автордың кітабын онлайн тегін оқу О хороших, в сущности, людях
Аркадий Аверченко
О хороших, в сущности, людях
Glagoslav E-Publications
“О хороших, в сущности, людях”
Аркадий Аверченко
© 2014, Glagoslav Publications, United Kingdom
Glagoslav Publications Ltd
88-90 Hatton Garden
EC1N 8PN London
United Kingdom
ISBN: 978-1-78437-530-0 (Epub)
ISBN: 978-1-78437-531-7 (Mobi)
Эта книга охраняется авторским правом. Никакая часть данной публикации не может быть воспроизведена, сохранена в поисковой системе или передана в любой форме или любыми способами без предварительного письменного согласия издателя, а также не может быть распространена любым другим образом в любой другой форме переплета или с обложкой, отличной от той, в которой была издана, без наложения аналогичного условия, включая данное условие, на последующего покупателя.
Содержание
ЮМОР ДЛЯ ДУРАКОВ.
БЕЛЬМЕСОВ.
МНЕМОНИКА В ОБИХОДЕ.
МОПАССАН.
ДЕЛО ОЛЬГИ ДЫБОВИЧ.
МЕКСИКАНЕЦ.
НАСЛАЖДЕНИЕ ЖИЗНЬЮ.
ОДИННАДЦАТЬ СЛОНОВ.
ЖЕНЩИНА В РЕСТОРАНЕ.
СЕКРЕТАРЬ ИЗ ПОЧТОВОГО ЯЩИКА.
СИЛА КРАСНОРЕЧИЯ.
ФАТ.
СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЙ РАССКАЗ.
СЧЕТ
ЭКЗАМЕНАЦИОННАЯ ЗАДАЧА.
АКТРИСА.
ТЫСЯЧА ПЕРВАЯ ИСТОРИЯ О ЗАМЕРЗАЮЩЕМ МАЛЬЧИКЕ.
ВСТРЕЧА.
НОВОГОДНИЙ ТОСТ.
СЛАБАЯ СТРУНА.
ДЕБЮТАНТЫ.
О ШПАРГАЛКЕ.
НЯНЬКА.
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ДЕНЬ У КИНДЯКОВЫХ.
СМЕРТЬ АФРИКАНСКОГО ОХОТНИКА.
Я -- КАК АДВОКАТ.
ТЕЛЕГРАФИСТ НАДЬКИН.
ЮМОР ДЛЯ ДУРАКОВ.
Это был солидный господин с легкой наклонностью к полноте, с лицом, на котором отражались уверенность в себе и спокойствие, с глазами немного сонными, с манерами, полными достоинства, и с голосом, в котором изредка прорывались ласково-покровительственные нотки.
-- Вот вы писатель, -- сказал он мне, познакомившись. -- Писатель-юморист. Так. Наверное, знаете много смешного. Да?
-- О, помилуйте... -- скромно возразил я.
-- Нечего там скромничать. Расскажите мне какую-нибудь смешную штуку... Я это ужасно люблю.
-- Позвольте... Что вы называете "смешной штукой"?
-- Ну, что-нибудь такое... юмористическое. Я думаю, вы не ударите лицом в грязь. Слава Богу -- специалист, кажется! Ну, ну... нескромничайте!
-- Видите ли... Я бы мог просто порекомендовать вам прочесть книгу моих рассказов. Но, конечно, не ручаюсь, что вы непременно наткнетесь в них на "смешные штуки".
-- Да нет, нет! Вы мне расскажите! Мне хочется послушать, как вы рассказываете... Ну, что-нибудь коротенькое. Вот, наверное, за бока схватишься!..
Я незаметно пожал плечами и неохотно сказал:
-- Ну, слушайте... Мать послала маленького сына за гулякой-отцом, который удрал в трактир. Сын вернулся один, без отца -- и на вопрос матери: "Где же отец и что он там делает?" -- ответил: "Я его видел в трактире... Он сидит там с пеной у рта". -- "Сердится, что ли"? -- "Нет, ему подали новую кружку пива".
Не скажу, чтобы эта "смешная штучка" была особенно блестящей. Но на какой-нибудь знак внимания со стороны моего нового знакомого я всё-таки мог надеяться. Он мог бы засмеяться, или просто безмолвно усмехнуться, или даже, в крайнем случае, покачать одобрительно головой.
Нет. Он поднял на меня ясные, немного сонные глаза и поощрительно спросил:
-- Ну?
-- Что "ну"?
-- Что же дальше?
-- Да это всё.
-- Что же отец... вернулся домой?
-- Да это не важно. Вернулся -- не вернулся... Всё дело в ответе мальчика.
-- А что, вы говорите, он ответил?
-- Он ответил: отец сидит там с пеной у рта.
-- Ну?
-- Видите ли... Соль этого анекдота, сочиненного мною, заключается в том, что мальчик ответил то, что называется, -- буквально. Он видел кружку пива с пеной, кружку, которую отец держал у рта, и по этому ответил в простоте душевной: "отец сидит с пеной у рта". А мать думала, что это -- фигуральное выражение, сказанное по поводу человека, которого что-нибудь взбесило.
-- Фигуральное?
-- Да.
-- Взбесило?
-- Да!
-- Ну?
-- Что еще такое -- "ну"?
-- Значит, мать думала, что отец за что-нибудь сердится, а он вовсе не сердится, а просто пьет себе преспокойно пиво.
-- Ну да.
-- Вот-то ловко! Ха-ха! Ну, и здорово же: она думает, что он сердится, а он вовсе и не сердится... Хо-хо! Вообще, знаете, эти трактиры.
-- Что-о?..
-- Я говорю -- трактиры. Еще если холостой человек ходит, так ничего, а уж женатому, да если еще нет средств -- так трудновато... Не до трактиров тут. Тут говорится: не до жиру, быть бы живу.
Я молчал, глядя на него сурово, с замкнутым видом.
Человек он был, очевидно, вежливый, понимавший, что в благодарность за рассказанное -- автор имеет право на некоторое поощрение. Поэтому он принялся смеяться:
-- Ха-ха-ха! Уморил! Ей-Богу, уморил. Папа, говорит, в трактире пену пьет, сердится... А мать-то, мать-то! В каких дурах... О-ох-хо-хо! Ну, еще что-нибудь расскажите.
"Э, милый, -- подумал я. -- Тебя такой вещью не проберешь. Тебе нужно что-нибудь потолще".
-- Ну, я вас прошу, расскажите еще что-нибудь.
-- Ладно. В один ресторан пришел посетитель. Оставив в передней свой зонтик и боясь, чтобы его кто-нибудь не украл, он прикрепил к ручке зонтика такую записку: "Владелец этого зонтика поднимает одной рукой семь пудов... Попробуйте-ка украсть зонтик!". Пообедав, владелец зонтика вы шел в переднюю и -- что же он видит! Зонтик исчез, а на том мест, где он стоял, приколота записка: "я пробегаю в час пятнадцать верст -- попробуйте-ка догнать"!
Любитель "смешных штучек" поощрительно взглянул на меня и сказал:
-- Ну, и что же? Догнал он похитителя или нет?
Я вздохнуть и начал терпеливо:
-- Нет, он его не догнал. Да тут и не важно дальнейшее. Вся соль анекдота заключается именно в курьезном совпадении этих двух записок. Автор первой, видите ли, думал, что он непобедим, рассчитывая на свои здоровые руки, и никак он не рассчитывал, что здоровые ноги гораздо важнее.
