Кошка дождя
Алла Лескова

© Алла Лескова, 2016

© Дарья Демина, дизайн обложки, 2016

ISBN 978-5-4483-0685-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ОБ ЭТОЙ КНИГЕ

В чем секрет этой загадочно обаятельной прозы?

Нет ведь ни интриги, ни деяний героических, ни цельного сюжета даже нет.

А весь секрет – в личности автора. Женщины умной, наблюдательной, с очень чистой душой и поразительно ненатужным, редким чувством юмора.

И потому от этих дневниковых записей не только трудно оторваться, но еще и чуть светлеет окружающий нас мир.

Спасибо, Алла! Всем знакомым я советую читать Вас.

ИГОРЬ ГУБЕРМАН

Алла Лескова – человек эпохи возрождения интереса к частной жизни.

Неудивительно, что ее писательство началось с мимолетных наблюдений в фейсбуке.

Пока застывшие в гражданской позиции блогеры делились эсхатологическими прогнозами и решали проклятые вопросы, голос здравого смысла и чувства пробивался как цветок сквозь асфальт несравненной правоты.

Залог успеха историй Аллы Лесковой в том, что, рассказывая о себе, она рассказывает обо всех и каждом.

Глядя на окружающее широко раскрытыми глазами ее лирической героини, читатели возвращаются в обыденный мир автобусов, кастрюль и живущих в соседнем дворе товарищей сказочно преображенными.

Это не новый, это старый добрый сентиментализм.

На высоте всех опытов и дум искушенному читателю любой эпохи полезно вспоминать, что и крестьянки любить умеют. Заслугой Карамзина была не демократичность, а обратная связь с реальностью.

Бессюжетная, казалось бы, проза Лесковой обладает внутренним стержнем.

Любая ее история о том, что такое хорошо и что такое плохо.

Катарсис – это момент, в который мы соприкасаемся с чудом. Вокруг-то ничего не изменилось. И тут вдруг такое.

АЛЕКСЕЙ АЛЕШКОВСКИЙ

Проза Аллы Лесковой – той природы, которую я больше всего ценю. Она равна человеку – притом как во внешнем пространстве, так и во внутреннем. Редкая гармония, когда внутреннее схлопывается с внешним (пространство и время) и получается одна вселенная. Прекрасная.

АНАТОЛИЙ КИМ

Ха-ра-шо

Все-таки у нас очень культурная столица.

Явно дню памяти Хармса утренняя поездка на работу посвящена была.

Все очень старались, как будто готовились.

Водитель никак не передавал сдачу с двух полтинников на заднюю площадку.

Ему оттуда женщина с детским голосом время от времени кричала:

– Сдачу с двух полтинников!

Водитель ей через весь автобус меланхолично отвечал:

– Харашо.

Но не передавал.

Все замерли и стали заинтересованно улыбаться, готовясь кто к чему, по потребностям.

Потом с передней площадки вошла женщина с палками от скандинавской ходьбы и сказала:

– Уступите мне место кто-нибудь.

Все замерли и стали смотреть на ее скандинавские худые палки, на ее ноги-руки, которые все были на месте, и на дорогой стильный рюкзак за плечами.

Тут стала неуверенно подниматься со своего согретого места молодая полная женщина, но ей по коленям хлопнула сидящая рядом монументальная родинаматьзовет, и молодая женщина сразу вернулась в исходное положение, покраснев.

В это время с задней площадки опять попросили сдачу с двух полтинников без всякой угрозы в голосе.

– Харашо, – ответил водитель и не передал.

Скандинавская палка настаивала, чтобы ей уступили место.

Родинаматьзовет посмотрела на нее и сказала:

– Вы совсем наглая или как? С какой стати место вам уступать?

– Я с палками, поэтому, – отвечает скандинавка.

– С двух полтинников сдачу передайте, – шестой раз попросили с задней площадки упавшим голосом.

– Харашо, – ответил водитель громко. И не передал.

– И что с того, что с палками? Инвалидка, что ли? Ходите, как придурки, с этими палками, все худеете, а мы места вам уступать должны? Совсем спятили. С палками она.

– Я устала, я не девочка, у меня болят все мышцы, уступите, пожалуйста, кто-нибудь! – воскликнула с палками.

С задней площадки опять напомнили о сдаче, и водитель ответил: «Харашо», но не передал.

А родинамать сказала:

– Устала она, худеть устала. Не, ну умора просто, обалдеть просто.

А с задней площадки…

А водитель…

Но так и не передал.

