автордың кітабын онлайн тегін оқу  В гостях у турок

Николай Лейкин

Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через Славянския земли в Константинополь.

Скорый поезд только что вышел из-под обширнаго, крытаго стеклом железнодорожнаго двора в Буда-Пеште и понесся на юг, к сербской границе.

В вагоне перваго класса, в отдельном купэ, изрядно уже засоренном спичками, окурками папирос и апельсинными корками, сидели не старый еще, довольно полный мужчина с русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, с красивым еще бюстом, но тоже уж начинающая рыхлеть и раздаваться в ширину. Мужчина одет в серую пиджачную парочку с дорожной сумкой через плечо и в черной барашковой скуфейке на голове, дама в шерстяном верблюжьяго цвета платье с необычайными буфами на рукавах и в фетровой шляпке с стоячими крылышками каких-то пичужек. Они сидели одни в купэ, сидели друг против друга на диванах и оба имели на диванах по пуховой подушке в белых наволочках. По этим подушкам, каждый, хоть раз побывавший заграницей, сейчас-бы сказал, что это русские, ибо заграницей никто, кроме русских, в путешествие с пуховыми подушками не ездит. Что мужчина и дама русские, можно было догадаться и по барашковой скуфейке на голове у мужчины, и наконец по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятом столике у вагоннаго окна. из под крышки и из носика чайника выходили легонькия струйки пара. В Буда-Пеште в железнодорожном буфете они только что заварили в чайнике себе чаю.

И в самом деле, мужчина и дама были русские. Это были наши старые знакомцы супруги Николай Иванович и Глафира Семеновна Ивановы, уже третий раз выехавшие заграницу и на этот раз направляющиеся в Константинополь, дав себе слово посетить попутно и сербский Белград, и болгарскую Софию.

Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Иванович ковырял у себя в зубах перышком и смотрел в окно на разстилающияся перед ним, лишенныя уже снега, тщательно вспаханныя и разбороненныя, гладкия, как биллиард, поля, с начинающими уже зеленеть полосами озимаго посева. Глафираже Семеновна вынула из сак-вояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пудровку и пудрила свое раскрасневшееся лицо, смотрясь в зеркальце, вделанное в крышечке, и наконец произнесла:

— И зачем только ты меня этим венгерским вином поил! Лицо так и пышет с него.

— Нельзя-же, матушка, быть в Венгрии и не выпить венгерскаго вина! отвечал Николай Иванович. — А то дома спросит кто-нибудь — пили-ли венгерское, когда через цыганское царство проезжали? — и что мы ответим! Я нарочно даже паприки этой самой поел с клобсом. Клобс, клобс… Вот у нас клобс — просто бифштексик с луковым соусом и сметаной, а здесь клобс — зраза, рубленая зраза.

— Во-первых, у нас бифштексики с луком и картофельным соуом называются не просто клобс, а шнель-клобс, возразила Глафира Семеновна. — А во-вторых…

— Да будто это не все равно!

— Нет, не все равно… Шнель по немецки значит — скоро, на скору руку… А если клобс без шнель…

— Ну, уж ты любишь спорить! — махнул рукой Николай Иванович и сейчас-же переменил разговор. — А все-таки, в этом венгерском царстве хорошо кормят. Смотри-ка, Как хорошо нас кормили на станции Буда-Пешт! И какой шикарный ресторан. Молодцы цыгане.

— Да будто тут все цыгане? — усумнилась Глафира Семеновна.

— Венгерцы — это цыгане. Ты ведь слышала, как они разговаривают: кухар… гахач… кр… гр… тр… горлом. Точь в точь как наши халдеи по разным загородным вертепам. И глазищи у них с блюдечко, и лица черномазыя.

— Врешь, врешь! По станциям мы много и белокурых видели.

— Так ведь и у нас в цыганских хорах есть не черномазыя цыганки. Вдруг какая нибудь родится не в мать, не в отца, а в проезжаго молодца, так что с ней поделаешь! И наконец, мы только еще что вехали в цыганское царство. Погоди, чем дальше, тем все черномазее будут, — авторитетно сказал Николай Иванович, пошевелил губами и прибавил:- Однако, рот так и жжет с этой паприки.

Глафира Семеновна покачала головой.

— И охота тебе есть всякую дрянь! — сказала она.

— Какая-же это дрянь! Растение, овощ… Не сидеть-же повсюду, как ты, только на бульоне, да на бифштексе. Я поехал путешествовать, образование себе сделать, чтобы не быть диким человеком и все знать. Нарочно в незнакомыя государства и едем, чтобы со всеми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы в Венгрии и — что есть венгерскаго, то и подавай.

— Однако, фишзупе потребовал в буфете, а сам не ел.

— А все-таки попробовал. Попробовал и знаю, что ихний фишзупе — дрянь. Фишзупе — рыбный суп. Я и думал, что это что-нибудь вроде нашей ухи: или селянки, потому у венгерцев большая река Дунай под боком, так думал, что и рыбы всякой много, ан выходит совсем напротив. По моему, этот суп из сельдяных голов, а то так из рыбьих голов и хвостов. У меня в тарелке какия-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… вспоминал Николай Иванович, поморщился и, достав из угла на диване стакан, стал наливать себе в него из чайника чаю.

— Бр… издала звук губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила:- Погоди… накормят тебя еще каким-нибудь крокодилом, ежели будешь спрашивать разныя незнакомыя блюда.

— Ну, и что-ж?…Очень рад буду. По крайности, в Петербурге всем буду разсказывать, что крокодила ел. И все будут знать, что я такой образованный человек без предразсудков, что даже до крокодила в еде дошел.

— Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! замахала руками Глафира Семеновна. — Не могу я даже слушать… Претит…

— Черепаху-же в Марсели ел, когда третьяго года из Парижа в Ниццу ездили, лягушку под белым соусом в Сан-Ремо ел. При тебе-же ел.

— Брось, тебе говорят!

— Ракушку в Венеции проглотил из розовой раковинки, хвастался Николай Иванович.

— Если ты не замолчишь, я уйду в уборную и там буду сидеть! Не могу я слышать такия мерзости.

Николай Иванович умолк и прихлебывал чай из стакана. Глафира Семеновна продолжала:

— И наконец, если ты ел такую гадость, то потому что был всякий раз пьян, а будь ты трезв, ни за чтобы тебя на это не хватило.

— В Венеции-то я был пьян? воскликнул Николай Иванович и поперхнулся чаем. — В Сан-Ремо — да… Когда я в Сан-Ремо лягушку ел — я был пьян. А в Венеции…

Глафира Семеновна вскочила с дивана.

