Это двухголосие заинтересовало его. Он даже перечел оба отрывка еще раз. Точно. Странноватая книжица. Любопытно, что за всем этим стоит
Кокаина серебряной пылью все дороги твои замело»
Зайцев прочел. Жена-изменница ждала домой обманутого мужа. Она знает, что он знает, и в воздухе пахнет электричеством — перед грозой. Зайцев прочел главу до самого конца.
Не советчик я, но так скажу: все равно женись. Мужику нужны на шее жернова. Баба, дети. Да, тащить тяжело. Но без них улетишь к чертовой матери. Жизнь такая. Закрутит, с ног собьет, унесет – и пропал.
Вы мне не верите? — дрогнули усы. — Поверьте. Потому что в этом мало идиллического. Как между родителями и детьми.
Ложечка в чашке Зайцева остановилась.
— Видите ли, родители должны отдавать — даже если детям это не нуж… не всегда нужно. Или они думают, что сейчас не нужно. Даже если потом они выпорхнут из гнезда…
Зайцев тихо вынул ложечку. За самый-самый кончик.
— И потом будут презирать это гнездо: слишком тесное, слишком старое.
До того как прийти в угрозыск, Коптельцев десять лет отслужил в ГПУ. То, что при царизме называли «тайной полицией», вскоре подмяло под себя честный уголовный сыск. Отныне не было в Ленинграде уголовки — все теперь могло стать «политикой». Украл — контрреволюция, убил — террор, обжулил — вредитель. Не было больше преступника, которого нельзя было бы сделать врагом народа.
С убийством все просто. Мы что-то пострашнее тогда сделали, все мы. Друг с другом — русские, немцы, англичане, французы. Не убийства. Истребление, вот что мы устроили. Мы научились, что жизнь — копейка. Меньше, чем копейка. Страшное дело. — Голова свесилась над кружкой. — Ваши нынешние душегубы и бандиты подле этого сущие дети
Патрикеева была не из тех, кто зашивает, латает, штопает, — она была «выше этого». Обычной неряхой.
Увидев в окне смеющееся солнце, Зайцев приуныл. Заскучал по серенькому тусклому ленинградскому свету. И тут же сказал себе: «Глупости»
— Вы не хотите выслушать мои аргументы? — надменно не сдавалась Зоя.
— Нет, — вздохнул Зайцев.
