Оглавление

Хтонь несусветная. Трагедия

Действующие лица:

ГОЛОС.

САВАОФ, мужчина старше 50 лет, принявший неизбежное.

ТАМАРА, женщина 45 лет в поисках счастья.

МАРТА, девушка.

АФОНЯ, алкоголик, бизнесмен.

НИКИ, влюбленный.

СЕРЖАНТЮ, Шуцман.

РЯДОВАЯ, Бочкарева.

ЖЕНЩИНА, лидер группы физкультурниц.

ФИЗКУЛЬТУРНИЦЫ.

ДУХОВОЙ ОРКЕСТР.

Эпизод первый. Осень

ГОЛОС. Слова нашей песни: боль, болезнь, крест, горе-горечь, мука-мучение, несчастие, казнь, пытка, скорбь, огорчение, каторга, Голгофа, мытарство, терзание, маета, патема, патерба, сокруха, тоска, неприятность, тягота, бремя, испытание, терпение, истязание, печаль, беспокойство, замешательство, томление, грусть, кручина, ужас, заклание, гнёт, угнетение, недуг, немощь, немочь, хворь, сокрушение, слабость, обуза, недомогание, расстройство, хвороба, нездоровье, чернота, страдание.

В одной части земного шара была весна, а в другой осень. Там, где была осень, день уже стал короче ночи. В одном сером-сером городе, в самом дальнем углу заброшенного парка, в котором аллеи последний раз мели сто лет назад, а белки вырастали размером с кролика, на некрашеной скамейке, чудом сохранившейся на берегу заросшего пруда с развалившейся беседкой на острове, который торчал гнилой кочкой по середине пруда, сидел мужчина. На вид ему было больше 50 лет. Одет он был не броско, капюшон закрывал лицо, а большие затемненные очки прятали глаза. В нем ничего не выдавало шпиона, который пришел на тайную встречу, потому что он не был шпионом. Сидел он, устремив взгляд в дальний край парка, где старое неухоженное поле сливалось с горизонтом. По расслабленной фигуре было видно, что мужчина не напрягается. Любому прохожему, кто забредал в эту сторону парка, было понятно, что мужчина еще жив, ему тепло и комфортно.

Мимо скамейки пролегала дорожка, когда-то это была набережная вокруг пруда, но теперь это была еле заметная тропинка между осколками старого асфальта. Тишина и запустение поглотили этот прекрасный уголок вселенной. Там, где сидит человек, который обрел тишину и покой, найдутся люди, которые нарушат гармонию.

Из кустов, закрывающих всю правую сторону от скамьи, поправляя юбку, вышла девушка. Её юбка была короче, чем принято надевать в порядочном обществе в такую осеннюю пору. На первый взгляд, барышня не отличалась от молодых людей, которые не верят в ранний цистит.

Такая девчонка с легкой и трепетной душонкой в порыве страсти готова на подвиг во имя любви или из-за протеста, и неважно, какой сквозняк унесет ее в могилу или на небеса, что одно и то же. Она — мечта маньяка по имени Марта.

Положив на скамейку сумку, она села сверху, чтобы не замарать модные белоснежные трусы. На мужчину она посмотрела как на старую привычную мебель. А мужчина не повернул голову, и не посмотрел на Марту. Он уставился в небо.

Ветер гнал по воде желтые и красные листья, последние стрекозы садились на торчавшие из воды спины толстых и больных лещей, которые бороздили поверхность, оставляя на тине четкий кильватерный след.

Марта поковырялась в телефоне, достала наушники и вставила их в уши. Тишина вернулась, но спокойствия не было. Чувствовалась тревожность и бестолковая суета. Даже воробей покосился на девушку и отскочил подальше. Мир напрягся, но не приготовился.

Качая ногой, Марта дергала головой в такт музыки. Это раздражала все живое вокруг, и только мужчина не обращал на нее внимания. Прошло около пяти минут, ничего не поменялось, прошло еще столько же, и еще столько же. Марта достала телефон, повозила пальцем по экрану и убрала его в карман. Она перекинула ногу и блеснув трусами так, что воробей шарахнулся в кусты.

