Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Вадима Пожидаева-мл.

Подготовка текста и комментарии Аллы Степановой

Лейкин Н.

Наши за границей. Под южными небесами : Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Биарриц и Мадрид / Николай Лейкин. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2025. — (Азбука-классика).

ISBN 978-5-389-27005-3

16+

Николай Александрович Лейкин — в свое время известный петербургский писатель-юморист, журналист, издатель. «Наши за границей» — одно из самых известных произведений Лейкина. Веселое повествование о путешествиях купца Николая Ивановича Иванова и его жены Глафиры Семеновны, о забавных приключениях и всевозможных недоразумениях, которые случаются с героями в чужих краях, настолько понравилось читателям, что Лейкин написал несколько продолжений. «Под южными небесами» — четвертая, и последняя часть этого цикла. Супруги, уже бывалые путешественники, отправляются во Францию, в курортный город Биарриц, где Николай Иванович становится героем газетной хроники, а Глафира Семеновна, выйдя на пляж в купальном костюме, производит настоящий фурор. Затем герои едут в Мадрид, но вскоре покидают Испанию: причиной становится испанский капитан, поклонник Глафиры Семеновны. Лейкин с юмором изображает соотечественников, знакомящихся с чужой историей и культурой, совершающих для себя множество открытий, но неизменно тоскующих за границей по русскому чаепитию с самоваром.

© А. С. Степанова, комментарии, 2024

© Оформление.
ООО «Издательская Группа
«Азбука-Аттикус», 2024
Издательство Азбука®

I

Стояла теплая ясная осень, но по ночам температура воздуха значительно понижалась. Каштановые деревья и белые акации на парижских бульварах давно уже пожелтели и обсыпали тротуары желтым скоробившимся листом. Стоял конец сентября по новому стилю [1]. Был девятый час утра. Каретка общества «Урбен» [2] с кучером в белой лакированной шляпе, выехав из улицы Ришелье в Париже, давно уже тащилась к самому отдаленному от парижского центра железнодорожному вокзалу — к вокзалу Орлеанской железной дороги. Рядом с кучером стоял большой дорожный сундук, залепленный самыми разнообразными цветными бумажными ярлыками с надписями городов и гостиниц. В каретке среди саквояжей, баульчиков, картонок со шляпами и связки с двумя подушками, завернутыми в пледы, сидели русские путешественники супруги Николай Иванович и Глафира Семеновна Ивановы. Николай Иванович курил, выпуская изо рта густые струи дыма. Глафира Семеновна морщилась и попрекала мужа.

— На минуту не можешь обойтись без соски, — говорила она и кашлянула. — Учись у французов. Они курят только после еды, а ведь ты как засосешь спозаранку, да так до ночи и тянешь. Все глаза мне задымил... И в нос, и в рот... Брось...

— Да уж докурил. Две-три затяжки только... — спокойно отвечал муж.

— Брось, тебе говорят! Ты видишь, мне першит!

Она вырвала из руки мужа папироску и выкинула за окно кареты.

Карета переехала уже два моста и тащилась по набережной.

— Удивительное дело: сколько раз мы ездили за границу и ни разу не были в Биаррице, — сказал супруг после некоторого молчания.

— Да ведь ты же... — опять набросилась на него Глафира Семеновна. — Всякий раз я говорила тебе, что у меня ревматизм в плече и коленке, что мне нужны морские купанья, но ты не внимаешь. Еще когда мы были на последней Парижской выставке [3], я у тебя просилась съездить покупаться в Трувиль...

— В первый раз слышу.

— Ты все в первый раз слышишь, что до жены касается. У тебя уши уж так устроены. А между тем в Париже на выставке я даже купила себе тогда купальный костюм.

— Ты купила себе, насколько мне помнится, красную шерстяную фуфайку и красные панталоны.

— Так ведь это-то купальный костюм и был. И так зря, ни за что тогда съела у меня в Петербурге моль этот костюм.

— Ну, матушка, если в таком костюме, какой ты купила тогда в Париже, купаться даме при всей публике, то мое почтение! Совсем на акробатический манер...

— Молчите. Что вы понимаете!

— Понимаю, что срам...

— Но если это принято и дамы купаются в костюмах, которые еще срамнее, так неужели же мне отставать? В чужой монастырь с своим уставом не ходят. Впрочем, ведь на купальные костюмы мода, как и на все другое. И я, как приеду в Биарриц, сейчас же куплю себе там самый модный купальный костюм.

— Только уж, прошу тебя, поскромнее.

— Не ваше дело. Какой в моде, такой и куплю.

— Декольты-то этой самой поменьше.

— Мне нечего утаивать. У меня все хорошо, все в порядке. А если так принято...

— Но ведь ты дама хорошего купеческого круга, а не какая-нибудь, с позволения сказать...

— Если есть чем похвастать, то отчего же не похвастать и даме из хорошего купеческого круга? Ведь если бы дама тайком от мужа, а тут... Решительно ничего не вижу предосудительного. Но главное, на морских купаньях это принято, — закончила Глафира Семеновна тоном, не допускающим возражения, и умолкла.

Умолк и Николай Иванович. Он видел, что жена уж начинает его поддразнивать, и знал по опыту, что чем больше он будет ей возражать, тем сильнее она закусит свои удила и будет его поддразнивать. Это состояние супруги он обыкновенно называл «закусить удила».

Карета подъехала к самому вокзалу Орлеанской железной дороги, закоптелому и грязному на вид, и остановилась у подъезда. К карете подскочили носильщики в синих блузах с нумерами на форменных фуражках и стали вынимать из кареты багаж.