-- Важнее?
-- Да.
-- Сколько он там написал, что пробежит в час?
-- Пятнадцать верст.
-- Это много считается?
-- Порядочно.
-- А ведь поймай этот первый-то владелец зонтика -- похитителя в то время, как тот писал записку, он бы ему задал перцу, а? Тут и ноги не по могут, а?
-- Не знаю.
-- Это, наверное, было давно, я думаю? В прежнее время? Теперь-то ведь в передних ресторанов всюду швейцары, которые и отвечают за пропажу вещей.
-- Да.
-- Теперь всё как-то сделалось культурнее. Положим, раньше-то и воровства было меньше. А?
-- Да.
Мы помолчали.
-- Вопрос еще, догнал ли бы он похитителя, если бы даже и умел бегать быстрее его. Потому что раньше нужно узнать, в какую сторону он побежал, да не свернуть ли с дороги, а то мог просто припрятать зонтик, да и отпереться от всего: "знать не знаю, выдать не ведаю -- никакого зонтика не воровал и никакой записки не писал".
-- Да.
По моим сухим, сердитым репликам любитель анекдотов почуял, что я им не совсем доволен, и, решив, по своему обыкновению, щедро вознаградить меня смехом,неожиданно захохотал.
-- Ха-ха! Ох-хо-хо! Ну, и уморил. Выходить он -- где зонтик? Хвать-похвать, ан зонтика-то и нет. Ну, и ловкие ребята бывают! Прямо-таки, пальца в рот не клади. И откуда вы столько смешных штучек знаете?! Ну, расскажите еще что-нибудь. Ну, пожалуйста, ну, миленький...
-- Рассказать? -- прищурился я. -- Извольте! Один господин, явившись на обед к родителям своей невесты и страдая от тесной обуви, снял потихоньку под столом с ноги башмак, но в это время собачонка схватила башмак да бежать, а жених испугался, вскочил, опрокинул стол, причем миска с горячим супом опрокинулась на тещу, -- и помчался за собачонкой. По дороге он разбил дорогую вазу, а потом, желая достать для разутой ноги какой-нибудь башмак, ударил тестя ногой в живот, повалил его и сталь стаскивать с ноги ботинок. Но оказалось, что у тестя одна нога была искусственная, и вдруг она отрывается вместе с ботинком, и наш жених грохается на пол, обрывая портьеру; но в это время собачонка, с башмаком во рту...
Дальше я не мог продолжать: нечеловеческий страшный хохот душил моего нового знакомого. Он буквально катался по дивану, отмахиваясь руками, ногами, задыхаясь и кашляя. Лицо побагровело, и на глазах выступили слезы.
-- О-ох, -- визжал он тонким голосом. -- Довольно. Ради Бога, довольно! Вы меня убьете вашим рассказом!..
Раньше я не понимал: для чего и кому нужны десятки тысяч метров кинематографических лент, на которых изображены: солдат, попавший в барабан и заснувший там; рассеянный прохожий, опрокидывающий на своем пути детския колясочки и влюбленные парочки; свадебный обед, участникам которого шутник насыпает за ворот "порошок для чесания", молодой человек, которого кусает блоха во время объяснения с невестой и который начинает бегать по комнате, ловя эту блоху; пьяный, залезший в матрац и катающийся в таком положении по людной улице -- для чего и кому всё это нужно? -- я не понимал.
Теперь -- понимаю.
БЕЛЬМЕСОВ.
-- Иван Демьяныч Бельмесов, -- представила хозяйка.
Я назвал себя и пожал руку человека неопределенной наружности -- сероватого блондина, с усами, прокопченными у верхней губы табачным дымом, и густыми бровями, из-под которых вяло глядели на Божий мир сухие, без блеска, глаза, тоже табачного цвета, будто дым от вечной папиросы прокоптил и их. Голова -- шишом, покрытая очень редкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленного, но не выкорчеванного леса. Всё: и волосы, и лицо, и борода было выжжено, обесцвечено -- солнцем не солнцем, а просто сам по себе, человек уж уродился таким тусклым, не выразительным.
Первые слова его, обращенные ко мне, были такия:
-- Фу, жара! Вы думаете, я как пишусь?
-- Что такое?
-- Вы думаете, как писать мою фамилию?
-- Да как же: Бельмесов?
-- Сколько "с"?
-- Я полагаю !-- одно.
-- Нет-с, два. Моя фамилия полуфранцузская. Бельмессов. В переводе -- прекрасная обедня.
-- Почему же русское окончание?
-- Потому что я, всё-таки, русский, как же! Ах, Марья Игнатьевна, -- обратился он, всплеснув руками, к хозяйке. -- Я сейчас только с дачи, и у нас там, представьте, выпал град величиной с орех. Прямо ужас! Я захватил даже с собой несколько градин, чтобы показать вам. Где, бишь, они?.. Вот тут в кармане у меня в спичечной коробке. Гм!.. Что бы это значило? Мокрая...
Он вынул из кармана совершенно размокшую спичечную коробку, брезгливо открыл ее и с любопытством заглянул внутрь.
-- Кой чорт! Куда же они подевались. Я сам положил шесть штук. Гм!.. И в кармане мокро.
-- Очень просто, -- засмеялась хозяйка. -- Ваши градины растаяли. Нельзя же в такую жару безнаказанно протаскать в кармане два часа кусочки льду.
-- Ах, как это жалко, -- сказал Бельмесов, опечаленный. -- А я-то думал вам показать.
Я взглянул на него внимательнее и сказал про себя:
-- Однакоже, и хороший ты гусь, братец мой. Очень интересно, чем такой дурак может заниматься?
Я спросил по возможности деликатно:
-- У вас свое имение? Вы помещик?
-- Где там, -- махнул он костистой, с ревматическими узлами на пальцах, рукой. -- Служу, государь мой. Состою на службе.
Очень у меня чесался язык спросить: "на какой"?, но не хотелось быть назойливым. Я взглянул на часы, попрощался и ушел.
О Бельмесове я совершенно забыл, но на-днях, придя к Марье Игнатьевн, застал его за чаем, окруженного тремя стариками, которым он что-то оживленно рассказывал.
-- Франция, Франция! Что мне ваша Франция! Да у нас в России есть такие капиталы, обретаются такие богачи, которые Франции и не снились. Только потому, что мы скромнее, никуда не лезем, ничего не кричим -- о нас и не знают. А во Франции этот Ротшильд, что ли, всё время на том и стоить, чтоб какую-нибудь штуку позаковыристее выкинуть. Купить тысячу каких -нибудь там белых собак, напишет краской на брюхе у каждой "Вив ля Франс!" да и выпустить на улицу. А парижане и рады. Или яхту купить, приделает к ней колеса, да по Нотр-Даму и катается с неграми. Этак, конечно, всякий обратит внимание... А у нас народ тихий, без выдумки, без скандалу. Хе! Богачи, богачи... Слышал ли, например, кто-нибудь из вас о таком волжском помещике -- Щербакине?
-- Нет, не слышали, -- отозвался один из стариков. -- А что?
