К тому же режимник вызывал интерес Калитина. Необразованный, безнадежно отставший от века, он был ископаемое, окаменелость из прошлой эпохи, от грехов, грязи и крови которой Калитин хотел дистанцироваться. Там царила простая и бессмысленная смерть с наганом, забиравшая без разбору миллионы душ.
Смерть всегда оставляет улики, многообразнейшие естественные следы, по которым пойдет умный следователь. Так устроен мир, его законы.
Обойти, обмануть эти законы, сделать так, чтобы смерть приходила незримо, проникала за любые покровы, не оставляя следа, – это высшая власть, возможность напрямую повелевать бытием.
Он стал неудобен. Для некоторых иерархов в том числе. Его переводили – подальше от больших городов, в скромные деревенские приходы. В этом была и забота, и опасение, что он становится слишком заметен, слишком раздражает власти. Кое-кто из братьев священников поговаривал, что он ведом грехом честолюбия, ищет личной славы, а не блага Церкви.
Только одно чувство на свете могло связать собой и удачу, и упорство, и слабость, и надежду, и страх, и расчет, и отчаяние, запрячь их вместе, претворить в один цельный, спасительный жест судьбы.
Только одно чувство могло сотворить такое чудо.
А уж в истинности этого чуда Шершнев, человек войны, один из чернорабочих ада, как они в шутку называли друг друга с коллегами, был уверен.
Они были сцеплены, связаны, как звук и эхо, как пара веществ, составляющих бинарный яд. Ученый создавал вещество, Шершнев применял его. Они делали всю настоящую работу, брали на себя риск. И Шершневу чудилась неправильность в том, что их столкнули друг с другом.
Руки Калитина дрожали. Бутылка звякала о край рюмки. Он заплакал – слезами, отложенными на два десятилетия, уже, казалось, не солеными. Запоздалыми, теплыми, гадкими, желанными.
В том мире наука еще не имела в глазах большинства своей темной ипостаси, зловещего двойника. Наука была чиста, хотя она уже отметилась своими новейшими изобретениями на Сомме и под Ипром. Бремя вины ложилось на политиков и генералов. А ученые были свободны и неподсудны. В том времени была иная гравитация морали, делавшая исключение для людей знания. И именно этой, никогда не испытанной, гравитации жаждал Калитин больше всего.
Документацию, наверное, унесли с собой или спрятали где-то по пути в тайнике – как банковский вклад, как акции, временно упавшие в цене, но еще могущие обрести былую цену, если новым, затеявшим взаимную вражду, хозяевам Европы понадобится кого-то уничтожать: коммунистов, к примеру. Или капиталистов – буржуев.