— Директ а Биарриц, — сказал Николай Иванович носильщику, вылезая из кареты с пачкой зонтиков и тростей. — Е шерше вагон авек коридор... [4]

— Вуй, вуй [5]. Непременно вагон первого класса с коридором, в котором была бы уборная, — прибавила, в свою очередь, и Глафира Семеновна тоже на ломаном французском языке и пояснила по-русски: — А то эти французские купе каретками с двумя дверями и без уборной — чистое наказание. Ведь более полусуток ехать. Ни поправиться, ни рук вымыть, ни... — улыбнулась она, не договорив, и, кивнув носильщику, опять перешла на французский язык: — Если будет для нас купе с коридором — получите хорошо за услугу.

Носильщик, захватив из кареты мелкие вещи, пошел в вокзал за тележкой для крупного багажа. Глафира Семеновна, опасаясь за свои новые шляпки в картонках, только что купленные в Париже, побежала, слегка переваливаясь с ноги на ногу, за носильщиком и кричала ему, мешая русские слова с французскими:

— Экуте... Же ву при картонки поосторожнее! Се сон ле шапо... Не опрокидывать их... Ту ба... Ву компрене? [6] — спрашивала она, опередив носильщика.

Но тот, полагая, что его подозревают, чтобы он не скрылся с вещами, указал на свой нумер на фуражке и отвечал по-французски:

— Номер шестьдесят девять, мадам... Будьте покойны.

Супруги Ивановы, как и все русские за границей, приехали к поезду еще задолго до его отправления. Даже билетная касса была еще заперта. Они были на вокзале первыми пассажирами. Глафира Семеновна, как всегда, и за это набросилась на мужа.

— Ну вот, целый час ждать поезда. Даже билеты купить нельзя. Ходи и слоняйся, пока откроют кассу. А все ты! — восклицала она. — «Скорей, Глаша! Торопись, Глаша! Не копайся, Глаша!»

— Так что за беда, что рано приехали? — отвечал муж. — Опоздать неприятно, а приехать раньше отлично. Хорошие места себе займем в вагоне с коридором. Ты знаешь, места-то в вагоне с уборной берут чуть не штурмом. Наконец, взявши билеты, пока не впускают еще в поезд, можно пройти в ресторан.

— Нет, насчет ресторана-то ты уж оставь. Кофе мы пили в гостинице, а глотать вино с раннего утра я тебе не позволю.

— Не пить сейчас, но захватить с собой в вагон бутылочку не мешает. Ведь это поезд-экспресс... Летит, как молния... Нигде на станциях не останавливается. Начнется жажда...

— Вздор. С нами пойдет ресторан в поезде.

— Какой же на французских железных дорогах ресторан! Ведь это не неметчина с поездом гармониями.

Носильщик между тем, уложив весь ручной багаж супругов на тележку, тыкал пальцем в тюк с подушками, высовывающимися из пледов, и, улыбаясь, спрашивал:

— Les russes?

— Рюсс, рюсс... — кивнула ему Глафира Семеновна, тоже улыбнувшись, и сказала мужу: — По подушкам узнал.

— Brave nation! [7] — похвалил носильщик русских и прищелкнул языком.

Кассир отворил кассу, и Николай Иванович бросился к его окошечку за билетом.

II

Не прошло и десяти минут, как супруги Ивановы сидели уже в купе вагона первого класса с коридором и уборной — единственном вагоне с коридором во всем поезде.

— Отвоевали себе местечки в удобном вагончике! — радостно и торжественно говорила Глафира Семеновна, располагаясь в купе с своими вещами.

— Да хорошо еще, что такой вагон в поезде-то нашелся, а то иногда во французских поездах с коридором-то и не бывает, — тоже торжествующе отвечал Николай Иванович и на радостях дал носильщику целый франк. — На, получай и моли Бога о здравии раба божьего Николая, — сказал он ему по-русски, но, ощупав в кармане медяки, сунул носильщику и их, прибавив: — Вот тебе и еще ребятишкам на молочишко три французские пятака. С Богом... Мерси... — приветливо махнул он ему рукой.

— Bon voyage, monsieur... [8] — раскланялся с ним носильщик, улыбаясь во всю ширину своего рта по поводу такой особенной щедрости.

Мадам Иванова была так рада удачному занятию мест, что даже перестала придираться к мужу, но, не особенно доверяя себе в том, что вагон их с уборной, тотчас же пошла убедиться в этом.

— Всё в порядке... — любезно подмигнула она мужу. — Раскладывай поскорей вещи-то по сиденьям.

Николай Иванович стал раскладывать вещи.

— Почти еще полчаса до отхода поезда, — говорил он, взглянув на станционные часы. — За что люблю французов? За то, что у них на конечных пунктах, как и у нас в России, заранее в вагоны забираться можно. Ведь вот поезду еще полчаса стоять, а мы уж сидим. Можно и в окошечко посмотреть, публику покритиковать, водицы содовой выпить, газетку купить. Одним словом, без спешки, с прохладцей... А ну-ка, попробуй это в Берлине! Там на станции Фридрихштрассе примчится не ведь откуда поезд и трех минут не стоит. Все бросаются в поезд, как на пожар... вагоны берут чуть не штурмом. Не успеешь даже разглядеть, куда садишься. Носильщик зря бросает в вагон вещи. Некогда пересчитать их. Насилу успеешь сунуть ему никелевые пфенниги за труды — фю-ю-ю, и помчался поезд. А здесь куда проще. Нет, французы нам куда ближе немцев!..

Николай Иванович выглянул в окошко и купил у разносчика газету «Фигаро» [9].

— Зачем ты это? Ведь читать ты не будешь, — заметила ему жена.

— А может быть, кое-что прочту и пойму, — отвечал он. — Во-первых, в «Фигаро» всегда картинка есть. Картинку посмотреть можно. Наконец, о приезжих. Кто из русских в Париж приехал. Это-то уж я всегда понять могу... Да и вообще приятно в путешествии быть с газеткой.

Он надел пенсне, развернул газету и стал смотреть в нее, но тотчас же отложил в сторону.

