автордың кітабын онлайн тегін оқу  Стукач

Сергей Герман

Сергей Герман

Стукач

В этой книге собраны истории о жизни поздних переселенцев и бывших советских эмигрантов в Германии. Несмотря на вызывающий заголовок, это умная, добрая, веселая и вместе с тем печальная история жизни человека, воевавшего по приказу России, но так и нашедшего в ней места.

Автор не морализирует, не отделяет хороших героев от плохих, не стесняется своих недостатков, не дает советов как жить.

Он просто любит людей такими какие они есть и пишет о том. что видел. Живой язык, добрый юмор, потрясающие фразы, которые хочется рвать на цитаты перемежаются с его «чеченскими» страшными воспоминаниями.

Стучат солдаты, стучат матросы,

Стучат глухие, стучат слепые —

Все очень любят писать доносы.

Стучат писатели и поэты,

Стучат философы и артисты,

И шлют в Контору свои приветы

И демократы, и коммунисты.

 

Вместо предисловия

Переосмысливая судьбу моего народа я абсолютно уверен в том, что советская власть готовила ещё одно преступление, результатом которого должно было стать полное и окончательное уничтожение такого понятия и общности, как российские немцы.

Но этого не случилось. Помогло чудо или может быть вмешался господь Бог. Советскую власть уничтожили сами же большевики. Пришедшие к власти двое крестьянских сыновей — Михаил Горбачев и Борис Ельцин сотворили то, что не смогли сделать ни наймиты Антанты, ни германский рейх, ни Никита Хрущёв со своими кукурузными экспериментами.

Один по причине врожденной дурости и неспособности самостоятельно принимать решения, второй — в силу хронического алкоголизма и стремления своего окружения нахапать побольше.

Одной из причин развала советского колосса стало обострение национальных противоречий на фоне ослабление центральной власти.

До этого российская держава уже переживала подобный распад. Он случился в феврале 1917 года и именно по тем же национальному и территориальному признакам.

Впоследствии советская власть во главе с товаришем Сталиным учла этот печальный опыт.

Победившие большевики подошли к делу системно и постановили, что национальные отношения между народами должны строиться как в семье, где один из народов будет изображать роль авторитетного, умного и справедливого пахана или брата, а все остальные будут его всячески слушаться и поддерживать.

И вот несмотря на то, что сам товарищь Сталин был грузином, а ЦК интернационален, на роль старшего, самого доброго и справедливого родственника был назначен русский народ.

Все остальные, белорусы, украинцы, чеченцы, немцы могли считаться или близкими родственниками, или же… не очень близкими.

Но вот например, люди с нерусскими фамилиями как-то изначально не внушали доверия. Были они с каким то душком, чем то вроде осетрины второй свежести. Носить нерусскую фамилию было даже как-то неприлично. И потому многие видные деятели партии, революции и писательского цеха срочно поменяли свои имена и фамилии на русские. Или же брали себе псевдонимы, больше похожие на блатные кликухи. Так Даниил Герман стал — Граниным, Михаил Эпштейн — писателем Голодным, а революционная фурия Розалия Залкинд потребовала называть себя товарищем Землячкой.

Могу только догадываться о том, что в кровати переживал её муж. Обнимать и целовать в постели своего товарища в кожаной куртке, да ещё и с револьвером! Возможно именно поэтому у них и не было детей.

Для того, чтобы советской власти было сподручней вести учет всех неблагонадёжных, каждому гражданину СССР полагался паспорт. В нем имелась графа — национальность. И в этой графе указывалось: русский, немец, татарин или, скажем, — мордвин.

Система учёта в СССР была налажена идеально. Как большом лагере.

Первый барак -100 заключённых. Второй- 150. Ну и так по порядку.

Так и с национальностями. Всех нашли и посчитали. По переписи 1926 года в СССР оказалось 147 миллионов 27 тысяч 15 человек русских, 1 миллион 238 тысяч 549 — немцев и в Украинской ССР ообнаружили даже одного курда.

Никто не спрятался.

По Конституции СССР каждый народ страны Советов был наделён равными правами. В принципе так и было. Все народы жили одинаково. Одинаково плохо!

Правда кому-то было хуже чем остальным. Например евреям.

После свержения царизма и установления новой пролетарской власти антисемитизм в Советской России никуда не делся.

Периодически советские граждане громили еврейские магазины и обзывали евреев — жидами.

Наверное никак не могли простить евреям, что они распяли Христа.

Но это быстро прекратилось. Советская власть не терпела, когда кто-то проявлял несогласованную с партией инициативу и по собственному усмотрению решал кто из них лучше, а кто хуже.

Но после того как в 1933 году к власти в Германии пришли национал-социалисты, хуже всего в СССР считалось быть немцем. Иметь в молоткастом и серпастом эту национальность считалось очень большим несчастьем!

Если узбека или казаха могли просто назвать чуркой, то немца ожидало кое что и похуже. Например, высылка в Нарымский край, где по слухам комары были величиной с мелкого воробья, а ВОХРа, охраняющая потенциальных предателей, лютее овчарок.

* * *

Термин «национальность» — это гениальное изобретение советской власти. Сталин ввел его вместе с паспортной системой в 1932 году.

Это внесло достаточно большую путаницу, потому что поначалу каждый мог записаться кем угодно. Отец моей знакомой, Фриды Коврига вернувшись в те годы из служебной командировки в Германию и будучи в полном восторге от немецкой техники записал родившуюся дочь немкой, а командарм маршал Василий Блюхер себя — русским.

Интересна судьба потомка поволжских колонистов по фамилии Юнгманн. Он был известным музыкантом, играл на флейте и писал музыку на слова немецких поэтов. Но мало кто знает о том, что при получении самого первого паспорта в 16 лет паспортистка допустила ошибку и в графе национальность, вместо «немец» написала — «ненец». Всего лишь одна буква кардинально изменила всю его судьбу.

Его как представителя малочисленных народов Севера не призвали на фронт. Не отправили также на лесоповал в составе трудармейских колонн. Он не был под спецкомендатурой и тихо прожил все 40-е и 50-е годы, не уставая благодарить господа Бога за то, что послал ему ту самую невнимательную паспортистку.

Это случай скорее из разряда курьёзов, но как говорил Остап Бендер, судьба играет человеком, а человек играет на трубе.

Говорят, что некоторые записывали себя даже индейцами.

До революции русские цари классифицировали своих подданых по вероисповеданию. Пришедшие к власти большевики — по социальному происхождению. Но всех переплюнул товарищ Сталин. Он ввел классификацию «по народам», и делал это с совершенно очевидной репрессивной целью.

Без ярлыка «национальность» были бы невозможны репрессии против целых народов, которые он готовил и проводил с начала тридцатых годов. Сильно облегчалась также кадровая политика в «нерусских» республиках СССР. Это изобретение Сталина оказалось чрезвычайно живучим. Оно пережило и самого Сталина, и его режим, и Советский Союз. Для многих поколений советских людей принадлежность к народу и генетическое происхождение стали судьбой и определили их дальнейшую жизнь.

Деление народов по этническому принципу «на сорта» повлекло за собой бытовой шовинизм, недоверие по национальному признаку, негласные ограничения и запрет на ряд профессий.

Советским немцам было запрещено поступать в ряд институтов и военные училища. До 1956 года существовал запрет призывать немцев на службу в армию и прочее.

Моему отцу в 1949 году учительница запретила ходить в школу. Сказала, что для немцев у неё в школе мест нет.

Советским немцам была уготована участь — трактористов, доярок, комбайнёров, свинарок. Максимум на что мог расчитывать человек с такой национальностью это на должность председателя колхоза в немецком селе.

Благодаря политике советской власти и усердным мероприятиям сверхбдительного аппарата НКВД-МГБ-КГБ все это неизбежно должно было привести к абсолютной ассимиляции российских немцев.

Одна её часть растворилась бы в смешанных браках, взяв себе русские, украинские, белорусские и другие «правильные» фамилии супругов, другая, без языковой и культурной подпитки неизбежно ассимилировалась, забыв историю своего народа.

Те, кто уцелели, наученные горьким опытом репрессий, предпочли стать русскими по умолчанию.

* * *

Я родился в такой же простой семье депортированных поволжских немцев.

Моя малая родина тех лет, это деревянные бараки выбеленные известью и частные бревенчатые строения, похожие на крестьянские избы. Немощёные и не асфальтированные улицы, весной и осенью утопающие в грязи, а зимой засыпанные снегом.

Это был самый заурядный и обычный сибирский посёлок, как все небольшие районные центры, скучноватый и сонный. О каждом жителе здесь было известно всё, как в махновской контразведке Лёвы Задова. Кто сколько и что пьёт, кто гуляет от жены или от мужа и кто сколько зарабатывает.

Все мужчины делились на две категории: те, что постарше- воевали, те, что помоложе- сидели. Некоторые успевали и то, и другое.

Там жили потомки раскулаченных и высланных мужиков, а также те, кто освобождался из многочисленных близлежащих лагерей.

Бывшие враги народа, побывшие в плену фронтовики, власовцы и самые обыкновенные уголовники. Сосланные немцы и финны, бандеровцы, казаки и крымские татары. Все, кто привык с детства отчаянно бороться за своё существование.

Часть населения посёлка уже отсидела, другая часть готовилась сесть и потому, в самом большом авторитете были личности, конфликтующие с законом.

Все они признавали только один вид самоутверждения — конфронтацию.

Именно поэтому место моего рождения вместо посёлка городского типа можно было назвать посёлком лагерного типа.

Детство было самым обычным для любого посёлкового пацана. Первые польские джинсы я получил в семнадцать лет. Первый сексуальный опыт в шестнадцать.

Своих дедушек и бабушек я никогда не видел. Они погибли задолго до моего рождения. Во время войны. Но не на фронте. И не в армии. Это была трудармия, которая была хуже тюрьмы. Если в тюрьму отправляли за преступление и по одиночке, то в трудовые колонны без исключения весь «провинившийся» народ. Весь! Без всяких скидок на партийность, гениальность, прошлые заслуги.

Это были точно такие же советские граждане, но этнически родственные тем, кто воевал с СССР — немцам, финнам, румынам, венграм, болгарам и прочим.

Ну а поскольку Советсий Союз воевал почти всегда, то и недостатка в подозреваемых никогда не было.

В отличие от остальных репрессированных народов, потенциальное предательство советских немцев разоблачили раньше других и уже с конца 1941 — начала 1942 гг их колонны покорно потянулись на лесоповал и в забои шахт под лай овчарок и мат вооружённого конвоя.

В 1948 году советская власть решила добить всех советских немцев и одним указом приговорила их к ссылке навечно.

У меня дома хранятся копии дел моих родных тёток — Анны, Марии, Эрны, с их расписками о том, что они предупреждены о 20-и летней каторге, если убегут, улетят, уползут из своей тюрьмы. Самой старшей было тогда чуть больше двадцати. Младшей-шестнадцать.

Мама и папа так и не смогли получить никакого образования. Сиротство, интернат, ФЗУ. Потом тяжёлая работа на стройке отец- плотник, мама- штукатур.

И они вкалывали! Верили, что всё забудется и мы станем такими же как все! Полноценными гражданами своей страны.

Первую рюмку за праздничным столом всегда поднимали за то, чтобы не было войны!

Лучшими праздниками были те, что в ноябре и мае. Их ждали, как сейчас ждут Новый год!

Только уже став седым, я понял, как любил их в детстве. И сколько я недодал им тепла!

Несмотря на свою национальность ни папа, ни мама не говорили на немецком.

Откуда им было его знать и где на нём они могли говорить, если за любое слово на «фашистском» языке воспитатели в интернате били кулаками и лишали пайки.

Я знал, что я немец, однако был уверен, что все немцы живущие в Германии фашисты, которые убили миллионы советских людей и учить «фашистский язык» не рвался.

Нельзя сказать, что родители меня очень баловали или изводили нравоучениями. Они не проводили со мной все свободное время, не развлекали, не разговаривали по душам, не учили жить по заветам великого Ленина. Так было почти во всех семьях «работяг» нашего посёлка.

По моим наблюдениям, самое лучшее воспитание получают в тех семьях, где есть лёгкая небрежность в воспитании. Когда никто из под палки не заставляет пиликать на скрипке и не предрекает будущее нобелевского лауреата, а вместо этого дают возможность принимать самостоятельные решения и набивать шишки на собственных ошибках.

В воспитании подрастающего поколения нашего посёлка большую роль играла улица.

Она жила по понятиям. Все знали, что стучать, крысятничать и бить толпой одного это западло. Что слова «педераст» или козёл это страшное оскорбление, услышав которое в свой адрес надо убивать того, кто это сказал. Что нельзя задирать пацана, если он провожает девчонку. Нельзя косить от армии, плакать и бояться боли.

Шпана разговаривала на смеси обычных слов и блатной фени. Именно эти интонации я слышу теперь, когда нынешний президент России выступает с экрана телевизора.

Лагерную феню в посёлке знали все. Безрукие и безногие фронтовики, ветераны войск ОГПУ- НКВД — МВД и пенсионеры союзного значения.

Даже домохозяйки и поселковые собаки, крутящиеся у пивных точек и винных магазинов, понимали, о чём говорят субъекты с лагерными манерами и приблатненной речью.