— Николай Иваныч, я ухожу в уборную! Если ты еще раз упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!

— Ну, молчу, молчу. Садись, сказал Николай Иванович, поставил пустой стакан на столик и стал закуривать папироску.

— Брр… еще раз содрогнулась плечами Глафира Семеновна, села, взяла апельсин и стала очищать его от кожи. — Хоть апельсином заесть, что-ли, прибавила она и продолжала:- И я тебе больше скажу. Ты вот упрекаешь меня, что я заграницей, в ресторанах ничего не ем, кроме бульона и бифштекса… А когда мы к туркам приедем, то я и бифштекса с бульоном есть не буду.

— То есть как это? Отчего? удивился Николай Иванович.

— Очень просто. От того, что турки магометане, лошадей едят и могут мне бифштекс из лошадинаго мяса изжарить, да и бульон у них может быть из лошадятины.

— Фю-фю! Вот тебе и здравствуй! Так чем-же ты будешь в турецкой земле питаться? Ведь уж у турок ветчины не найдешь. Она им прямо по их вере запрещена.

— Вегетарианкой сделаюсь. Буду есть макароны, овощи — горошек, бобы, картофель. Хлебом с чаем буду питаться.

— Да что ты, матушка! проговорил Николай Иванович. — Ведь мы в Константинополе остановимся в какой-нибудь европейской гостиннице. Петр Петрович был в Константинополе и разсказывал, что там есть отличныя гостинницы, которыя французы держат.

— Гостинницы-то может быть и держат французы, да повара-то турки… Нет, нет, я уж это так решила.

— Да неужели ты лошадинаго мяса от бычьяго не отличишь!

— Однако, ведь его все-таки надо в рот взять, пожевать… Тьфу! Нет, нет, это уж я так решила и ты меня от этого не отговоришь, твердо сказала Глафира Семеновна.

— Ну, путешественница! Да изволь, я за тебя буду пробовать мясо, предложил Николай Иванович.

— Ты? Да ты нарочно постараешься меня на кормить лошадятиной. Я тебя знаю. Ты озорник.

— Вот невероятная-то женщина! Чем-же это я доказал, что я озорник?

— Молчи, пожалуйста. Я тебя знаю вдоль и поперек.

Николай Иванович развел руками и обидчиво поклонился жене.

— Изучены насквозь. Помню я, как вы в Неаполе радовались, когда я за табльдотом села по ошибке муль — этих проклятых улиток, приняв их за сморчки, кивнула ему жена. — Вы должны помнить, что со мной тогда было. Однако, сниму-ка я с себя корсет да прилягу, прибавила она. — Кондуктору дан гульден в Вене, чтобы никого с нам не пускал в купэ, стало быть нечего мне на вытяжке-то быть.

— Да конечно-же сними этот свой хомут и все подпруги, поддакнул Николай Иванович. — Не перед кем здесь кокетничать.

— Да ведь все думается, что не ворвался-бы кто-нибудь.

— Нет, нет. Уж ежели взял гульден, то никого не впустит. И наконец, до сих-же пор он держал свое слово и никого не впустил к нам.

Глафира Семеновна разстегнула лиф и сняла с себя корсет, положив его под подушку. Но только что она улеглась на диване, как дверь из корридора отворилась и показался в купэ кондуктор со щипцами.

— Ich habe die Ehre… произнес он приветствие.- Ihre Fahrkarten, mein Herr…

Николай Иванович взглянул на него и проговорил:

— Глаша! Да ведь кондуктор-то новый! Не тот уж кондуктор.

— Нови, нови… улыбнулся кондуктор, простригая билеты.

— Говорите но русски? радостно спросил его Николай Иванович.

— Мало, господине.

— Брат славянин?

— Славяне, господине, поклонился кондуктор и проговорил по немецки:- Может быть русские господа хотят, чтобы они одни были в купэ?

В пояснение своих слов он показал супругам свои два пальца.

— Да, да… кивнул ему Николай Иванович. — Их гебе… Глаша! Придется и этому дать, а то он пассажиров в наше купэ напустит. Тот кондуктор, подлец, в Буда-Пеште остался.

— Конечно-же, дай… Нам ночь ночевать в вагоне, послышалось от Глафиры Семеновны. — Но не давай сейчас, а потом, иначе и этот спрыгнет на какой-нибудь станции и придется третьему давать.

— Я дам гульден!.. Их гебе гульден, но потом… сказал Николай Иванович.

— Нахер… Нахер… прибавила Глафира Семеновна.

Кондуктор, очевидно, не верил, бормотал что-то по немецки, по славянски, улыбался и держал руку пригоршней.

— Не верит. Ах, брат-славянин! За кого-же ты нас считаешь! А мы вас еще освобождали! Ну, ладно, ладно. Вот тебе пол-гульдена. А остальные потом, в Белграде… Мы в Белград теперь едем, говорил ему Николай Иванович, достал из кошелька мелочь и подал ему.

Кондуктор подбросил на ладоне мелочь и развел руками.

— Мало, господине… Молим една гульден, произнес он.

— Да дай ты ему гульден! Пусть провалится. Должны-же мы на ночь покой себе иметь! крикнула Глафира Семеновна мужу.

Николай Иванович сгреб с ладони кондуктора мелочь, подал ему гульден и сказал:

— На, подавись братушка…

Кондуктор поклонился и, запирая дверь в купэ, проговорил:

— С Богом, господине.

Стучит, гремит поезд, проносясь по венгерским степям. Изредка мелькают деревеньки, напоминающия наши малороссийския, с мазанками из глины, окрашенными в белый цвет, но без соломенных крыш, а непременно с черепичной крышей. Еще реже попадаются усадьбы — непременно с маленьким жилым домом и громадными, многочисленными хозяйственными постройками. Глафира Семеновна лежит на диване и силится заснут. Николай Иванович, вооружившись книжкой «Переводчик с русскаго языка на турецкий», изучает турецкий язык. Он бормочет:

— Здравствуйте — селям алейкюм, благодарю вас — шюкюр, это дорого — пахалы дыр, что стоит — не дэер, принеси — гетир, прощайте — Аллах ысмарладык… Язык сломать можно. Где тут такия слова запомнить! говорит он, вскидывает глаза в потолок и твердит: «Аллах ысмарладык… «Аллаха-то запомнишь, а уж «ысмарладых» этот — никогда. «Ысмарладых, ысмарладых»… Ну, дальше… заглядывает он в книжку. — «Поставь самовар». Глафира Семеменовна! восклицает он. — В Турции-то про самовар знают, значит, нам уже с чаем мучиться не придется.