— Пойду-ка я в буфет... Как ты хочешь, а бутылочку винца надо с собой захватить, — сказал он жене.

— Незачем, — строго остановила его та. — Ты уйдешь из вагона, а здесь увидят, что я одна, и сейчас же займут места в купе.

— Однако, душечка, ведь это экспресс... Поезд полетит без остановки. Нас жажда замучить может. Ведь и тебе не мешает глоточек винца сделать.

— О мне прошу не заботиться... А ваше пьянство за границей мне уже надоело. Стоит только вспомнить Турцию, где мы с тобой были в прошлом году, так и то меня в дрожь бросает. Уж, кажется, турки и народ-то такой, которым вино законом запрещено, но ухитрялся же ты...

— Позволь... Но какое же тут пьянство, если я одну бутылку вина-ординера? [10]

— Сиди... От жажды у меня яблоки с собой есть.

И муж повиновался. Он вышел в коридор и стал смотреть в окошко. Прошли дама с мужчиной. Мужчина был в усах, в светлом пальто и фетровой серой шляпе. Пальто сидело на нем как на вешалке и было далеко не первой свежести. Они говорили по-русски.

«Наверное военный, — подумал про мужчину Николай Иванович. — Не умеют военные за границей статское платье носить».

Догадка его подтвердилась. Мужчина говорил даме:

— Представь себе, мне все кажется, что я где-нибудь свою шашку забыл. Хвачусь за бедро, нет шашки, и даже сердце екнет. Удивительная сила привычки.

Николай Иванович обернулся к жене и сказал:

— С нами в поезде русские едут: мужчина и дама.

— Что ж тут удивительного? Я думаю, даже и не один русский мужчина с дамой, а наверное целый десяток, — отвечала Глафира Семеновна. — Теперь в Биаррице начало русского сезона. Ведь потому-то я тебя туда и везу. Туда русские всегда наезжают на сентябрь месяц и живут до половины октября. Я читала об этом.

Через минуту и в конце коридора послышалась русская речь. Кто-то плевался и произнес:

— Черт знает, какие здесь во Франции папиросы делают! Словно они не табаком, а мочалой набиты. Мочалой набиты да еще керосином политы. Право. Не то керосином, не то кошкой пахнут.

— Глаша! И в нашем вагоне русские сидят, — снова заглянул в купе к жене Николай Иванович.

— Ну вот видишь. Я же говорила тебе... Мадам Кургузова говорила мне в Петербурге, что теперь Биарриц переполнен русскими.

— Но все-таки в поезде не много пассажиров. Разве на пути садиться будут, — заметил супруг, сел на свое место, достал из саквояжа путеводитель Ашетта [11] и развернул карту Южной Франции.

— Конечно же, по пути будут садиться, — продолжал он, смотря в карту. — По пути будет много больших городов. Вот Орлеан... Это где Орлеанская-то дева была. Помнишь Орлеанскую деву? Мы пьесу такую видели [12].

— Еще бы не помнить. Еще в первом акте ты чуть не заснул в театре, — отвечала Глафира Семеновна.

— Уж и заснул! Скажешь тоже... — пробормотал Николай Иванович.

— Однако храпеть начал. С ног срезал... Действительно, эта Орлеанская дева что-то уж очень много ныла. Монологи длинные-предлинные... Но как же спать-то!

— Да не спал я... Брось... Бордо будет по дороге... — рассказывал Николай Иванович. — Это откуда к нам бордоское вино идет. Бордо... Бордо — большой город во Франции. Я читал про него. Торговый город. Вином торгуют. Вот бы нам где остановиться и посмотреть.

— И думать не смей! С какой стати? Поехали в Биарриц, так прямо в Биарриц и проедем.

— Всемирный винный город. При громадной реке город... У нас билеты проездные действительны на пять дней. Остановились бы, так по крайности настоящего бордо попробовали.

— А я вот винных-то этих городов и боюсь, когда с тобой путешествую. Бордо... Пожалуйста, ты эту Борду выкинь из головы.

— Да ведь я ежели говорю, то говорю для самообразования. Путешествие — это самообразование... — доказывал Николай Иванович.

Часы по парижскому времени показывали девять часов тридцать пять минут. Кондуктор провозгласил приглашение садиться в вагоны и стал захлопывать дверцы вагонов, запирая их на задвижки. Раздался свисток обер-кондуктора. Ему откликнулся паровоз, и поезд тронулся.

Глафира Семеновна перекрестилась:

— Давнишняя моя мечта исполняется. Я еду в Биарриц на морские купанья.

III

Поезд-экспресс, постепенно ускоряя ход, вышел из пределов Парижа и несся вовсю, мелькая мимо полустанок, около которых ютились красивые дачные домики парижан, огороженные каменными заборами. С высоты поезда за заборами виднелись садики с фруктовыми деревьями и другими насаждениями, огородики с овощами. Попадались фермы с скученными хозяйственными постройками, пасущиеся на миниатюрных лужках коровы и козы, привязанные на веревках за рога к деревьям, фермерские работники, работающие в синих блузах и колпаках. Некоторые из рабочих, заслыша несшийся на всех парах поезд, переставали работать, втыкали заступы в землю и, уперев руки в бока, тупо смотрели на мелькающие мимо них вагоны. Из придорожных канав вылетали утки, испуганные шумом. Погода стояла прекрасная, солнечная, а потому чуть ли не в каждом домишке сушили белье. Белье сушилось на протянутых веревках, на оголенных от листьев фруктовых деревьях, на балконах и иногда даже на черепичных крышах. Николай Иванович смотрел в окно и воскликнул:

— Да что они, по команде все выстирались, что ли! В каждом домишке стирка.

Вскоре, однако, однообразные, хоть и ласкающие взоры виды приелись. Николай Иванович перестал смотреть в окно и, вооружившись пенсне, снова стал рассматривать карту Франции, приложенную к путеводителю. Смотрел он в карту долго. Тряска вагона мешала ему читать мелкие надписи городов. Но вдруг лицо его прояснилось, и он произнес:

— Мимо каких знаменитых городов-то мы поедем!