Поселковые пацаны начинали курить с десяти лет, пить вино с двенадцати. С четырнадцати носили ножи и самодельные «мелкашечные» пистолеты. Шпану сажали. Но её ряды не редели. На смену мотающим срок, приходили их младшие братья.

Незначительный процент составляла поселковая интеллигенция — учителя, врачи, работники местного РОВД, секретарши суда. Это была местная аристократия.

Я рос вполне обычным молодым человеком. Не хорошим и не плохим. В меру выпивал. Периодически хулиганил, дрался и часто огорчал родителей. А ещё я обладал авантюрным характером и очень любил читать. Набор таких черт характера часто приводит к тюрьме. Я же попал в армию.

Не скажу, что мне повезло. Иногда тюрьма делает из человека личность, а вот армия — ломает. Но служить мне настолько понравилось, что после армии я закончил военное училище МВД СССР, а потом больше десяти лет отдал службе.

* * *

О том, что у меня неправильная национальность я впервые узнал наверное в первом классе.

У всех ребят в отличии от меня были понятные фамилии — Иванов, Вшивцев, Вычкина, Плешивых, Некрасов, которые происходили либо от имени, либо от прозвища человека. Так говорила учительница А у меня какая-то странная. Отчего она происходила непонятно. От названия страны Германия, что ли?

Этот вопрос мучал не одного меня. Мой одноклассник Вова Топинский спросил об этом учительницу.

Та ответила, — это потому, что Серёжины родители немцы.

— Немцы?… — переспросил Вова. Это те, которых мы победили? — В его голосе были слышны брезгливость и презрение. Я даже не понял, в чем дело, — почувствовал только, что во мне есть какой-то природный изъян, мешающий хорошему отношению ко мне остальных людей.

Я задумался. Почему мы немцы, если живём не в Германии и говорим по русски?

Спросил у папы, но тот как- то странно посмотрел на меня и не ответил.

И я почему сразу понял, что в этой ситуации совершенно ничего нельзя изменить!

А мне хотелось, чтобы меня любили все. Для раннего детства это вполне простительное чувство. Полная неосуществимость этого желания ранит меня до сих пор.

Вову Топинского я бил в школьном туалете уже в выпускном классе. У него были длинные волосы закрывающие уши и мелкие зубы как у грызуна. Я намотал его локоны на кулаки и макал его голову в унитаз пока он не начал плакать.

Вздрагивать и холодеть при слове «немец» я перестал только уже будучи взрослым. В детстве мне всегда казалось, что это оскорбление.

Только повзрослев я понял, что «немец» — это просто такая национальность.

Но во время семейных разговоров произнося это слово понижали голос. Впрочем, вслух его произносили очень редко: тема была не то чтобы запретной, а какой-то- непристойной. Как упоминание о какой-то стыдной болезни, о которой было не принято говорить.

* * *

Кое- кто из нашей молодёжи пытался пробиться в русские, не беря при этом фамилию и национальность жены.

Некоторым это удавалось и они получали паспорт с уже вписанной в него «русской» национальностью.

Говорят, что глава «Газпрома» Алексей Миллер искренне считает себя русским и возмущением отвергает слухи о своих немецких корнях. Он говорит всем, что его родители были русскими. И обе бабушки. И даже собака у них была ни какая-нибудь немецкая овчарка, а русская борзая.

Точно так же, кстати, не считал себя немцем патриарх Алексий II (Ридигер), предки которого по отцовской линии уже в 18 веке приняли православие, а по матери он просто был этническим русским.

Иметь немецкие корни и быть немцем — это, знаете ли, несколько разные вещи. Точно так же русским, а не немцем был православный царь Николай II, сколько бы немецкой крови не вычислили в нём приверженцы его немецкой составляющей.

Можно ли их за это осуждать? По-моему — нет. Это просто такая устоявшаяся привычка считать себя тем, кем ощушаешь.

Вот например мой пекинесс почему-то ощущает себя кошкой. Моя собака обожает сидеть на подоконнике и мурчит, когда ей чешут за ухом.

Окончательной ассимиляции немцев в России отчаянно сопротивлялись лишь старики. Наверное, им просто было жаль своей молодости, оставленной в ГУЛАГе и трудоармейских колоннах по причине своей «неправильной» национальности. Может быть не давали покоя воспоминания о трагичной судьбе родителей, разоренных колониях и поселках, не заживала боль от оскорблений, унижений и ужаса расправ, которые они пережили.

Мой родной дядя, Карл Бетц, рассказывал, что в трудармии, а потом и в лагере его спасла профессия. От своего деда он научился катать бурки и валенки. Бурки из белой овечьей шерсти носили генералы, полковники и другое лагерное начальство рангом пониже, поэтому ему предложили записаться татарином. Но он отказался.

Не знаю, устоял бы я перед таким дъявольским искушением, если бы попал в такие же страшные условия.

Потом грянула перестройка.

Она покончила с равенством и братством. Кто был никем, тот стал ничем.

Всем перестали платить зарплату, все перестали возвращать долги. Страна поделилась на два лагеря. Одни стали воровать, другие превратились в тех, кого обворовывают. Украсть стало синонимом слова — «заработать».

Аспиранты и учёные переквалифицировались в рыночных торговцев, спортсмены в рэкетиров, офицеры пошли в таксисты и охранники.

Генералы и депутаты стали строить особняки на Рублевке, а народ как обычно безмолвствовал: пытаясь сделать одновременно два дела, понять куда катится страна и выжить одновременно.

Всю эту «перестройку» замутил вновь избранный Генеральный секретарь, которого за косноязычие и ставропольский говор тут же прозвали «минеральный» секретарь.

Но надо отдать должное «минеральному» секретарю, несмотря на своё косноязычие и самодурство, он открыл «калитку» для выезда граждан СССР, в том числе и для советских немцев.

Непременным условием приема и признания этническим немцем было наличие немецкой национальности в первом советском паспорте. Это было важно, потому что некоторым иногда удавалось записать себя — русский, или — русская. Даже «немедленная» замена такого паспорта, влекла отказ от приёма в Германию.

Без подтверждения принадлежности к немецкой национальности, не говоря уже о новых документах, полученных в зрелом возрасте, переселиться на историческую родину было почти невозможно.

* * *

К концу восьмидесятых, учитывая то, что советская власть уже одряхлела и слегка ослабила вожжи у советских немцев появились две дилемы.

Первая — добиться восстановления немецкой республики на Волге и снова попытаться устроить свою жизнь в России.

Вторая, послать всё к чёрту и уехать на родину своих предков, в Германию.

По первой, было время, когда казалось, что немцы почти достигли своей цели к котoрой шли долгие годы — восстановлению немецкой государственности в России.

Летом 1987 года проект Указа Президиума Верховного Совета СССР уже лежал на столе у Михаила Горбачёва.

Весьма заметную роль в этом процессе сыграло общество советских немцев «Зарождение», которое проводило встречи, собрания, конференции, встречалось с лидерами СССР, убеждая их в том, что получив восстановленную республику немцы принесут России гораздо больше пользы.

Одним из сопродседателей Движения советских, в впоследствии российских немцев стал никому доселе неизвестный кандидат каких-то рыбных наук Генрих Гурьевич Кроуд.

До сих пор нет достоверной информации о том, как безвестный рыбовод из какой — то лаборатории в задрипанной Жмеринке вдруг стал руководителем мощного национального движения российских немцев!

Наверняка здесь не обошлось без вмешательства золотой рыбки из пушкинской сказки.

Тогдашний шеф КГБ Владимир Крючков и его первый заместитель Филипп Бобков считали, что за движением советских немцев необходимо осуществлять строгий контроль. Мало ли чего! Вдруг, как судетские немцы решат воссоединиться со своей прародиной Германией, да ещё и оттяпают кусок священной российской земли.

И тогда майора госбезопасности Александра Скучихина назначили куратором движения российских немцев. В Советском Союзе КГБ прикреплял своих сотрудников ко всем оборонным предприятиям, институтам, общественным и национальным движениям.

Справка

Александр Cкучихин. Сотрудник 2-го отдела 5-го управления КГБ СССР В органах госбезопасности с 1977 года. Майор, впоследствии подполковник госбезопасности. Занимался проблемой немцев Поволжья.

Пятое управление КГБ СССР — это идеологическая контрразведка. Сотрудники управления были ориентированы на работу с творческой интеллигенцией и лидерами национальных движений. В числе объектов этой разработки были те, кто потом стали депутатами, лидерами партий, президентами и министрами соседних государств.

Однажды утром в кабинет к Генриху Кроуду вошёл представительный, начинающий уже полнеть мужчина лет сорока, с короткой стрижкой. Несмотря на жаркий день, он был в строгом костюме и при галстуке, что сразу выдавало принадлежность к официальным структурам.

— Это за мной! — Мелькнула у Кроуда паническая мысль. — Надо его попросить заехать домой. Что там можно взять с собой? Смену белья… сигереты… Ещё наверное чай, чтобы варить чифир.

Кажется об этом писал Солженицын… или Шаламов?

Несмотря на внезапную слабость в ногах и каменную тяжесть в груди он сумел схранить способность рассуждать логически. Сказывался генетический опыт отца и деда, прошедших трудармию и сталинские лагеря.

Кроуд улыбнулся, сделал приглашающий жест рукой.

— Прошу вас садиться, товарищ. Э-эээ… Вы ко мне по делу?

— И-иии да, и нет — улыбнулся посетитель. — Вообще то я зашёл просто познакомиться.

Посетитель слегка заикался.

Он потряс в воздухе красной книжицей.

— П-пппростите, з-зззабыл представиться.

Убедившись, что улыбка исчезла с лица собеседника, незнакомец протянул ему руку, и Кроуд уже знал, что сейчас услышит.

— Я из К-кккомитета государственной безопасности, м-мммайор Скучихин Александр Николаавич.

Беседа продолжалась более часа. Потом они обменялись телефонами и расстались друзьями. А еще через несколько дней Кроуд дал подписку о добровольном сотрудничестве с органами госбезопасности и получил псевдоним — Аспирант.

В таком развитии событий нет ничего удивительного.

Вся деятельность спецслужб строится на информации, полученной от агентов.

Везде где только возникают интересы этих организаций там и появляются глаза и уши неутомимых соглядатаев, провокаторов и доноcчиков.

И в Движении немцев за реабилитацию не обошлоcь без добровольных помощников из немецкой cреды, проникших в ряды борцов за выезд, но работающих на органы безопаcноcти.

Эта отчаянная борьба не привела к созданию немецкой реcпублики, но привела к тому, что немцам разрешили выезд в Германию.

* * *

Очень внимательно отслеживающий все процессы в движении советских немцев майор Скучихин регулярно направлял руководству КГБ докладные записки со своими соображениями. В них присутствовала и характерстика на Генриха Кроуда: «Авантюрен, амбициозен, бережлив до скупости. Отрицательные стороны — падок на лесть. Окружает себя подхалимами. На дух не выносит образованных, инициативных людей. Недостаток ума восполняет склонностью к интригам и очернением коллег.

* * *

В то же самое время облака народного гнева сгустились над тишайшей Саратовской областью, которая должна была стать Землёй обетованной для российских немцев.

Местное население, также как и в годы Великой Отечественной войны со страхом ждало немецкого вторжения. Ходили упорные слухи о том, что все немцы с рогами и убивают младенцев. Находились люди, которые видели это своими глазами.

Тут же появилась достоверная информация о том, что сотрудниками госбезопасности была обнаружена и разгромлена подпольная типография, печатающая листовки с призывами к советским немцам свергнуть советскую власть. На границе Саратовской области задержан шпион, с канистрой яда для отравления водопровода в городе Саратове.

На митингах и демонстациях агитаторы собирали подписи под обращением к президенту, призывали народ вооружаться и защитить Родину — мать от чужеземцев.

Правда, эти чужеземцы были не из Европы, а из республик Средней Азии. Потомки тех самых немцев, которых когда-то русская царицва Екатерина II пригласила в Россию для распахивания и обустройства пустующей степи.

Тех самых немцев, которых осенью 1941 года депортировали в Сибирь, и Казахстан. Тех самых немцев, в чьих отобранных домах сейчас жили сами протестующие.

Первый заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов отправил председателю КГБ СССР Владимиру Крючкову запрос, имеются ли доказательства того, что поволжские немцы в самом начале Отечественной войны готовились нанести СССР удар в спину, как об этом сообщалось в правительственном указе?

Крючков ответил, «Нет. Никаких доказательств не существует».

Но саратовцы уже встали на дыбы. На митингах выступали люди, лично задерживавшие немецких диверсантов в том далеком 1941, ликвидировавшие схроны с оружием, предотвратившие взрывы мостов, зданий сельских советов и школ.

Ситуация в области угрожала перерасти в русский бунт, бессмысленный и беспощадный.

И пошли валом в Верховный Совет письма от общественных организаций, научных и педагогических коллективов, октябрятских звёздочек и пионерских дружин с просьбами защитить от немецкого засилья и оккупации.

Шокированный и напуганный Верховный Совет потребовал от КГБ разобраться в ситуации. В Поволжье срочно выехал сотрудник 5-го Управления КГБ майор Александр Скучихин. Его задание было секретным.

Верховному Совету была нужна объективная и правдивая информация.