Глафира Семеновна приподнялась на локти и поспешно спросила:.

— А как самовар по турецки?

— Поставь самовар — «сую кайнат», стало быть самовар — «кайнат».

— Это действительно надо запомнить хорошенько. «Кайнат, кайнат, кайнат«…три раза произнесла Глафира Семеновна и опять прилегла на подушку.

— Но есть слова и легкия, продолжал Николай Иванович, глядя в книгу. — Вот, например, табак — «тютюн». Тютюном и у нас называют. Багаж — «уруба», деньги — «пара», деревня — «кей», гостинница — «хан», лошадь — «ат», извозчик — «арабаджи»… Вот эти слова самыя нужныя и их надо как можно скорее выучить. Давай петь, предложил он жене…

— Как петь? удивилась та.

— Да так… Говорят, при пении всего скорее слова запоминаются.

— Да ты никак с ума сошел! В поезде петь!

— Но ведь мы потихоньку… Колеса стучат, купэ заперто — никто и не услышит.

— Нет, уж петь я не буду и тебе не позволю. Я спать хочу…

— Ну, как знаешь. А вот железная дорога слово трудное по турецки: «демиринолу».

— Я не понимаю только, чего ты спозаранку турецким словам начал учиться! Ведь мы сначала в Сербию едем, в Белграде остановимся, проговорила Глафира Семеновна.

— А где-ж у меня книжка с сербскими словами? У меня нет такой книжки. Да, наконец, братья славяне нас и так поймут. Ты видела давеча кондуктора из славян — в лучшем виде понял. Ведь у них все слова наши, а только на какой-то особый манер. Да вот тебе… указал он на регулятор отопления в вагоне. — Видишь надписи: «тепло… студено…» А вон вверху около газоваго рожка, чтобы свет убавлять и прибавлять: «свет… тма…» Неужели это не понятно? Братья-славяне поймут.

Поезд замедлил ход и остановился на станции.

— Посмотри-ка, какая это станция. Как называется? спросила Глафира Семеновна.

Николай Иванович стал читать и запнулся:

— Сцабаце… По венгерски это, что-ли… Решительно ничего не разберешь, отвечал он.

— Да ведь все-таки латинскими буквами-то написано.

— Латинскими, но выговорить невозможно… Сзазба…

Глафира Семеновна поднялась и сама начала читать. Надпись гласила: «Szabadszallas».

— Сзабадсзалась, что-ли! прочла она и прибавила:- Ну, язык!

— Я тебе говорю, что хуже турецкаго. Цыгане… И наверное, как наши цыгане, конокрадством, ворожбой и лошадиным барышничеством занимаются, а также и насчет того, где что плохо лежит. Ты посмотри, в каких овчинных накидках стоят! А рожи-то, рожи какия! Совсем бандиты, указал Николай Иванович на венгерских крестьян в их живописных костюмах. — Вон и бабы тут… Подол у платья чуть не до колен и сапоги мужские с высокими голенищами из несмазанной желтой кожи… Глафира Семеновна смотрела в окно и говорила.

— Действительно страшные… Знаешь, с одной стороны хорошо, что мы одни в купэ сидим, а с другой…

— Ты уж боишься? Ну, вот… Не бойся… У меня кинжал в дорожной сумке.

— Какой у тебя кинжал! Игрушечный.

— То есть как это игрушечный? Стальной. Ты не смотри, что он мал, а если им направо и налево…

— Поди ты! Сам первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю… Теперь день, а ведь нам придется ночь в вагоне ночевать…

— И ночью не безпокойся. Ты спи спокойно, а я буду не спать, сидеть и караулить.

— Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь.

— Не засну, я тебе говорю. Вечером заварю я себе на станции крепкаго чаю… Напьюсь — и чай в лучшем виде сон отгонит. Наконец, мы в вагоне не одни. В следующем купэ какие-то немцы сидят. Их трое… Неужели в случае чего?..

— Да немцы-ли? Может быть такие-же глазастые венгерцы?

— Немцы, немцы. Ты ведь слышала, что давеча по-немецки разговаривали.

— Нет, уж лучше днем выспаться, а ночью сидеть и не спать, — сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диван.

А поезд давно уже вышел со станции с трудно выговариваемым названием и мчался по венгерским полям. Поля направо, поля налево, изредка деревушка с церковью при одиночном зеленом куполе, изредка фруктовый сад с стволами яблонь, обмазанных известкой с глиной и белеющимися на солнце.

Опять остановка. Николай Иванович заглянул в окно на станционный фасад и, увидав на фасаде надпись, сказал:

— Ну, Глаша, такое название станции, что труднее давшиняго. «Фюлиопс…» — начал он читать и запнулся. — Фюлиопсдзалалс.

— Вот видишь, куда ты меня завез, — сказала супруга. — Не даром-же мне не хотелось ехать в Турцию.

— Нельзя, милая, нельзя… Нужно всю Европу объехать и тогда будешь цивилизированный человек. За то потом, когда вернемся домой, есть чем похвастать. И эти названия станций — все это нам на руку. Будем разсказывать, что по таким мол, местностям проезжали, что и название не выговоришь. Стоит написано название станции, а настоящим манером выговорить его невозможно. Надо будет только записать.

И Николай Иванович, достав свою записную книжку, скопировал в нее находящуюся на стене станции надпись: «Fülöpszallas».

На платформе, у окна вагона стоял глазастый и черный, как жук, мальчик и протягивал к стеклу бумажныя тарелочки с сосисками, густо посыпанными изрубленной белой паприкой.

— Глафира Семеновна! Не сесть-ли нам горячих сосисок? — предложил жене Николай Иванович. — Вот горячия сосиски продают.

— Нет, нет. Ты ешь, а я ни за что… отвечала супруга. — Я теперь вплоть до Белграда ни на какую и станцию не выйду, чтобы пить или есть. Ничего я не могу из цыганских рук есть. Почем ты знаешь, что в этих сосисках изрублено?

— Да чему-же быть-то?

— Нет, нет.

— Но чем-же ты будешь питаться?

— А у нас есть сыр из Вены, ветчина, булки, апельсины.

— А я сем сосисок…

— Ешь, ешь. Ты озорник известный.

Николай Иванович постучал мальчику в окно, опустил стекло и взял у него сосисок и булку, но только что дал ему две кроны и протянул руку за сдачей, как поезд тронулся. Мальчишка перестал отсчитывать сдачу, улыбнулся, ткнул себя рукой в грудь и крикнул:

— Тринкгельд, тринкгельд, мусью…

Николаю Ивановичу осталось только показать ему кулак.

