

Ведмедь замотал огромной головой, давая понять, что ему надоело и уже не по нраву, когда о нем говорят так, словно сам Шэм где-то не с ними в походе и не везет их домой.

— С того, — успела вставить словцо Афи, — ты вспомни: говорила ведь, бескрайллион раз говорила! Когда ведмедь оборачивается и становится людышеподобным, он может говорить, и все его всенепременно понимают. Но стоит ему вернуться в свое истинное обличье зверя, и он лишь рычит, но зато мысленно соединяется со своим хозяином, но только с тем, кого сам таким выбрал. Уразумеешь?..

Снежные горные кряжи, то тут, то там словно бы вспуганные и кровоточащие красными стволами исполинских деревьев ципорусов, наконец изменились.

Кровавые ципорусы заменили незнакомые Хомишу редкие кусты и деревья. В отличие от пугающе красной коры, стволы и ветви новой растительности были обычного цвета.

Появилась живность. Изредка вспархивали мелкие пичуги из-под истончившегося слоя снега. Но они не пугали, ровно наоборот, они были признаками другой жизни и другого мира. Души путников на короткое время успокоились. Там, где цветут цветы и живут птицы, вроде бы и зла быть не может. Но зло уже начало пожирать Многомирье, как скусный пирог, сразу со всех сторон.

Путники чуяли это. Новые звуки и ароматы заставили их уши насторожиться, а носы — щупать воздух. И Хомиш, и Лапочка, и Шэм вытянули шеи и крутили головами по сторонам. Шэм даже немного приободрился и ускорился, а Хомиш принялся прислушиваться к деревьям и разглядывать местность.

— Хо-о-омиш, не отставай, — оглянулась на него Лапочка. Хомиш встретился с ней глазами. Муфлишка смутилась и улыбнулась.

Ты уже понял наверняка, мой дорогой читатель, нужно ли говорить? Это была улыбка совсем другой Лапочки.

От ее прошлой беззаботности и красоты остались огромные пронзительные глаза, ресницы-опахала, волосы, падающие милыми завитками на впалые щечки, очаровательной формы личико и прелестные губки, все еще кривливые и пухленькие.

Ее милого очарования не смогли испортить ни болезненная ножка, ни время, проведенное в страшнейшем месте Многомирья, ни голод, ни холод уходящего белоземья.

Она смотрела на муфля. Хомиш перестал вертеть головой, вернул свое внимание Лапочке и улыбнулся в ответ, словно уверяя, что милейшая прелесть муфлишки все так же при ней.

Щечки Лапочки вспыхнули, и вдруг она на мгновение преобразилась и стала совершенно здоровой и невредимой, наивной и нежной. В это мгновение Хомишу показалось, что и его любимый мир тоже здоров и невредим, и все ему снится, и стоит только взмахнуть лапкой, как черно-красные бабочки жуткого сна разлетятся, а хорошее вернется.

Он машинально махнул лапкой у своего носа, но все осталось по-прежнему. Никто из спутников не рассмеялся. Все поняли. И норна Афи, и ведмедь Шэм, и муфлишка Лапочка, каждый из них понял этот жест. Каждый бы желал сейчас отмахнуть тот страшный сон, что снится всему Многомирью.

— Если б крылышки не поломались, и Афи б махнула ими у своего носа, но это не поможет. Нет. Да и крылыш-ш-шки мои… — Афи захныкала и юркнула Хомишу под одежду.

Муфель мягко похлопал по шебуршащемуся взгорку на кафтане… и ничего не нашел, чем можно было бы успокоить крошку.

Чем тут успокоишь? Ты же уже знаешь, мой дорогой читатель, кто такие норны, и что значит норне остаться без крылышек. Если еще не знаешь, то представь, что ты оказался одновременно и без рук, и без ног, и без души. Ибо крылышки норн крохотны, но благодаря их структуре и особому волшебному хитину, подернутому переливчатой пудрой, норны летают по всем мирам, где собирают радость и приносят ее на поля радостецветов.