-- Да как же... Расскажу я вам такой случай: еду я пароходом по Волге. Проезжаем мы однажды, приблизительно, этак по Мамадышскому уезду. Выхожу я утром, умывшись и напившись чаю, на палубу, смотрю на берег, спрашиваю: Чья земля? -- "Помещика Щербакина". -- Хорошо-с. Проходить этак часа два. Я уже успел позавтракать. Брожу по палубе, взглянул на берег: "Чья земля?" Отвечают тамошние волжские пассажиры: "Помещика Щербакина". Ого, думаю. Эк тебя разбросало. Сел я обедать, съел, что полагалось, выпил две рюмки водки, пошел для моциону бродить по пароходу. Спрашиваю: "Чья земля?" -- "Помещика Щербакина". -- Что за чорт, думаю. Очевидно, миллионер, а я о нем ничего не слышал. Спрашиваю: "Богатый?" "Нет, говорят, так... средней руки". Что ж вы думаете? И ночью я спрашивать: -- "Чья земля?" -- и на другой день утром -- всё говорят: "Помещика Щербакина". И это у них называется "помещик средней руки"... Вот это -- края! Какие же у них должны быть "помещики большой руки".
-- Что ж, долго еще тянулись "земли помещика Щербакина"? -- недоверчиво спросил я.
-- Да до самого обеда следующего дня. Тут как раз другой пароход подошел, нас с мели снял, поехали мы -- тут скоро Щербакинския земли и кончились.
-- А вы долго на мели просидели? -- спросил рыжий старик.
-- Да, сутки с лишним. Чуть не два дня. Волга то летом в некоторых местах так мелеет, что хоть плачь. Чуть пароход мелко сидит в воде -- сразу же и сядет. Которые глубоко сидят в воде, тем легче...
-- То-есть, наоборот, -- поправил рыжий.
-- Ну, да, то-есть, наоборот, которые мельче пароходы, тем труднее, а глубокие ничего... Да-с. Вот вам и Ротшильд!
Я встал, отозвал хозяйку в сторону и сказал:
-- Ради Бога! Откуда у вас появился этот осел?
Марья Игнатьевна немного обиделась.
-- Почему же осел? Человек, как человек.
-- Но ведь у него мозги чугунные.
-- Не всем же быть писателями и сочинять рассказы, -- сухо заметила она. -- Во всяком случае, он приличный человек, хотя звезд с неба и не хватает.
Я пожал плечами, отошел от неё и подошел сейчас же к отбившемуся от компании старичку в вицмундире, с какой-то белой звездой, выглядывавшей из под лацкана вицмундира.
-- Кто такой этот Бельмесов? -- нетерпеливо спросил я.
-- А как же! У нас же служить.
-- Да чем? Что он делает?
-- А как же. Инспектором у нас в уездном училищ. Где я директором состою. Дока.
-- Это он-то дока?
-- Он. Вы бы посмотрели, как он на экзаменах учеников спрашивает. Любо-дорого посмотреть. Уж его не надуешь, не проведешь за нос. Он, как говорится, достанет. Посмотрели бы вы, каким он орлом на экзамене...
-- Много бы я дал, чтобы посмотреть! -- вырвалось у меня.
-- В самом деле хотите? Это можно устроить. Завтра у нас, как раз, экзамены, -- приходите. Посторонним, правда, нельзя, но мы вас за какого-нибудь почетного попечителя выдадим. Вы же, кстати, и пишете -- вам любопытно будет... Среди учеников такие типы встречаются... Умора! Смотрите, только нас не опишите! Хе-хе! Вот вам и адресок. Право, приезжайте завтра. Мы гласности не боимся.
За длинным столом, покрытым синим сукном, сидело пятеро. Посредине любезный старик с белой звездой, а справа от него торжественный, свеженакрахмаленный Бельмесов, Иван Демьяныч. Я вскользь осмотрел остальных и скромно уселся сбоку на стул.
Солнце бегало золотыми зайчиками по столу, по потолку и по круглым стриженным головенкам учеников. В открытое окно заглядывали темнозеленые ветки старых деревьев и приветливо, ободрительно кивали детям: "Ничего, мол. Всё на свет перемелется -- мука будет. Бодритесь, детки .. ."
-- Кувшинников, Иван, -- сказал Бельмесов. А подойди к нам сюда, Иван Кувшинников... Вот так. -- Сколько будет пятью шесть, Кувшинников, а?
-- Тридцать.
-- Правильно, молодец. Ну, а сколько будет, если помножить пять деревьев на шесть лошадей?
Мучительная складка перерезала загорелый лоб Кувшинникова Ивана.
-- Пять деревьев на шесть лошадей? Тоже тридцать.
-- Правильно. Но тридцать -- чего?
Молчал Кувшинников.
-- Ну, чего же -- тридцать? Тридцать деревьев или тридцать лошадей?
У Кувшинникова зашевелились губы, волосы на голове и даже уши тихо затрепетали.
-- Тридцать... лошадей.
-- А куда же девались деревья? -- иронически прищурился Бельмесов. -- Не хорошо, тезка, не хорошо... Было всего шесть лошадей, было пять деревьев и вдруг -- на тебе! -- тридцать лошадей и ни одного дерева... Куда же ты их дел?! С кашей съел или лодку себе из них сделал?
Кто-то на задней парте печально хихикнул. В смехе слышалось тоскливое предчувствие собственной гибели.
Ободренный успехом своей остроты, Иван Демьяныч продолжал:
-- Или ты думаешь, что из пяти деревьев выйдут двадцать четыре лошади? Ну, хорошо: я тебе дам одно дерево -- сделай ты мне из него четыре лошади. Тебе это, очевидно, легко, Кувшинников, Иван, а? Что ж ты молчишь, Иван, а? Печально, печально. Плохо твое дело, Иван. Ступай, брат!
-- Я знаю,-- тоскливо промямлил Кувшинников.-- Я учил.
-- Верю, милый. Учил, но как? Плохо учил. Бессмысленно. Без рассуждения. Садись, брать, Иван. Кулебякин, Илья! Ну... ты нам скажешь, что такое дробь?
-- Дробью называется часть какого-нибудь числа.
-- Да? Ты так думаешь? Ну, а если я набью ружье дробью, это будет часть какого числа?
-- То дробь не такая, -- улыбнулся бледными губами Кулебякин. -- То другая.
-- Откуда же ты знаешь, о какой дроби я тебя спросил? Может быть, я тебя спросил о ружейной дроби? Вот если бы ты был, Кулебякин, умнее, ты бы спросил: о какой дроби я хочу знать: о простой или арифметической?.. И на мой утвердительный ответ, что-- о последней ты должен был ответить: "арифметической дробью называется -- и так далее"... Ну, теперь скажи ты нам, какия бывают дроби?
-- Простая бывают дроби, -- вздохнул обескураженный Кулебякин, -- а также десятичные.
-- А еще? Какая еще бывает дробь, а? Ну, скажи-ка?
-- Больше нет, -- развел руками Кулебякин, будто искренно сожалея, что не может удовлетворить еще какой-нибудь дробью ненасытного экзаменатора.
-- Да? Больше нет? А вот если человек танцует, и ногами дробь выделывает -- это как же? По твоему, не дробь? Видишь ли что, мой милый... Ты, может быть, и знаешь арифметику, но русского языка нашего великого, разнообразного и могучего русского языка -- ты не знаешь. И это нам всем печально. Ступай, брать, Кулебякин, и на свободе кое о чем подумай, брат, Кулебякин. Лысенко! Вот ты, Лысенко, Кондратий, скажешь нам, что тебе известно о цепном правиле? Ты знаешь цепное правило?
-- Знаю.