Прошло еще около пяти минут, и еще. Серая мгла растаяла по краям неба и кое-где на оставшихся листьях, по макушкам деревьев появились отблески багрового солнца, но оно быстро спряталось.

Болезненная тоска была на лицах людей. Над куполом этого мира звучало адажио соль-минор для струнных, органа и скрипки соло, написанное Томазо Альбинони незадолго до смерти в исполнении духового оркестра местного управления министерства чрезвычайных происшествий.

МАРТА. Красиво.

САВА. Красиво.

ГОЛОС. На границе неба и земли появилась синяя полоса косого дождя, подсвеченная с одной стороны нетеплым солнцем. Радости это не принесло.

МАРТА. Что видно.

САВА. Даль.

МАРТА. М.

ГОЛОС. Наконец, она замолчала, тишина стояла почти мертвая, только иногда доносился звук пролетающей стрекозы, которая носилась над водой. Когда же они сдохнут? Уже осень.

МАРТА. Посторожи место, я в кусты схожу.

ГОЛОС. Мужчина почти незаметно качнул головой и не отвел взгляда от горизонта. Девушка соскочила, схватила сумку и скрылась в кустах. Созрел сумрак, еще не наступил вечер, но стало беспросветно тоскливо. Мужчина скромно улыбнулся, уголки губ его вздрогнули, морщинки у глаз потемнели, и в его мире наступила гармония.

САВА. Спокойно.

ГОЛОС. И потемнело кругом. В тот же больной день, когда торговцы картошкой нового урожая на старом базаре закручивают себя и товар в полиэтиленовые плащи черного цвета, когда голубя не выгонишь на помойку, когда только дети прыгают по лужам и черпают грязную воду в сапоги, на скамейке в заброшенном парке продолжал сидеть мужчина.

Было трудно сказать, насколько ему больше 50 лет, но стариком он не выглядел. Он не опускал головы и смотрел в поле, где в самом его конце было видно разрушенную колокольню. Покосившаяся луковка угадывалась только голой арматурой. И вороны садились на крест. Крест торчал, как пика римского легионера — воткнутая в низкое небо. Из-за дерева вышел человек и подошел к берегу. Он остановился напротив скамейки у воды и сел на корточки. Он был одет в старый солдатский бушлат и обут в глубокие галоши. Он черпал ладошкой воду и пил. Напившись и развернувшись, он выполз на дорожку по старым плитам набережной. Встал, отряхнул колени, поправил кепку модного бренда, икнул и сел на лавочку с краю.

АФОНЯ. Нормально.

ГОЛОС. Мир задрожал от его голоса, деревья заскрипели, червяки сжались под землей. Ворона взлетела с церковного креста, до которого было около 10 километров. Страх наполнил пространство. Мужчина, вытер руки о штаны и высморкался.

АФОНЯ. Так-то я бизнесом занимаюсь, только сейчас в запое. Извини.

ГОЛОС. Говоря это, он полез в карман темных не наглаженных брюк, бывших когда-то парой от дорогого костюма. Отодвинув полу бушлата, он напрягаясь достал бутылку, посмотрел на нее, как австралийский защитник природы смотрит на жабу Яго, потом встряхнул и протер рукавом.

АФОНЯ. Будешь?

САВА. Нет.

АФОНЯ. А что так?

САВА. Не вставляет.

АФОНЯ. Не бывает такого, чтобы водка не вставляла. Она всех вставляет. Водка такой продукт, она всегда вставляет, только на поминках долго набирает, а потом и там накрывает. Водка — как закат, он всегда приходит. Давай накатим, немного. А то одному скучно, хочется поговорить, а если один на стакане, а другой трезвый, то разговор не пойдет.

САВА. Не буду.

АФОНЯ. Болеешь что ли? Я тоже болею утром, пока не похмелюсь, а после опохмела не могу остановиться. Боюсь умереть.

САВА. Умирать не страшно.