Теперь ты понимаешь, что значит для норны остаться без крыльев? И это может стать необыкновенной бедой для всех. Ибо если у норн нет крылышек, то не опыляются радостецветы, а уж если не опыляются радостецветы, то и радости не видать ни одному из миров.

— Вечереет уже, — оглянулась Лапочка, и шебуршение под кафтаном у Хомиша стихло. — Хоть бы куст непечалиуса встретился. Его замерзшие ягоды так сладко хрустят и тают во рту. О, Хомиш! Мне от них всегда становилось спокойнее и слаще.

Хомиш не ответил.

— Так нет же кустов ягодных. Го-о-олодно. Хо-о-олодно, — снова подала голос муфлишка. — Хомиш, чего ты ни словечка не проронишь? Совсем скучливо и страшенно. Когда говоришь, не так совсем. Когда говоришь, словно и не страшно. Надо заговаривать страх.

— Когда молчишь, легче идти.

— Сядь на Шэма, — предложила Лапочка и указала на спину ведмедя позади себя.

— Ему тяжело и без того, — отрезал Хомиш. — Вот если б крылышки Афи были целы… Слетала б в деревню, и прислали бы за нами быстрого глифа.

— Кто бы прислал? — с горечью в голосе переспросила Лапочка. — О, Хомиш! Огорчаться не время сейчас, но и надеяться глуповато. Разве не помнишь, что стряслось? Стояли б наши деревни, это было бы счастье так счастье.

— Не болтай, муфлиш-ш-шка, что попало на язык, — вдруг снова показалась норна. — Куда бы делись деревни? Подумаешь, Черный Хобот! Деревни точно стоят.

— На том и закончим разговор, — сравнялся с Шэмом Хомиш. — Не думал, что скажу вот так, но скажу. Я согласен с Афи. Лучше думать, что Черный Хобот пожалел деревни. Что все целы, живехоньки и ждут не дождутся нас. А того гляди, и глифа за нами пошлют. Все устали, — Хомиш бережно погладил бок ведмедя, — и Шэм устал. Скоро привал надо делать. Всем отдохнуть не мешало б. А потом снова двинемся и до дома доберемся. А там моя мамуша Фло. Уж она заварит самый лучший чай, и к Шэму силы возвернутся, и подлечит крылышки Афи, и твою ножку, Лапочка, подлатаем. Всем мамуша поможет. Домой только дойти.

— Овеллу лишь не спасет, — всхлипнула Лапочка.

Шэм взревел и остановился, следом за ним Хомиш. Ноги и лапы у всех налились непосильной тяжестью. Идти было уже невмоготу.

Глава 4. Привал

Любая попытка продвинуться в пути казалась безнадежной и глупой затеей. Путники огляделись в поиске подходящего для ночлега укрытия. Горный распадок хорошо и далеко просматривался и покрывался нездоровым сизо-багряным цветом. Ни слева, ни справа не было никакого укрытия, лишь снег да редкие невысокие кусты.

Погода портилась, воздух становился холоднее, и все решили устраиваться на холодную ночевку прямо там, где остановились.

Пока ведмедь по-хозяйски обнюхивал землю и жалкие кустики, собирал ветки для костра, Хомиш раскапывал снег в поисках мягкой подснежной травы.

— Жутчее не придумать, что с нами стряслось, — разглагольствовала Лапочка, кутаясь и согревая дыханием лапки. — Я не сплю? Лучше б сказали, что сплю. Я, самая красивая муфлишка, езжу на ведмеде. Общаюсь с самой вредной норной. И вся пахну как… — она осеклась, встретив взгляд Хомиша, и продолжила, сменив голос и тон: — Но как же я радехонька, что я езжу на грязном ведмеде. Слышала, Афи? И тебе я рада.

— Не могу тебе ответить тем же, — буркнула Афи, по-прежнему сидя под кафтаном у Хомиша.

— Афи, ну вот хоть сейчас скажи что-то не дурное, — фыркнула Лапочка и стала аккуратно разгребать здоровой ножкой мокрый снег.

— У Афи крылышки не летают. А когда у норны нет крылышек, что норна может доброго сказать?

