считаю, что путешествие — это величайшая глупость. Единственное путешествие, из которого возвращаешься не с пустыми руками, — это погружение в себя. Там, внутри, нет границ, нет таможни, там можно достичь даже самых далеких звезд. Либо бродить по тем местам, которых уже не существует, и навещать людей, которых уже нет. Даже посетить места, которых никогда не было, а возможно, никогда и быть не могло.
Когда эти чувствительные гимназистки вдруг оказались на ухабистой дороге жизни — среди пеленок, мужей, мигреней, очередей, запахов нафталина и кухонных раковин, — выяснилось что пища духовная, на которой они взросли в ровенской гимназии, бесполезна, более того, она им в тягость.
И возможно, дело тут не в байроновско-шопеновской романтике, а в одиночестве и меланхолии, что окутывали этих девушек из “хороших семей”, внутренний мир которого так хорошо показан в пьесах Чехова и рассказах Ури Нисана Гнесина. Детство одарило их обещаниями, но затем неотвратимо наступила взрослая жизнь — с ее скукой, рутиной, с ее пренебрежением к обещаниям детства. Моя мама выросла в некоей туманной зачарованности — зачарованности миром духовности и красоты. И крылья этой зачарованности в конце концов ударились об иерусалимский каменный пол — голый, раскаленный и пыльный.
Кстати, и надписи на стенах в Европе совершенно изменились: в дни юности моего отца в Вильне, да и во всей Европе на каждой стене было написано: “Евреи, убирайтесь к себе в Палестину!” — спустя пятьдесят лет, когда отец приехал вновь повидать Европу, все стены кричали ему: “Евреи, убирайтесь вон из Палестины!”
Но Тель-Авив — вот это да! Весь город — словно кузнечик! Люди куда-то неслись, и неслись дома, и улицы, и площади, и морской ветер, и песок, и аллеи, и даже облака в небесах.
Шауль Черниховский”. Когда мне сказали, что он поэт, я не удивился: в Иерусалиме тех дней почти каждый был или поэтом, или писателем, или ученым, или философом, или преобразователем мира. Когда мне сказали, что он доктор, и это не произвело на меня никакого впечатления: в доме дяди Иосефа и тети Ципоры каждый из мужчин-гостей был профессором или доктором наук.
Думаю, что не стоит пренебрегать сплетней — при всей своей вульгарности это ведь двоюродная сестра беллетристики. Правда, обычно литература не снисходит до того, чтобы раскланиваться со сплетней, но нельзя игнорировать фамильное сходство между обеими, ведь и у той и у другой один метод — подглядывать, чтобы выведать тайны ближнего.
ощущался некий существенный дефицит слов, иврит еще не обрел языковую непринужденность, и, уж без сомнения, он не был языком интимным.
Так всегда было в еврейских семьях: мы верим, что образование — это опора, фундамент будущего, единственная вещь, которую никто не сможет отобрать у твоих детей, даже если, не приведи господь, случится еще одна война, еще одна революция, еще одна эпидемия, еще новые напасти. Диплом всегда можно взять с собой, спрятать, если придется снова бежать туда, где евреям еще позволяют жить. Люди других национальностей, случалось, говорили: “Диплом — это религия евреев. Не богатство. Не золото. Диплом”.
противостоял бы волнам восточной дикости, ощетинившейся на мир кривыми буквами и кривыми мечами, возбужденной, хрипящей, грозящей внезапно вырваться из пустыни, чтобы резать, грабить, жечь нас с гортанными воплями, от которых леденеет кровь...
Но книги, даже если ты их предашь, не повернутся к тебе спиной, в молчании они станут терпеливо дожидаться тебя на полке. Будут ждать даже десятилетия. Без жалоб и сетований. Пока в одну прекрасную ночь ты вдруг не поймешь, что отчаянно нуждаешься в одной из них, пусть даже это будет книга, которую ты забросил годы назад и почти вычеркнул из своего сердца. И тогда эта книга спорхнет с полки, чтобы быть с тобой в трудную минуту. Она не разочарует тебя, не станет сводить с тобой счеты, не будет выискивать предлоги, чтобы сбежать, не станет спрашивать себя, а достоин ли ты ее, подходишь ли ты ей, она просто явится по первому же твоему зову. Книга никогда тебя не предаст...