— Каков цыганенок! Сдачи не отдал! проговорил он, обращаясь к жене, и принялся есть сосиски.

Поезд мчится по прежнему, останавливаясь на станциях с трудно выговариваемыми не для венгерца названиями: «Ксенгед», Кис-Керес, Кис-Жалас. На станции Сцабатка поезд стоял минут пятнадцать. Перед приходом на нее, кондуктор-славянин вошел в купэ и предложил, не желают-ли путешественники выйти в имеющийся на станции буфет.

— Добра рыба, господине, добро овечье мясо… расхваливал он.

— Нет, спасибо. Ничем не заманишь, отвечала Глафира Семеновна.

Здесь Николай Иванович ходил с чайником заваривать себе чай, выпил пива, принес в вагон какой-то мелкой копченой рыбы и коробку шоколаду, которую и предложил жене.

— Да ты в уме? крикнула на него Глафира Семеновна. — Стану я есть венгерский шоколад! Наверное он с паприкой.

— Венский, венский, душечка… Видишь, на коробке ярлык: Wien.

Глафира Семеновна посмотрела на коробку, понюхала ее, открыла, взяла плитку шоколаду, опять понюхала и стала кушать.

— Как ты в Турции-то будешь есть что-нибудь? покачал головой муж.

— Совсем ничего подозрительнаго есть не буду.

— Да ведь все может быть подозрительно.

— Ну, уж это мое дело.

Со станции Сцабатка стали попадаться славянския названия станций: Тополия, Вербац.

На станции Вербац Николай Иванович сказал жене:

— Глаша! Теперь ты можешь ехать без опаски. Мы приехали в славянскую землю. Братья-славяне, а не венгерские цыгане… Давеча была станция Тополия, а теперь Вербац… Тополия от тополь, Вербац от вербы происходит. Стало быть, уж и еда и питье славянския.

— Нет, нет, не надуешь. Вон черномазыя рожи стоят.

— Рожи тут не причем. Ведь и у нас русских могут такия рожи попасться, что с ребенком родимчик сделается. Позволь, позволь… Да вот даже поп стоит и в такой-же точно рясе, как у нас, указал Николай Иванович.

— Где попъ? быстро спросила Глафира Семеновна, смотря в окно.

— Да вот… В черной рясе с широкими рукавами и в черной камилавке…

— И в самом деле поп. Только он больше на французскаго адвоката смахивает.

— У французскаго адвоката должен быть белый язычек под бородой, на груди, да и камилавка не такая.

— Да и тут не такая, как у наших священников. Наверху края дна закруглены и наконец черная, а не фиолетовая. Нет, это должен быть венгерский адвокат.

— Священник, священник… Неужели ты не видала их на картинках в таких камилавках? Да вон у него и наперсный крест на груди. Смотри, смотри, провожает кого-то и целуется, как наши попы целуются — со щеки на щеку.

— Ну, если наперсный крест на груди, так твоя правда: поп.

— Поп, славянския названия станций, так чего-ж тебе еще? Стало быть, мы из венгерской земли выехали. Да вон и белокурая девочка в ноздре ковыряет. Совсем славянка. Славянский тип.

— А не говорил-ли ты давеча, что белокурая девочка может уродиться не в мать, не в отца, а в проезжаго молодца? напомнила мужу Глафира Семеновна.

Поезд в это время отходил от станции. Глафира Семеновна достала с веревочной полки корзинку с провизией, открыла ее и стала делать себе бутерброд с ветчиной.

— Своей-то еды поешь, в настоящем месте купленной, так куда лучше, сказала она и принялась кушать.

Действительно, поезд уж мчался по полям, так называемой, Старой Сербии. Через полчаса кондуктор заглянул в купэ и объявил, что сейчас будет станция Нейзац.

— Нови Сад… прибавил он тут-же и славянское название.

— Глаша! Слышишь, это уж совсем славянское название! обратился Николай Иванович к жене. — Славянска земля? спросил он кондуктора.

— Словенска, словенска, кивнул тот, наклонился к Николаю Ивановичу и стал объяснять ему по немецки, что когда-то это все принадлежало Сербии, а теперь принадлежит Венгрии. Николай Иванович слушал и ничего не понимал.

— Чорт знает, что он бормочет! пожал плечами Николай Иванович и воскликнул:- Брат славянин! Да чего ты по немецки-то бормочешь! Говори по русски! Тьфу ты! Говори по своему, по славянски! Так нам свободнее разговаривать.

Кондуктор понял и заговорил по сербски. Николай Иванович слушал его речь и все равно ничего не понимал.

— Не понимаю, брат-славянин… развел он руками. — Слова как-будто-бы и наши русския, а ничего не понимаю. Ну, уходи! Уходи! махнул он рукой. — Спасибо. Мерси…

— С Богом, господине! поклонился кондуктор и закрыл дверь купэ.

Вот и станция Новый Сад. На станционном здании написано название станции на трех языках: по венгерски — Уй-Видек, по немецки — Нейзац и по сербски: Нови Сад. Глафира Семеновна тотчас-же заметила венгерскую надпись и сказала мужу:

— Что ты меня надуваешь! Ведь все еще по венгерской земле мы едем. Вон название-то станции как: Уй-Видек… Ведь это-же по венгерски.

— Позволь… А кондуктор-то как-же? Ведь и он тебе сказал, что это уж славянская земля, возразил Николай Иванович.

— Врет твой кондуктор.

— Какой-же ему расчет врать? И наконец, ты сама видишь надпись: «Нови Сад».

— Ты посмотри на лица, что на станции стоят. Один другого черномазее. Батюшки! Да тут один какой-то венгерец даже в белой юбке.

— Где в юбке? Это не в юбке… Впрочем, один-то какой-нибудь может быть и затесался. А что до черномазия, то ведь и сербы черномазые.

По корридору вагона ходил мальчик с двумя кофейниками и чашками на подносе и предлагал кофе желающим.

— Хочешь кофейку? предложил Николай Иванович супруге.

— Ни Боже мой, покачала та головой. — Я сказала тебе, что пока мы на венгерской земле, крошки в рот ни с одной станции не возьму.

— Да ведь пила-же ты кофе в Буда-Пеште. Такой-же венгерский город.

— В Буда-Пеште! В Буда-Пеште великолепный венский ресторан, лакеи во фраках, с капулем. И разве в Буда-Пеште были вот такие черномазые в юбках или в овчинных нагольных салопах?..

Поезд помчался. Справа начались то там, то сям возвышенности. Местность становилась гористая. Вот и опять станция.

— Петервердейн! кричит кондуктор.