— Но ты же не крылышками говоришь?

— Не крылышками. Но не хочется говорить совсем. Хочется в свою норку на крыше жилища Фло и Фио Габинсов. Говорить совсем не хочется.

Хомиш раскидал снег, организовав земляную полянку, отвлекся от своего занятия и теперь попытался приструнить и норну, и муфлишку. Те смолкли сразу, согласившись и помочь утоптать землю и траву для ночлега, и разойтись в поисках хоть какой-то еды. Путники уговорились не упускать друг друга из виду и не отходить далеко.

Когда все вновь собрались, солнце совсем скрылось за пологой горой на западной стороне распадка.

Муфель умеючи разводил огонь под ветками, что так удачно нашел Шэм. Ветер стих, и довольно скоро сухая кора приняла высеченный кремнем сноп искр и, тихо треща, позволила пламени проявить себя во всю силу.

Компания расположилась вокруг костра.

— Я нашла орехи, — радостно вытянула вперед раскрытые лапки муфлишка и положила добрых две жмени крупных орехов рядом с собой.

— Давай пожарим их? — предложил Хомиш, выкладывая из своей сумки несколько скукожившихся почерневших гугурцов. — А я вот что откопал под снегом.

— Это несъедобно, — сморщила носик муфлишка, глядя на находки Хомиша. — А вот орехи — вкуснятина. Хотя сырые они так себе. А когда пожаришь, лапки оближешь. Гляди, что Шэм принес.

Изо рта зверя, прилегшего у костра, вывалились сморщенные серо-зеленые плоды продолговатой формы.

— Солодрянка! — одновременно возгласили все, включая и Афи, что выглянула из-за пазухи муфля.

Удивительным образом плоды не высохли за белоземье под снегом и не превратились в пустые оболочки. Внутри прощупывалась мякоть, и когда Хомиш поднес овощ под нос, то глубоко втянул аромат. Плод не испортился, и запах показался путникам даже приятным.

Все съедобные находки отправились в огонь. Пламя, потрескивая, обдало жаром и орехи, что нашла муфлишка, и гугурцы, принесенные Хомишем, и плоды солодрянки от Шэма.

— Чудом не закисли и не попортились. В такое-то время даже дикая солодрянка вкусна, как и орехи, — причмокивала Лапочка, Афи угукала и соглашалась.

— Я и не знал, что она такая вкусная, — щурился согласно и Хомиш.

— Угу, угу, — кивала муфлишка и облизывала пальцы в соке диких плодов. — Солодрянку эту в прошлой той жизни и на зубок бы не попробовала.

— А помнишь, как на праздник Большой Радости семейство Кежич всегда приносили пироги с рисом и солодрянкой? Помнишь? — мечтательно произнес Хомиш и закрыл глаза от нахлынувших воспоминаний. — Я б поел сейчас такого пирога. А мамуша пекла пышмы. Помнишь? Ее пышмы первыми уходили со стола.

— Да, пышмы бывали знатные, — подхватила разговор Афи, чей крохотный рот был до того занят заглатываем крошек от горячих корешков, остатков солодрянки и орешков. — Как и наши праздники.

— Лихорадочно я танцевала и красиво, — подняла глаза к небу Лапочка. — Теперь не потанцуем. Но спеть можем.

И муфлишка затянула:

Ко второму куплету Лапочка не сдержалась и встала. Она, как изящный кустарник, гнулась и, прихрамывая, переступала ножками. Голос ее стал громким, ярким, и к нему присоединился и голос Хомиша, и тонкий писк норны. Теперь они пели втроем:

Шэм лежа наблюдал, как Лапочка остановилась в своем дивном танце и мягко упала под его правый бок. Тело ведмедя было теплым.

Рядом улегся Хомиш. Муфли тесно прижались спинами друг к другу, и ведмедь, что теплые шершавые лапы, свернулся вокруг. Он спрятал свою новую семью и согревал тяжелым, сиплым, но горячим дыханием.

— Афи, ты хныкаешь? Или ты, Лапочка? — зевнул и решил уточнить Хомиш. — Или мне чудится?