— Мимо каких? — задала вопрос Глафира Семеновна, от нечего делать кушавшая шоколадные лепешки из коробки.

— Да мимо Бордо, мимо Ньюи, Медока... Все они тут. Наверное и Шато-Марго тут, и Сан-Жюльен...

— А чем они знамениты, эти города?..

— Бог мой! Чем они знамениты... Да неужели ты не знаешь?.. А еще в хорошем пансионе училась. Ньюи, Медок, Марго, Лафит — это все винные города.

— Какие?

— Винные... Где вино делают.

— Тьфу ты! А я думала, и не ведь чем знамениты! Да разве девиц в пансионе про винные города учат? Я думаю, и у мальчиков-то эти города из географии вычеркивают.

— Нет, у нас учили. Про все хмельные города учили. Я и по сейчас помню, где Херес в испанской земле лежит. У меня в карте, когда я учился, он был даже красными чернилами обведен.

— Хвастайся! Хвастайся! Разве это хорошо? — сказала мужу Глафира Семеновна.

Николай Иванович продолжал разглядывать карту.

— Бордо, Ньюи, Медок... Когда еще в другой раз будем в этих краях — неизвестно. А теперь едем почти что мимо — и вдруг не заехать!

— Опять? И из головы выбрось, и думать об этом не смей!

— Да я так, я ничего... А только, согласись сама, быть у самого источника виноделия и не испробовать на месте — непростительно. Ты женщина молодая, любознательная.

— Пожалуйста, не заговаривайте мне зубы! — строго сказала жена. — Едем мы в Биарриц, и никуда я не сверну до Биаррица... а тем более в хмельные города.

— Батюшки! И Коньяк тут! — воскликнул Николай Иванович, ткнув пальцем в карту. — Глаша! Коньяк! Вот он, не доезжая Бордо, вправо от железной дороги лежит. Знаменитый Коньяк, вылечивший столько лиц во время холеры... Коньяк... Скажи на милость... Ты, душечка, и сама им, кажется, лечилась столько раз от живота? — обратился он к жене.

— Оставь ты меня, пожалуйста, в покое! Не подговаривайся. Никуда я не сверну. Выбрал самый хмельной город и хочет туда свернуть...

— Допустим, что он очень хмельной... но ведь я не ради пьянства хотел бы в нем побывать и посмотреть, как вино делают, а прямо для самообразования...

— Знаю я твое самообразование!

— Для культуры... И главное, как близко от железной дороги этот самый Коньяк. Чуть-чуть в сторону... Сама же ты стоишь за культуру и прогресс...

— Никуда мы не свернем с дороги... — отрезала Глафира Семеновна.

— Да хорошо, хорошо... Слышу я... Но ты посмотри, Глаша, как это близко от железной дороги.

Николай Иванович протянул жене книгу с картой, но та вышибла у него книгу из рук. Он крякнул и стал поднимать с пола книгу.

В это время отворилась дверь купе и на пороге остановился молодой человек в коричневом пиджаке с позументом [13] на воротнике, с карандашом за ухом и в фуражке с надписью по-французски: «Ресторан». Он говорил что-то по-французски. Из речи его супруги поняли только два слова: дежене и дине [14].

— Как?! С нами едет ресторан! — воскликнул Николай Иванович, оживившись. — Глаша! Ресторан! Вот это сюрприз.

— Я говорила тебе, что есть ресторан, — кивнула ему супруга.

— Me коман донк ресторан? [15] — обратился было к гарсону по-французски Николай Иванович, но тут же сбился, не находя французских слов для дальнейшей речи. — Глаша, спроси у него, — коман донк ресторан в поезде, если поезд без гармонии? Как же в вагон-ресторан-то попасть из нашего вагона, если прохода нет?

Начала спрашивать ресторанного гарсона Глафира Семеновна по-французски и тоже сбилась. Гарсон между тем совал билеты на завтрак и разъяснял по-французски, на каких станциях и в какие часы супруги могут выйти из своего вагона во время остановки поезда и пересесть в вагон-ресторан. Билеты были красного цвета и голубые, так как всех желающих завтракать ресторан мог накормить не сразу, а в две смены.

— Дежене? — спросила гарсона Глафира Семеновна и сказала мужу: — Что ж, возьмем два билета на завтрак. Ведь уж если он предлагает билеты, то как-нибудь перетащит нас из нашего вагона в вагон-ресторан.

— Непременно возьмем. Нельзя же не пивши, не евши целые сутки в поезде мчаться. Погибнешь... — радостно отвечал супруг. — Но какие же билеты взять: красные или голубые?

— Да уж бери какие дороже, чтобы кошатиной не накормили. Кель при? [16] — задала гарсону вопрос Глафира Семеновна, указывая на голубой билет.

— Quatre francs, madame... — отвечал тот. — Mais vous payez après.

— Четыре франка за голубой билет, — пояснила она мужу. — А платить потом.

— А красный билет почем? Гуж, биле руж комбьян? — спросил Николай Иванович гарсона, тыкая в красный билет.

— La même prix, monsieur, — и гарсон опять заговорил что-то по-французски.

— И красные, и голубые билеты одной цены, — перевела мужу Глафира Семеновна.

Значение разного цвета билетов супруги не поняли.

— Странно... Зачем же тогда делать разного цвета билеты, если они одной цены?.. — произнес Николай Иванович и спросил жену: — Так какого же цвета брать билеты? По красному или по голубому будем завтракать?

— Да уж бери красные на счастье, — был ответ со стороны супруги.

Николай Иванович взял два красные билета. Гарсон поклонился и исчез, захлопнув дверь купе.