Мцырик

Со мной за школьной партой сидел молчаливый задумчивый двоечник Сашка Гордеев.

Он был светленький, с бесцветными ресницами над опущенными в учебник глазами и все время подпирал подбородок небольшой ладонью.

В учебнике он ничего не видел, думал о своем и только что-то пририсовывал все время то к картинкам, то к названиям параграфов или произведений.

Однажды, когда мы проходили «Мцыри», я боковым зрением увидела, что Сашка опять что-то пририсовывает в учебнике. Оказалось – букву К.

«МцыриК».

Именно так теперь называлась у Сашки поэма Лермонтова.

Поэму эту он не читал, вообще ничего не читал, а только о чем-то все время думал и что-то пририсовывал.

Я увидела «МцыриК» и засмеялась.

Мне очень понравилось это слово и вообще дегероизация Мцыри с помощью одной буквы.

Почуяв неладное в моем смехе, к парте подошла литература и русский, резко повернула к себе учебник, решив, наверное, что там про нее что-то плохое. Что-то типа Марьванна дура.

Но увидела МцыриК и отругала Сашку за то, что он портит учебник и великую поэму, а меня за то, что смеюсь.

Смех во внеурочное, точнее в урочное время и буква К, пририсованная самовольно и с вызовом (как ей показалось), вызвали у литературы приступ гнева. Сашка получил очередную двойку.

Формально за невыученный отрывок, а теперь я думаю, что за покушение на каноны и монументальность хрестоматийного произведения.

– А тебе, Алла, должно быть стыдно, – сказала литература. – Ничего смешного в поэме Лермонтова нет, ты-то понимаешь, а Гордееву могла бы и замечание сделать, а не потакать смехом.

Я вспомнила про Мцырика года через три после выпуска, когда мы собрались классом у кого-то дома, уже почти взрослые.

Сашка опять сел рядом со мной за столом, такой же молчаливый, маленький, с белыми опущенными ресницами, которые, впрочем, поднял один раз, и сказал:

– А в твоих глазах по-прежнему утонуть можно.

Я это хорошо запомнила, потому что женщины такое не забывают.

Ему же я напомнила про Мцырика и спросила:

– А зачем ты К тогда пририсовал?

А Сашка ответил, что его никогда мать не называла ласково… А отца вообще не было. И Мцыри как-то тоже непривычно и неласково звучало. Не то что Мцырик.

– Только никому не говори, ладно? – попросил он.

– Не скажу, – ответила я. – Никому.

Никому и не сказала. Только вам через столько лет решила рассказать…

Эх…

Ну и что хорошего в вашей зиме, кроме снега?

Гололед и транспортный коллапс.

И я упала, конечно, на сплошном льду во дворе, это мое хобби. Мандарины из сумки высыпались, такие красивые на снегу.

Мужичок совсем непритязательный мимо шел, стал мандарины собирать, а я лежу, на зимнее небо смотрю.

Говорю ему:

– Ты бы лучше меня поднял, чем мандарины мои.

– Так мандарины же легче, – отвечает.

Собрал мандарины и за меня взялся.

Но я уже почти на ногах была, на одной точно.

– Опохмелиться не на что, – говорит. – Дашь?

Дала.

И с больной коленкой спешу на работу.

А он рядом идет, мандаринку мою ест.

Потом за локоть тронул и говорит:

– Видишь пятиэтажку, вон… Я там вырос. Все детство там прошло. Ты хоть понимаешь? Все детство!

– Понимаю, конечно…

– Ничего ты не понимаешь, – как-то горько сказал мужик и пошел в другую сторону.

Интимное

Сегодня наблюдала очень смешную сцену.

Муж, стоя во дворе под своим балконом, очень громко разговаривал со своей женой. По-грузински и с характерными жестами.

Жена стояла на балконе и тоже очень громко и как бы возмущаясь что-то отвечала мужу. И тоже с характерными жестами.

Они смотрели друг на друга и так что-то громко выясняли, очень темпераментно.

Но.

Самое интересное, что они все это говорили… в мобильники.

Было впечатление, что они ругаются.

Но это обманчивое впечатление. У некоторых народов так можно объясняться в любви.

А мобильник… Он, наверное, придавал им ощущение какого-то приватного и интимного разговора.

Который слышал весь квартал.

Мне очень понравилось.

Почему

Я думала, таких проводниц не бывает.

У вагона поезда Петербург – Москва в ожидании пассажиров стояла необыкновенная женщина.