— Хорошо ж вам, — раздался тихий голосок норны. — У вас есть ноги, а те, у кого есть ноги, всегда могут потанцевать и дойти до цели. А у Афи нет больше крылышек.

— А если великантеры решат нас догнать? — вдруг подняла голову Лапочка и прислушалась. Темнота ночи наполнялась новыми звуками.

— Чего им нас догонять? — ответил Хомиш. — У нас только ноги, лапки, зубы. И ничего больше.

— У вас есть ноги, лапки и зубы, — раздался писклявый и сонный голос из шерсти Шэма. — А у Афи были крылья. А отныне их нет.

— Ну вот смотрите, — решил растолковать Хомиш, зевая и по-прежнему не поднимая головы, — у нас с Лапочкой есть ноги. У тебя, Афи, есть лапки, у Шэма есть когти и зубы. Точно прорвемся.

— Овелла, пока я лежала подранком, приходила и делала мне мудру сна. Шэм, может, владеет таким умением? Как думаешь? — спросила намеренно невпопад Лапочка. Ей совсем не хотелось засыпать под нытье Афи. А спать хотелось очень. Приятная тяжесть в животе и веках смаривала и звала в сон. Муфлишка зарылась носом в мокрую, но теплую шерсть ведмедя.

— Мудры могла лишь Овелла делать. И Хранитель, — лениво ответил Хомиш.

— И мне бы мудра сна не повредила, — встряла вновь в разговор Афи. — И мудра сытости, и мудра спокойствия, но всего нужнее мудра по выздоровлению крылыш-ш-шек и мудра не раздраж-ж-жаться, когда слишком языкастые муфлишки беспричинно ноют.

— Хватит, и Афи, и Лапочка! — возмутился Хомиш и привстал на локтях. — За всю дорогу уши мои устали больше, чем мои ноги. И без вашего трекотания душно, гадко и страшно. Даже не уразумею, что страшнее, вспоминать, откуда мы сбежали, или думать о том, куда мы возвращаемся.

— Я, видно, поглупела. Ужасно не изысканно, — вдруг покорно согласилась Лапочка и захныкала.

Хомиш молчал. Вокруг все стихло, уснуло, лишь слабый костер мягко трещал рядом с путниками и согревал их.

— Если бы я предложил любоцвет тебе, Лапочка, ты бы согласилась? — вкрадчиво спросил вдруг Хомиш, не поворачиваясь. Он замер в ожидании ответа, и Лапочка ощутила, как его спина напряглась. — Спишь? — помолчав, задал другой вопрос муфель.

— Ты мне так говоришь из жалости, — раздался тихий голосок. — В прежние времена, когда я ходила в самой красивой шляпке, ты и не предлагал мне любоцвет. С чего же теперь, когда я воняю, как великантер, грязная, как великантер, и еще и хромоножка?

— Ты мне завсегда нравилась, а теперь так и больше, чем раньше, — спина Хомиша напряглась еще сильнее, и Лапочка чувствовала, как сложно было муфлю спрашивать. Но в морочные времена страхи рассеиваются, и когда, как не в такие моменты, задавать самые важные вопросы?

— Как хорошо, что ушки у норн крохотные и не слышат все эти приторные глупости, — подала голос Афи из шерсти спящего зверя.

— Какая тишина вокруг. Так спокойно, — решила сменить тему Лапочка. Если уж норна не спит и их подслушивает, к чему ей знать то, что муфли скрывали даже от самих себя? — Спокойной всем ночи!

— Только самая глупая муфлишка могла пожелать нам спокойной ночи, — фыркнула норна, и шерсть, что зашебуршилась, выдала место, куда она запряталась. — Спокойной ночи без бабочек сна не можно и представить.

Глубокая-глубокая темная ночь покрыла горный распадок. Вязкую тишину, которую разбавлял только треск костра, вдруг нарушили новые звуки. Они становились громче, явственней и гуще. Но их не слышали спящие путники, даже Шэм слишком устал и изголодался, и его острый слух не улавливал далекие вопли и крики.