IV

В полдень на какой-то станции, не доезжая до Орлеана, была остановка. Кондукторы прокричали, что поезд стоит столько-то минут. По коридору вагона шли пассажиры, направляясь к выходу. Из слова «déjeuner», несколько раз произнесенного в их французской речи, супруги Ивановы поняли, что пассажиры направляются в вагон-ресторан завтракать. Всполошились и они. Глафира Семеновна захватила свой сак, в котором у нее находились туалетные принадлежности и бриллианты, и тоже начала выходить из вагона. Супруг ее следовал за ней.

— Скорей, скорей, — торопила она его. — Иначе поезд тронется и мы не успеем в вагон-ресторан войти. Да брось ты закуривать папироску-то! Ведь за едой не будешь курить.

Выскочив на платформу, они побежали в вагон-ресторан, находившийся во главе поезда, и лишь только вскочили на тормаз [17] вагона-ресторана, как кондукторы начали уже захлопывать купе — и поезд тронулся.

Супруги испуганно переглянулись.

— Что это? Боже мой... Поезд-то уж поехал. Глаша, как же мы потом попадем к себе в купе? — испуганно спросил жену Николай Иванович.

— А уж это придется сделать при следующей остановке, — пояснил русский, стоящий впереди их пожилой коренастый мужчина в дорожной легкой шапочке.

— Ах, вы русский? — улыбнулся Николай Иванович. — Очень приятно встретиться на чужбине с своим соотечественником. Иванов из Петербурга. А вот жена моя Глафира Семеновна.

— Полковник... из Петербурга, — пробормотал свою фамилию пожилой и коренастый мужчина, которую, однако, Николай Иванович не успел расслышать, поклонился Глафире Семеновне и продолжал: — В этом поезде много русских едет.

— Да, мы слышали в Париже на станции, как разговаривали по-русски.

— Позвольте, полковник, — начала Глафира Семеновна. — Вот мы теперь в ресторане... Но как же наш багаж-то ручной в купе? Никто его не тронет?

— Кто же может тронуть, сударыня, если теперь поезд в ходу? А при следующей остановке вы уж сядете в ваше купе.

— Да-да, Глаша... Об этом беспокоиться нечего. Да и что же у нас там осталось? Подушки да пледы, — сказал Глафире Семеновне муж.

— А шляпки мои ты ни во что не считаешь? У меня там четыре шляпки. Неприятно будет, если даже их начнут только вынимать и рассматривать.

— Кто же будет их рассматривать? Никто не решится. У тебя везде на коробках написана по-русски твоя фамилия. А здесь, во Франции, ты сама знаешь, «вив ля Рюсси»... [18] К русским все с большим уважением. Вы в Биарриц изволите ехать, полковник? — спросил Николай Иванович пожилого господина.

— Да ведь туда теперь направлено русское паломничество. Ну и мы за другими потянулись. Там теперь русский сезон.

— И мы в Биарриц. Жене нужно полечиться морскими купаньями.

Разговор этот происходил на тормазе вагона, так как публика, скопившаяся в вагоне-ресторане, еще не уселась за столики и войти туда было пока невозможно.

У входа в ресторан метрдотель, с галуном [19] на воротнике жакета и с карандашом за ухом, спрашивал билеты на завтрак.

Полковник в круглой дорожной шапочке дал билет метрдотелю и проскользнул в ресторан, но когда супруги Ивановы подали свои билеты метрдотелю, тот не принял билеты и супругов Ивановых в ресторан не впускал, заговорив что-то по-французски.

— Me коман донк?.. Дежене... Ну вулон дежене... Вуаля биле... [20] — возмутился Николай Иванович. — Глаша! Что же это такое!? Навязали билеты и потом с ними не впускают!

— Почем же я-то знаю? Требуй, чтобы впустили, — отвечала Глафира Семеновна. — Экуте... Пуркуа ву не лесе на? Вуаля ле билье [21], — обратилась она к метрдотелю.

Опять объяснение на французском языке, почему супругов не пускают в ресторан, но из этого объяснения они опять ничего не поняли и только видели, что их в ресторан не впускают.

— Билеты на завтрак были двух сортов и, очевидно, двух цен, — сказала Глафира Семеновна мужу. — Ты по своему сквалыжничеству взял те, которые подешевле, а теперь дежене за дорогую плату, и вот нас не впускают.

— Да нет же, душечка... Ведь мы об этом спрашивали.

— Однако видишь же, что нас не впускают. Должно быть, гарсон, который приходил к нам в купе, наврал нам. Ах, и вечно ты все перепутаешь! Вот разиня-то! Ничего тебе нельзя поручить! Ну, что мы теперь делать будем? Ведь это скандал! Ну, куда мы теперь? — набросилась Глафира Семеновна на мужа. — Не стоять же нам здесь, на тормазе... А в купе к себе попасть нельзя. Ведь это ужас что такое! Да что же ты стоишь, глаза-то выпучив?! Ведь ты муж, ты должен заступиться за жену! Требуй, чтобы нас впустили в ресторан! Ну, приплати ему к нашему красному билету... Скажи ему, что мы вдвое заплатим. Но нельзя же нам здесь стоять!

Николай Иванович растерялся.

— Ах, душечка... Если бы я мог все это сказать по-французски... Но ведь ты сама знаешь, что я плохо... — пробормотал он. — Все, что я могу, — это дать ему в ухо.

— Дурак! В ухо... Но ведь потом сам сядешь за ухо-то в тюрьму! — воскликнула она и сама с пеной у рта набросилась на метрдотеля: — By деве лесе... [22] Не имеете права не впускать! Се билде руж, доне муа билле бле... Прене анкор и доне... [23] Мы вдвое заплатим. Ну сом рюсс... [24] Прене дубль... Николай Иваныч, дай ему золотой... Покажи ему золотой...

Рассвирепел и Николай Иванович.