ГОЛОС. Жадными глотками, дергая небритым кадыком, Афоня стал пить из горлышка, давясь и морщась. Остановившись, он вдохнул, закрыл рот рукой, замер. Вытер слезы и губы.

АФОНЯ. С моими грехами страшно. Пропьюсь, поеду в монастырь. Поживу там неделю, покаюсь, причащусь, отпустит, поеду на работу. Закурить есть?

САВА. Нет.

АФОНЯ. А закусить?

ГОЛОС. Посмотрев на него, Сава засунул руку за пазуху, достал шоколадку и протянул. А мог достать пистолет, выстрелить мужчине в голову и конец.

АФОНЯ. Спасибо. А то трясти начинает. Меня Слава зовут, но знакомые часто называют Афоней. Фамилия у меня Афанасьев. Я недалеко живу, деньги у меня есть, я отдам.

ГОЛОС. Он попробовал аккуратно развернуть плитку, но у него не получалось. После нескольких мучительных попыток он порвал обертку и отломил кусочек. Посмотрев на него, как рыбак смотрит на толстого, но полудохлого червяка, он засунул шоколад в рот.

АФОНЯ. Вот дрянь, всего трясет. Но сейчас пройдет. Точно бухать не будешь?

САВА. Нет.

АФОНЯ. А мне надо. Надо успокоиться, колотит.

ГОЛОС. Он сделал большой глоток, вытер рот ладонью, поставил бутылку между ног. Уперся рукой в лоб и завис, глядя в сырую землю. (Большая пауза.)

АФОНЯ. Как жить? Ну как жить то? Все лезут, все советуют, не бухай, бросай, лечись. А если не помогает. Ну не помогает их лечение, Господь Бог, ненадолго помогает, а их психотерапевты не помогают, и что делать. А может мне нравится? Если бы не нравилось, я бы и не бухал, а мне хорошо бухим. Мне пьяным всё пофиг. А трезвым, я всем что-то должен. На работе должен, дома должен, жене должен, дочкам должен, родителям должен. Все хотят, чтобы я был хороший. Когда я трезвый, им хорошо, а мне? Тебе хорошо?

САВА. Хорошо.

АФОНЯ. Я сейчас еще накачу, и мне станет хорошо. Спасибо, пошла шоколадка в жилу. Прости, но надо.

ГОЛОС. Он поднял бутылку, открутил пробку, сделал небольшой глоток, выдохнул, закрутил пробку, поставил бутылку. Откинулся на спинку скамьи, посмотрел вокруг и вытянул ноги.

АФОНЯ. Галоши — мировая обувь и не сапоги, и не тапочки. Я в деревне был, там все в галошах ходят. Наверное, с революции остались, натырили в московских парадных профессорских галош. А что, сносу им нет и сто лет. Я себе тоже взял. И сухо и тепло, по этой погоде в самый раз. Сверху черная, внутри красная, как залезешь так прекрасная. Лакированная обувь колхозного пролетариата. А что сидишь?

САВА. Смотрю.

АФОНЯ. Ну да, каждый волен делать то, что ему хочется. Кто-то сидит на лавочке, а кто-то бухает — свобода. Прости, спросить хочу, а ты совсем не пьешь, или по праздникам бывает?

САВА. Тебе, зачем?

АФОНЯ. Хочу разобраться. Один знакомый совсем завязал, потом на нерве тещу убить хотел. Психика стала сдавать, раздражался по любому поводу, теща приехала, стала пилить, он не выдержал. Оттащили его вовремя. А другой знакомый, пьет только по праздникам, но зато в хлам. И барагозит после второй стопки как черт.

САВА. Ага.

АФОНЯ. Я нормально запойный. Бухаю неделю, потом болею и еду в храм. Раньше мог дома отлежаться, но там жена с дочками. Потом я из дома ушел и, чтобы остановиться, в монастырь еду. Художника одного знаю, он после запоя в психушку ложиться, его там прокапают и выпустят, но тоже не помогает. Через пару недель срывается. Я раньше много работал, шел в офис, ездил по делам в банки, а теперь почти не работаю, деньги есть. Точно не хочешь бухать. Я тогда, с твоего позволения, еще глотну.