-- Очень хорошо-с. Ну, а цепное исключение тебе известно?
Лысенко метнул в сторону товарищей испуганным глазом и, повесив голову, умолк.
-- Ну, что же ты, Лысенко? Ведь говорят же: нет правила без исключений. Ну, вот ты мне и ответь: есть в цепном правиле цепное исключение?
Стараясь не шуметь, я отодвинул стул, тихонько встал и, сделав общий поклон, направился к выходу.
Любезный директор с белой звездой тоже встал, догнал меня в передней и сказал, подмигивая на экзаменационную комнату:
-- Ну, как?.. Не говорил ли я, что дока. Так и хапает, так и режет. Орел! Да только, жалко, не жилец он у нас... Переводят с повышением в Харьков. А жалко... Я уж не знаю, что мы без него и делать будем?.. Без орла-то!
МНЕМОНИКА В ОБИХОДЕ.
... Я отхлебнул глоток ликера из тонкой хрупкой рюмочки и, разнеженный, утомленный плотным завтраком, спросил со сладкой истомой:
-- Значить, завтра утром вы мне позвоните по телефону?
-- Да, да, конечно, -- ответил мне приятель. -- А, кстати, -- какой номер вашего телефона?
-- Хорошо, что вспомнили -- в книжке он не значится. Запишите: пятьдесят четыре -- двадцать шесть.
Приятель пожал плечами с выражением заправского лентяя:
-- Зачем же записывать? Я и так запомню. Как вы говорите?
-- Пятьдесят четыре -- двадцать шесть.
Он вслушался внимательно в эту цифру и медленно повторил:
-- Пятьдесят четыре двадцать шесть. Для одного человека немного.
-- Не забудете? -- спросить я недоверчиво.
-- Ну, чего ж тут забывать. Дело простое: шестьдесят четыре -- двадцать шесть.
-- Не шестьдесят четыре, а пятьдесят четыре.
-- Ага! Пятьдесят четыре... Значит, так: первая половина пятьдесят четыре, вторая двадцать шесть; значит, первая половина вдвое больше второй.
-- Что вы! Вторая половина, умноженная на два, дает не пятьдесят четыре, а только пятьдесят два.
-- Ага! -- согласился приятель глубокомысленно. Тогда это просто: значить, вторая половина множится на два и к произведению прибавляется два. Видите, как просто.
-- В этой простоте есть недостаток, -- критически заявил я. -- По вашей системе вы можете звонить по номеру двадцать шесть -- двенадцать.
-- Ну, что вы! Почему?
-- То же самое выйдет: вторая половина множится на два и к произведению прибавляется два.
-- Ах, чорт возьми, действительно... Какой вы говорите, ваш номер?
-- Пятьдесят четыре -- двадцать шесть.
-- Ну, вот. Значить, первым долгом нужно укрепить в памяти вторую половину номера и отсюда уже исходить. Вторая половина -- какая?
-- Двадцать шесть.
-- Прекрасно. Цыфра двадцать шесть. Как же ее запомнить? Предположим, у меня на руках и на ногах двадцать пальцев... Затем -- шесть. Как же запомнить шесть?
-- Запомните, -- посоветовал я, -- что шесть это перевернутое девять.
-- Вы думаете? -- спросил приятель сосредоточенно. -- Нет, это не годится: если шесть суть перевернутое кверху ногами девять, то и девять суть перевернутое кверху ногами шесть.
Я, как мне показалось, нашел выход.
-- Знаете что? Возьмите карандаш, клочек бумажки и запишите.
-- Нет, зачем же. Можно и так запомнить. Вы видите, как просто: для того, чтобы найти первую половину цыфры, нужно вторую половину помножить на два и прибавить двойку же. Теперь весь вопрос, как запомнить вторую половину... Гм! Предположим, двадцатипятирублевая бумажка и серебряный рубль... Итого двадцать шесть...
-- Сложно, -- забраковал я. -- Сколько вам лет?
-- Тридцать два.
-- Тридцать два? Так, так... Значить, если вычтем из тридцати двух двадцать шесть, у нас получится... шесть! Видите? Значить, вычитая из цыфры ваших лет цыфру шесть, вы получите искомую вторую половину.
-- Это, конечно, хорошо, но как я запомню цифру шесть?
-- Ну, вот... такого пустяка не запомните! Конечно. Почему шесть, а не восемь, не пять?
-- Ну, можно запомнить так: у вас на руке пять пальцев и... ну, и еще серебряный рубль.
-- Нет, этак, пожалуй, запутаешься: тридцать два года, пять пальцев и один рубль. Как это так возможно: из моего возраста вычитать пять пальцев? Абсурд!
-- Тогда запоминайте сами, -- обиженно возразил я.
-- И запомню.
-- Человек! Дайте вместо этой сладкой дряни какого-нибудь другого ликера. Бенедиктину, что ли.
-- Вот и запомнил, -- обрадовался приятель. -- Вторая половина вашего телефона -- равняется количеству букв в слов "бенедиктин".
-- Что вы! Там нужно тринадцать, а в слов "бенедиктин" всего одиннадцать букв.
-- Ну, значить, прибавить к количеству букв в слове "бенедиктин" еще цыфру два и помножить на два.
-- Ой-ой, как сложно! Вы потом так запутаетесь, что с ума сойдете. Я вам советую запомнить не "бенедиктин", а "бенедиктинчик". Во-первых, оно звучит ласковее, а, во-вторых, оно имеет ровно тринадцать букв.
Он сосредоточенно нахмурился.
-- Как вы говорите? Бенедиктинчик... Чорт знает, какое глупое слово. Значить, два бенедиктинчика, помноженные на два, плюс цыфра два... Нет, эту систему придется бросить. Подойдем с другой стороны. Какой номер вашего телефона?
-- Пятьдесят четыре -- двадцать шесть.
-- Мой отец умер пятидесяти семи лет, а старшая сестра двадцати одного года. Пятьдесят семь -- двадцать один... Значит, отец умер на три года позже телефона, а сестра не дотянула до второй половины вашего телефона на пять лет.
-- Зачем вы трогаете покойников! -- кротко упрекнул я. -- И как сестра ваша могла "не дотянуть до второй половины моего телефона на пять лет". Нет, это можно сделать гораздо проще: сумма цыфр пятидесяти четырех равняется девяти, и сумма цыфр двадцати шести равняется восьми.
-- Ну? -- скептически протянул приятель.
-- А сумма цыфр восьми и девяти равняется семнадцати.
-- Ну-с? -- ледяным тоном поощрял приятель.
-- А сумма цыфр семнадцати равняется... восьми.
-- Что же из этого следует?
Я растерялся под его холодным взглядом...
-- Ну, значит, восемь... Запомните цифру восемь. Пять и три... или четыре и четыре...
-- Ну-с-с-с-с?..
-- Я не могу так, когда вы на меня смотрите иронически. Вы меня нервируете!.. Тогда считайте сами.
-- Сделайте одолжение! Я уже знаю; это очень просто. Крымская война была в котором году?
-- В Пятьдесят четвертом.
-- Ну, вот вам! Если теперь мы из Тридцатилетней войны вычтем цыфру четыре... Гм... Только как бы мне запомнить цыфру четыре?
Он сталь раздражать меня.
-- Очень просто, -- усмехнулся я. -- Вычтите из пяти пальцев серебряный рубль.
Он холодно возразил:
-- Эту систему мы уже забраковали.