— Петровередин! Изволите видеть, опять совсем славянский город, указывает Николай Иванович жене на надиись на станционном доме.

Глафира Семеновна лежит с закрытыми глазами и говорит:

— Не буди ты меня. Дай ты мне засветло выспаться, чтобы я могла ночь не спать и быть на карауле. Ты посмотри, какия подозрительныя рожи повсюду. Долго-ли до греха? С нами много денег. У меня бриллианты с собой.

— По Италии ездили, так и не такия подозрительныя рожи нам по дороге попадались, даже можно сказать настоящия бандиты попадались, однако, ничего не случилось. Бог миловал.

А поезд уж снова бежал далеко от станции. Холсы разростались в изрядныя горы. Вдруг поезд влетел в тунель и все стемнело.

— Ай! взвизгнула Глафира Семеновна. — Николай Иваннч! Где ты? Зажигай скорей спички, зажигай…

— Тунель это, тунель… успокойся, кричал Николай Иванович, искал спички, но спичек не находилось. — Глаша! У тебя спички? Где ты? Давай руку!

Он искал руками жену, но не находить ее в купэ.

Вскоре, однако, показался просвет и поезд выехал из тунеля. Глафиры Семеновны не было в купэ. Дверь в корридор вагона была отворена. Он бросился в корридор и увидал жену сидевшую в среднем купэ между двумя немцами в дорожных мягких шапочках. На груди она держала свой шагреневый баульчик с деньгами и бриллиантами и говорила мужу:

— Убежала вот с ним. Я боюсь в потьмах. Отчего ты спичек не зажигал? Вот эти мосье сейчас-же зажгли спички. Но я споткнулась на них и упала. Они уж подняли меня, прибавила она, вставая. — Надо извиниться. — Пардоне, мосье, Ее же вузе деранже… произнесла она по французски.

Николай Иванович пожимал плечами.

Зачем ты к чужим-то убежала? с неудовольствием сказал жене Никодай Иванович. — Ступай, ступай в свое купэ…

— Испугалась. Что-ж поделаешь, если испугалась… Когда стемнело, я подумала не ведь что. Кричу тебе: огня! Зажигай спички! А ты ни с места… отвечала Глафира Семеновна войдя в свое купэ. — Эти тунели ужасно как пугают.

— Я и искал спички, но найти не мог. К чужим бежать, когда я был при тебе!

— Там все-таки двое, а ты один. Прибежала я — они и зажгли спички.

— Блажишь ты, матушка, — вот что я тебе скажу.

— Сам-же ты меня напугал цыганами: «занимаются конокрадством, воровством». Я и боялась, что они в потьмах к нам влезут в купэ.

А в отворенной двери купэ супругов уже стоял один из мужчин соседняго купэ, средних лет жгучий брюнет в золотых очках, с густой бородой, прибранной волосок к волоску, в клетчатой шелковой дорожной шапочке и с улыбкой, показывая белые зубы, говорил:

— Мадам есте русска? Господине русский?

— Да, да, мы из России, отвечала Глафира Семеновна, оживляясь.

— Самые настоящие русские, прибавил Николай Иванович. — Из Петербурга мы, но по происхождению с берегов Волги, из Ярославской губернии. А вы? спросил он.

— Срб… отвечал брюнет, пропустив в слове «сербъ» по сербски букву «е», и ткнул себя в грудь указательным пальцем с надетым на нем золотым перстнем. — Срб из Београд, прибавил он.

— А мы едем в Белград, сообщила ему Глафира Семеновна.

— О! показал опять зубы брюнет. — Молим, мадам, заходить в Београд на мой апотекрски ладунг. Косметически гешефт тоже има.

— Как это приятно, что вы говорите по русски. Прошу покорно садиться, предложил ему Николай Иванович.

— Я учился по русски… Я учился на Нови Сад в ортодоксальне гимназіум. Потом на Вена, в универзитет. Там есть катедр русский язык, отвечал брюнет и сел.

— А мы всю дорогу вас считали за немца, сказала Глафира Семеновна.

— О, я говорю по немецки, как… эхтер немец. Многи србы говорят добре по немецки. От немцы наша цивилизация. Вы будете глядеть наш Београд — совсем маленьки Вена.

— Да неужели он так хорош? удивилась Глафира Семеновна.

— О, вы будете видеть, мадам, махнул ей рукой брюнет с уверенностью, не требующей возражения. — Мы имеем универзитет на два факультет: юристише и философише… (Брюнет мешал сербскую, русскую и немецкую речи). Мы имеем музеум, мы имеем театр, националь-библиотек. Нови королевски конак…

— Стало быть есть там и хорошия гостинницы? спросил Николай Иванович.

— О, как на Вин! Как на Вена.

— Скажите, где-бы нам остановиться?

— Гран-Готель, готель де Пари. Кронпринц готель. Гостильница Престолонаследника, — перевел брюнет и прибавил:- Добра гостильница, добры кельнеры, добро вино, добра еда. Добро ясти будете.

— А по русски в гостинницах говорят? поинтересовалась Глафира Семеновна.

— Швабы… Швабски келнеры, собарицы — србви… Но вы, мадам, будете все понимать. Вино чермно, вино бело, кафа, овечье мясо… чаша пива. По србски и по русски, — все одно, разсказывал брюнет.

— Ну, так вот, мы завтра, как приедем, так значит, в гостиннице Престолонаследника остановимся, сказал жене Николай Иванович. — Что нам разные готель де-Пари! Французския-то гостинницы мы уж знаем, а лучше нам остановиться в настоящей славянской гостиннице. — В котором часу завтра мы в Белграде будем? спросил он брюнета.

— Как завтра? Мы приедем в Београд сей день у вечера на десять с половина часы, отвечал брюнет.

— Да что вы, мосье! Неужели сегодня вечером? радостно воскликнула Глафира Семеновна. — А же нам сказали, что завтра поутру? Николай Иваныч! что-ж ты мне наврал?

— Не знаю, матушка, не знаю, смешался супруг. — Я в трех разных местах трех железнодорожных чертей спрашивал, и все мне отвечали, что «морген», то есть завтра.

— Может быть они тебе «гут морген» говорили, то есть здоровались с тобой, а ты понял в превратном смысле.

— Да ведь один раз я даже при тебе спрашивал того самаго кондуктора, который от нас с гульденом сбежал. Ты сама слышала.

— Ну, так это он нас нарочно надул, чтоб испугать ночлегом в вагоне и взять гульден за невпускание к нам в купэ посторонних. Вы, монсье, наверное знаете, что мы сегодня вечером в Белград приедем, а не завтра? спросила Глафира Семеновна брюнета.