Одна на всем длинном неуютном перроне, в форме, которая ей очень шла и красиво ее, миниатюрную, облегала.

Длинные кудрявые огненно-рыжие, естественного цвета, волосы.

Синие, настоящий синий редкий цвет, огромные глаза.

Ненакрашенные детские губы.

Очень грустная и красивая. Очень рыжая.

Я даже чуть остановилась, таких красивых и грустных рыжих проводниц я никогда не видела.

Что она делает в поездах?

Почему там?

Почему грустна и так красива?

Почему никто не подхватит ее на руки, такую миниатюрную и красивую и грустную, и не увезет навсегда в другую жизнь из этих пропитанных чужими запахами и судьбами вагонов?

Никогда не узнаю.

И это тоже

Наша кошка лежит на телевизоре и смотрит на меня.

А я смотрю на нее. Часто и подолгу смотрю.

А она на меня.

То сужает глаза, то расширяет.

То прикрывает их устало и вздрагивает во сне.

То внимательно смотрит совсем человеческими глазами и не моргает.

Они меняются, как у человека.

Я смотрю на нее и успокаиваюсь. И я думаю, какое счастье, что ты есть у нас.

Живая, веселая, хулиганистая, заботливая и ласковая. И все понимающая. Все. Даже не сомневаюсь.

А до этого почти двадцать лет был у нас Пушок.

Он тяжело умирал.

Сын делал ему уколы, стиснув зубы и сглатывая слезы.

Я видела, что это уже бесполезно, но молчала. Все равно бы делал. Все равно бы надеялся.

Он звонил из института каждые полчаса и спрашивал, как там Пушок, не лучше ли, не стал ли ходить и есть и пить…

А потом Пушок резко вскрикнул, невыносим был тот крик, незабываем… И обмяк. При мне.

Я была одна дома. Я позвонила сыну, и он примчался с другого конца города, клянусь, за пять минут.

А теперь на меня смотрит совсем другая, но такая же родная Муська.

А я смотрю на нее. И это тоже называется счастье.

Наша Маша

У Маши сегодня день рождения.

Она и так в тоскливые суровые будни обворожительная, а сегодня пришла – вообще!

Похудела за год на 20 кг, в платье красоты неземной, с новой негритянской прической и серьгами, повторяющими узор на платье, это же надо было так найти, так подобрать. Совершенна до неприличия.

Я ей так и сказала.

Что нельзя быть такой безукоризненной, нужно оставлять зазор, куда остальные женщины по работе могли бы влезть со всеми своими несовершенствами и килограммами.

Она расхохоталась и стала нарезать пирог с курицей и грибами из «Пирогового дворика» и рулет с яблоками и изюмом, оттуда же.

А потом ее пришел поздравлять наш юрист, бывший военный прокурор, который летом поперхнулся, увидев глубокое декольте другой именинницы, Лили, и тут же сказал, что Березовский вовсе не умер.

От смущения так сказал.

А сегодня просто онемел и не вспомнил ни одного олигарха.

Просто смотрел грустно на пирог и говорил:

– Какая ты, Машенька, все же. Какая ты…

– Да, я такая, – как всегда ответила Маша и начала фотосессию с бордовой герберой, которую утром я ей поставила в вазу.

А потом рассказала про вчерашний тайский массаж с настоящей таитянкой, которая все время, за сто долларов в час, смеялась, хотя щекотно было Маше, а не ей. И смеяться должна была Маша.

Но она сдерживалась, стыдно было перед таитянкой. Зато сегодня на работе посмеялась от души.

Хотя никто не щекотал, а просто было весело.

Вот это да

Считается, что с годами человека все труднее чем-то удивить.

Он как бы мудреет и успокаивается.

Он смотрит на эту жизнь всепонимающе, должен смотреть…

Он как бы давно не имеет претензий к миру и человечеству. Ему как бы все уже с ними ясно. С миром и человечеством.

Остается дожить свой век с полуулыбкой умеренных эмоций. Ровных и не новых уж точно.

Не получается так. У меня не получается. Наоборот.

С каждым годом я все больше начинаю удивляться всему, что происходит.

Глаза все больше расширяю, а руки все больше развожу в стороны.

Я удивляюсь и радуюсь. Или расстраиваюсь. Но каждый раз удивляюсь.

Как поразительно все же закольцовываются жизненные сюжеты.

На втором примерно курсе я зачитывала до дыр роман одного писателя. Перечитывала и спала с ним. И сегодня помню почти каждую страницу.