-- Так запишите в книжку просто цыфру четыре.
-- Действительно... -- обрадовался он, но тотчас же, заметив мою ядовитую улыбку, спохватился; -- нет, зачем же записывать... я и так запомню... Гм... Четыре... Нашел! Четыре страны света! Итак: Крымская война, а затем Тридцатилетняя, минус четыре страны света. Вот видите, как просто!
Встретился я с ним через три дня в фойэ театра.
-- Что ж это вы, -- с упреком сказал я. Обещали позвонить, я сидел, ждал, как дурак, а вы и думать забыли?
В его голосе прозвучало плохо скрытое раздражение.
-- А вы-то тоже хороши... Я не знал, что вы даете номера телефонов ваших возлюбленных!!
-- Вы... в уме?
-- Вот вам и в уме. Позвонил я, спрашиваю: "это номер пятьдесят четыре -- два?" -- "Да", -- говорить мужской голос. Я, конечно, прошу вас: "позовите, говорю, Илью Ивановича Брандукова". -- Вдруг мужской голос как заорет: "убирайтесь к чорту с вашим Брандуковым. Я и так догадывался о его шашнях с моей женой, а тут еще и по телефону сюда к нему, как домой, звонят. Скажите, что я его отколочу при первой же встрече!!". Я разозлился не на шутку.
-- А кой чорт просил вас звонить по телефону пятьдесят четыре -- два, когда мой телефон пятьдесят четыре -- двадцать шесть.
-- Ну-у?.. -- Да позвольте... Ведь я запоминал; Крымская война. Так?
-- Так.
-- Потом Семилетняя.
-- Тридцатилетняя, чорт вас подери, Тридцатилетняя.
-- Что вы говорите?! То-то, когда я вычел пять частей света...
-- Вот идиотство!! Не пять частей света, а четыре страны света. Если память куриная, нужно было не тянуть жилы, а просто вынуть карандаш, да и записать номер телефона!! Записать, а не ссорить меня с номером пятьдесят четыре -- два!!
Разозлился и он.
-- И вы-то тоже хороши! Позвонил я по первому попавшемуся номеру и сразу наткнулся на вашу любовную историю. Значить, по теории вероятности, если в Петербурге шестьдесят тысяч телефонов...
-- О, -- скромно возразил я. -- Вы забываете торговые учреждения, банки и департаменты...
Но он и тут меня срезал.
-- Э, милый мой! Теперь и в департаментах женщины служат!
Против этого ничего нельзя было возразить,
МОПАССАН.
(Роман в одной книге.)
I.
Недавно, часов в двенадцать утра, моя горничная сообщила, что меня спрашивает по делу горничная господина Зверюгина.
Василий Николаевич Зверюгин считался моим приятелем, но, как всегда случается в этом нелепом Петербурге, с самыми лучшими приятелями не встречаешься года по два.
Зверюгина не видел я очень давно, и поэтому неожиданное получение весточки о нем, да еще через горничную, очень удивило меня.
Я вышел в переднюю и спросил:
-- А, что, милая, как поживает ваш барин? Здоров?
-- Спасибо, они здоровы, -- сверкнув черными глазами, ответила молоденькая, очень недурной наружности, горничная.
-- Так, так... Это хорошо, что он здоров. Здоровье прежде всего.
-- Да уж здоровье такая вещь, что действительно.
-- Без здоровья никак не проживешь, -- вставила свое слово и моя горничная, вежливо кашлянув в руку.
-- Больной человек уж не то, что здоровый, -- благосклонно ответила моей горничной горничная Зверюгина.
-- Где уж!
Выяснив всесторонне с этими двумя разговорчивыми девушками вопрос о преимуществе человеческого здоровья над болезнями, я, наконец, спросил пришлую горничную:
-- А зачем барин вас прислал ко мне?
-- Как же, как же! Они записку вам прислали. Ответа просили.
Я вскрыл конверт и прочел следующее странное послание:
-- "Прости, дорогой Аркадий, что я долго не отвечал тебе. Дело в том, что когда мы в прошлом году встретились случайно в театре Корша, ты спросить у меня, не могу ли я тебе одолжить сто рублей, так как ты, по твоим словам, не мог получить из банка по случаю праздника денег. К сожалению, у меня тогда не было таких денег, а теперь есть и, если тебе надо, я могу прислать. Я знаю, как ты аккуратен в денежных делах. Так вот, напиши мне ответ. Пиши побольше, не стесняйся. Моя горничная подождет. Твой Василиск".
-- Судя по письму, -- подумал я, -- этот Василиск или сейчас пьян, или у него начинается прогрессивный паралич.
Я написал ему вежливый ответ с благодарностью за такую неожиданную заботливость о моих делах и, передавая письмо горничной, спросил:
-- Ваш барин, наверное, тут же живет, на Троицкой?
-- Нет-с. Мы живем на двадцать первой линии Васильевского Острова.
-- Совершенно невероятно! Ведь это, кажется, у чорта на куличках.
-- Да-с, -- вздохнула горничная. -- Очень далеко. Прощайте, барин! Мне еще в два места заехать надо.
II.
На третий день после этого визита горничная около часу дня снова доложила мне:
-- Вас спрашивает горничная господина Зверюгина.
-- Опять?! Что ей надо?
-- Письмо от ихнего барина.
-- Впустите ее. Здравствуйте, милая. Ну, как дела у вашего барина?
-- Дела ничего, спасибо. Дела хорошия. Да уж плохия дела -- это не дай Господь.
Моя горничная тоже согласилась с нею:
-- Хорошия дела когда, так лучше и хотеть не надо.
Отдав дань этикету, мы помолчали.
-- Письмо? Ну, давайте.
-- "Радуюсь за тебя, дорогой Аркадий, что деньги тебе сейчас не нужны. Между прочим: когда ты был весной прошлого года у меня, то забыл на подзеркальнике пачку газет ("Нов. Время", "Речь" и друг.), а также проспект фирмы кроватей "Санитас". Это всё у меня случайно сохранилось. Если тебе нужно -- напиши. Пришлю. Обнимаю тебя. Ну, как вообще? Пиши побольше. У тебя такой чудесный стиль, что приятно читать. Любящий Василиск".
Я ответил ему:
-- "Три года тому назад однажды в ресторане "Малоярославец" ты спросил меня: который час? К сожалению, у меня тогда часы стояли. Теперь я имею возможность ответить тебе на твой вопрос. Сейчас четверть второго. Не стоит благодарности. Что же касается газет, то, конечно, я хожу без них сам не свой, но из дружбы к тебе могу ими пожертвовать. Именно -- передай их своей горничной. Пусть она обернет тебя ими и подожжет в тот самый момент, когда ты ее снова погонишь за не менее важным делом. Спи только на кроватях фирмы Санитас!"
-- Скажите, милая, -- спросил я, передавая горничной письмо, -- вы только ко мне ездите или еще к кому?
-- Нет, что вы, барин! У меня теперь очень много дела. Мне еще нужно съездить сегодня на Безбородкинский проспект, а потом в Химический переулок. Это где-то на Петергофском шоссе.
-- Чорт знает что! А в Химический переулок нужно не к Бройдесу ли?
-- Да-с, к господину Бройдесу.
-- Ага! Так этот Бройдес через час будет у меня. Оставьте ему письмо, я передам.
-- Премного благодарю. А то это действительно... Отсюда часа полтора...
III.
Приехал Бройдес.