— Господи! Аз до дому еду и телеграфил.

— Боже мой, как я рада, что мы сегодня приедем в Белград и нам не придется ночевать в вагоне, проезжая по здешней местности! радовалась Глафира Семеновна. — Ужасно страшный народ здешние венгерские цыгане. Знаете, мосье, мы с мужем в итальянских горах проезжали, видали даже настоящих тамошних бандитов, но эти цыгане еще страшнее тех.

Брюнет слушал Глафиру Семеновну, кивал ей даже в знак своего согласия, но из речи ея ничего не понял.

— На Везувий в Неаполе взбирались мы. Уж какия рожи нас тогда окружали — и все-таки не было так страшно, как здесь! Ведь оттого-то я к вам и бросилась спасаться, когда мы в тунель вехали, продолжала Глафира Семеновна. — Мой муж хороший человек, но в решительную минуту он трус и теряется. Вот потому-то я к вам под защиту и бросилась. И вы меня простите. Это было невольно, инстинктивно. Вы меня поняли, монсье?

Брюнет опять кивнул, и хотя все-таки ничего не понял, но думая, что речь идет все еще о том, когда поезд прибудет в Белград, заговорил:

— Теперь будет статион Карловцы и Фрушка гора на Дунай-река… А дальше статион град Индия и град Земун — Землин по-русски.

— Всего три станции? Как скоро! удивилась Глафира Семеновна.

— В Землин будет немецка митница (Митница — таможня), а в Београд — србска митница. Пасс есть у господина? Спросят пасс, — отнесся брюнет к Николаю Ивановичу.

— Вы на счет паспорта? Есть, есть… Как-же быть русскому без паспорта? Нас и из России не выпустили-бы, — отвечала за мужа Глафира Семеновна.

Брюнет продолжал разсказывать:

— Земун — семо, потом Дунай река и мост, овамо — Београд србски… Опять паспорт.

— Стало быть и у вас насчет паспортов-то туго? — подмигнул Николай Иванович.

— Есть. Мы свободне держава, но у нас везде паспорт.

Разговаривая с брюнетом, супруги и не заметили, что уж давно стемнело и в вагоне горел огонь. Николай Иванович взглянул на часы. Было уж девять. Брюнет предложил ему папиросу и сказал:

— Србски табак. На Србия добр табак.

— А вот петербургскую папироску не хотите-ли? — предложил ему в свою очередь Николай Иванович. — Вот и сама мастерица тут сидит. Она сама мне папиросы делает, — кивнул он на жену.

Оба взяли друг у друга папиросы, закурили и разстались. Брюнет ушел в свой купэ, а супруги стали ждать станции Карловиц.

— Карловцы! — возгласил кондуктор, проходя по вагону.

После станции Карловиц Глафира Семеновна стала связывать свои пожитки: подушки, пледы, книги, коробки с закусками. Ей помогал Николай Иванович.

— Скоро уж теперь, скоро приедем в Белград, — радостно говорила она.

Подезжали с станции Землин — австрийскому городу с коренным славянским населением, находящемуся на сербской границе. Вдали виднелись городские огни, в трех-четырех местах блестел голубовато-белый свет электричества.

Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли у окна и смотрели на огни.

— Смотри-ка огни-то как разбросаны, сказала она. — Должно быть, большой город.

— Да. Это уж последний австрийский город. После него сейчас и Белград, славянское царство. Прощай немчура! Прощай Гуниади Янусы? проговорил он.

— Как Гуниади Янусы? быстро спросила Глафира Семеновна.

— Да ведь это венгерская вода, из Венгрии она с нам в Россию идет. Ну, я венгерцев Гуниади Янусами и называю.

— Да что ты! То-то она мне так и противна бывает, Когда случается ее принимать. Скажи на милость, я и не знала, что эта вода из цыганской земли идет! По Сеньке шапка. Что люди, то и вода… На черномазаго человека взглянешь, так в дрожь кидает, и на воду ихнюю, так тоже самое. И неужели они эту воду Гуниади так просто пьют, как обыкновенную воду?

Николай Иванович замялся, не знал, что отвечать, и брякнул:

— Жрут.

— Да ведь это нездорово, ежели без нужды.

— Привыкли, подлецы.

— Ужас, что такое! произнесла Глафира Семеновна, содрогаясь плечами, и прибавила: — Ну, отныне я этих венгерских черномазых цыган так и буду называть Гуниадями.

Убавляя ход, поезд остановился на станции. В купэ вагона заглянул полицейский в австрийской кэпи и с тараканьими усами и потребовал паспорты. Николай Иванович подал ему паспорт. Полицейский вооружился пенснэ, долго расзматривал паспорт, посмотрел почему-то бумагу его на свет, вынул записную книжку из кармана, записал что-то и, возвращая паспорт, спросил улыбаясь:

— Студено на Петербург?

— Ах, вы славянин? Говорите по русски? оживился Николай Иванович, но полицейский махнул ему рукой, сказал: «с Богом»! — и торопливо направился с следующему купэ в вагоне.

— Все славяне! Везде теперь братья-славяне будут! торжествующе сказал Николай Иванович и спросил жену:- Рада ты, что мы вступаем в славянское царство?

— Еще-бы! Все таки, родной православный народ, отвечала Глафира Семеновна.

— Да, за этих братьев славян мой дяденька Петр Захарыч, царство ему небесное, в сербскую кампанию душу свою положил.

— Как? А ты мне разсказывал, что он соскочил на Дунае с парохода и утонул?

— Да. Но, все-таки, он в добровольцах тогда был и ехал сражаться, но не доехал. Пил он всю дорогу. Вступило ему, по всем вероятиям, в голову, показались белые слоны, ну, он от страха и спрыгнул с парохода в Дунай.

— Так какое же тут положение души?

— Так-то оно так… Но, все-таки, был добровольцем и ехал. Признаться, покойник папенька нарочно его и услал тогда, что уж сладу с ним никакого в Петербурге не было. Так пил, так пил, что просто неудержимо! Пропадет, пропьется и в рубище домой является. Впрочем, помутившись, он тогда и из Петербурга с партией выехал. А и поили же тогда добровольцев этих — страсть! Купцы поят, славянский комитет поит, дамы на железную дорогу провожают, платками машут, кричат «живио». На железной дороге опять питье… В вагоны бутылки суют. Страсть! Я помню… покрутил головой Николай Иванович, вспоминая о прошлом.

А поезд, между тем, шел уже по железнодорожному мосту через Саву — приток Дуная и входил на сербскую территорию.

Вот станция Белград. Поезд остановился. Большой красивый станционный двор, но на платформе пустынно. Даже фонари не все зажжены, а через два в третий.