— Да что с ним разговаривать! Входи в ресторан, да и делу конец! — закричал он и сильным движением отпихнул метрдотеля, протискал в ресторан Глафиру Семеновну, ворвался сам и продолжал вопить: — Протокол! Сию минуту протокол! Где жандарм? У жандарм? Он, наверное, заступится за нас. Мы русские... Дружественная держава... Нельзя так оскорблять дружественную нацию, чтоб заставлять ее стоять на тормазе, не впускать в ресторан! Папье и плюм!.. [25] Протокол. Давай перо и бумагу!..

Он искал стола, где бы присесть для составления протокола, но все столы были заняты. За ними сидели начавшие уже завтракать пассажиры и в недоумении смотрели на кричавшего и размахивающего руками Николая Ивановича.

К Николаю Ивановичу подскочил полковник в дорожной шапочке, тоже уж было усевшийся за столик для завтрака.

— Милейший соотечественник! Что такое случилось? Что произошло? — спрашивал он.

— Ах, отлично, что вы здесь. Будьте свидетелем. Я хочу составить протокол, — отвечал Николай Иванович. — Папье, плюм и анкр... [26] Гарсон, плюм!

— Да что случилось-то?

— Вообразите, мы взяли билеты на завтрак, вышли из своего купе, и вот эта гладкобритая морда с карандашом за ухом не впускает нас в ресторан. Я ему показываю билеты при входе, а он не впускает. Вас впустил, а меня не впускает и бормочет какую-то ерунду, которую я не понимаю. Жена ему говорит, что мы вдвойне заплатим, если наши билеты дешевле... дубль... а он, мерзавец, загораживает нам дорогу. Видит, что я с дамой, и не уважает даже даму... Не уважает, что мы русские... И вот я хочу составить протокол, чтобы передать его на следующей станции начальнику станции. Ведь это черт знает что такое! — развел Николай Иванович руками и хлопнул себя по бедрам.

— Позвольте, позвольте... Да вы мне покажите прежде ваши билеты, — сказал ему полковник.

— Да вот они...

Полковник посмотрел на билеты, прочел на них надпись и проговорил:

— Ну, вот видите... Ваши билеты на второй черед завтрака, а теперь завтракают те, которые пожелали завтракать в первый черед. Теперь завтракают по голубым билетам, а у вас красные. Ваш черед по красным билетам завтракать при следующей остановке, в Орлеане, когда мы в Орлеан приедем. Вы рано вышли из купе.

Николай Иванович стал приходить в себя.

— Глаша! Слышишь? — сказал он жене.

— Слышу. Но какое же он имеет право заставлять нас стоять на тормазе! — откликнулась Глафира Семеновна. — Не впускать в ресторан!

— Конечно, вы правы, мадам, но ведь и в ресторане поместиться негде. Вы видите, все столы заняты, — сказал полковник.

— Однако впусти в ресторан и не заставляй стоять на тормазе. Ведь вот мы все-таки вошли в него и стоим, — проговорил Николай Иванович, все более и более успокаивавшийся. — Так составлять протокол, Глаша? — спросил он жену.

— Брось.

За столами супругам Ивановым не было места, но им все-таки в проходе между столов поставили два складных стула, на которые они и уселись в ожидании своей очереди для завтрака.

V

Супругам Ивановым пришлось приступить к завтраку только в Орлеане, около двух часов дня, когда поезд, остановившийся на орлеанской станции, позволил пассажирам, завтракавшим в первую очередь, удалиться из вагона-ресторана в свои купе. Быстро заняли они первый освободившийся столик со скатертью, залитою вином, с стоявшими еще на нем тарелками, на которых лежала кожура от фруктов и огрызки белого хлеба. Хотя гарсоны все это тотчас же сняли и накрыли стол чистой скатертью, поставив на нее чистые приборы, Николай Иванович был хмур и ворчал на порядки вагона-ресторана.

— В два часа завтрак... Где это видано, чтобы в два часа завтракать! Ведь это уж не завтрак, а обед, — говорил он, тыкая вилкой в тонкий ломоток колбасы, поданной им на закуску, хотел переправить его себе в рот, но сейчас от сильного толчка несшегося на всех парах экспресса ткнул себе вилкой в щеку и уронил под стол кусок колбасы.

Он понес себе в рот второй кусок колбасы и тут же ткнул себя вилкой в верхнюю губу, до того была сильна тряска. Кусок колбасы свалился ему за жилет.

— Словно криворотый... — заметила ему Глафира Семеновна.

— Да тут, матушка, при этой цивилизации, где поезд вскачь мчится по шестидесяти верст в час, никакой рот не спасет. В глаз вилкой можно себе угодить, а не только в щеку или в губу. Ну, цивилизация! Окриветь из-за нее можно.

Николай Иванович с сердцем откинул вилку и положил себе в рот последний оставшийся кусочек колбасы прямо рукой.

— И что бы им в Орлеане-то остановиться на полчаса для завтрака, по крайности люди поели бы по-человечески, — продолжал он. — А с ножа если есть, то того и гляди, что рот себе до ушей прорежешь.

— Это оттого, что ты сердишься, — опять заметила жена.

— Да как же не сердиться-то, милая? Заставили выйти из купе для завтрака в двенадцать часов, а кормят в два. Да еще в ресторан-то не пускают. Стой на дыбах два часа на тормазе. Хорошо, что я возмутился и силой в вагон влез. Нет, это не французы. Французы этого с русскими не сделали бы. Ведь этот ресторан-то принадлежит американскому обществу спальных вагонов [27], — сказал Николай Иванович.

— Но ведь гарсоны-то французы.

— То был не гарсон, что нас не впускал, то был метрдотель, а у него рожа как есть американская, только говорил-то он по-французски.

Подали яичницу. Приходилось опять есть вилкой, но Николай Иванович сунул вилку в руку гарсону и сказал:

— Ложку... Кюльер... Тащи сюда кюльер... Апорте... Фуршет не годится... Заколоться можно с фуршет... By компрене?