ГОЛОС. Приложившись к бутылке как горнист, Афоня сделал большой глоток и зажмурился. В этой темноте мимо него пролетела миллиардная туча черной саранчи. Искры вспыхивали на их глянцевых крыльях, ужас накрыл мир. Он испугался и задумался, стоит ли открывать глаза, вдруг надежды больше нет. Не дай Бог, он так быстро умер. Он прислушался. Тишина.

«Саранча должна трещать, — подумал он, и испугался еще больше, значит, умер и это кромешный ад». Но потом вдохнул и услышал себя. Открыл глаза, ничего не изменилось. Он сидел на скамейке в парке у заброшенного пруда в чужом поношенном бушлате и грязных галошах, держа в руке бутылку. Рядом сидел незнакомый человек. Если бы Афоня был настоящим чертом с района, он бы дал этому мужику бутылкой по голове, но родители назвали его Мирослав, и он был глубинный пацифист.

АФОНЯ. Нет, все равно, все хреново. Ты посмотри, это ужас. Как мы тут живем? Зачем все это. Господи помоги. В чем смысл, вот ты скажи мне, в чем смысл? Бухаешь, живешь, а удовольствия нет. Ради чего все это? Что, и ты не знаешь?

САВА. Знаю.

АФОНЯ. Что ты знаешь? Ну, скажи.

САВА. Время убить.

АФОНЯ. В смысле?

САВА. Живешь, убить время.

АФОНЯ. И что?

САВА. Все.

АФОНЯ. Издеваешься?

САВА. У каждого есть способ убить время. Можно убивать долго и методично, как пишут в книге жизни. Кто-то убивает быстро и необычно.

АФОНЯ. А если спортом заниматься и не пить.

САВА. Умрешь.

АФОНЯ. Ты меня на самоубийство толкаешь? Это грех.

САВА. Умри героически.

АФОНЯ. Во имя чего?

САВА. Во имя бога своего.

АФОНЯ. Мужик ты не заговаривайся.

ГОЛОС. Посмотрев на бутылку, Афоня взял ее за горлышко как дубинку, покосился на мужчину, перехватил, открутил пробку и выпил. Водка встала колом, но усилием воли, через боль и страдания Афоня смог ее проглотить. Он с трудом отдышался, отломил шоколадку и закусил.

АФОНЯ. Ключница, палево. Подавился. Вспоминает кто-то. А ты прав, в такой день сдохнуть милое дело. А если подвиг совершить? Пойти там неверных замочить. А есть организация христианских фундаменталистов-освободителей?

ГОЛОС. Он полез в карман бушлата, достал телефон, отвлекся на него. Долго морщил лоб и щурился.

АФОНЯ. Связь никакая. Не гуглится. (Пауза.) Что делать? Я дом купил за городом, дочкам оставил. Девчонки растут. Музыка, танцы, спорт. Круто все у них. Любят меня. Я им подарки покупаю, но жить с ними не могу. В деревне храм построил, во славу Господа. Зачтется?

САВА. Нет.

АФОНЯ. Почему?

САВА. Для кого строил?

АФОНЯ. Для людей, во имя Бога.

САВА. Люди будут вспоминать недолго. Богу все равно.

АФОНЯ. Ты коммунист что ли?

САВА. Нет.

АФОНЯ. Бог же он все видит, значит, молитва наша доходит до него, дела наши во имя его. Мужик, ты на Бога не гони.

САВА. Не гоню.

АФОНЯ. Вот так. Бог он всё.

САВА. Тогда и ты Бог, и я Бог, и утка Бог, и рыба Бог.

АФОНЯ. Умный да?

САВА. Нет.

ГОЛОС. Не глядя на бутылку, Афоня поднял ее и сделал глоток. Водка прокатилась по его луженому горлу как вода в хорошеем унитазе, без лишнего всплеска.

АФОНЯ. Так. Не спорь со мной. Бог — это единственное, что у меня есть. Я жить без него не могу.

САВА. А бухло?

АФОНЯ. И без него не могу.