-- Данила, -- сказал я. -- Вот тебе письмо от Зверюгина.
-- Ты знаешь, этот Зверюгин -- он с ума сошел, -- пожал плечами Бройдес. -- Его вдруг обуяла самая истерическая деликатность, внимательность и аккуратность. Он буквально заваливает меня письмами. Я бы на мест его горничной давно сбежал.
-- Он и тебе тоже пишет?
-- А разве и тебе? Представь себе, третьего дня я получил письмо с запросом: не знаю ли я, где находится главное управление по делам местного хозяйства, -- справку, которую можно навести в любой телефонной книге, у любого городового. А вчера присылает мне рубль восемьдесят копеек, с письмом, в котором сообщает, что вспомнил, как мы с ним в прошлом году ездили на скачки в Коломяги и я, якобы, платил за мотор три рубля шестьдесят копеек. Я уверен, что с ним делается что-то нехорошее...
-- Посмотри-ка, что он тебе сегодня пишет.
Бройдес прочел:
-- "Дорогой Данила! У меня к тебе большая просьба: не знаешь ли ты адрес Аркадия Аверченко -- никак я не могу его отыскать, а очень нужно. Напиши, как поживаешь. Не стесняйся писать побольше (у тебя замечательный стиль), а горничная подождет".
Мы взглянули друг на друга.
-- Тут дело нечисто. Человек пишет мне почти каждый день письма, получает на них ответы и в то же время справляется, где я живу! Данила! Этот человек или очень болен, или здесь кроется какой-нибудь ужас.
Бройдес встал.
-- Ты прав. Едем сейчас же к нему. Вызови таксомотор -- он живет, чорт знает, где!
IV.
Мы звонили у парадного минуть десять -- из квартиры Зверюгина не было никакого ответа.
Наконец, когда я энергично постучал в дверь кулаком и крикнул, что иду в полицию, дверь приотворилась, и в щель просунулась растрепанная голова полураздетого Зверюгина. Он был встревожен, но, увидя нас, успокоился.
-- Ах, это вы! Я думал -- горничная. Тс-с-с! Тише. Идите сюда и разденьтесь. В те комнаты нельзя.
-- Почему?! -- в один голос спросили мы.
-- Там... дама!
Я бросил косой взгляд на Бройдеса.
-- Ты понимаешь, Данила, в чем дело?
-- Да уж теперь ясно, как день. Только послушай, Вася... Как тебе не стыдно гонять бедную девушку по всему Петербургу от одного края до другого? Неужели ты не мог бы запирать ее на это время в кухне?!
-- Да, попробуй-ка, -- жалобно захныкал Василиск Зверюгин. -- Это такая бешеная ревнивица, что сразу поймет, в чем дело, и разнесет кухню в куски.
-- Вот... оно... что! -- с расстановкой сказал Бройдес. -- Бедная девушка! Вот все вы такие мужчины подлецы: обольстите нас, бедных женщин, совратите, опутаете сладкими цепями, а потом гоняете с Химического переулка на Троицкую, проводя это время в объятиях разлучницы. Так, что ли?
-- Так, -- бледной улыбкой усмехнулся Зверюгин.
Я уселся без приглашения на стул и спросил:
-- Скажи, у тебя нет еще каких-нибудь друзей, кроме нас?
Он понял.
-- Есть-то есть, да они или близко живут, или уже я всё у них узнал и всё им возвратил, что было возможно. Вы не можете представить, какой я сталь аккуратный: за эти нужные мне три часа в день я возвратил по принадлежности все когда-то взятые и зачитанные мною книги, я ответил на все письма, на которые не отвечал по три года, я возвращал долги, вспоминая всё до последней копейки! Я просто даже справлялся о здоровье моих милых, моих дорогих, моих чудесных друзей! И я теперь обращаюсь к вам: придумайте что-нибудь для моей горничной... Что-нибудь на три часа! Моя фантазия иссякла.
Я подошел к столу, взял какую-то книгу и сказал:
-- Ладно! Это какая книга? Мопассан? Том третий? Завтра же пришли мне эту книжку... Слышишь? Мне она очень нужна. Через час я ее верну тебе. Это ничего, что горничная подождет? И ничего, что ты мне пришлешь эту книгу также и послезавтра?
-- О, пожалуйста, -- засмеялся он.-- Она, всё равно, полуграмотная, моя Катя, -- и в этих делах ничего не понимает. Скажи ей, что это корректура, что ли. Ей ведь всё равно.
V.
Каждый день аккуратно бедная Катя привозила мне том третий Мопассана.
-- Ну, как погода? -- спрашивал я.
-- Ничего, барин. Погода теплая, солнышко.
-- Чудесно! Терпеть не могу, когда холодно и идет дождь.
-- Что уж тут хорошего. Одна неприятность.
А моя горничная добавляла:
-- В дождь-то совсем нехорошо. Одна грязь чего стоит.
-- А как же! Кому такое приятно?!
Я брал Мопассана и уходил в кабинет читать газеты или просматривать редакционные письма.
Часа через полтора выходил в кухню и снова возвращал Мопассана.
-- Готово. Поблагодарите барина и кланяйтесь ему. Скажите, чтобы завтра обязательно прислал -- это, брать, очень нужная вещь!
-- Хорошо-с. Передам.
Мопассан за три недели порядочно поистрепался. Обрез книги засалился и обложка потемнела. Через три недели книжка не появлялась у меня под-ряд четыре дня, потом, появившись однажды, исчезла на целую неделю, потом её не было десять дней... Самый длительный срок был полтора месяца. Катя принесла мне ее в тот раз, будучи в очень веселом настроении, сияющая, оживленная:
-- Барин просили меня сейчас же возвращаться, не дожидаясь. Книжку я оставлю; когда-нибудь зайду.
Да так и не зашла. Это было, очевидно, там последнее -- самое краткое свиданиее.
Это была ликвидация.
Счастливица -- ты, Катя! Бедная ты -- та, другая!
Желтеет и коробится обложка Мопассана. Лежит эта книга на шкапу, уже ненужная, и покрывается она пылью.
Это пыль тления, это смерть.
ДЕЛО ОЛЬГИ ДЫБОВИЧ.
Посвящается А.и. Куприну.
I.
...Когда всё уже было съедено, выпито, когда все откинулись на спинки стульев и задымили папиросами, -- Резунов хлопнул рукой по столу и сказал:
-- Хотите чего-нибудь острого?
-- Давай! -- поощрила компания.
-- Сейчас приведу его!
-- Кого? Кого?!
Но Резунов уже выскочил из кабинета к помчался в общий зал ресторана.
-- Этот Резунов вечно придумает какую-нибудь глупость, -- укоризненно проворчал Тырин. -- Наверное, какую-нибудь девицу притащить.
-- Идет! -- весело крикнул Резунов, влетая в кабинет.
-- Кто?!
-- Он! Муж Дыбович. Сейчас будет здесь!
Никто даже не успел высказать протеста против этого нелепого приглашения. Последние дни у всех на устах было имя Ольги Дыбович, убитой её любовником и его сообщником -- слугой этого любовника. Труп убитой был положен в корзину, отправлен в Москву, и только там, на вокзале, преступление раскрылось. Следствие скоро добралось до источников преступления, и любовник Темерницкий, вместе со слугой Мракиным, были арестованы.