— Что же это народу-то на станции никого нет? удивилась Глафира Семеновна, выглянув в окошко. — Надо носильщика нам для багажа, а где его возьмешь? Гепектрегер! Гепектрегер! постучала она в окно человеку в нагольной овчинной куртке и овчинной шапке, идущему с фонарем в руке, но тот взглянул на нее и отмахнулся. — Не понял, что-ли? спросила она мужа и прибавила:- Впрочем, и я-то глупая! Настоящаго славянина зову по немецки. Как носильщик по сербски?

— Почем-же я-то, душенька, знаю! отвечал Николай Иванович. — Вот еще серба какого нашла! Да давай звать по русски. Носильщик! Носильщик! барабанил он в стекло каким-то двум овчинным шапкам и манил к себе.

Глафира Семеновна тоже делала зазывающие жесты. Наконец, в вагон влезла овчинная шапка с таким черномазым косматым лицом и с глазами на выкате, что Глафира Семеновна невольно попятилас.

— Боже мой, и здесь эти венгерские цыгане! воскликнула она.

— Да нет-же, нет, это брат славянин. Не бойся, сказал ей муж. — Почтенный! Вот тут наши вещи и саквояжи. Вынеси пожалуйста, обратился он к овчинной шапке. — Раз, два, три, четыре, пять… Пять мест.

— Добре, добре, господине. Пять? спросила овчинная шапка, забирая вещи.

— Пять, пять. Видишь, он говорит по русски, так какой-же это цыган, обратился Николай Иванович к жене. — Брат славянин это, а только вот физиономия-то у него каторжная. Ну, да Бог с ним. Нам с лица не воду пить. Неси, неси, милый… Показывай, куда идти.

Баранья шапка захватила вещи и стала их выносить из вагона. Выходил из вагона и брюнет в очках, таща сам два шагреневых чемодана. Он шел сзади супругов и говорил им:

— Митница. О, србска митижца, — строга митница!

Николай Иванович и Глафира Семеновна были тоже нагружены. Николай Иванович нес две кордонки со шляпками жены, зонтик, трость. Сама она несла баульчик, металлический чайник, коробок с едой. Их нагнал кондуктор, брат славянин и протягивал руку пригоршней.

— Господине, за спокой… Тринжгельд… говорил он, кланяясь.

— Да ведь уж я дал гульден! воскликнул Николай Иванович. — И неизвестно за что дал. Я думал, что мы ночь ночевать в вагоне будем, так чтоб в растяжку на скамейках спать, я и просил никого не пускать в наше купэ, а не ехать ночь, так и этого бы не дал.

— На пиво, на чашу пива, высокий бояр… приставал кондуктор.

— Гроша меднаго больше не получишь! обернулся к нему Николай Иванович.

— Pass… Pass, mein Herr… раздалось над самым его ухом.

Николай Иванович взглянул. Перед ним дорога была загорожена цепью и стоял военный человек в кэпи с красным околышком и жгутами на пальто. Около него двое солдат в сербских шапочках-скуфейках.

— Паспорт надо? Есть, отвечал Николай Иванович. Поставил на пол коробки со шляпками и полез в карман за паспортом. — Пожалуйте… Паспорт русский… Из города Петербурга едем. Такия-же славяне, как и вы… подал он военному человеку заграничный паспорт-книжечку…

Тот начал его перелистывать и спросил довольно сносно по русски:

— А отчего визы сербскаго консула нет?

— Да разве нужно? — удивился Николай Иванович. — Австрийская есть, турецкая есть.

— Надо от сербскаго консула тоже. Давайте четыре динара…Четыре франка… — пояснил он. — Давайте за гербовыя марки на визу.

— С удовольствием-бы, но у меня, голубчик, брат-славянин, только русские рубли да австрийские гульдены. Если можно разменять, то вот трехрублевая бумажка.

— Нет, уж лучше давайте гульдены.

Николай Иванович подал гульден.

— Мало, мало. Еще один. Вот так… Какую гостильницу берете? — задавал вопрос военный человек.

— То есть, где мы остановимся? Говорят, есть здесь какая то гостинница Престолонаследника… Так вот.

— Готель Кронпринц… Туда и пришлю паспорт. Там получите, сухо отрезал военный и кивнул, чтобы проходили в отверстие в загородке.

— Нельзя-ли хоть квитанцию? Как-же без паспорта? В гостиннице спросят, начал было Николай Иванович.

— Зачем квитанцию? Я оффициальный человек, в форме, ткнул себя в грудь военный и прибавил:- Ну, добре, добре. Идите в мытницу и подождите. Там свой пас получите.

Перед глазами Николая Ивановича была отворенная дверь с надписью: «Митница».

В белградской «митнице», то есть таможне было темно, неприветливо. Освещалась она всего двумя стенными фонарями с стеариновыми огарками и смахивала со своими подмостками для досматриваемых сундуков на ночлежный дом с нарами. По митнице бродило несколько полицейских солдат в синих шинелях и в кэпи с красными околышками. Солдаты были маленькие, худенькие, носатые, не стриженые, давно не бритые. Они оглядывали приезжих, щупали их пледы, подушки и связки. Один даже взял коробку со шляпкой Глафиры Семеновны и перевернул ее кверху дном.

— Тише, тише! Тут шляпка. Разве можно так опрокидывать! Ведь она сомнется! воскликнула Глафира Семеновна и сверкнула глазами.

Полицейский солдат побарабанил пальцами по дну и поставил коробку, спросив с улыбкой:

— Дуван има?

— Какой такой дуван! Ну, тебя к Богу! Отходи, отстранил его Николай Иванович.

— Дуван — табак. Он спрашивает вас про табак, пояснил по немецки брюнет в очках, спутник Николая Ивановича по вагону, который был тут-же со своими сак-вояжами.

Вообще, приезжих было очень немного, не больше десяти человек, и митница выглядела пустынной. Все стояли у подмосток, около своего багажа и ждали таможеннаго чиновника, но он не показывался.

Подошел еще солдат, помял подушку, обернутую пледом у Николая Ивановича и тоже, улыбнувшись, задал вопрос:

— Чай есте?

— Не твое дело. Ступай, ступай прочь… Вы кто такой? Придет чиновник — все покажем, опять сказал Николай Иванович, отодвигая от него подушку.

— Мы — войник, с достоинством ткнул себя в грудь солдат.

— Ну, и отходи с Богом. Мы русские люди, такие-же славяне, как и вы, а не жиды, и контрабанды на продажу провозить не станем. Все, что мы везем, для нас самих. Понял?