А КГБ умел работать. Уже через несколько дней Скучихин собрал доказательства того, что все случившееся в Поволжье это заранее спланированная провокация, направленная на недопущение создания немецкой республики на Волге.

* * *

Всемирно-исторический процесс, это последовательная череда сменяющих друг друга событий. По сути это вещь многофакторная и на её развитие оказывает влияние множество случайностей, которые даже невозможно предусмотреть. Любой камешек, попавшийся в цепь событий может затормозить движение истории или придать ему совершенно другое направление.

К примеру, если бы в холодные дни и ночи октября 1917 года недальновидное Временное правительство вовремя осознало необходимость бескорыстной раздачи алкоголя балтийским матросам и не вынуждая её брать винные склады на абордаж, то не было бы и никакого штурма Зимнего.

А не было бы революции, то возможно, что не было бы никаких Сталина и Гитлера и мы родились бы в другой, более благополучной стране.

Если бы штатные идеологи КПСС вовремя осознали необходимость восстановления исторической справедливости по отношению к советским немцам, более двух миллионов работящих, законопослушных, трезвых граждан не покинули бы Россию.

Но спорить с Карлом Марксом, который писал: «история носила бы очень мистический характер, если бы случайности не играли никакой роли», думаю, что всё же не стоит.

Поэтому поняв, что немцам в новой России не видать своей республики как своих ушей в ОВИР и посольство Германии за бумагами на выезд потянулись первые робкие ручейки желающих уехать. Наверное с такими блаженными лицами в клетки, где сидели голодные львы шли первые христиане.

Все прежние советские страхи: «будут считать предателем и несоветским человеком», проработают на собрании, или исключат из партии, комсомола, профсоюза — на этом фоне казались уже почти детскими. Дескать через несколько мгновений мы достигнем Царствия Небесного… а там ваша кровавая империя нам уже ничего не сможет сделать.

Переболев страхом и поняв, что за желание покинуть советский рай посадок пока не предвидится, в Германию хлынул поток немцев-переселенцев из всех постсоветских республик.

Страх, он ведь не только парализует, но и мобилизует… И то горькое снадобье, что не убило, делает крепче.

Униженные, с комплексом мнимой вины за приписанные ими злодеяния в отношении Советской власти, движимые надеждой на лучшую жизнь и великим инстинктом самосохранения немцы устремились на родину своих далёких предков.

Уезжали не только этнические немцы, но и их не немецкие супруги — русские, казахи, украинцы, татары, корейцы и прочие, до бесконечности. Германия принимала всех. Никого при этом не деля на чистых и нечистых, а наделяя их теми же правами, что и супругов.

* * *

В книге Александра Фитца «Утро в раю» прочел примечательную, на мой взгляд, историю, которую решил процитировать.

В 1994 году Александр Солженицын возвратился в Россию.

Это было время, когда наше правительство, рассчитывая что-нибудь и украсть, избегало скандалов с писателями и заигрывало с Западом, и потому разрешило вернуться на историческую Родину Нобелевскому лауреату.

По пути с Дальнего Востока в Москву он останавливался в больших и малых городах, где беседовал с народом, наблюдал жизнь, отвечал на вопросы. Остановился Александр Исаевич и в Омске. На торжествах по этому случаю, которые проходили в здании областного политического центра, присутствовал руководитель местной организации «Видергебурт», один из создателей Всесоюзной общественно-политической организации российских немцев Виктор Эрлих.

После окончания выступления Солженицына, к нему как к Ванге выстроилась очередь человек в пятьсот, чтобы в живую задать по одному вопросу. Встал в нее и Виктор Эрлих.

— Уважаемый Александр Исаевич, каким вам видится будущее российских немцев? — медленно и с расстановкой произнес он, когда приблизился к патриарху русской литературы, присевшему на край сцены.

— Где? — уточнил Солженицын.

— В России, — ответил Эрлих.

— У вас же есть Германия, — сказал Солженицын, — чего же вам, молодой человек, еще нужно?

Возвратившись домой Эрлих усадил за стол жену, двух своих сыновей, уселся сам и торжественно произнес:

— Все! Уезжаем в Германию. Российская эпопея закончена. Навсегда.

* * *

Карл Бетц, старший брат моей матери сумел уехать в Германию ещё в первой половине семидесятых, когда из СССР немцев практически не выпускали.

Перед этим он отсидел пятнадцать суток за то, что прорвался на Красную площадь с плакатом «Наш дом Германия. Отпустите нас домой».

В музыкальной школе города Фрунзе, где он работал, его тут же заклеймили как изменника, переметнувшегося на сторону врага.

В те дни мама сожгла в печке все его письма и даже открытки.

Сейчас я думаю, что главное достижение советской власти было в том, что она, подобно опытному дрессировщику привила всем такой страх, что даже любящие друг друга люди, боясь за себя и детей прекращали общение с тем, кого любили. Кто из трусости, кто- из рациональности, осторожности, опасения за судьбу близких.

Примерно через год уехал дядя Рубин, второй мамин брат. Я тогда о переезде в Германию не думал, наверное потому что был слишком мал. Я мечтал совершить подвиг, чтобы весь советский народ, полноправной частью которого я хотел стать, гордился мной.

И вот на базе, если можно так выразиться, этого недетского желания разворачивались все главные события моей биографии.

* * *

Нельзя сказать, что повзрослев я совершенно не думал о том, чтобы уехать. Конечно же такие мысли приходили в голову, но я упорно гнал их от себя. Наверное, мне просто не хотелось признать, что тридцать лет прожиты зря и сейчас мне придётся всё начинать сначала.

Но жизнь подталкивала к принятию такого решения и я уже почти смирился с ним, как началась чеченская война.

От моего дома до Грозного было 120 километров. Каждое утро начиналось как в прифронтовой полосе со сводок, что чеченские боевики убили, взорвали, захватили в заложники. И я попал на войну. В разведку мотострелковой бригады. Тогда я совершенно искренне верил в то, что в Чечне борюсь с терроризмом.

Через несколько месяцев меня встретили госпитали в Моздоке и Будённовске. Увольнение из армии. В ближайшей перспективе инвалидность и нищенская пенсия.

Поздним вечером двухтысячного года я с тростью в руках ковылял домой с поезда. Я брёл через холодные загаженные дворы и останавливался у светящихся водочных киосков. Провожал глазами поздние пустые трамваи, торопливо пробегающие по рельсам.

Они помигивали мне светящимися окнами, по привычке открывая двери на пустых остановках.

Я был жив! Я возвращался домой с войны!

Утром я позвонил приятелям, с которыми общался много лет.

Я был уверен — стоит мне только оказаться дома, и друзья конечно же примчатся, захотят пожать мне руку.

Мы встретились в каком-то кафе. Я пытался рассказать о том, что видел на войне. Меня вежливо слушали и возвращались к близким и насущным темам: прибыли, проверке налоговой, проведённых корпоративах.

Разговора не получалось. Внезапно возник какой-то психологический барьер. Друзья жили в совершенно другом измерении, у всех были семьи, бизнес, своя жизнь.

Я не вписывался в их мир со своими чеченскими воспоминаниями. Моя медаль казалась чем-то неуместным, вроде рыцарской кольчуги поверх делового костюма.

Я подозвал официантку и велел принести счет. Я уже обратил внимание, что когда на стол ложится кожаная книжица, никто даже не пытается достать свои деньги.

Так же было и в этот раз. Игорю понадобилось срочно куда- то позвонить и он сосредоточенно начал копаться в своём телефоне. Юра стал салфеткой затирать какое- то пятнышко на рукаве.

Вечером я лежал на продавленном диване и думал. Что делать дальше?

С государством отношения не сложились. Ему было плевать на меня. Мне всё меньше и меньше хотелось вникать в его проблемы.

Служить дальше я не мог и честно говоря не хотелось. Криминал не прельщал. Друзей как оказалось нет.

Я лежал с открытыми глазами и смотрел потолок боясь заснуть. Меня стали пугать мои сны.

Прошлой ночью в поезде мне снилось, что я снова еду в Чечню. От липкого страха и неизвестности у меня сердце опускается в мошонку, потому что, я снова лезу в эту вонючую чеченскую «жопу», где везде только липкая чеченская грязь. Там каждый микрометр воздуха пропитан запахом крови и тротила, и твоя жизнь не стоит ничего.

На полу рядом с изголовьем стояла бутылка водки. Ещё две охлаждались в холодильнике.

* * *

Я проснулся среди ночи.

Болела голова. От тошнотворного привкуса во рту мутило. В квартире был бардак, кроме меня никого. Похмелье ворвалось диким, пустынным, горячечным вихрем. Мир был зыбким и отвратительным, но он не прикончил меня и не раздавил, как я того заслуживал.

Я ощутил дрожь в конечностях. Стал вспоминать, какой сегодня день недели и есть ли чем опохмелиться.

Вспомнил, что в холодильнике уже ничего нет.

Для таких случаев я всегда держу в старом хромовом офицерском сапоге неприкосновенный запас, солдатскую фляжку. Идти ногами через всю квартиру я не рискнул. Сама идея каких либо усилий была невыносима для похмельного человека.

Я просто свалился на пол. Потом встал на колени и пополз на них к шкафу. Сапоги оказались на месте, но почему-то в одном экземпляре. Додумать эту мысль до конца не получилось. Слава Богу фляжка оказалась на месте. В ней что- то булькало. Машинально отметил — руки не трясутся. Это прогресс. Значит ещё не всё потеряно…

В фляжке был коньяк. Он обжёг пищевод, усмиряя окружающий меня мир и делая его более приемлемым для сосуществования.

Встать по прежнему не удавалось. Но теперь уже можно было не спешить.

Я уселся поудобнее.

Итак, что у нас в сухом остатке?

Позади — развод и страна, которой на меня абсолютно наплевать.

Подумалось, не слишком ли я?… В минуты похмелья я бываю чрезмерно категоричен. Я ведь всё же воевал за эту страну!

Итак… ещё раз, что мы имеем.

Проблемы с алкоголем, отсутствие семьи, друзей, денег, работы, какой- либо приемлемой перспективы.

Впереди- возможно алкоголь, сопутствующие болезни, масса свободного времени и полнейшая ненужность. Как итог, перспектива старости в доме престарелых и урна с прахом. В общем, радостного немного. В основном тоска и уныние, замешанные на горечи. Всё это внушало ощущение страха. Я с детства боялся одиночества. В СССР все было очень просто. Там было мудрое руководство, которое знало, что нужно делать.

Я допил остатки коньяка.

Собравшись с силами выглянул в окно. За тёмными стеклами пряталась ночь.

В бледном свете луны на фасаде универсама светились огни рекламы.

Что меня ждёт впереди?

Меня осенила мысль, что полгода назад перед Чечнёй я точно также выглядывал из этого же окна.

Я глядел тогда на почерневшую за зиму гору ящиков, сиротски прилепившуюся к магазину и точно так де задавал себе вопрос. Что меня ждёт?

Ничего не изменилось.

Назойливые отблески отражались в стёклах моих окон. Я порой и сам поражаюсь зигзагам своих мыслей. Вот и сейчас, меня внезапно осенила мысль, что спасти может только работа. А что? Может быть мне стать писателем?

Свои лучшие книги Уильям Фолкнер тоже написал именно в дни выхода из запоя, испытывая отвращение к своему прошлому и настоящему, но мечтая об очищении.

Я пополз к компьютеру. Пол проваливался подо мной как палуба рыбацкой шхуны, попавшей в шторм. С трудом сел за стол.

Первые фразы родились сами собой. Они словно ждали своего часа. И подобно Веничке Ерофееву мертвея от подступающей тошноты, начал писать: — «Вы знаете сколько водки можно выпить за три дня? Одному».

Тут же мысленно я произвёл в уме расчёты. Вспомнил. Прикинул. — «Три бутылки?… Шесть? Десять?…»

Твёрдой рукой напечатал- «Ошибаетесь — ящик. Именно столько пустых бутылок я обнаружил однажды утром рядом с диваном».

Я писал свой первый рассказ несколько дней. Поставив последнюю точку ко мне пришло осознание того, что большая часть жизни прожита неправильно, но всё ещё можно поправить.

Я полез в ящик стола. Там лежал конверт и в нём письмо. Посольство Германии приглашало меня на «шпрахтест». До назначенной даты оставалась ровно неделя.

И тогда я позвонил дяде Карлу в Кёльн. Он сказал: «Приезжай! Я тебя встречу».

* * *

Шпрахтест — это определение уровня «немецкости» в соискателе статуса позднего переселенца.

Немецкий чиновник должен определить насколько он знает немецкие традиции, обычаи, кухню. Одним словом, немецкое ли у него самосознание. Шпрахтест — это не экзамен и пересдать его нельзя.

По сути шпрахтест — это неформальный разговор. Спросить могут что угодно и о чем угодно. Кому-то приходилось петь, кому-то стихи декламировать, разве что не танцевать.

Но все ответы чиновник записывает в протокол, который затем подписывает заявитель, присутствующий переводчик и сам чиновник. Потом протокол отправляется в Кельн, где его изучают и дают заключение о признании заявителя поздним переселенцем или нет.

Я вошёл в кабинет держа в одной руке трость, в другой свои чеченские рассказы.