Прошло много лет, хотя на самом деле мало.

И вот мне пишет женщина с фамилией этого писателя и спрашивает, как купить мою книжку.

Женщина оказалась дочерью писателя.

И это мне не снится. Это так закручивается что-то новое в жизни, и у меня опять расширяются глаза и начинает биться сердце.

И потом мы общаемся, и она вдруг приезжает на один день в мой город из своего, на один день только. Чтобы повидаться, поговорить и подарить мне новые книги своего папы, которому уже много лет, но он работает, пишет и водит машину без очков.

И я открываю его новую книгу и читаю его пожелания. Мне.

И это опять не сон.

А когда она звонит папе, я стою рядом и слышу его голос.

И я говорю:

– Скажи, что я его люблю по-прежнему.

– Тебя Алла Лескова любит по-прежнему, – говорит она в трубку.

И передает его ответ:

– А я ее – с этой минуты.

И мы обе смеемся и понимаем, что это просто слова, которыми люди радуют друг друга. Просто так.

А потом он просит передать мне трубку, чтобы поздравить с книгой, и это снова не сон.

Но я краснею и отказываюсь.

И вся эта история прекрасна еще и тем, что я до сих пор могу стесняться и краснеть. А не только удивляться каждый раз и говорить: вот это да…

Для тебя

И вот мы сидим с подругой в армянском кафе, и она мне дарит суперблендер.

Теперь я буду, просто обязана и должна, делать фаршированную рыбу и всякие котлеты. Потому что немым укором будет стоять этот блендер и сообщать мне, что я плохая хозяйка.

А блендер подруга подарила мне на день рождения, который был полгода назад. Все нам недосуг встретиться было. Но это как раз хорошо. Потому что чувство вины у подруги росло все эти полгода в геометрической прогрессии и повлияло на количество и качество подарков.

Она не только блендер подарила, да еще какой, а много еще всего и еще какого.

А потом мы выпили по бокалу вина, и, понизив голос, подруга распоясалась и призналась мне, что любит иногда под настроение послушать песни и певцов, за которые исключают из приличного общества и не жмут больше не только руки.

А я, еще больше понизив голос, сказала… о ужас… что я по-прежнему, если слышу «Ласковый май» с их белыми розами и беззащитными шипами или песню Амирамова «Молодая», то делаю громче и чувствую, что моя душа полностью растворяется в этих ужасных песнях.

А подруга, еще больше понизив голос и на всякий случай оглядываясь, сообщает, что они как-то с мужем, кандидатом физмат наук, читающим лекции в Оксфорде, два часа лежали и смотрели концерт «Радио Шансон».

Признавшись в этом, подруга заказывает еще бокал вина и тут же от ужаса выпивает.

Я тогда заказываю тоже и, отхлебнув и набравшись духу, признаюсь, что мне ужасно нравится дурацкая песня Кати Лель «…мой мармеладный, я не права». И что-то там потом в припеве про джага-джага.

Очень нравится песня эта и как ее Катя поет – особенно.

Потом мы почти шепотом, обалдев от собственной смелости, признаемся друг другу, что когда моем посуду, то любим слушать Стаса Михайлова, вот эту – «…для тебя, весь мир для тебя» и что-то там… татататам… и опять – «…для тебя!».

Мы обе понимаем, что завтра нам будет стыдно, но пока нам хорошо, мы признались друг другу в самом страшном.

В том, о чем многие боятся даже самому себе признаться. И так и живут как-то, худо-бедно.

И вдруг я вспоминаю, что сама Дуня Смирнова, сама утонченная и беспощадная в своей утонченности Дуня, да, та самая учительница «Школы злословия», завуч практически, тоже не так давно призналась… Как на духу. Не знаю, с вином или без… что ничего с собой поделать не может, но берет ее за душу одна ужасная песня – «Ах, какая женщина, мне б такую».

И я говорю об этом подруге, и она расширяет зрачки и говорит:

– Дуня??????? Смирнова???????????

И на радостях и от облегчения дарит мне еще один подарок.

– Для тебя, для тебя, – говорит радостно. Весь мир для тебя, говорит. А потом просто начинает это петь.

И даже еще лучше, чем Стас Михайлов.

Утренняя собака

Ночью резко потеплело и стало душно.

Я открыла окно, но все равно не могла уснуть, совсем не спала, ворочалась. А утром встала рано на работу.

Вышла в тихий воскресный двор и ослепла от белого цвета.