Гарсон улыбнулся и подал две ложки.

— Ешь и ты, Глашенька, ложкой. А то долго ли до греха? — сказал жене Николай Иванович.

— Словно в сумасшедшем доме... — пробормотала супруга, однако послушалась мужа.

Ложками супруги ели и два мясных блюда, и ломтики сыру, поданные вместо десерта.

Завтрак кончился. Николай Иванович успел выпить бутылку вина и развеселился. За кофе метрдотель, тот самый, который не впускал их в вагон, подал им счет. Николай Иванович пристально посмотрел на него и спросил:

— Америкен? Янки?

Последовал отрицательный ответ.

— Врешь! Америкен. По роже вижу, что американец! — погрозил ему пальцем Николай Иванович. — Не французская, брат, у тебя физиономия.

— Je suis suisse...

— Швейцарец, — пояснила Глафира Семеновна.

— Ну, вот это так. Это пожалуй!.. — кивнул ему Николай Иванович. — Всемирной лакейской нации, поставляющей также и швейцаров, и гувернеров на весь свет. Это еще почище американца. Нехорошо, брат, нехорошо. Швейцарская нация коли уж пошла в услужение ко всей Европе, то должна себя держать учтиво с гостями. Иль не фо па комса [28], как давеча.

Метрдотель слушал и не понимал, что ему говорят. С поданного ему супругами золотого он сдал сдачи и насыпал на тарелку множество мелочи.

— Что ж, давать ему на чай за его невежество или не давать? — обратился Николай Иванович к жене. — По-настоящему не следует давать. Вишь, рожа-то у него!

— Да рожа-то у него не злобная, — откликнулась супруга. — А мы действительно немножко и сами виноваты, что, не спросясь брода, сунулись в воду... Может быть, у них и в самом деле порядки, чтобы не пускать, если в поезде такая цивилизация, что он бежит с рестораном.

— Ну, я дам. Русский человек зла не помнит, — решил Николай Иванович и, протянув метрдотелю две полуфранковые монеты, прибавил: — Вот тебе, швейцарская морда, на чай. Только на будущее время держи себя с русскими в аккурате.

Метрдотель поклонился и поблагодарил.

— Зачем же ты ругаешься-то, Николай? — заметила мужу Глафира Семеновна. — Нехорошо.

— Ведь он все равно ничего не понимает. А мне за свои деньги отчего же не поругать? — был ответ.

— Тут русские есть в столовой. Они могут услышать и осудить.

Часу в четвертом поезд остановился на какой-то станции на три минуты и можно было перейти из вагона-ресторана в купе. Супруги опрометью бросились из него занимать свои места. Когда они достигли своего купе, то увидели, что у них в купе сидит пассажир с подстриженной а-ля Генрих IV бородкой [29], весь обложенный французскими газетами. Пассажир оказался французом. Читая газету, он курил и, когда Глафира Семеновна вошла в купе, обратился к ней с вопросом на французском языке, не потревожит ли ее его курение.

— Если вам неприятен табачный дым, то я сейчас брошу сигару, — прибавил он.

Она поморщилась, но просила его курить.

Николай Иванович тотчас же воскликнул:

— Вот видишь, видишь! Француз сейчас скажется. У него совсем другое обращение. У них все на учтивости. Разве может он быть таким невежей, как давешняя швейцарская морда, заставлявшая нас стоять на тормазе! Me комплиман, монсье... Вив ли Франс... Ну — рюсс... [30] — ткнул он себя пальцем в грудь и поклонился французу.

Француз тоже приподнял свою дорожную испанскую фуражку.

— Зачем ты это? С какой стати расшаркиваться! — сказала мужу Глафира Семеновна.

— Ничего, матушка. Маслом кашу не испортишь. А ему за учтивость — учтивость.

Поезд продолжал стоять. Вошел кондуктор, попросил билеты и, увидав, что супруги едут в Биарриц, сообщил, что в Бордо им надо пересаживаться в другой вагон. Фраза «шанже ля вуатюр» была хорошо известна Николаю Ивановичу, и он воскликнул:

— Коман шанже ля вуатюр? А нам сказали, что ту директ... Коман?

— Коман шанже? Сет вагон е пур Биарриц... — возмутилась, в свою очередь, Глафира Семеновна.

— Нет, мадам, в Бордо в шесть часов вечера вы должны переменить поезд, — опять сказал ей кондуктор по-французски, поклонился и исчез из купе.

— Боже мой! Это опять пересаживаться! Как я не терплю этой пересадки! — вырвалось у Глафиры Семеновны.

VI

В 6 часов вечера были в Бордо. Поезд вошел под роскошный, но плохо освещенный навес из стекла и железа. Пассажирам, едущим в Биарриц, пришлось пересаживаться в другой вагон. Супруги Ивановы всполошились. Явился носильщик в синей блузе. Глафира Семеновна сама сняла с сетки свои картонки со шляпами.

— Как ты хочешь, а эти две картонки я не могу поручить носильщику, — говорила она мужу. — Неси ты сам...

Николай Иванович сделал недовольное лицо.

— Но это же, душечка... — начал было он.

— Неси, неси. Вот эта шляпка стоит восемьдесят три франка. Больше четырех золотых я за нее заплатила в Париже. А носильщик потащит ее как-нибудь боком — и что из нее будет! Неси....

И муж очутился с двумя картонками в руках.

— Биарриц... Вагон авек коридор, же ву при... [31] — скомандовала Глафира Семеновна носильщику и торопила его.

— Будьте покойны, мадам... Времени много вам. Здесь вы будете сорок минут стоять, — отвечал ей старичок-носильщик и поплелся как черепаха.

Поезд в Биарриц был уже готов, но стоял на противоположной стороне вокзала, на другом пути. Это был поезд Южной дороги [32]. В нем уже сидели пассажиры.