— Дарф их мих форштелен! — Произнёс я с жутким акцентом заранее подготовленную фразу. — Майн наме ист Хэрманн.

Чиновник от восторга даже подскочил на стуле.

— Впервые встречаю позднего переселенца, который при разговоре просит разрешения представиться!

Судя по всему мой заранее заготовленный экспромт его приятно удивил.

Я щёлкнул каблуками и отрапортовал:

— Их бин дер эмалиге русишь зольдат гевезен. Их вар ауф чеченише криг.

Дас ист майн манускрипт!

Протянул чиновнику свою тетрадь.

* * *

После посещения германского консульства я снова ушёл в запой. Не хотелось думать о том, что я буду делать, если не получу вызов.

В квартире я по прежнему жил один. Жена ещё до Чечни подала на развод и вместе с дочерью уехала жить к родителям.

Есть с утра не хотелось, тем более с похмелья. Какие то деньги у меня ещё оставались от боевых, и о будущем, по крайней мере в ближайшие два три месяца можно было не думать.

Похмелялся я прямо в постели. После этого мои руки переставали дрожать.

Я выползал из мятой, влажной от ночного пота постели и пытался приспособить своё сознание к реальности.

В ванной я с отвращением смотрел на своё помятое лицо с вялой многодневной щетиной на щеках.

В раковину стекает кривая струйка воды и я, растирая по лицу капли влаги измученный своими снами возвращаюсь в свою пропахшую алкоголем и табаком комнату, похожую на тюрьму, где из каждого угла на меня смотрят лица из моей прошлой жизни.

Сегодня мне снова снилась проклятая Чечня.

Поле на окраине Урурс-Мартан, где за колючей проволокой в весенней слякоти лежат и сидят люди.

На дороге стоят армейские тягачи. Привезли новую партию задержанных.

Один из них поворачивается ко мне, и я кричу от ужаса: у задержанного мое лицо.

Русская душа…Для того, чтобы ее понять… читают Достоевского… Спорят, пишут, ломают головы. В чём особенность русской души? Может быть всем этим исследователям просто стоит хоть раз побывать в моих страшных снах, где нет ничего, кроме серого чеченского неба и воняющих бензиновой гарью грузовиков.

* * *

Через несколько месяцев я получил письмо о том, что языковый тест пройден успешно и я могу уезжать в Германию.

Перед отъездом я должен был сдать свой военный билет.

Когда я пришёл сниматься с воинского учёта, меня встретил мой сосед по дому, Лёня Струк.

Он работал в военкомате. Это был толстый и жизнерадостный человек лет тридцати. Его лицо как две капли воды походило на лицо плакатного героя, готового сию минуту совершить подвиг. В голосе всегда звенели чеканные командирские нотки.

Я протянул ему письмо.

Майор Струк уткнулся глазами в незнакомые буквы потом небрежно швырнул письмо на стол.

— Я вот что тебе скажу. Покидаешь Россию — значит, изменник. Когда ты был в Чечне, я тебя уважал. А сейчас ты стремишься в страну нашего вероятного противника. Больше мне тебе сказать нечего!»

Выходя из военкомата мне пришла в голову мысль, что может быть, самое большое преступление советской власти, это не ГУЛАГ, а задуманный и осуществленный самим дьяволом план разжигания вражды и ненависти между людьми.

Повод найдётся всегда, бедные не любят богатых. Богатые-бедных. Русские- кавказцев, евреев, американцев и почему- то чукчей. Большая часть России любит Путина. Меньшая — нет. Это очень веское основание одной части россиян ненавидеть другую.

* * *

Прошёл год.

Я уже жил в Германии, оформлял немецкую пенсию. Мои армейские друзья качали головами- «Странно у вас в Германии как-то всё устроено. Непонятно. Вот ты воевал за одну Родину, а лечит и платит пенсию другая!»

В моём доме живут русские из Таганрога, евреи из Жмеринки, немцы из Казахстана.

Есть один чеченец из Турции, семья арабов и один пожилой немец из местных.

Несмотря на разность конфессий и менталитета умудряемся мирно сосуществовать. Подчёркнуто любезно здороваемся. Соблюдаем тишину. Не мусорим в подъезде.

Прямо на моих глазах русскоязычная колония приспосабливалась к новой жизни.

Те из переселенцев и эмигрантов, что помоложе и посмышлёнее, шли учиться-переучиваться. Кто без амбиций и особых запросов через полгода-год находил работу попроще. Юристы и бывшие милиционеры становились водителями автобусов и большегрузов. Не подтвердившие свои дипломы врачи и медсёстры работали в домах престарелых.

Ну а те из российских немцев, кто с ленцой, либо находясь в предпенсионном возрасте, садились на социальное пособие и сидели на нём годами.

Первое время они любили гулять по улицам немецких городов и деревень в спортивных костюмах и кепках восьмиклинках. По вечерам пили баночное пиво. Их жёны лузгали семечки и лепили на кухнях манты и пельмени. Много говорили по телефону. Звонили подругам и родственникам, оставшимся в стране исхода.

Немного рисуясь, в свою речь вставляли искажённые немецкие слова:

«У меня завтра термин у косметолога», «Решили с мужем купить вонунг», «Соседка Райка завела себе нового фройнда»…

Я долго думал, почему они это делают? Потом меня осенило, наверное потому, что они одинаково плохо говорят на обоих языках.

Через несколько лет бывшие соотечественники осмотрелись, привыкли.

Даже и не заметили, как превратились в почти настоящих немцев.

Стали покупать пиво исключительно в стеклянной таре. Некоторые научились прилично зарабатывать.

Самые рукастые и практичные построили себе дома. Наиболее удачливые открыли собственный бизнес. Стали приобретать не подержанные, а новые автомобили. В семьях появился долгожданный достаток.

По вечерам бывшие односельчане из какого нибудь целинного совхоза перезванивались и делились проблемами.

— К морю собираемся поехать. Может в Италию? Советуешь в Египет? Нет, там мы уже были. Поедем на Ибицу!

Представители творческой интеллигенции, особенно те, кто реально ничего не создал, но с претензией на гениальность, сразу же почувствовали непреодолимое влечение к общественной и литературной работе.

Один из них, писатель Валера Куклов стал всюду писать о том, каким плохим поэтом был Пушкин. Что Льва Толстого, также как и Пушкина назвать классиком может только неуч. Что эту точку зрения также разделял Иван Сергеевич Тургенев, который был далеко не в восторге от «Войны и мира».

Потом Куклов стал жаловаться на современного читателя. Дескать ценой невероятных усилий ему удалось скопить денег на издание своей книги. Книга давно уже в продаже, а разошлось только три экземпляра и то лишь те, которые удалось всучить своим родственникам.

Сергей Довлатов говорил, что наша эмиграция условно делится на три потока. Даже на четыре: политический, экономический, художественный и скандальный.

Мне часто кажется, что почти вся наша творческая интеллигенция состоит из двух последних.

А именно, художественного и скандального. Эти люди в неограниченном количестве создают писательские Союзы и российско-немецкие интеграционные общества. Они пишут статьи в русскоязычные газеты, как две капли воды похожие на их родные «районки». Некоторые, получаюшие социальное пособие доктора наук, повадились через свои газеты давать советы канцлеру Германии как правильно руководить страной. Они любят выступать с обращениями к Путину, призывами к народу и прочей ерундой.

Некто, по имени Александр Фейлер уже задолбал всех своим предложением оправить к Путину своих ходоков, как когда-то к Ленину.

* * *

Все маленькие немецкие города уютны и приветливы.

Бонн, в котором я живу — уютный и зелёный как мамина грядка. Первое время я поражался тому, сколько в нём приезжих из России. Идёшь по улице и слышишь за спиной отборный русский мат. Если закрыть глаза возникает чувство будто никуда и не уезжал.

Одним из самых ярких представителей российских немцев, живущих в моём городе был доктор филологии Гальдер.

У Роберта Моисеевича было две биографии. Одна торжественная, и сухая как протокол допроса. Другая не такая образцовая, и которую он тщательно скрывал. Первую, официальную, знали все- близкие и дальние родственники, коллеги, читатели.

Вторую знало лишь ограниченное количество людей. В кабинетах этих людей по прежнему висел портрет худощавого сорокалетнего мужчины в гимнастёрке, с усами и клинообразной рыжеватой бородкой.

Согласно официальной версии дедушка Роберта Моисеевича работал преподавателем немецкого языка в самой обычной школе под Одессой. Согласно второй… о которой мало кто знал, его дедушка преподавал в еврейской мужской гимназии Менделя Моисеевича Иглицкого предмет законоведение и по долгу службы часто посещал полицейский Департамент Одессы.

Тут точной информации нет. Одни источники утверждают, что дедушка помогал полиции ловить революционеров и смутьянов, другие наоборот, помогал им избежать каторги.

Но факт остаётся фактом. Имя дедушки Роберта Моисеевича до сих пор упоминается в числе преподавателей еврейской мужской гимназии Менделя Моисеевича Иглицкого 1912 года.

В самом начале войны, когда, напуганные стремительным продвижением германских войск советские органы спешно сгребали и вывозили из Одесской области причерноморских немцев как социально опасных, семью Гальдера не тронули. Папеньку Роберта Моисеевича вызвали «куда надо» и дали задание остаться, втереться в доверие к оккупационным властям и оказывать подпольщикам всяческую помощь.

Далее всё развивалось по законам шпионского романа.

Отец нынешнего профессора был весьма неглуп. Я должен открыть великую тайну профессора Гальдера. При рождении его папа носил совсе другое имя. Его звали не Моисей, а Матиас.

Здраво рассудив, что непобедимой Красной армии скоро кирдык, он уничтожил все явки — пароли и пользуясь тем, что вся семья в совершенстве знала немецкий язык заявил о том, что они- «фольксдойче».

Благодаря этому стали получать продуктовые карточки и льготы от оккупационных властей.

По военным меркам жили неплохо. Но тут части Красной армии начали наступление и глава семейства Гальдеров справедливо предположил, что вслед за Красной армией придёт НКВД, которое поинтересуется, почему он не поджигал «ящики с чёрными бомбами, с белыми снарядами да жёлтыми патронами».

В общем, вслед за немецкой армией они перекочевали сначала в Польшу, а потом и в Германию. Там и настигла их справедливая кара пролетарского гнева Советской власти.

Но в виду особых былых заслуг главу семейства не расстреляли и не отправили на Колыму. Выслали в Северный Казахстан. Согласитесь, что это не самое лучшее место для жизни. Само название вызывают неприятный холодок.

Но это всё же лучше чем Воркута или Магадан.

Потом Матиасу Гальдеру удалось как-то оправдаться перед органами. Более того, он изменил свое немецкое имя на более советское, Моисей. Ему также удалось записать любимого сына Роберта евреем и отправить служить в Советскую армию.

Но об этих фактах биографии Роберта Моисеевича знало лишь ограниченное количество людей.

Писатель Владимир Войнович называл их- «Те, кому положено знать всё».

Переехав в Германию бывший профессор поселился в моём городке. Несмотря на свой провинциальный и пенсионный образ жизни Роберт Моисеевич считал себя вполне масштабной личностью.

Может быть от этого он всегда держался высокомерно. Праздные разговоры не любил. Когда русскоязычные соседи приглашали его попить пивка, отказывался:

— К сожалению не могу… много работы…

Соседи уважительно качали головами. Говорили:

— Труженик.

— Учёный человек…

Целыми днями профессор, как и положено труженику, работал. Что- то печатал. Жена ходила по квартире на цыпочках. Из — за двери доносился стук одним пальцем по клавиатуре компьютера.

Иногда профессор оставался дома один. Жена уезжала на подработку. Она убирала в чужих квартирах. Профессор прогуливался по комнате, обдумывая сюжет следующей статьи. Шаркали стоптанные тапочки, печальным мешочком свисали некогда синие, крепко линялые тренировочные брюки.

Учёные, как известно, любят одиночество. Принято считать, что в это время к ним приходят умные мысли. Но еще больше они любят поговорить с кем нибудь о своём вкладе в науку или литературу. Желательно с кем-нибудь недалеким, наивным и восторженным.

Профессор присел на диван. Взял в руки трубку телефона.

Ему вспомнился номер телефона одного из переселенцев, опубликовавшего в русской газете свои чеченские дневники.

У меня в квартире вдруг зазвонил телефон. Первый телефонный звонок в Германии!

Я только что переехал в квартиру из общежития и телефонный аппарат был почти единственным предметом обстановки. Знакомых в Германии у меня тоже было немного, и звонить было вроде как некому.

Я снял трубку. Внезапно почувствовал волнение. Сказал хриплым от пересохшего горла голосом:

— Ах-ххллё.

Голос на другом конце был незнаком.

— Сергей Герман?

— Да. А что?

— Здравствуйте. Меня зовут доктор Гальдер, я писатель, профессор, редактор журнала… Вы наверное уже слышали о нас?

Название журнала я от волнения не расслышал. Такого писателя не знал. Но фамилия мне понравилась. Громкая. По настоящему немецкая. Да тут ещё и приставка- доктор. Звучало почти как баронский титул, фон Гальдер.

Я оробел. Доктор наук на проводе. А я стою понимаешь, в одних трусах…

— Простите, как название вашего журнала?