Большинство людей, пировавших в кабинет ресторана, было недовольно неуместной выходкой Резунова, притащившего несчастного мужа убитой напоказ праздным людям, а двое-трое, наоборот, с жадным любопытством впились глазами в лицо, вошедшего за Резуновым, господина.
Лицо было розовое, круглое, с редкими светлыми усиками и выцветшими голубыми глазами. Толстые губы не совсем прикрывали два ряда крупных неровных зубов.
Держался он неспокойно, всё время нервно вертя головой направо и налево.
Когда он обходил столь, пожимая всем руки и повторяя каждый раз: "Дыбович, Дыбович, Дыбович"..., все деликатно сделали вид, что не обращают внимания на эту фамилию, так зловеще звучащую уже в течение двух месяцев.
Но Резунов, ревниво следивший за успехом своего "номера", заметил эту деликатность. Очевидно, он находил ее не соответствовавшей его программе, потому что сейчас же громко и развязно заявил:
-- Это, господа, тот Дыбович, у которого жену в корзине нашли убитую. Вы, конечно, все следили за этим делом?
Два приятеля, сидевшие по бокам Резунова, энергично толкнули его в бок, но он отмахнулся от них и продолжал:
-- Как же, как же! Нашумевшее дельце. Ты, Дыбович, небось совсем и не думал, что в такия знаменитости попадешь?..
Все притихли, как перед грозой, опасливо следя за фруктовым ножом, который вертел в руках Дыбович, усевшийся между Тыриным и Капитанаки.
Дыбович улыбнулся, положил нож и махнул рукой.
-- Ну, уж тоже... Нашел знаменитость. Где нам... Мы люди маленькие.
-- Послушайте, -- тихо спросил, наклоняясь к нему, Тырин. -- Он ведь мистифицирует нас, а? Вы не Дыбович?
-- Нет, нет, что вы... Я Дыбович!
-- Но, вероятно, однофамилец?
-- Помилуйте, -- горячо воскликнул Дыбович. -- Какой там однофамилец. Я настоящий Дыбович... Тот самый, у которого жену убили. Да вы, вероятно, меня видели на суд! Я свидетелем был.
-- Я на суде не был.
-- Не были?!. -- ахнул Дыбович, нервно крутя желтые усики.-- Да как же вы так это!... Вот странно.
И лицо его приняло обиженное выражение, как у актера, который услышал от приятеля, что тот не попал на его бенефис.
-- Неужели не были? Удивительно! Один из самых сенсационных процессов. Интереснейшее дело! Господа, кто из вас был на суде?
-- Я... -- несмело отозвался Капитанаки.
-- Вы меня там видели?
-- Да... видел. Вы давали показание по поводу... друга... вашей жены.
Молодой Дыбович сделал рукой торжествующий жесть.
-- Ну, вот, ну вот... Видите! А вы говорите -- не тот Дыбович!.. Зачем же мне обманывать вас?
Минута неловкого молчания была прервана деликатным Тыриным, решившим, что необходимо сказать хоть что-нибудь.
-- Ужасная трагедия, -- прошептал он. -- Вы, вероятно, переживали глубокую душевную драму?
-- А еще бы не глубокую! Это хоть кому доведись такая история... Жена... Где жена? Нет! Вот-с только куски в чемодане -- извольте вам! Получайте! Прямо подохнуть можно. Самое ужасное, что эти идиоты сыщики стали первым долгом следить за мной... Как вам это понравится? Положеньице! Я на поезд -- они на поезд, я в гостиницу -- они; в гостиницу.
-- Тяжелая история, -- вздохнул Тырин. -- Звериное время.
-- Еще бы не тяжелое, -- возмущенно сказал Дыбович. -- Подумайте, какие мерзавцы: убить женщину, разрезать на куски и отправить в Москву. Свинство, которому имени нет. Показывают корзину: "Ваша жена?" -- "Моя". Положеньице!
Снова все замолчали.
Капитанаки закурил новую сигару и тут же заметил, с целью развеселить присутствующих:
-- Смотрите-ка, окно открыто. Можно выпрыгнуть и убежать, не заплатив по счету.
Покачав сокрушенно головой, Дыбович сказал:
-- Да-с... Такое-то дело... Взяли и убили. И какое дьявольское самообладание! Целую неделю не сдавались, пока их не уличили.
-- Вы знали Темерницкого? -- спросил Капитанаки Дыбович оживился.
-- Как же, как же! Как теперь вот с вами сижу, -- с ним сидел. Помилуйте! Приятелями были.
Он отхлебнул глоток вина и сурово добавил:
-- Ска-атина.
II.
В дверь постучались.
-- Это Хромоногов, -- сказал Капитанаки. -- Вечно он опаздывает.
Действительно, Хромоногов вошел, рассыпаясь в извинениях, похлопывая приятелей по плечам, пожимая руки.
-- Вы, господа, кажется, незнакомы, -- сказал Тырин, указывая на Дыбовича. -- Это Дыбович, это -- Хромоногов.
-- Дыбович, -- значительно подчеркнул Дыбович, глядя Хромоногову прямо в глаза. -- Дыбович!
-- Очень рад, -- сказал Хромоногов, опускаясь на стул.
Тырин не мог не заметить выражения легкого разочарования в лице Дыбовича после такого хладнокровного отношения Хромоногова к его имени. Поэтому деликатный Тырин мягко заметил:
-- Это, милый Хромоногов, тот самый Дыбович, в семье которого случилось такое тяжелое несчастье. Знаешь, нашумевшее дело Ольги Дыбович.
-- А-а, -- неопределенно протянул Хромоногов и тут же, наклонившись к соседу, прошепталь:
-- Что за толстокожая свинья этот Тырин!! Ставит несчастного человека в такое невыносимое положение... Как можно кричать громогласно веселым голосом на весь стол! Никакого участия к человеку, несущему такое тяжелое бремя ужаса...
Но "человек, несущий тяжелое бремя ужаса", сразу оживился, когда упомянули его имя.
-- Да, да, -- захлопотал он. -- Ужасное дело, не правда ли? Убили, действительно, убили... Как же! И труп в корзину засунули. Не негодяи ли? Что им женщина худого сделала? А ведь я, представьте, этого Мишку Темерницкого, вот как его, Резунова, знал.
-- Пожалуйста, без сравнении, -- засмеялся Резунов. -- Я трупы в чемоданах не экспортирую.
-- Кошмарное дело, -- прошептал Хромоногов;
-- Еще бы не кошмарное! Не правда ли? А мое-то тоже положение: исчезает жена. Что такое, где, по чему -- неизвестно. И вдруг -- на тебе! Пожалуйте -- труп в корзине. Положение -- хуже губернаторского!..
-- Слушай... -- шутливо перебил его Резунов. -- А, может быть, это ты ее убил, а? Признайся.
-- Ты говоришь, братец мой, чистейшую ерунду, -- горячо возразил Дыбович. -- Ну, посудите сами, господа,-- зачем мне ее было убивать? Денег она не имеет, на костюмы тратила немного -- зачем ее убивать? Меня и следователь, когда допрашивал, так прямо сказал, что это только для проформы.
-- А, всё-таки, -- подмигнул Тырину Резунов, -- публика к Темерницкому на суде относилась с большим интересом, чем к тебе.
-- Ну, извини, брат... Не думаю. Я бы такого интереса не пожелал. Да и я знаю, что ты это говоришь, чтобы меня только подразнить.
