автордың кітабын онлайн тегін оқу  «…Жизнь нельзя ввести в оглобли»

Александр Эртель

4 июля 1888 г.

… Хочется еще поговорить с вами. Письмо написано вчера, но сегодня идет дождь и послать на станцию оказалось нельзя. Сегодня я перечитал свое письмо, и… на одно мгновение мне подумалось то же, что и вам: не нужно посылать письма. К тому же жена говорит: «он не обидится, но ему может быть больно». И все-таки, как видите, письмо посылается. О, я не хочу сделать вам больно! Но мне неудержимо хочется сказать вам свое мнение о вашей жизни и тем решительно и даже грубо подчеркнуть то, в чем мы не согласимся с вами. Я оставляю за собой право защитить это мое, противное вашему мнение. Пока же приведу вам не свои, но чужие слова, приведу удачную аналогию, не особенно давно поразившую меня своим смыслом и своей трезвостью… «Отвлеченное начало, приложенное к строению человеческих обществ, одинаково расстраивает отправление духовного организма, как чистый химический элемент, введенный в растительный организм. Чистым азотом погубишь растение, хотя азот и нужен для его жизни, и правами человека не выправить государства, хотя декларация о них и заключала в себе истины». Выбросим «строение человеческих обществ» и «Декларацию прав человека»; заменим эти слова «построением человеческой жизни» и «учением Христа» — смысл будет все тот же. На мой взгляд, по крайней мере. Когда мы ходили по роще, вы, между прочим, сказали прекрасные слова, хотя и не логичные в ваших устах: «Я хорошо знаю, что необходимо считаться с тем, что было вчера». Именно, именно нужно считаться, и мне все думается, что этого нет у вас, что, напротив, у вас до страсти доходящее отрицание этого «вечера» с его интересами, заботами, радостями и горем.

Сделаю я вам маленькую иллюстрацию вышеприведенной выписки, сопоставлю «отвлеченное начало» и живую, действующую, нынешнюю жизнь. Космополитизм — понятие широкое, христианское, благое; любовь к родине — понятие дикое, животное, антихристианское, источник зла. Хорошо. Пока я витаю с философом Соловьевым в сфере чистого разума, я, пожалуй, и ему скажу: «да, хорошо, хорошо, нет ни эллина, ни иудея, это верно; что Карл Карлыч, что Фома Арефьев — все единственно». Но вот после четырех лет отсутствия я на родине… Наконец-то! наконец-то, милый мой! Что же это за сила такая, что же это за власть в полях этих, уходящих в синюю даль, в этом ветре, доносящем до меня слабый запах земли и полыни, в этом однообразном звоне ямского колокольчика, в этих поселках, разбросанных там и сям! Вон лес лепечет и приветствует меня звонкими птичьими голосами… Вон знакомая колокольня стройно выдвинулась из-за возвышенности и точно улыбается мне навстречу… Вон курган нахмурился в стороне, а за ним и другой, и третий… Это что синеет? Это степь синеет. Даль синеет бесконечная, ширь, простор, захватывающий душу. У, как хорошо и как грустно мне: внутри кипят слезы, и разрыдался бы неведомо чему, а вместе с этим светло мне и хорошо, и ласковая, детская радость проникает мое существо… Дома я, дома. Все мне мило и дорого, и всему раскрыто размягшее сердце. Песня ли тянется вдали, звенит ли в высоте жаворонок, мужик ли медлительно шагает за сохою — все вмещается в мою душу и переполняет ее блаженным трепетом, восторженным трепетом… А там ракиты, хуторок, смиренно приникший посреди необозримых полей. Поля, поля и мертвая, сказочная, сонная тишина.

Смотрите. День погасает. Тихий ветер слабо тревожит нивы. Пойдемте этими нивами, взберемся на тот курган, к которому отовсюду прильнула волнистая рожь. Смотрите же, как далеко видно отсюда! Что за тишина такая, что за кротость разлита в воздухе! Вы видите колокольни? Это села попрятались в долинах. Вон зеленеет чей-то сад, за ним деревня дает о себе знать протяжной девичьей песней… Солнце садится за леса. В хлебах бьет перепел. Наливные колосья важно наклоняются к земле. Даль тускнеет и заполняется загадочными тенями… Вон кропотливо бредет богомолка по столбовой дороге… Вон скачет мальчуган на белой кобыле, размашисто вскидывая локтями… Вон коровы идут к деревушке, взбивая клубы румяной пыли… Знакомая, слишком знакомая картина! Но отчего же эта картина так умилительно действует на меня, и загорается во мне такое серьезное чувство, и душа моя наполняется тихим светом? Уж не прав ли Прудон, сказав, что «между человеком и страной, в которой он живет и в которой родился, существует связь, подобная связи между душой и телом: они как бы созданы друг для друга, служат выражением один другого»…

— Ах, поскорее отсюда! — прерываете вы меня, — повестите и в селах, чтобы скорее отсюда уходили; правда, можно попроситься, чтобы оставили на прежних местах, но лучше уж не тесниться и уйти…

— Да в чем дело!

— Карлу Карлычу в Силезии стало тесно; он собрался войной и идет сюда, чтобы здесь заселиться. Пусть. У нас еще в Самарканде много, а он пусть тут. Не драться же с ним. Тем более это все равно: Карл Карлыч из Силезии, или Фома Арефьев из Супруновки: нет ни эллин, ни иудей…

— Н-нну, нет-с!

Я хочу только сказать, что далеко не все ясное и непреложное в сфере разума ясно и непреложно в жизни. Разум свое возьмет — в это я верю, но не тем путем, каким птицы летают, а зигзагами, медленными усилиями, временным перемирием с наследственными чувствами, нравами, бытом, верованиями. Иначе история идти не может. Ни история всего человечества, ни история одного человека. Теперь уже доказано, что в природе не было внезапностей, не было катаклизмов. Не может их быть и в природе человека. А раз человек стремится сделать их — он измучается и падет вольной или невольной жертвой «преждевременности». Я этим не хочу сказать, что человечество придет к разумной жизни как-то само собой, без усилия отдельных людей; усилия эти должны быть, но они должны быть рассчитаны, должны совершаться в условиях возможного. …

5 августа 1888 г.

… Я думаю, что, помимо нравственного воздействия на читателя, — что, кажется, неразрывно с настоящим искусством, — искусству принадлежит и другая, очень важная роль: расширение сознания не в одном только нравственном смысле. В этом смысле глубокое и правильное изображение характеров, изображение быта, типов, исторического состояния людей, изображение страстей и их злых и добрых движений мне кажется желательным ничуть не менее тех нравственных задач, которые тоже должны преследоваться искусством. Разумеется, в высшем-то своем типе искусство должно неразрывно соединять в себе и то и другое, то есть над сумятицей изображаемой жизни, над всем злом и добром этой сумятицы, над ее красотой и безобразием непрестанно должен носиться «дух Божий», непрестанно