— «Ост — Вест- Пилорама…» Если вас не затруднит, приезжайте ко мне прямо сегодня. Через пару часов.

Профессор продиктовал адрес.

Название журнала мне ничего не говорило. Но приглашение самого редактора, показалось невероятной удачей.

Может быть напечатают… Я живо представил, миллионные тиражи, слава, назойливые корреспонденты… Перебирал варианты. Может быть дадут денег… Или возьмут на работу.

Я страшно волновался. Ведь эта встреча могла стать моим звёздным часом. Меня пригласил сам редактор. Да ещё и профессор.

Я трепетал. Но готовился встретить предложение без эмоций. Я прямо-таки слышал свой нарочито равнодушный голос:

«Ну если вы считаете, что это гениально и нужно читателю! Я готов заключить контракт и согласен на гонорар в…»

Я не знал, стоит ли мне соглашаться на сумму в десять тысяч евро. С одной стороны много. Можно будет купить приличную машину. Отдохнуть у моря… С другой стороны. Это Германия. Сам профессор наверняка деньги гребёт лопатой.

Решил дать себя уговорить на пятнадцати тысячах.

Чтобы ускорить волнительный момент подписания контракта взял такси. Отдал пожилому водителю, с ярко выраженной восточной внешностью, последние деньги.

Дверь отворила немолодая дама неприметной внешности. Она впустила меня в квартиру и после крохотной оценивающей паузы крикнула, обернувшись в комнату:

— Роба, этот красивый молодой человек таки к тебе!

На диване сидел бородатый мужчина, с давно не стриженными седыми с желтизной волосами. Из его рта торчала погасшая курительная трубка.

Он был в мятой клетчатой рубахе и старых заношенных трениках. Я понял, что это и есть- профессор.

Он с достоинством кивнул мне головой, приподнял зад над диваном. Затем вновь опустил его.

Потом последовало долгое и нудное пересказывание мытарств редакции. О работе же — ни слова… Ни звука и о деньгах…

— Вы издадите мои рассказы? — напрямую спросил я.

Профессор помрачнел, вынул изо рта трубку и стал стряхивать с бороды пепел.

— Мы возьмём ваши рассказы. В них что-то есть, но сами понимаете, мы не можем за них много платить. Я сам работаю на общественных началах.

Далее вновь последовал долгий монолог на тему долга, подвижничества, служению литературе.

Я уже понял, что мне вряд ли заплатят.

— О какой реальной сумме мы можем вести речь? — Прямо спросил я.

Профессор что- то быстро подсчитывать на карманном калькуляторе.

Произведя очередное арифметическое действие, он, замирал, шевелил губами, словно перечитывал в уме. Высчитав всё до последнего цента, воскликнул:

— Пятьдесят евро.

Это было чуть больше того, что я отдал за такси. Но до конца месяца ещё оставалась неделя. Денег больше не было. Почему то они у меня быстро кончаются, в отличие от тоски.

— Вы надо мной смеётесь! — хотелось выкрикнуть мне. — Я был на войне…Я потратил на эти рассказы часть своего сердца!

Но я сдержался. Ведь возможно, что от этого человека в какой-то степени зависело мое будущее. Может быть, мне всё же удастся заработать с ним большие деньги.

И я решил согласиться. Но именно тогда я впервые понял, что если ты в Германии собираешься заработать с земляками, тебя ждут обязательные неприятные сюрпризы.

* * *

Литературное общество немцев из России находится в Бонне. Это — клуб литераторов, расположенный недалеко от железнодорожного вокзала.

Там собираются те, кого товарищ Сталин называл инженерами человеческих душ, то есть — писатели. Они читают свои рассказы и стихи, пьют чай, потом обсуждают прочитанное. Приходят туда и гости, — читатели, жертвователи, их почему-то любили называть — спонсоры и просто те, кому скучно сидеть дома.

После первых рассказов я начал писать книгу. Это была повесть о войне.

В Чечне я вёл дневник. Вернее что-то что-то записывал на листках общей тетради. Это были рассуждения о войне, описания солдатского быта, грязь, кровь, алкоголь, жестокость. Через какое-то время это стало единственным способом вырвать себя из отупляющего омерзения окружающей жизни. Казалось, слышу, вижу, чувствую, — и не существую. А когда пишу — вроде с кем- то говорю, вижу чьи-то лица и слышу голоса. Поэтому я не ставил никаких точных дат, не было смысла.

Когда- то тетрадь была в коричневом коленкоровом переплете. Со временем обложка тетради истрепалась, чернила выцвели, бумага пожелтела и пропахла пылью.

И вот теперь я перелистываю эти желтоватые странички. Ломкие на ощупь листы грустно шелестят под пальцами.

Повесть писалась под впечтлением свежих воспоминаний и дневниковых записей. Мот чувства были искренни, потому проникнуты ужасом.

В своих литературных записках я старался придерживаться мысли Достоевского, — «война, это путь по лезвию бритвы, где малейшее отклонение чревато сползанием во зло».

Поиски своего литературного «Я», нетерпеливое и всепоглощающее ожидание славы не давали спокойно жить. Всё это будило во мне тщательно скрываемые пороки. Мне было тоскливо.

И я знал, что если сейчас чем-нибудь не займу себя, то к вечеру напьюсь и в лучшем случае выйду из запоя через неделю.

Я увидел объявление в газете о встрече русскоязычных писателей в Бонне. Посмотрел на календарь. Потом на часы.

Лихорадочно начал зашнуровывать ботинки.

Отыскал в шкафу свой единственный пиджак и двинулся на встречу с литераторами.

Вот и вокзал… Напротив мрачноватое готическое здание с колоннами. На стоянке стайка легковых машин с иногородними номерами.

Я пересек гулкий вестибюль, поднялся на второй этаж. Интуитивно определил зал, где царил русский дух. Сел за столик у двери.

В зале стоял интимный полумрак. В полумраке белели столы. Бордовые шторы усиливали ощущение интима. На столах горели лампы.

Через минуту появился бородатый мужчина в шортах. На его шее был повязан пионерский галстук.

Постаревший пионер поставил передо мной на столик тарелку с пирожными.

Спросил:

— Чай или кофе?

Я хотел пошутить- «Лучше водки», но передумал.

Через какое то время стало понятно, что писатели приурочили своё заседание к восьмидесятилетию газеты «Пионерская правда», которую они когда-то читали. Кое — кто в ней даже работал.

Есть мне не хотелось… За окном шумели проезжающие машины.

Я осматривал зал. Микрофон взял какой-то толстый дядька, в очках с тонкой оправой и смешным прозвищем, дядюшка Шульц.

У него было добродушное, приветливое лицо. За очками печальные близорукие глаза. Из личного опыта знаю, что такие честные глаза могли быть только у жулика.

Шульц рассказывал анекдоты. На мой взгляд не смешные. Но в зале вежливо улыбались.

Осмелев и освоившись я тоже попросил микрофон и на память прочёл один из своих рассказов «Контрабасы». Он начинался словами, — «Сколько водки можно выпить за три дня? Одному».

Рассказы была автобиографичны и я испытывал чувство гордости. Не за жизнь, а за её описание. Гордиться своей жизнью не получалось.

К сорока годам моя личность уже достигла пика своего распада. Так считала моя бывшая жена.

Я выпивал, матерился, иногда спал не снимая ботинок.

Кроме того, позволял себе ругать политическое руководство страны из которой уехал, ничего не добился в жизни и вместо того, чтобы покупать жене бриллианты попёрся на войну. Это говорила моя бывшая тёща.

Среди бывших коллег и соседей я слыл грубияном.

Кроме того, недоброжелатели упорно принимали меня за еврея, а бывшая жена как-то назвала меня неудачником и импотентом. Однажды она сказала:

— Ты не можешь любить!

Она была уверена, что любовь это, прежде всего, состоявшаяся карьера.

Брюнетка за соседним столиком неожиданно скосила на меня взгляд.

В нём содержались лихорадочный интерес и легкая тревога. Такой взгляд бывает у милиционеров, следователей прокуратуры и незамужних женщин.

После чтений брюнетка подошла ко мне. На меня пахнуло запахом французских духов.

Звали её Агнесс. У неё был чуть хрипловатый голос. Круглые очки с толстыми линзами в пол лица, полные губы, слегка выпуклые восточные глаза.

Выяснилось, что она пишет стихи. Кроме того возглавляет литературное общество. Говоря по русски является его председателем.

Оказалось, что у нас даже имеются точки соприкосновения. Много лет назад она написала статью о моём дяде Карле. Вернее о скрипках, которые делает его сын Артур.

Мне предложили бокал вина. И на целый вечер я стал объектом внимания мужчин и женской заботы.

Сначала я отнёс это на счёт своей литературной гениальности. Потом понял, что это всего лишь вежливость со стороны очень воспитанных людей.

Один из заместителей Агнесс был похож на актёра Алексея Гуськова. Его звали Анатолий Штайгер. Журналист, в самом хорошем смысле этого слова. Потом уже я узнал, что он необыкновенно совестливый человек и горький пьяница. Хотя в России очень часто, первое, неотделимо от второго.

Агнесс была умна и иронична.

Мы проговорили с ней весь вечер. Мне удалось даже не напиться.

Ближе к девяти часам я попрощался и вышел. Время действия моего проездного заканчивалось ровно в 21.00. Я, словно Золушка, должен был успеть сбежать до наступления этого часа. Иначе сегодняшнее праздничное настроение грозило превратиться в банальную тыквенную кашу.

Уходя я заметил упрек в глазах Агнесс. Возможно мой внезапный уход нарушил ее планы на этот вечер.

Меня встретила безлюдная улица, тронутая таинственным светом вечерних фонарей.

К девяти вечера улицы города пустели. Немцы рано ложились и рано вставали.

Проходя мимо книжного магазина я увидел в сверкающей витрине ряды и стенды книг, с изумительно красивых обложек которых на меня смотрел Гарри Поттер. Во всех книжных магазинах Германии продаются книги об этом волшебнике, дважды одержавшим победу над Тёмным магом Волан-де-Мортом.

Моих книг на стендах ещё нет.

Я сел в трамвай и поехал в свою пустую квартиру.

* * *

Примерно через месяц Агнесс прислала мне приглашение на литературный семинар. После семинара мы должны были посетить международную книжную выставку. Мероприятия проходили в соседнем городе.

Оплату проезда и гостиницы общество брало на себя.

Я поднялся на второй этаж гостиницы и ключом отпер дверь номера.

Деревянная односпальная кровать была аккуратно застелена. На перекладине распахнутого стенного шкафа болтались пластмассовые вешалки. В углу уютно урчал небольшой холодильник.

Мне нравится жить в гостиницах. Не звонят кредиторы.

Никто не занимает ванную. Не надо мыть посуду и пылесосить ковёр.

Можно курить прямо за столом. Во время принятия душа можно громко петь. Можно ходить по ковру в ботинках.

Где- то вдалеке раздавались весёлые крики. Вероятно народ уже приступил к обсуждению творчества русских писателей.

У меня был трудный день. Разговор с экс- женой. Телефонное объяснение с тёщей. К счастью, тоже бывшей. Мне нужно было отдохнуть. Завтра с утра предстояли новые встречи.

Я переоделся. Не снимая обуви прилёг на кровать, застеленную мягким атласным покрывалом.

Перспективы на вечер были неопределенные.

Тогда я встал, раскрыл портфель. В руки мне попала банка пива… ещё одна. Наконец солдатская фляжка с водкой. Та самая, которую я храню ещё с Чечни.

Я заснул так, словно потерял сознание, — и опять этот сон… Он периодически повторяется. Ранее утро. Липкая чеченская грязь. Холодный противный дождь. Вода в сапогах, за шиворотом, в карманах бушлата. Мы идём по улице чеченского села, скользя по грязи. Снова зачистка. Заходим во двор какого-то кирпичного дома дома.

В доме никто не живёт. Разбитые окна. Во двре валяется расстрелянный телевизор.

Глухо, со скрипом открываем дверь какого-то сарая, откуда тянет плесенью. В углу, на старых окроваленных матрасах сидят двое заросших чеченцев. Сырость, свинцовая тяжесть — давят на меня сквозь сон. Чеченцев выводят из укрытия укрытия и гонят вперёд. Один из них ранен, он волочит за собой простреленную ногу.

Тут я понимаю, что это был когда-то мой дом. Я точно уверен, что здесь жил. Слышу, как какой-то майор по рации вызывает подкрепление. Через какое-то время к дому подлетает тентованный «Урал», из кузова которого выпрыгивают молчаливые тени и бесшумно заныривают во двор, клацая затворами автоматов.

Потом из дома, из немоты, начинают выводить прятавшихся там людей. Это чеченцы. Их человек десять — мужчин, стариков и молодых парней, почти детей. Они все похожи на пойманную рыбу, ещё дышат, но уже не живут. Их сгоняют за дом, на окраину села. Несколько контрактников в пятнистых бушлатах курят в рукав, ежатся от холодного ветра. На меня никто не обращает внимания, будто меня нет.

Потом подгоняют несколько БТРов и под рёв двигателей раздаются автоматные выстрелы.

* * *

Я проснулся с уже ставшей привычной головной болью. Мой лечащий врач всегда повторяет одну и ту же шутку, что головная боль это всего лишь свидетельство того, что я ещё жив. На мой взгляд шутка абсолютно не смешная.