— Вагон авек коридор, авек туалет, — напоминала носильщику Глафира Семеновна, но в поезде не было ни одного вагона с коридором.

Все вагоны были старого французского образца с купе, у которых двери отворялись с двух сторон.

— Варвары! — сказала она. — Вот вам и французы! Вот вам и цивилизованная нация, а не может понять, что вагоны без уборной быть не могут.

Пришлось садиться в тесноватое купе, где уже сидела пожилая дама, горбоносая, в усах и с маленькой мохнатой собачонкой в руках. Собачонка ворчала и лаяла на супругов, когда они садились.

— Приятное соседство, нечего сказать... — ворчала Глафира Семеновна и крикнула на мужа: — Тише ты с картонками-то! Ведь в них не репа.

Николай Иванович промолчал и стал располагаться у окошка. Через минуту он взглянул на часы и проговорил:

— Полчаса еще нам здесь в Бордо стоять. Бордо... Такой счастливый случай, что мы в знаменитом винном городе Бордо... Пойду-ка я в буфет да захвачу с собой бутылочку настоящего бордоского вина.

— Сиди! Пьяница! Только и думает об вине! — огрызнулась на него супруга.

Она была раздражена, что в поезде нет вагона с коридором, и продолжала:

— Нет, в деле удобств для публики в вагонах мы, русские, куда опередили французов! У нас в первом классе, куда бы ты ни ехал, так тебе везде уборная, отличный умывальник, зеркало и все, что угодно.

— Зато здесь рестораны в поездах... — попробовал заметить супруг.

— Тебе только бы одни рестораны. Вот ненасытная-то утроба... Пить, пить и пить. Как ты не лопнешь, я удивляюсь!

Николай Иванович пожал плечами и, показав глазами на усатую соседку, тихо пробормотал:

— Душечка, удержись хоть при посторонних-то! Неловко.

— Все равно эта собачница ничего не понимает.

— Однако она может по тону догадаться, что ты ругаешься.

— Не учите меня! Болван!

Муж умолк, но через пять минут посмотрел на часы и сказал со вздохом:

— Однако здесь мы могли бы отлично пообедать в ресторане. Бог знает когда еще потом поезд остановится, а теперь уже седьмой час.

— Вот прорва-то! — воскликнула супруга. — Да неужели ты есть еще хочешь? Ведь ты в три часа только позавтракал. Ведь тебе для чего ресторан нужен? Только для того, чтобы винища налопаться.

— Не ради винища... Что мне винище? А я гляжу вперед. Теперь есть не хочется, так в девять-то часов вечера как захочется! А поезд летит, как птица, и остановки нет.

— Не умрешь от голоду. Вот гарсон булки с ветчиной продает, — кивнула Глафира Семеновна в открытое окно на протягивающего свой лоток буфетного мальчика. — Купи и запасись.

— Да, надо будет взять что-нибудь, — сказал Николай Иванович, выглянул в окошко и купил четыре маленькие булочки с ветчиной и сыром.

— Куда ты такую уйму булок взял? — опять крикнула ему супруга.

— Я и для тебя, душечка, одну штучку...

— Не стану я есть. У меня не два желудка. Это только ты ненасытный. Впрочем, у него виноград есть. Купи мне у него винограду тарелочку и бутылку содовой воды.

— Вот тебе виноград, вот тебе содовая вода.

Глафира Семеновна стала утихать.

— Там у него, кажется, груши есть? Возьми мне штуки три груш.

Куплены и груши.

— Прихвати еще коробочку шоколаду. У него шоколад есть.

Куплен и шоколад. Глафира Семеновна обложилась купленным десертом и принялась уписывать виноград. Николай Иванович с аппетитом ел булку с ветчиной. Поезд тронулся. Собачонка на руках у усатой дамы залаяла. Дама дернула ее за ухо. Собака завизжала.

— Хороший покой нам будет в дороге от этой собаки, — проговорила Глафира Семеновна. — То лает, то визжит, подлая. Ведь этак она, пожалуй, соснуть не даст. Да и хозяйка-то собачья своими усами и носом испугать может, если на нее взглянешь спросонья. Совсем ведьма.

Николай Иванович, видя, что к супруге его несколько вернулось расположение духа, с сожалением говорил:

— Бордо, Бордо... Какой мы случай-то хороший опустили! Были в Бордо и не выпили настоящего бордо. Похвастаться бы потом в Петербурге можно было, что вот так и так, в самом бордоском винограднике пил бордо.

— И так похвастаться можешь. Никто проверять не будет, — отвечала супруга.

— Но еще Бордо — Бог с ним! А что в Коньяк мы не заехали, так просто обидно! — продолжал он. — Век себе не прощу. И ведь как близко были! Чуть-чуть не доезжая Бордо в сторону... А все ты, Глаша!

— Да, я... И радуюсь этому...

— Есть чему радоваться! Это была бы наша гордость, если бы мы побывали в Коньяке. Оттуда бы я мог написать письмо Рукогрееву. Пусть бы он затылок себе расчесал от зависти. Вином человек иностранным торгует, а сам ни в одном винном городе не бывал. А мы вот и не торгуем вином, да были. Даже в Коньяке были! Шик-то какой! И написал бы я ему письмо из Коньяка так: «Коньяк, такого-то сентября. И сообщаю тебе, любезный Гаврила Осипович, что мы остановились в Коньяке, сидим в коньяковском винограднике и смакуем настоящий коньяк финь-шампань». Каково? — подмигнул жене Николай Иванович.

— Брось. Надоел, — оборвала его супруга, взглянула на даму с усами и проговорила: — И неужели эта ведьма усатая поедет с нами вплоть до Биаррица?!

Молчавшая до сего времени усатая дама вспыхнула, сердито повела бровями и ответила на чистом русском языке:

— Ошибаетесь, милая моя! Я не ведьма, а вдова статского советника и кавалера! [33] Да-с.