Всю ночь, значит, шел снег.

Понятно, почему не спалось.

Уже давно я не могу уснуть, когда ночью идет снег.

Наверное, кто-то – кто? – как бы толкает меня специально, чтобы я не проспала эти мгновения.

Кто так нарисует? Никто. Быть может, лучше, но не так.

Долгие часы шел снег, всю ночь.

А утром снег очень белый, высокий и рыхлый, и осторожно ставишь ногу, потому что под такой красотой почти всегда опасность – лед или ямы. Как под любой красотой.

Но сегодня я шла по следу и не боялась.

След проложила утренняя собака, она пробежала как раз по той тропинке, которая ведет к моей остановке. И я шла точно по ее маленьким круглым следам, как по следам ангела-хранителя, если бы он мог летать по глубокому снегу.

Кто знает, кто знает…

Пока, Толя

Она вошла в спящий холодный автобус, дыша духами и туманами. И села у окна. И взяла мобильник и позвонила Саше.

– Саша, я тебе говорила сегодня, что люблю тебя? Нет? Вот. Люблю.

И отключилась.

Потом позвонила Игорю.

– Игорь, я говорила уже сегодня, что люблю тебя? Нет? Ну, вот говорю. Пока.

Потом набрала Лешу.

– Леша, я говорила, что я ведь тебя люблю. Сегодня еще не говорила, вот, говорю. Ну, пока…

Народ в автобусе начал открывать один глаз за другим.

Когда она позвонила Юре, все уже проснулись и пытались определить – это наяву или во сне.

– Толя, я тебе говорила сегодня, что я тебя люблю? Так вот, я тебя люблю. Пока, Толя.

Народ стал поворачивать затекшие шеи в сторону духов и туманов.

Это было наяву.

Она продолжала звонить, и голос у нее был, как у женщин, которые ничего никогда не умеют сами и не собираются уметь.

Ни гвоздь забить, ни коня на скаку, ни сумку с продуктами поднять и в горящую избу внести, ни сготовить. Ничего.

Не умеет, не будет уметь и не собирается.

Для этого есть мужчины.

Игорь, Леша, Толя, Юра… Любимые как один.

Такая женщина с духами и туманами. В холодном неуютном зимнем автобусе. Сегодня.

Медсестра запаса. Еврейка

Ой, а у меня тоже есть военный билет, военной кафедрой университета выданный.

Я там молодая и красивая и медсестра запаса. И еще там национальность написана.

Забавно так читать – медсестра запаса, еврейка.

Это мелкое уточнение в свое время сыграло решающую роль в приеме наших семейных документов в консульстве Германии. Правда, мы потом передумали ехать туда на ПМЖ, но не об этом.

Помнится, я тогда принесла двадцать пять кг доказательств того, что я еврейка, но консульские дамы требовали еще и еще.

Они выпили всю мою кровь и кровь моего русского, по несчастью, мужа, с которым мы к тому времени прожили много лет и имели детей.

Они требовали доказать, что муж не прибился ко мне когда-то с целью стать сумрачным германским гением, а любит меня бескорыстно. И не является вшивым любовником, да еще русским, а является мужем.

Я им пыталась объяснить, что муж не может не быть любовником, но окончательно их запутала и нарушила их четкое консульское мышление своим поганым языком и шутками.

Они разозлились окончательно и снова потребовали новых доказательств моего безоговорочного и так еврейства.

И тут я вытащила дубликатом бесценного груза свой военный билет, где я молодая и красивая и медсестра запаса, еврейка. И они сдались. Капитулировали.

Все-таки военные билеты на них магически действуют.

Вы этого достойны

Знакомая, сорока с лишним лет, полная жизни, веселая и грустная одновременно, устроилась на новую работу.

Там она должна обзванивать всякие фирмы и приглашать на разные семинары.

Приходит в огромный ангар-офис, а там молодые манагеры в мониторы дружно смотрят, глаза у всех белые, лица одинаковые, живы или нет – не очень понятно. Но одна рука точно жива, которая мышкой водит.

На ее приветствие никто не отреагировал.

Между собой не общаются, с ней, новенькой, тоже.

Ну ладно, что делать.

Новое поколение, пепси обпилось, оно этого достойно.

Стала знакомая себя сама развлекать, с монотонией бороться.

Звонит по фирмам и при этом всякие рожицы корчит в телефон, артистичная очень.

Голос модулирует, мимику.

Надоедает же по сто звонков в день делать.