Я проходил по коридору. Нужно было позавтракать.

Услышал за дверью полный страданий голос.

— Ну не хочу я чай. Надька! Во-ооодки дай!

Я вернулся в свой номер. Достал из холодильника уцелевшую банку холодного пива.

В соседнем номере на скомканной постели сидел Толя Штайгер в солдатских кальсонах бежевого цвета. Рядом с ним стояла полная некрасивая девушка лет за тридцать, с локонами как у поселковой путаны и строго говорила:

— Водки вам нельзя. У вас сер-рррдце!

Она грассировала, буква «р» получалась твёрдой как булыжник.

Мне сразу вспомнилась моя бывшая жена. Она обращалась ко мне с такими же твёрдыми неприятными нотками в голосе:

— Сер-ррргей! Почему у тебя носки опять валяются чёр-рррт знает где?

Я ей говорил, что в разговоре с ней чувствую себя первоклашкой, которого ругает строгая учительница Марья Иванна, угрожающая вызвать родителей и что это грозит стойкими сексуальными комплексами в зрелом возрасте.

— Гер-рррман, почему ты не сделал уроки? Гер-рррман, почему ты кур-рррил в туалете?

Девушка походила на крепко сбитый гриб- боровик. У неё были хорошо тренированные ягодицы и икроножные мышцы. Светлая футболка не скрывала, а подчёркивала огромные груди.

В ее вызывающей походке чувствовался антагонизм. Можно было догадаться, что благоприятного впечатления я не произвел.

Я почувствовал сухость во рту и одновременно лёгкое удушье. Протянул Штайгеру пиво.

Надежда удалилась, презрительно кивнув нам головой. На прощанье вызывающе вильнула своими замечательными ягодицами.

У Толи безобразно дрожали руки. Он открыл банку, захлёбываясь пеной долго пил. У него некрасиво дёргался плохо выбритый кадык.

Я отвернулся.

Штайгер допил. Поставил банку на стол. Икнул.

Потом достал сигареты, закурил. Передразнил пьянеющим голосом:

— У вас сееееердце! Вам нельзя! Вот из- за таких дур и сердце.

Затем перевёл взгляд на пустую тару. Огорчённо взмахнул руками.

— Извини… увлёкся. Может спустимся в бар? Там есть!

Я замахал руками.

— Ни в коем случае! В хорошей компании у меня нет задней. Как у «Боинга».

Это не стоило мне больших усилий. От первого стакана я могу отказаться без проблем. Гораздо сложнее воздержаться от последующих.

* * *

Толя Штайгер родился в год начала войны, в селе под Одессой.

Там жило несколько немецких семей — они мирно соседствовали с другими жителями села — украинцами, поляками, русскими, евреями. «Немцев в селе в целом уважали- за трудолюбие, педантичность, хозяйственное умение, — говорил Толя. — Хотя в 30-е годы о ведении собственного хозяйства, конечно, уже не могло быть и речи.

С началом войны ровным счётом ничего не изменилось. Всех мужчин призывного возраста отправили на фронт, а оставшиеся, в том числе и немцы продолжали жить как и прежде. А уже в начале июля Одессу и окружающие сёла заняли части вермахта и румынской армии. Местные немцы стали посредниками в отношениях между односельчанами и представителями оккупационной власти. Никто из местных немцев не пошел служить в полицию. Мы все с детства знали немецкий язык — расказывал Толя, — поэтому могли легко объясняться с офицерами и солдатами. При случае что-то переводили, по просьбе соседей или знакомых составляли на немецком языке необходимые заявления или просьбы. Германские власти нас не трогали — как никак, соплеменники.

Именно это родство «арийской крови» и стало причиной того, что летом 1943 года — в связи с приближением фронта всех «фольксдойче» и членов их семей эвакуировали на территорию Рейха.

Так осенью 1943-го года семья Штайгер очутилась в Передней Померании, где на своей «исторической родине», они должны были начинать новую жизнь. Семье выделили небольшой домик, а главу семейства приняли на работу в одно из местных сельских хозяйств. Родители получили германское гражданство, проживали в Мекленбурге. А в марте 1945-го — Померанию заняли советские войска.

Несколько сотен тысяч «административных переселенцев» из СССР не смогли вовремя перебраться в Западный сектор. Все переселенцы, в том числе и советские немцы являлись советскими гражданами, которых было необходимо вернуть в СССР. Двусторонние соглашения СССР с союзниками по антигитлеровской коалиции предусматривали, что «советские перемещенные лица после их идентификации советскими репатриационными представителями должны быть репатриированы независимо от их личного желания».

И поехал Толя Штайгер вместе со всей своей семьёй обратно в СССР. Но не в солнечную Одессу, а в холодную Сибирь. Навечно. Без права возвращения.

Маленький пятилетний заморыш, был признан изменником Родины и особо опасным государственным преступником.

Не успев ещё как следует вырасти уже работал разнорабочим в леспромхозах, на стройках и на металлургических комбинатах.

Но со смертью Сталина немцам дали какие то послабления. Разрешили жить в городах, отменили отметки в спецкомендатурах, позволили учиться.

Окончил школу рабочей молодежи, потом заочный факультет журналистики Уральского университета. Работал в различных газетах, четыре года был корреспондентом ТАСС в Таджикистане. Много пил.

Писал книги, пил, рубил правду- матку в глаза, снова пил и становился Писателем с большой буквы…

Потом решил уехать. Перед отъездом позвал друзей. Один из них изрядно выпив, сказал во всеуслышание: «Крысы бегут с тонущего корабля!» Толя спросил: «Значит корабль всё-таки тонет?»… Тот промолчал, мрачно налегая на коньяк.

Он ушёл последним и все возмущался тем, что кого-то в Германии ждут, а он никому не нужен.

Однажды я поинтересовался у Толи: не жалеет ли он, что уехал?

Тот сощурил добрые смешливые глаза и ответил, что в той стране он мог стать только профессиональным пьяницей. Но ему очень хотелось стать писателем.

Уехав он убил двух зайцев, то есть стал не только пить, но ещё и писать!

* * *

На завтрак мы не пошли. Толя нахлобучил на нос очки, докуривал уже третью сигарету. Она тлела словно бикфордов шнур.

Я всё же спустился в бар за пивом. Штайгер профессионально пил прямо из горлышка.

Он повеселел, его здоровье начало стремительно улучшаться.

— Понимаешь, Серёжа, — сказал он, вновь прикуривая от докуренной сигареты, истлевшей чуть не до фильтра. — Доносительство и стукачество среди русской интеллигенции началось не с приходом к власти большевиков. Раньше… гораздо раньше. Больше других этим страдали музыканты, журналисты и сами писатели.

Мы вели интеллектуальный разговор о фискальстве, как зеркале русской литературы.

— Ещё Фаддей Булгарин писал доносы на великого Пушкина, а Михаил Леонтьевич Магницкий, считающий себя писателем и поэтом, на Герцена. И Осипа Мандельштама в лагерь отправили не по прихоти «горца», а по доносу своих же друзей-поэтов. Ну а сейчас донос существует уже как самостоятельный жанр. Из тайного оружия он превратился в публичную акцию. По любому поводу депутаты, активисты, писатели и даже священники пишут в прокуратуру, Союз журналистов, Союз писателей и другие надзирающие организации.

— Толя, зачем они это делают? — возмутился я. — Это же патология!

— Ничего необычного. Писатели и журналисты, это вообще развращенные умом люди. Сначала они придумываю пороки, наделяют ими своих героев, потом посредством своих произведений, втягивают в него и читателей. Кроме того, многие из нас весьма посредственны, а потому завистливы. Вот и пытаются опорочить тех, кому завидуют.

Я тоже закурил. Голубоватый дымок рассеивался по комнате и был едва заметен в лучах летнего солнца.

«Как странно, — думал я, — другая страна, чужая как далёкая галактика, а разговоры те же, что и дома».

— Заложи ближнего своего, ибо ближний заложит тебя и возрадуется, — философски заметил я, стряхивая пепел под стол.

Это я сказал крайне неосторожно.

Штайгер вздрогнул. Я еще не закончил фразы, а он уже побагровел, сжал кулаки и выругался.

— Не говори так, — загремел он так, что задребезжали оконные стёкла.

— Стучать, докладывать, информировать не только аморально, но и западло. Что касается меня, то я писал прозу, стихи, сценарии, но доносы — никогда!

Я тронул его за руку.

— Толя, прости!

Он махнул рукой.

— Ладно… проехали. Вернёмся к стукачам по призванию. Возьмём к примеру Гальдера. Ты с ним уже знаком?

Я промолчал.

Толя на этот раз медленно, с остановками опрокинул вторую бутылку. Крякнул, вытер губы ладонью. Передвинул по столу пепельницу.

— Так вот… Он пытается учить писателей, правда сам не написал ни одной книги. Редактирует журнал, но писать не умеет.

За те годы, что он редактировал свой журнал, эту как её… «Пилораму», он стал настоящим проклятьем для многих пишущих российских немцев.

У него есть довольно таки странная черта. Он фанатик пунктуации. Если он видит в чьём-то тексте несоблюдение знаков препинания он начинает ненавидеть автора.

Гальдеру дали новое прозвище, граммар-наци, грамотей-опричник. Так называют агрессивных грамотеев с обострённым чувством классовой ненависти к тем, кто допускает орфографические ошибки.

За окном пролетел самолёт. Толя выждал долгую паузу. Многозначительно и веско добавил:

— Есть основания подозревать его в том, что он был на связи у гебешников.

В коридоре громко хлопнула соседняя дверь. Скорее всего это Надежда вернулась с завтрака.

Толя поболтал содержимым бутылки. Допил остатки. Пауза. Затем — с еще большим нажимом:

— Некоторые говорят, что органы завербовали его, когда он преподавал в Павлодарском пединституте. Дескать, будучи женатым, завёл шашни со студенткой, она забеременела. Он отказался разводиться, признавать отцовство. В результате неудачный аборт, или самоубийство, не знаю. Студентка погибла. Всё вылезло наружу. Гальдера должны были судить или в крайнем случае погнать с кафедры. Но тут органы предложили помощь. Дело замяли, а Робу с глаз подальше отправили в другой город преподавать в таком же пединституте. Правда через несколько лет его оттуда уволили из-за скандального характера. И прозябать бы ему сельским учителем в какой-нибудь в школе, если бы на его счастье в Омске не открыли университет, куда его и пристроили.

Так вот, за давностью лет я не хочу обсуждать эту историю со студенткой, так оно было или не так.

Я воспользовался паузой.

— Может быть пока не поздно взять ещё пивка?

— Не перебивай, — говорит он едва заметно раздражаясь, — дай закончить мысль.

Кстати, ты знаешь о том, что ещё в советские времена его направляли в Берлинский университет по программе обмена научных кадров?

И заметь, что это в те времена, когда российского немца не только в Германию — в Монголию не выпускали. Надеюсь, тебе не надо объяснять, кто принимал решения о разрешении поездки за рубеж?

— И кто?

Штайгер растерялся от моей неосведомлённости.

— Комитет! Да комитет же. Люди с горячим сердцем и чистыми руками!

Толя сидел бледный. Снял очки. Теперь он был похож на оставленного ещё на один год второгодника.

— Вообще-то я не хочу о нём говорить. Но вдруг ты когда-нибудь захочешь о нём написать. Страна должна знать своих героев!

Так вот Гальдер по образованию учитель. Какой он учитель судить не берусь, но как человек достаточно гадок и мелочен. Ещё он глуп, чванлив, подл!

Любит, когда его называют профессором. Но профессор — это не степень, а ученое звание. В СССР оно давалось как правило, докторам наук. Гальдер таковым не является. Он всего-навсего кандидат наук, получивший ученое звание доцента. В качестве доцента он из Омска и уехал. Как он стал профессором, за которого себя выдаёт, неизвестно.

Первое знакомство у меня с ним состоялось в Германии, на какой-то конференции. Оно было очень коротким. Во время обеда мы сидели за одним столиком и я удивился, как может учитель русского языка и целый профессор говорить «пойдёмте кушать»? Этот глагол могут употреблять только женщины и только при обращении к детям. Это примерно тоже самое, как если бы я сказал, что «мы вчера в гараже весь вечер прощебетали».

Кроме того этот «профессор» как оказалось не понимает элементарных теоретических положений языкознания.

Но завербовали его раньше, ещё в армии.

Я в этом абсолютно уверен. Он везде рассказывает о том, что его семью депортировали вместе с поволжскими немцами в августе 1941 года.

— Но!..

Штайгер поднял вверх указательный палец, — Гальдер всё врёт…

К поволжским немцам он не имеет никакого отношения. Он из Одессы. Я ведь из тех же мест, что и Роба.

Посуди сам, за какие такие красивые глаза приняли в пединститут не просто немца, а ещё и побывавшего в оккупации? Кроме того, имеющего гражданство враждебного государства?

Не просто приняли, но после окончания вуза ещё и оставили на кафедре в институте!

Штайгер помрачнел, откупорил последнюю бутылку пива. Я пододвинул к нему свой стакан.