-- Ну, ладно, ладно, не обижайся, -- нагло похлопал его по плечу Резунов. -- Ты у нас самый известный, ты у нас знаменитость!!
-- Как странно, -- заметил Капитанаки. -- Окна открыты, а душно.
-- Гроза будет, что ли?
-- Нет, небо чистое.
-- Накурили сильно.
-- Но кого я не понимаю, -- неожиданно сказал Дыбович, заискивающе глядя на всех, будто прося, что бы ему позволили говорить, -- кого я не понимаю -- так это слугу его Мракина. Что этот болван хотел вы играть?! Выиграл, нечего сказать. Ха-ха! Выгодное предприятие!..
-- Послушай, Резунов, -- потихоньку сказал Хромоногов, наклоняясь к товарищу. -- Убери ты его или я за себя не ручаюсь. Как ты можешь демонстрировать такую омерзительную личность?!..
-- Вот тебе раз, -- фальшиво засмеялся Резунов, -- он герой, а ты его называешь омерзительной личностью.
-- Ради Бога -- уведи его.
Резунов встал и бесцеремонно взял Дыбовича за плечо.
-- Эй, ты, герой! Веселая вдова! Пойдем.
-- Куда? -- удивился тот, топорща свои желтые усики.
-- Да, так, брать. Довольно. Показал я своим друзьям знаменитость -- и будет.
Пожимая всем руки, Дыбович сузил маленькие глазки и засмеялся довольным смехом:
-- Уж ты скажешь тоже -- знаменитость. Далеко нам до знаменитостей.
-- Ну, пойдем, пойдем. Нечего там.
Когда Резунов вернулся, все на него набросились:
-- Чорт знает, что! Как тебе не стыдно?! Отравил целый вечер. Вот фрукт-то!! Послушай, он не вернется, а?
-- Не беспокойтесь, -- засмеялся Резунов. -- Я его пристроил к столику знакомых дам. Они, вероятно, будут очень довольны друг другом, потому что, услышав его фамилию, дамы первым долгом ахнули: "Как?! Вы тот самый Дыбович? Ну, скажите, вам жалко жены? Вы пережили драму, да?" А он им сейчас же ответил: "Еще бы! Это хоть кому доведись... Положеньице! Но подумайте, какие мерзавцы -- убить женщину, да еще ее же и в корзину положить, а? Каково!" Я уверен, что и дамы, и Дыбович уже очарованы друг другом.
МЕКСИКАНЕЦ.
На скамье городского сада, осеняемая прозрачной тенью липовых листьев, сидела красивая женщина.
Проходя мимо, я повернул голову, увидел красавицу и остановился.
Вслед затем сделал вид, что внезапно смертельная усталость овладела мною. Еле дотащился до скамейки и уселся рядом с красавицей.
Решил: придерусь к чему-нибудь, заговорю и познакомлюсь.
Её чистый профиль кротко и нежно рисовался на зелени кустов. Полуопущенные глаза лениво скользили по носку маленькой туфли.
Я вобрал в себя как можно больше воздуху и сказал скороговоркой:
-- Не понимаю я этих мексиканцев!.. из-за чего, спрашивается, воюют, революции устраивают, свергают старых президентов, выбирают новых? Кровь льется рекой -- для чего всё это? По-моему, всякий гражданин имеет право требовать для себя спокойной жизни. А? Как вы думаете?
Её чистый, ничем не возмущенный взор заскользил по дорожкам. Мы помолчали.
-- И почти каждый день у них резня, которой "старожилы не запомнят".
Она молчала.
-- А что такое, в сущности, старожилы? Старожилами сразу не делаются, не правда ли? Старожилами делаются постепенно.
Ничто не изменилось в лиц её.
"Кремень, -- подумал я. -- Ничем ее не расшевелишь". Подняв глаза к небу, я сказал мечтательно:
-- Где-то теперь моя дорогая мама? Что-то она делает сейчас? Вспоминает ли обо мне? Вам сигара не помешает?
Очевидно, у неё была привычка отвечать только на прямо, в упор поставленные вопросы.
-- Нет, -- уронила она, снова замкнув свой розовый ротик.
-- Мне бы тоже не помешала хорошая сигара, да я, отправляясь сюда, забыл купить. Что мне делать с моей памятью, прямо-таки не знаю. Хоть плачь!.. Ей-Богу. Скажите, это липа?
-- Липа.
-- Merci. Ботаника -- моя страсть. Тоже и зоология. Наука как-то... укрепляет, не правда-ли?
Казалось, она дремала.
-- Что-то мне из Москвы перестали писать, -- пожаловался я. -- Это ужасно, когда не пишут. Вы по думайте: три месяца хоть бы слово! Ни-ни. Ни звука. Каково? Вы сами москвичка?
Она медленно, плавно, повернула ко мне порозовевшее лицо.
-- Послушайте!! Меня не то возмущает в вас, что вы самым наглым образом заговариваете с одинокой женщиной. Это обычное явление. Но то меня возмущает, что вы возвели этот спорт в ежедневное обычное занятие и, вероятно, сейчас же забываете об объектах вашей разговорчивости. Что за гнусная небрежность! Неужели вы забыли, что мы уже знакомы?! Три месяца тому назад вы пристали ко мне в вагоне трамвая, и я была так малодушна, что познакомилась с вами. Вы еще провожали меня... И теперь вы, выбросив всё из головы, заводите эту отвратительную канитель снова?!
Я вскочил, почтительно обнажил голову и сказал:
-- Я очень рад, что и вы вспомнили меня... Признаться, я сейчас поступил так невежливо потому, что боялся...
-- Чего? -- спросила она мрачно.
-- Что вы совершенно выкинули меня из головы. А чтобы я забыл?! Помилуйте, разве можно забыть эти чудные мгновения? Помню еще, как вы сидели в вагон с правой стороны...
-- С левой.
-- Ну да -- с левой стороны по ходу вагона и с правой, если считать против хода. Вы еще были в шляпе, верно?
-- Пожалуй...
-- Ну, конечно. Еще, помните, кондуктор, когда получал деньги, то кричал: "нет местов, нет местов". Помню, еще дал он нам по билетику -- вам и мне... Да... Вам и мне.
Иссякнув, я обернулся к ней и ждал её реплики.
-- Вот что, -- сказала она, поднимаясь, забирая зонтик и книгу. -- Хотя глупость и дар богов, но, видно, к вам боги отнеслись особенно внимательно, особенно щедро. Слушайте -- вы! Ни в каком трамвае мы с вами не знакомились -- я вас вижу впервые в жизни. Я только хотела убедиться -- помните ли вы все эти ваши случайные встречи, мимолетные знакомства и интрижки. Оказывается, у вас их так много (целая фабрика!), что вы уже об отдельных людях и не помните... Какой позор! Я уйду, а вы пока посидите тут, пораздумайте о нелепой судьбе Мексики, а также и о своей судьбе -- еще более нелепой. Прощайте... мексиканец!
Она ушла...
Я посидел еще немного, потом встал, засвистал и побрел к следующей скамейке, на которой сидела дама в черной шляпе.
Устало опустился на скамейку и сказал:
-- Есть люди, которые до сих пор верят в оккультные науки. Я этого увлечения не разделяю. Конечно, вы мне возразите, что присутствие тайных сил в природе отрицать нельзя. Однако, спрошу я вас, по чему медиумы попадались в целом ряде мошенничеств? Если такая сила существует -- для чего это нужно? Конечно, вы мне ответите, что...........