Молодые манагеры повернулись дружно к ней, посмотрели белыми глазами и опять в монитор.

Не выдержала знакомая, спрашивает у рядом сидящего:

– А чего это никто у вас не смеется и даже не улыбается?

А тот говорит:

– Вы ошибаетесь. Все улыбаются, я сам сегодня сто смайликов друзьям отправил.

Он светится

Моя маленькая дочка подобрала на пыльной дороге от автобуса до колонии яркого разноцветного перламутрового жука и отдала его на свидании Сашке.

Сашка забрал его, положил на ладонь, долго рассматривал и сказал:

– Красивый какой… Я его возьму с собой. Там у нас красивого мало.

Сашка очень любил мою дочку и, когда мы приезжали к нему, отдавал ей все, что я ему привозила вкусного. Говорил, что ей витамины нужны, она маленькая еще. Ни в какую не брал.

И все равно я каждый раз привозила ему вкусного и полезного в надежде, что все же возьмет, а он не брал.

Только смотрел на нас во все глаза, наглядеться не мог, успеть бы, времени на свидание час…

И снова отдавал дочке – и персики, и конфеты, не помню, что еще…

Ему было 16, и он мечтал, чтобы его перевели во взрослую колонию, там будет легче, говорил он.

Когда-то я забрала его из зала суда, детдомовского пацана, и привела к себе домой, идти ему было некуда.

Ему тогда дали условный срок.

Я что-то говорила на суде, меня от газеты послали, пацан хороший, сказали, надо спасать…

Помогла и приручила и отвечала потом еще долго как за прирученного. Не по закону отвечала, конечно.

Все равно сядет, говорили мне все, знающие.

И он снова сел, через два года после того как.

Мне позвонил ночью прокурор района и сказал:

– Вашего взяли… мы же вам говорили… мы этот контингент знаем.

И потом мы стали с дочкой ездить к нему.

Больше у него никого не было, если не считать мамы, которая была жива, но пила и лишилась Сашки давно и по закону.

Она была несчастная, эта Галя.

Я ее нашла.

Она долго плакала и не сразу согласилась встретиться с сыном-преступником в колонии через столько лет. Но согласилась.

Всю дорогу нервничала.

А когда приехали, я осталась на улице, чтобы мать побыла вместе с сыном наедине, без меня.

Через час она вышла и сказала:

– Идите, он меня увидел и сразу спросил, где вы, почему не приехали… И все смотрел, когда вы появитесь. Мимо меня смотрел…

Я чуть не умерла в тот момент, так исчезнуть захотелось и так жаль ее было, и его, Сашку, и как будто я им мешаю и все испортила со своим никому не нужным добром… Которым все равно выстлалась дорога в колонию. И из-за которого пацан спрашивает, где чужая я, а рядом сидит родная мать.

Галя тогда молча села на рейсовый пыльный автобус и уехала.

Не попрощалась.

Что ж ты так, Саша… Так обидел ее… Зачем про меня тут же спросил?

Сашка молчал.

Он вообще больше молчал, глаза только были выразительные, очень.

Он молчал, а потом невпопад сказал:

– А тот жук красивый еще жив, я его прячу, а по ночам рассматриваю. Он светится.

Рыба к пиву

Отправляла на почте книги.

Их было много, поэтому мужичок, который стоял за мной, все время вздыхал и говорил:

– Ну что ты будешь делать, зачем столько книг людям…

И матерился одним и тем же словом.

Я спросила:

– Куда вы спешите, не спешите. Сегодня суббота… Снег идет…

– Как не спешить, сын рыбу ждет… – сказал мужик.

Я повернулась и увидела в его руках скомканный черный пластиковый пакет, там и была рыба…

– Сын рыбу ждет? – переспросила я. – А что за рыба и зачем она ему?

– Сын рыбу ждет, к пиву, только освободился… – с вызовом как-то ответил мужик.

И я его пропустила.

Сын, который освободился и ждет рыбу к пиву от отца из другого конца страны, это сюжет гораздо сильнее всех моих сюжетов вместе взятых.

Женя

У девочки Жени из моего умственно отсталого девятого класса всегда был открыт рот.

Ее никогда не покидало хорошее настроение, это только у умственно полноценных оно всегда плохое.

Они, мрачно усмехаясь, называют это «горе от ума».

Женя радовалась всему.

Особенно новым платьям, которые ей покупала мама.

Платья были все аляповатые и с бисером, но Женя так была счастлива и так всем спешила показать новое платье, что хотелось нашить еще сто тысяч блестящих бусинок, только бы она не переставала радоваться.