Но сербский полицейский «войник» только пучил глаза, очевидно, ничего не понимая.

— Не особенно-то ласково нас здесь принимают братья-славяне, обратился Николай Иванович к жене. — Я думал, что как только узнают из паспорта, что мы русские, то примут нас с распростертыми объятиями, ан нет, не тем пахнет. На первых же порах за паспорт два гульдена взяли…

— Да сунь ты им что нибудь в руку. Видишь, у них просящие глаза, сказала Глафира Семеновна, изнывая около подмосток.

— Э, матушка! За деньги-то меня всякий полюбит даже и не в сербской земле, а в эфиопской, но здесь сербская земля. Неужели-же они забыли, что мы, русские, их освобождали? Я и по сейчас в славянский комитет вношу. Однако, что-же это таможенный-то чиновник? Да и нашего большого сундука нет, который мы в багаж сдали.

Наконец черноназыя бараньи шапки в бараньих куртках внесли в митницу сундуки из багажнаго вагона.

— Вот наш сундук у краснаго носа! указала Глафира Семеновна и стала манить носильщика:- Красный нос! Сюда, сюда! Николай Иваныч! Дай ему на чай. Ты увидишь, что сейчас перемена в разговорах будет.

— И дал-бы, да сербских денег нет.

— Дай австрийския. Возьмут.

Сундук поставлен на подмостки. Николай Иванович сунул в руку красному носу крону. Красный нос взглянул на монету и просиял:

— Препоручуем-се, господине! Препоручуем-се… заговорил он, кланяясь.

Вообще монета произвела магическое действие на присутствующих. «Войник», спрашивавший о чае, подошел к Николаю Ивановичу и стал чистить своим рукавом его пальто, слегка замаранное известкой о стену, другой войник начал помогать Глафире Семеновне развязывать ремни, которыми были связаны подушки.

— Не надо, не надо… Оставьте пожалуйста, сказала она.

Войник отошел, но увидя, что у Николая Ивановича потухла папироска, тотчас-же достал спички, чиркнул о коробку и бросился к нему с зажженной спичкой.

— Давно-бы так, братушка, проговорил Николай Иванович, улыбаясь, и закурил окурок папиросы, прибавив:- Ну, спасибо.

Но тут показался таможенный чиновник в. статском платье и в фуражке с зеленым околышем. Это был маленький, жиденький, тоже, как почти все сербы, носатый человек, но держащий себя необычайно важно. Его сопровождал. человек тоже в форменной фуражке с зеленым околышком, но в овчинной куртке и с фонарем. Таможенный чиновник, молча, подошел к багажу Глафиры Семеновны, открыл первую кардонку со шляпкой и стал туда смотреть, запустив руку под шляпку.

— Моя шляпка, а под ней мой кружевной шарф и вуали, сказала она. — Пожалуйста, только не мните.

Чиновник открыл вторую кардонку тоже со шляпкой и спросил по русски:

— А зачем две?

— Одна летняя, а другая зимняя, фетровая. У меня еще есть третья. Не могу же я быть об одной! Мы едем из Петербурга в Константинополь. В Петербурге зима, а в Константинополе будет весна. Здесь тоже ни весна, ни зима. Каждая шляпка по сезону.

— Три. Гм… глубокомысленно улыбнулся чиновник. — А зачем оне куплены в Вене? Вот на коробе стоит: «Wien». Новыя шляпы.

— Да зачем-же их из России-то везти и к тому-же старыя? возражала Глафира Семеновна. — Мы едем гулять, я не привыкла отрепанная ходить.

— Гм… Три много.

— А вы женаты? У вашей жены меньше трех?

На поддержку жены выступил Николай Иванович и опять заговорил:

— Мы, милостивый государь, господин брат-славянин, русские, такие-же славяне, как и вы, а не жиды, стало быть, хоть и с новыми вещами едем, но везем их не на продажу. Да-с… Если у нас много хороших вещей, так от того, что мы люди с достатком, а не прощалыги.

Чиновник ничего не ответил, сделал лицо еще серьезнее, велел сопровождавшему его солдату налепить на три коробки ярлычки, удостоверяющие, что вещи досмотрены, и приступил к осмотру подушек и пледов, спрашивая мрачно:

— Табак? Чай? Папиросы?

— Смотрите, смотрите, уклончиво отвечала Глафира Семеновна, ибо в багаже имелись и чай, и папиросы.

Чиновник рылся, нашел жестяную бомбоньерку с шоколадом, открыл ее и понюхал.

— Нет, уж я вас прошу не нюхать! вспыхнула Глафира Семеновна. — Я после чужих носов есть не желаю. Скажите на милость, нюхать начали!

Чиновник вспыхнул и принялся за осмотр сундука, запускал руку на дно его, вытащил грязное белье, завернутое в газеты, и начал развертывать.

— Грязное белье это, грязное белье. Оставьте. Впрочем, может быть тоже хотите понюхать, так понюхайте, отчеканила ему Глафира Семеновна.

Николай Иванович только вздохнул и говорил;

— А еще брат-славянин! Эх, братья! Русским людям не верите! Приехали мы к вам в гости, как к соплеменным родным, а вы нас за контрабандистов считаете!

Окончив осмотр сундука, чиновник ткнул пальцем в коробок и спросил:

— Тут что?

— Еда и больше ничего. Сыр есть, ветчина, колбаса, булки, апельсины, отвечал Николай Иванович.

— Молим показать.

— Только еду не нюхать! Только не нюхать! А то все побросаю, опять воскликнула Глафира Семеновна, открывая коробок. — Не хочу я и после славянскаго носа есть.

— Чай? Кружева? снова задал вопрос чиновник и стал развертывать завернутую в бумагу и аккуратно уложенную еду.

— Ветчина тут, ветчина.

Чиновник развернул из бумаги нарезанную ломтиками ветчину и опять поднес к носу. Глафира Семеновна не вытерпела, вырвала у него ветчину и швырнула ему ее через голову, прибавив:

— Понюхали и можете сами сесть!

Чиновника покоробило. Он засунул еще раз в короб руку и налепил на него пропускной ярлык. С ним заговорил по сербски брюнет в очках и, очевидно, тоже протестовал и усовещевал бросить такой придирчивый осмотр. Оставалось досмотреть еще сак-вояж Глафиры Семеновны. Чиновник махнул рукой и налепил на него ярлык без досмотра.

— Слава тебе Господи! Наконец-то все кончилось! — воскликнул Николай Иванович. — Грешной душе в рай легче войти, чем через вашу таможню в Белград попасть! Ну, братья-славяне! — закончил он и стал связывать подушки.