— Знаешь сколько студентов хотело остаться и не ехать по распределению куда-нибудь в Тургайскую степь? Сотни человек на одно место. И не просто студентов, а тех, у кого папа-мама были председатели колхозов, инструкторы райкомов партии, директора магазинов, товароведы и прочие «уважаемые люди».

Я сказал:

— Чего мы здесь сидим? У меня есть лишняя сотня.

Я уже чувствовал, что моя душа просит простора.

Потом мы сидели в баре. На книжную выставку в тот день мы не попали.

За соседними столиками расположились другие посетители. Мне показалось, что это были портовые грузчики. В руках они держали кружки с пивом. Иногда что-то скандировали хором.

Белая пена опускалась на столы. Сигаретный дым был напоминал огуречный рассол.

Бармен в белой рубашке и войлочными бакенбардами был похож на английского лорда.

Я разливал под столом водку из своей фляжки. Толя, почему то очень хотел выпить со мной водки на брудершафт.

Выпить я не отказывался, но категорически возражал против поцелуя.

— Это совершенно лишнее, — говорил я, уклоняясь.

Мы допили водку. Ели салат из одной тарелки.

Толя повеселел, судя по всему он чувствовал себя уже совсем хорошо. Теперь он жестикулировал, наваливался на стол и размахивал вилкой.

Ближе к вечеру Штайгер опьянел. Стал мрачнеть. Вместо футляра сунул очки в салат. Взглянул на меня побелевшими глазами и спросил тихим шёпотом:

— Вот ты хочешь стать писателем… А зачем?

Мне стало неловко. Но Штайгер похоже и не ждал ответа на свой вопрос.

— А знаешь ли ты, что в мозгах всякого писателя- тьма? Это страшные люди, потому что… Может быть потому одни из них спиваются, а другие стреляются, вешаются или кончают свои дни в психушках?

Наступил вечер. Мы уже по привычке допивали невкусное тёплое пиво. Нас развозило без легкости, плоско и тяжело, словно приглаживало тяжёлым катком.

Расплатившись мы разошлись по своим номерам. Перед тем как провалиться в пьяное беспамятство я думал о жалкой и слабой человеческой душе.

Спал я плохо.

Мне снился Толя Штайгер, почему-то в в тренировочных брюках с пузырями на коленях. По полу комнаты расползались трещины. Холодный полумрак, тусклая засиженная мухами лампочка на перекрученном шнуре. Ободранная фанерная дверь. Своим гаснущим сознанием я понимал, что это моя единственная, неповторимая жизнь, которую я так бездарно хороню… Штайгер покачивал ногой в стоптанном тапке. Наклонился ко мне:

— Ты зачем, сволочь, донос написал?

— Толя, ты перепутал, — говорил я, — это не я…

— Правильно, не ты, — соглашался Штайгер. — Это Фаддей Булгарин накропал. Я знаю.

* * *

Я просыпаюсь тяжело и лежу несколько минут, вспоминая, что еще жив. Потом, с трудом разлепив глаза, оглядываюсь по сторонам.

Вижу, что лежу на узкой односпальной кровати с тонким матрасом. В каком-то странном помещении, напоминающем то ли тюремную камеру, то ли склеп. Единственное окно было задрапировано тёмной шторой.

Беспощадные молотки стучали в висках. Голова трещала, и снова появилась страшная мысль, что пьянство, это зло. Что с этим надо что- то делать. Только бы вот опохмелиться, а потом взяться за решение.

Я поднёс к глазам часы и обомлел. Половина одиннадцатого, а я все еще дрыхну. И это в доме, куда я приехал для встречи с другими писателями и поэтами.

Натянув тренировочные штаны и сунув зубную щетку в зубы плетусь чистить зубы.

За дверью раздаётся стыдливое, но настойчивое царапанье.

У Штайгера шершавая с похмелья морда, глаза виновато опущены к полу. Страдает.

— Господи, Серёжа… Зачем ты меня вчера напоил? Я ведь практически не пью. Зачем ты позволил мне мешать водку с пивом?

Я потерял дар речи.

Штайгер сунул в рот карамельку и с хрустом разгрыз.

— Сейчас Надька метнётся в магазин и принесёт нам опохмелиться. Собирайся!

Мы снова сидим в Толином номере.

Жаркое солнце, тёплое пиво и похмельное состояние не располагают к страстному спору. Толя отвечал лениво, поддавшись моему расслабленному состоянию, и вспоминал русских классиков.

Постепенно наш разговор как-то сам по себе увял.

* * *

Утром перед отъездом я увидел зале невысокого тольстенького человека с хитрыми и бойкими глазами.

Это был дядюшка Шульц.

В Союзе он был профессиональным учащимся. Долго искал себя, поэтому учился всегда и везде, сначала в восьмилетней школе, потом на курсах младших авиационных специалистов. Получал профессию внештатного инспектора госпожнадзора, затем снова учился в школе, но уже вечерней. Потом были профессиональные курсы председателей местных комитетов, водителей, трактористов. Вершиной образования стал народный университет марксизма- ленинизма.

Но тут началась эмиграция. Дядюшка Шульц решил уехать. Как он потом говорил, однажды ночью он проснулся от зова крови.

Этот зов позвал его в дорогу.

Переехав в Германию дядюшка Шульц снова начал искать себя. Чтобы отыскать своё второе призвание пришлось учиться заново. Выбор профессий происходил бессистемно.

Языковые курсы, курсы охранников, курсы экспорта. Потом почему-то Библейская школа христианской акции. Снова водительская академия и курсы водителя погрузчика.

Несколько месяцев он работал водителем жидких, опасных, особо опасных и военных грузов.

Внезапно, так же как и в первый раз Шульц проснулся от внутреннего зова. Он понял, что хочет двигаться навстречу Богу.

Ему вспомнились знания, полученные в Библейской школе. Он обратился к знакомым баптистам. Они заинтересовались потенциальным новым братом. Им нужен был свой человек среди русскоговорящих переселенцев, чтобы помочь им обрести Бога.

Так дядюшка Шульц стал религиозным деятелем. Он читал проповеди, распространял религиозные журналы. В его взгляде появились печаль и вселенское прощение. Он понимал всех и всем всё прощал. Опуская глаза в пол шептал страждущему человеку:

— Я буду молиться за тебя брат мой.

Карьера новообращённого брата быстро пошла в гору. Баптисты оценили его по достоинству.

Он всегда был приветлив, не сквернословил, не курил и не уходил в запои.

Вскоре дядюшку Шульца назначили старостой и поручили помогать пресвитеру.

Его сгубила страсть. Он очень любил женщин. Вернее, не просто женщин, а женщин хозяйственных, умеющих создать уют и домашнюю гармонию.

У таких женщин он задерживался на месяц… два… три… Они вместе пели псалмы. Говорили о Боге. Посещали службу. До тех пор, пока новоявленная сестра не начинала намекать на женитьбу.

После этого дядюшка Шульц исчезал. Надо отдать ему должное. Он всегда уходил красиво, без мелочного дележа имущества и сцен. На прощание оставлял записку, что должен целиком посвятить себя Богу и будет молиться за приобретённую сестру по вере.

Через некоторое время та же история повторялась вновь.

В нашем городе некоторые почему- то считают его ловким жуликом.

Хотя в общем он был разговорчивым и добродушным человеком.

* * *

У российских немцев несмотря на их общую тяжёлую судьбу полно приспособленцев, умеющих жить при любой власти.

Они подобно «детям лейтенанта Шмидта» умеют очень ярко и красочно описывать свои страдания, которые претерпели отстаивая интересы российских немцев.

Среди них Наина Куско и моя соседка Фрида Коврига.

Можно сказать, что с Наиной Куско мы друзья. Я её знаю очень хорошо, но она меня нет. Более того, отвечая на вопросы какого-то интервью она сказала, что такого писателя нет.

Фрау Куско как раз из тех причерноморских немцев, которые получили гражданство в годы Второй Мировой войны.

Она собирала в Германии аншлаг на читательских конференциях, повествуя о том, как, держа в руках стеклянную банку с бензином вышла на Красную площадь.

— Было это в 1970 году-говорила она трагическим голосом. — Как вы помните, незадолго до этого Александра Исаевича Солженицына, с которым я была дружна, исключили из Союза писателей.

Наина замолкала, смотря куда то в даль всё ещё красивыми влажными глазами, словно вспоминая те давние события.

— Я дошла до Мавзолея Ленина, подняла над головой банку с бензином… Тут её голос затихал до шёпота. Зал замирал, пристально рассматривая неброское, но дорогое платье своего кумира.

Наина всегда одевалась с невызывающей, изящной роскошью.

А я кричу, — если в течение часа мне и моим близким не дадут разрешения на выезд в ФРГ, обливаю себя бензином и поджигаю!

В звенящей тишине зала в этот момент всегда раздавался один и тот же дружный вдох:

— Ах!

А Наина не обращая внимания на зал продолжала.

— Меня тут же же взяли в кольцо люди в штатском. Но вы же понимаете, кто это был?… Естественно… сотрудники органов.

Сначала они мне угрожали, потом просили, снова угрожали. Но я была непреклонна, как скала! Я готова была умереть за свободу. За нашу свободу!

Поняв, что меня не запугать, появился какой-то важный чин в костюме с галстуком. Молча достал из портфеля бумагу с какой-то печатью, и со словами: «Будет вам Германия, расписывайтесь и улетайте», протягивает мне. А я каким — то шестым чувством понимаю, что ему нужно только одно…

Наина замолчала. Дрожащими руками налила в стакан воды. Сделала глоток. Было слышно как вода провалилась в брюшную полость.

— Да, им нужно было только одно…Чтобы я выпусила из рук банку с бензином… и тогда всё… Подвалы Лубянки. Пытки. И в итоге безымянная могила с номером вместо креста. И я принимаю решение Опрокидываю на себя банку с бензином. Он течёт по моим волосам, по лицу.

Выхватываю из кармана коробок с охотничьими спичками. Такие горят даже в воде. Руки предательски дрожат. Гебешники отскакивают в разные стороны. Страшно им умирать! А я диктую им свои требования.

— Немедленно доставить сюда моего мужа, его мать и наших дочерей. Они ждут у входа в здание Центрального телеграфа.

— Но мать вашего мужа не может лететь в Германию! — кричит старший, — она же не немка!

— Здесь я решаю, кто может лететь, а кто нет! Ну-ууу! Считаю до трёх и поджигаю. Р-ррраз!

И они дрогнули. Испугались!

Ну а потом приехали западные корреспонденты, следом работники германского консульства, с уже готовыми бумагами и в сопровождении эскорта с мигалками в Шереметьево. А там рейсом «Люфтганза» во Франкфурт-на-Майне.

И вот я живу здесь, на своей исторической Родине.

Эту историю чуть не случившегося самосожжения Наина рассказывала своим читателям на всевозможных конференциях очень много лет.

Местные немцы и наша творческая интеллигенция обожающая посещать всевозможные творческие вечера и встречи с известными людьми ей верили. А может быть просто боялись обидеть недоверием?

«Эмигранты меня удивили ещё тем, — писал Владимир Войнович, — что рассказывали небылицы о своей прошлой жизни так смело, как будто их собеседниками были не их соотечественники. И похоже было, что другие принимали эту выдумку за чистую монету, хотя по личному опыту жизни могли бы знать, что одно только намерение без реальной попытки совершения привело бы замыслившего к поездке в другую сторону.

По приезду в Германию Наина получила место журналиста на радиостанции «Немецкая волна» и много лет рассказывала истории о своей борьбе с режимом.

Выйдя на пенсию она стала владельцем русскоязычной газеты. Была удостоена высшей государственной награды Германии — ордена «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия».

Долгое время Наина Куско считалась у нас неофициальным Солженицыным.

После того как она постарела и утратила былую красоту её стали путать с Валерией Новодворской. Наина не обижалась. «Главное»- говорила она, это оставаться демократом.

А потом, спустя почти сорок лет безбедной и беспроблемной жизни в Германии она вдруг бросила всё и внезапно исчезла.

Злые языки говорят, будто её супруг имел самое непосредственное отношение к советской разведке и вся история с самосожжением была придумана органами госбезопасности лишь для того, чтобы внедрить и легализовать на Западе свою агентуру.

Проверив и сопоставив все факты доверчивые немцы поняли, что их дурят, но решили не привлекать к ответственности даму, награждённую германским орденом. С одним условием, вон из страны! Хотя может быть это тоже неправда, как и рассказы самой Наины. Может быть. Не знаю!

* * *

Моя соседка Фрида Коврига в молодости работала в немецкой газете в Москве.

В любой редакции есть журналист, который ничего не пишет. Он не хочет и не умеет писать.

Его нахождение в редакции обычно связывают с чьй-ето протекцией. Все это знают и не удивляются.

Фрида появилась в редакции по звонку какого-то важного человека.

Она была редакционной секс-орхидеей. С чувственным ртом и идиотской привычкой громко стонать во время стремительного перепихона в кабинете. Мужчина слетались на неё как мухи на сексуальный цветок.

О её любовных экзерцисах знала вся редакция. Тем более, что она сама трепала языком о том, где, когда и в каких позах её регулярно имели.

Ходили слухи, что она ещё и постукивала в какой-то отдел, курирующий не то общественные организации советских немцев, не то тот, который занимался прессой. Но это абсолютно никого не удивляло. Все знали, что газета нашпигована стукачами.