Ей уже исполнилось 18, а она все сидела в школе, без учебников и тетрадей, потому что мама работала с утра до вечера, чтобы покупать Жене красивые платья и туфельки, но даже в них Женю с ее открытым ртом и вечной радостью от жизни не брали ни на какую работу…

У Жени было полное доверие к миру, поэтому орлы из моего же класса, которые совсем не были дураками, а попали в школу за хулиганство, прижимали ее по углам для своих неумолимых целей, а Женя не роптала и получала удовольствие.

Как и все обычные девушки 18 лет, но только социально правильные и не позволяющие ничего такого «этим скотам».

Скоты вылавливались мною время от времени в самых неожиданных уголках школы и потом, утирая сопли и слезы, просили прощения у меня же.

Потому что Женя просто не поняла бы, за что у нее просят прощение. За то, что ей было приятно? Глупо.

На днях я встретила маму Жени, и она сказала, что дочку после школы взяли работать кем-то при церкви. То ли свечки убирать, то ли еще что.

Я вздохнула с облегчением и мысленно порадовалась, что в церкви она будет защищена.

И тут же узнала еще одну новость: Женя после школы родила девочку, ей уже пять лет, она ходит в обычный садик в очень красивых платьях и ярких туфельках.

Это все покупает ей бабушка, потому что Женя так и не научилась считать и что-то покупать.

Но она научилась молиться и креститься, вернее, ее научили в церкви.

Она очень любит свою дочь и молится за нее и за всех нас.

Куртка

Я купила куртку на два размера больше. Или на три.

Это она мне так понравилась, очень-очень понравилась, а моего размера не было.

Я пришла в ней домой и сын сказал:

– Ты чего… Она же большая тебе… Нет?

– Большая-большая, – говорю. – Но как она мне нравится! Господитыбожемой, как нравится… Посмотри, какой цвет

– Цвет – да, – говорит сын, – но она же большая!

– Большая-большая, – говорю, – но какая красивая. Как я могла ее не купить? Как не купить такую красивую? Такого цвета? С такой молнией и такими карманами, ну как?

И теперь у меня есть большая красивая куртка.

И пусть все думают, что сейчас так модно, и тоже накупят себе красивых и больших курток.

И все будут большие и красивые.

Собачьи глаза мужчин

Я принесла свои книги в небольшой магазин.

Ко мне вышел продавец в джинсах, сером свитере, с расслабленным взглядом.

– Не напрягайтесь, – не глядя на меня, сказал он. И тут же взял одну книжку, сел на стул и начал читать.

Я сидела на другом стуле и смотрела, как он читает, нагнувшись вперед и подперев щеку ладонью.

Он листал страницу за страницей, а я смотрела и еле сдерживала смех.

Очень необычный был продавец и вся эта ситуация.

И долго он будет молча читать? И долго я буду здесь молча сидеть? Он вообще помнит, что я еще здесь, и понял, кто я?

В магазине никого не было, и я от скуки стала вертеть головой и рассматривать все, что лежит и висит.

Там было много интересного.

Я увидела одну книгу, поднялась и подошла к полке, чтобы полистать ее.

– Не мельтешите, – сказал продавец. – Сядьте.

Мне стало совсем весело, и я, помедлив, снова опустилась на стул.

Продавец продолжал листать и читать. Потом резко повернулся ко мне и громко спросил:

– Вот тут у вас про собачьи припухлые глаза. У мужчины. Которого вы любили в детстве. Да…

– И? – говорю.

– Это как – собачьи припухлые глаза? Как это? Вот вы автор. Объясните мне, что это за собачьи глаза да еще припухлые?

– Э… ну… а… ну… собственно… а что я должна ответить?

– Что хотите! Я просто хочу понять! Почему?! – почти закричал продавец.

– Что… простите… почему… я даже… ну не знаю… как объяснить… – что-то опять пытаюсь я.

– Что вы так напряглись? Расслабьтесь… Я просто спрашиваю! Вот вы женщина, да? Я спрашиваю вас – вы женщина?

– Да… ну вы же видите… женщина … – пролепетала я, сдвигаясь на край стула.

– Так ответьте! Ответьте мне, сорокалетнему мужчине! Как могут женщине нравиться собачьи припухлые глаза? А?

– Ну не знаю… Я же не говорю, что всем женщинам… Может, только мне… Про всех я не знаю… Только про себя… – превратившись в точку, попыталась я что-то объяснить.