Муфли спали крепко. Ведмедь же стриг во сне ушами. Ему казалось, что кто-то смотрит — пристально, злобно. Ему снился мрачный идол, что глаз с него не спускал на вершине горы. От идола Корхрута у ведмедя кровь тогда стыла в жилах. И сейчас будто он был где-то рядом. И вновь следил за путниками.

Наконец оборотень вздрогнул всем телом. Жуткие, пронзающие душу глаза в ночи ему мерещились — или были страшной явью? Шэм вскочил, широко расставив передние лапы, и оскалился. Афи выпала, ее шерстяное тельце закатилось между спинами по-прежнему спящих Хомиша и Лапочки.

«Корхрут, Корхрут, Корхрут», — скатывалось с едва подсвеченных восходящим солнцем гор, но было еще далеко. И, неслышимое для путников, оно приближалось.

Ведмедь издал негромкое рычание, и Хомиш проснулся. Он неохотно присел, протер глаза, встал рядом со зверем. Вгляделся. На его плечо забралась потревоженная Афи. Лапочка самой последней из четверки учуяла недоброе.

— Мне чудится, или что-то там мелькает? — наконец промолвила муфлишка, все еще сидя на укрытой верхней одежей холодной земле.

Ведмедь рыкнул. Уши его подергивались, а ноздри широко раздувались, выпуская клубы пара. Он медленно водил по сторонам огромной головой. Хомиш смотрел то вдаль, то на оборотня. Вдаль — и на оборотня. И вот они разом углядели, как вдали двигались огни. Крохотные, но пугающие в своем упорядоченном движении.

Грудь у каждого из четверых заходила часто, и без того тяжелое дыхание стало тревожней.

— Что ж там мелькает? Это не ночные огоньки. А если не они, то кто ж? — обняла себя Лапочка. — Собственно, что-то должно меня успокаивать. Я решила. Меня будет успокаивать то, что у нас есть ведмедь. Самое свирепое и выносливое существо Многомирья. Он всех защитит. Да, ведмедь?

Лапочка привстала, опершись о Шэма, и осторожно похлопала по загривку оборотня.

— Шэм его имя, — мягко поправил ее Хомиш, не спуская тревожного взгляда с ведмедя. Шэм продолжал вглядываться в сторону, откуда на них надвигались огни.

— Ах да, конечно, Шэм, — поправила сама себя Лапочка и заодно заправила за ушки растрепанные волосы.

— Шэм чует недоброе, — тихо произнес муфель.

— Это он тебе сказал? — поинтересовалась Лапочка. Теперь и она остро ощутила, что воздух колышется от неясного беспокойного шума.

— Сказал, — подтвердил Хомиш, не поворачивая к муфлишке головы. Его внимание было сосредоточено на ведмеде и на огнях, что становились все ярче и крупнее. Хомиш слышал, что говорил ему Шэм, и слышал, как сердце оборотня бьется внутри изнуренного и худого тела.

Он услышал и то, чего слышать не хотел.

Но, мой дорогой читатель, если бы это был тот Хомиш, с которым ты впервые познакомился, тот Хомиш, что только поднял повзрослевшую голову от подушки с цветами любоцвета! Но рядом с Шэмом стоял совсем другой Хомиш. Он изменился, как и Лапочка, как и весь мир, который их окружал.

И этот Хомиш не испугался. Он смело и спокойно задал немой вопрос ведмедю:

«Погоня?»

И ведмедь также смело и спокойно ответил:

«Погоня».

«Шэм, на этот раз нам никто не поможет. Твое племя далеко, а ты слаб и голоден», — мысленно заговорил с оборотнем Хомиш, и сам удивился своей смелости, и даже вздрогнул от неожиданности.

«У Шэма нет страха, — ответил безгласно оборотень. Так же уверенно, как говорил это своему первому хозяину. — Шэм до последнего вздоха будет охранять и защищать Хомиша».

— Привал окончен. Бежим! — крикнул муфель и шагнул вперед. Он подхватил Лапочку, подсадил ее на зверя и следом вспрыгнул сам. Ведмедь помчался.