И такое правило существовало во всех советских газетах. Но это, как говорится совсем другая песня.

* * *

Леопольд Иванович Герман жил в Берлине и ещё при жизни стал легендой.

Большинство этих легенд он придумал о себе сам. В них правда была перемешана с мюнхаузеновским враньём, да так, что одно уже было неотличимо от другого.

Он называл себя профессором. Говорил, что мальчишкой из Одессы был вывезен в рейх и служил вермахте. Потом был ранен и попал в советский плен.

Его приговорили к смертной казни, но расстрел заменили на десять лет советских лагерей.

После лагеря окончил техникум, потом институт. Работал управляющим строительным трестом. Состоял в партии. Пил с Иосифом Бродским и первым президентом СССР.

По его словам, Михаил Горбачёв, он же автор перестройки и борец за трезвость, выпить был не дурак и всем напиткам предпочитал армянский коньяк.

Однажды в качестве визитки Леопольд Иванович напечатал доллары со своим портретом. Решил пошутить и подал такую визитку продавщице на кассе в магазине. Та шутку не оценила и вызвала полицию. Был жуткий скандал.

И поделом. Не мешай людям работать.

Выйдя на пенсию он организовал в Берлине творческий союз писателей. В него вошли несколько местных поэтес. Дамы были в возрастном диапазоне от тридцати и выше. Все они без исключения рано или поздно уступали его притязаниям.

Фрида Коврига несмотря на свои слегка неполные восемьдесят не стала исключением. Она жила у него месяц, основательно подорвав его экономическое благополучие.

После того Леопольду Ивановичу принесли для оплаты очередной счет с несколькими нулями с ним чуть не случился сердечный приступ.

Его лицо исказил гнев. Глаза округлились. На щеках проступили пунцовые пятна. Он закричал: «вон из моей квартиры старая потаскуха».

Этого Фрида ему простить не смогла. Она ушла громко хлопнув дверью, но через суд потребовала с него сто тысяч марок, за сказки, которые он у нее якобы украл, издал, а потом купил себе яхту.

* * *

Валера Куклов, о котором я уже упоминал выше, родился в городе Кызыле, но босоногое детство провел в Казахстане. Окончил Московский лесотехнический институт и институт имени Горького. Член ряда творческих союзов СССР и России, автор 24 пьес, 18 книг, 2 киносценариев, переведен на 11 языков, лауреат премии имени Льва Николаевича Толстого и многих других. Живёт в Берлине. Женат на российской немке.

Так про него написано на обложке собственной книги.

На самом деле это был весьма заурядный человек с таким же заурядно дурным характером. При этом откровенно чванливый и грубый. Называл себя профессиональным диссидентом. Живя в СССР он был недоволен социализмом. Проживая на Западе- капитализмом.

Валера не работал. Работала его жена. Мыла полы и пылесосила в домах у богатых немцев.

Валеру семейные проблемы волновали мало, поскольку всё основное время он думал о диктате и кровожадной политике Америки, о растущей волне русофобии, засилье гомосексуалистов, масонов, евреев и либералов.

Он много писал, но все его книги были скучны, наполнены ложью и надуманными нежизненными сюжетами. Пьесы тривиальны и убоги.

Только наша склонность к бесстыдному публичному самоистязанию сделала из Куклова заслуженного, ни с кем не сравнимого страдальца.

Очень часто диссидентами становились обиженные властями, как им казалось, писатели, музыканты, актёры. Но объявлять об этом вслух было как-то не очень удобно, поэтому они объявляли себя борцами с режимом и советским строем. Например, Александр Гинзбург, он же Галич, стал, по его утверждению, диссидентом, когда столкнулся с государственным антисемитизмом. До этого он был удачливым и не особенно разборчивым в средствах советским писателем и сценаристом. Но когда вдруг оказалось — родное советское государство не ему отвело первые места, вступил с ним в борьбу и рассердился до того, что эмигрировал. Что характерно — уехал не в Израиль, а в Париж, стал не сионистом, а членом НТС, посещал не синагогу, а православную церковь, и даже заявлял, что с еврейским возрождением ничего общего не имеет.

По схожим причинам на Запад в своё время эмигрировали Василий Аксёнов, Владимир Войнович, Георгий Владимов и многие другие.

Куклов, это мой давний оппонент. Его жизнь была покрыта ореолом загадочности. Он сам был её создателем.

В Германии он стал известен тем, что вначале объявил себя членом ЦК коммунистической партии Колумбии.

Потом он объявил войну известному бизнесмену и газетному магнату Николаю Вернеру.

Валера утверждал, что Николай Вернер сделал своё состоянии на торговле оружием, маскируя бизнес под торговлю мороженным.

Попутно с эти действом Валера сделал ему недвусмысленное предложение дружить.

Нет. Не в сексуальном плане. А в самом настоящем понимании крепкой мужской дружбы. Был предложен следующий план. Вернер берёт Куклова к себе на работу. Платит ему зарплату, страховку, гарантирует социальные льготы.

Валера в благодарность обеспечивает ему медийную безопасность. Иначе говоря, в средствах массовой информации рвёт на части его оппонентов. На мелкие кусочки! На лоскутки!

В противном случае обещал Вернеру, что покажет общественности его подлинное лицо, сиониста и мафиози.

Но не пошло. Коварный и далеко идущий план дал сбой. Вернер оказался умнее, чем о нём думал член колумбийского ЦК.

На предложение Куклова он не ответил. Зато его адвокаты подали исковое заявление в суд. Процесс длился долго. Несколько лет. Валера несколько раз впадал в депрессию и собирался уехать в Колумбию. Угрожал, что покончит жизнь самоубийством.

На какое то время его даже поместили в клинику для душевнобольных.

Не помогло. Процесс он проиграл. Его обязали выплатить крупный штраф.

В знак протеста Куклов объявил голодовку и начал сбор денежных пожертвований в пользу голодающих писателей.

Голодовка пошла ему на пользу. Он поправился на три килограмма.

При встрече он сказал мне.

— Можешь называть меня просто — Мастер.

Я прожил страшную жизнь. Преследовался режимом. Дважды сидел. Причина- злостный диссидент! Жулики и урки меня уважали. Предлагали корону вора в законе.

На мой взгляд, на вора в законе он был похож также, как я на леди Гамильтон. Об этом я ему и сказал. Он в ответ обронил в мой адрес что-то пренебрежительное.

Кажется он назвал мои рассказы — «гавно…»

Я сказал, что набью ему морду. И наши отношения были испорчены не успев начаться.

Между нами разгорелась война. Велась она методом взаимных нападок на литературных форумах. Куклов делал упор на отсутствие у меня литературного образования, солдафонское прошлое, отсутствие судимости. Я крыл его выражениями из лексикона заведений исправительно-трудового характера, широко распространённых в профессионально- технических училищах и армейских коллективах.

Эта перепалка страшно нервировала Куклова обилием непонятных ему слов и выражений.

К моим оскорблениям он не был готов и быстро сдался.

Перед тем как выбросить белый флаг он объявил, что поставит перед Гаагским трибуналом вопрос о признании меня военным преступником за участие в Чеченской войне.

* * *

Для политиков, родившихся в бывших республиках СССР тема любви к России зачастую является коммерческим проектом, на котором можно заработать.

На российских ток-шоу появляются какие-то неизвестные люди, которые заявляют о том, что представляют Германию, являются политологами, экспертами и клянутся в своей любви к Путину.

Один из них руководитель фракции Партии левых в Городском совете города Квакенбрюка Андреас Маурер. Он родом из Карагандинской области Казахстана. Немецкий, казахский и русский языки для него были родными. В СССР его звали Андрюшкой. Переселившись в ФРГ в 1988 году в возрасте 18 лет, он стал Андреасом и подался в активисты общественного движения российских немцев.

В последнее время он стал частым гостем на российском телевидении. В его прсутствии ведущий охотно затрагивал тему культивирования немецкой вины, которую символизировал памятник жертвам холокоста в Берлине. Эта тема сегодня предельно болезненна, потому что вдалбливание комплекса вины третьему и четвертому послевоенному поколению немцев страшно калечит национальное самосознание немцев. И вот российский телеведущий, в очередной раз желая напомнить немцам о вине их отцов и дедов задаёт вопрос левому активисту Андреасу Мауреру. «что там у вас происходит? Почему «Майн Кампф» вновь стала настольной книгой немцев? Тиражи изданий бьют все рекорды!

Что на эти слова должен сказать любящий свою страну человек?

Но Маурер повёл себя по крайней мере страно. Он стал брызгать слюной и кричать о том, что — да! В ФРГ возрождается фашизм, что толпы нацистов свободно маршируют по улицам с факелами!

Что ещё можно сказать об этом человеке с широким бабьим лицом и вкрадчивым голосом?

Предатели есть у любого народа. До поры до времени им кажется, что предав своих они вытянули счастливый билет. Теперь они имеют возможность сладко спать и вкусно есть.

Но к каждому из них рано или поздно придёт расплата.

Через несколько лет справедливость в ФРГ всё-таки восторжествовала и ненавистник немцев Маурер оказался на скамье подсудимых за мошенничество на выборах.

Есть надежда, что когда-нибудь рядом с ним сядет и Генрих Кроуд.

* * *

Случайность — это автограф судьбы. Поэтому случайных случайностей не бывает. Чудо, вдохновение всегда случайны, но могло ли их не быть?

Лет через десять гуляя по городу я увидел, как мне навстречу идёт Лёня Струк.

Он был в шубе нараспашку и благоухал женскими французскими духами.

В нашем магазине всегда лежат бесплатные пробники, правда почему то всегда женские.

При виде меня Струк остолбенел и открыл рот. Увидев меня, он наверное подумал, что перед ним стоит чёрт. Его словно парализовало и он застыл с открытым ртом.

Я тоже растерялся, но сказал:

— Хай! Как дела?

Он не шевельнулся, мышцы на лице оставались застывшими.

Мне показалось, что у него онемели даже ресницы.

Я спросил:

— Лёня, ты оглох? Или немой?…

Он почему то перевел взгляд на мои ботинки, потом на мое лицо и наконец его рот растянулся в улыбке. Одновременно он выкинул вперёд обе руки, намереваясь меня обнять.

— Ну привет, — сказал он.

Пожав его руку, я сказал ему первое, что мне пришло в голову:

— Хорошо выглядишь! Рад тебя видеть!

Потом спросил, как он оказался в Германии.

Потупив глаза он ответил:

— Зов крови. Его не обманешь!

Я пошутил.

— А я и не знал, что ты немец!

На его лице выступили красные пятна. Воцарилась неловкая пауза. Затем он посмотрел на меня тяжелым взглядом и ушёл.

Лёня оказался евреем. Хотя ранее во всех анкетах он указывал, что украинец.

* * *

Живя в России я никогда не задумывался над вопросом взаимоотношений бывших соотечественников на Западе. Мне казалось, что там изначально должен отсутствовать повод для раздоров.

У всех всё есть- машины, дома, квартиры. Шмоток полно, холодильник забит. Говорят, что думают. Живут, как хотят. Накормлены, одеты, обуты…

Завидовать нечему.

Оказалось, что я ошибался. Завидовали! И ещё как!

Все бывшие соотечественники в Германии жестоко переругались! Писатели с писателями. Музыканты с музыкантами. Коммунисты с демократами. Братья с сёстрами. Евреи с немцами. Первая эмиграция с последней. И так далее.

Склок хватало. В прессе, на форумах, и в быту. На семинарах, заседаниях, художественных чтениях, совместных встречах и разговорах в кулуарах.

В общем, налицо был самый что ни на есть обычный русский срач. Бессмысленный и беспощадный!

Поводы для зависти находились сами собой. Старые обиды, творческая неудовлетворённость, профессиональная зависть.

Особую ненависть вызвали наиболее удачливые и талантливые, вызывая классовую ненависть, главным образом, у родни и коллег по цеху.

Мне регулярно звонят знакомые, или не очень знакомые борцы за справедливость и рекомендуют кого-нибудь в качестве жертвы.

Наиболее часто предлагают кандидатуру Генриха Мартинсона. Чем он им не угодил, не знаю. Но мне регулярно пишут о его маме, жене и бывших любовницах его папы.

Кроме этого мне уже сообщили о том, что он никакой не немец, а тайный иудей, который дома носит кипу и есть мацу.

Что он «работает немцем», украл все деньги выделенные Германией, что он полковник ФСБ России, агент МОССАД и много чего ещё. Я удивляюсь, почему он до сих пор ещё на свободе.

Совсем недавно в советской стране даже за меньший набор обвинений давали пятнадцать лет строгого режима.

Я шапочно знаком с Генрихом Мартинсоном, поддерживаю переписку с его женой. Это милая, прекрасная пара.

Казалось бы, если у вас есть вопросы задайте их самому Мартинсону или обратитесь в суд.

Но нет. Не хотят. Какую же цель они преследуют?

Цель в большинстве случаев самая обычная и благородная, восстановить якобы попранную справедливость. Но на самом деле припомнить оппоненту все обиды и на этом фоне хоть на минуту почувствовать себя выше и значительнее. Один из таких «восстановителей» живет в Берлине, а до этого обитал в каком-то сибирском захолустье, где защитил кандидатскую по како

...