– Нет! Нет, нет и еще раз нет! Не только вам одной! Всем! Абсолютно всем женщинам нравятся собачьи, черт побери, припухлые, блин, эти глаза! Потому что… Потому что грустные, да? Да?? Да???

– Ну… я… не знаю… даже… что… сказать…

– А я знаю. Зато я знаю. Я вам точно скажу, если вы не знаете… Всем. Вам. Женщинам. Нравятся грустные собачьи глаза. Поверьте мне, поверьте! – закричал продавец.

– Да я верю… почему вы думаете, что не верю… Вам-то виднее… Не кричите вы так… Успокойтесь. Мне уже никакие глаза не нравятся… – обреченно ответила я, и мне захотелось вылететь в форточку.

Продавец опять уткнулся в книгу и стал читать.

Через десять минут я демонстративно покашляла.

Он повернул голову и спросил:

– Вы еще тут? Можете идти. Свободны. Книги оставьте. Я вам позвоню.

Я вышла на улицу и сказала себе: что это было?

Рядом оказался какой-то пивной бар.

Я зашла, заказала грейпфрутовый сок и подумала, что приеду на работу и сразу напишу об этом.

Вот. Написала.

Володя

Наш охранник, спокойный русоволосый добродушный Володя, который воевал в Чечне, женился на Наташе, нашей уборщице и одинокой матери троих детей.

Все уборщицы цокали языками за спиной Наташи, поджимали губы и говорили, что Володе само собой сто лет не нужны ее трое от разных отцов детей и что она окрутила наивного доброго Володю.

Сегодня я сдавала Володе ключи, и на нем не было лица.

Я спросила, как Наташа, она недавно ушла в декретный отпуск для рождения Володе ребенка.

Володя дрожащим голосом сказал, что дела не очень хороши, что Наташу положили в больницу и есть угроза выкидыша. И что никак не могут установить точный срок, что же за врачи такие… И что болит у нее внизу живота.

– Ничего страшного, – сказала я. – Если в больнице, то в безопасности, все мы лежали в больницах, когда носили…

Но Володя как-то не очень успокоился и попросил, чтобы я с ним еще постояла и поговорила.

Я постояла с ним, но поговорить не очень у меня получилось…

Что можно говорить мужчине, у которого от любви к Наташе и страха за нее и ребенка дрожат голос и руки.

Я сказала, что мне кажется, что все будет хорошо…

– Правда? – спросил Володя. И добавил: – Мне страшно.

Как будто вовсе не он воевал в Чечне. Не Володя.

Тут хрустел я

Холодным воскресным утром я вышла на работу, да.

После какого-то полусна-полуяви.

Ночь в ожидании звонка будильника, так это называется…

Но идти надо.

Сорок минут простояла на холодном ветру, одна, как перст, на всем проспекте.

Наверное, неприлично в такое воскресное раннее утро ждать автобус. Вот он и не спешил.

Я почти заснула от холодного ветра и долгого всматривания вдаль, такая почти Ассоль…

Глаза слезились, и я их прикрыла и спала. Стоя.

Так, в полусне, вошла потом в автобус и упала на сиденье. Прислонилась к мокрому окну и тут же заснула.

Ехать почти час, до конечной, разбудит…

На соседнее сиденье положила пакет с едой на двенадцать часов дежурства, чтобы не мешал мне спать запахом запеченной с чесноком курицы.

Проснулась от хруста костей.

Это мужик на соседнем сиденье доедал мою курицу и вытирал рот заботливо приготовленными мной для себя влажными салфетками.

Не могу сказать, что я глазам не поверила. Поверила, потому что сумка с едой стояла у него на коленях, уже почти пустая.

Запах запеченной в духовке птицы разнесся по всему автобусу, где были только я, водитель и мой уже не голодный сосед.

– Спите, еще не скоро конечная, я знаю, где вы выходите, я разбужу, – посоветовал мне незнакомец и стал медленно и тщательно вытирать влажной салфеткой каждый палец.

– Спите, я тут хрустел, разбудил, наверное… очень вкусно, кто-то оставил, вот я решил… не пропадать же… – добавил он.

Я на всякий случай заглянула в свою женскую сумку и проверила, все ли на месте.

Все оказалось на месте, но я даже не успела обрадоваться.

Меня разобрал такой смех, что тут же пропал сон и, как показалось, даже боль в горле и везде.

Когда смеешься, вообще все перестает болеть.

Попробуйте!