Илья Ильф

Судьба Аполлончика

Лирическая песнь о милиционере 

   Настоящая его фамилия -- Танькин. 

   Кровь в нем перемешана с молоком. 

   Со щек Танькина никогда не слезали розы. 

   Этот чертовский милиционер был так красив, что у дешевых гетер с Цветного бульвара перехватывало дыхание, и от радости они громко, прекрасно и нецензурно ругались. 

   -- Аполлончик! Настоящий Аполлончик! 

   Светло-зеленая парусиновая рубашка, зеленые канты на шапке и зверских галифе делали Аполлончика похожим на только что распустившееся дерево. 

   Только что распустившееся дерево величественно шлепало маленьких босячков, вежливо писало протоколы о безобразниках и элегантно сдирало штрафы с лиц и лошадей, переступивших закон. 

   Кровь и молоко кипели в Аполлончике, рука его не уставала махать и писать. 

   И все это кончилось в один сиятельный весенний день. 

   -- Тебе новый пост! -- сказали Аполлончику в отделении. -- В Текстильном переулке. 

   Это было явное оскорбление. 

   По Текстильному не ходил трамвай! 

   В Текстильном не было ни одной пивной! 

   В Текстильном жили только застарелые, похожие на черные цветы, дамы. 

   Текстильный -- это богадельня! 

   Там на посту инвалиду стоять! 

   Что будет делать там кровь и молоко, сам закон в зеленой куртке? 

   -- Будешь против посольства стоять. Ты смотри, не подгадь. 

   Аполлончик печально цокнул сапогами и пошел на новое место. 

   Крохотное посольство крохотного государства1 вело жизнь загадочную и скучную. 

   То есть -- 

   носило белые штаны2, 

   каждый день брилось, 

   играло в теннис, 

   вылетало со двора на рыжем, дорогом автомобиле, 

   и 

   боль-ше 

   ни-че-го! 

   Розы погасли на щеке Танькина. 

   О драках и штрафах не могло быть речи. 

   Когда вставало солнце и когда вставала луна, они находили на лице Аполлончика одну и ту же черту невыносимой тоски. 

   Проклятые иностранцы вели себя, как ангелы в тюрьме, как испорченный примус. 

   Не гудели, не нарушали, ничего не переступали, были скучны и по горло набиты отвратительной добропорядочно­с­тью. 

   Рука, бессмертная рука в зеленых кантах, рука, не устававшая писать и махать, бессильно повисла у кушака. 

   Погода была самая благоприятная для скандалов, для езды с недозволенной быстротой, для пылкого, наконец, слишком громкого пения, которое на худой конец тоже можно оштрафовать, но они даже не пели. 

   Долгие, вдохновенные ночи оглашались воплями. 

   Но то были вопли в соседних переулках. 

   Эти вопли усмирял не Танькин. Нет, их усмиряли другие. 

   Аполлончик засыхал. 

   Волнующие картины буйственной Трубы толкались и плавали у него перед глазами. 

   Рука поднялась, но снова упала. 

   Нет, это был только тихий, семейный Текстильный. 

   Безусловно, где-то очень близко затеялась прекрасная вертящаяся драка. 

   Аполлончик сделал несколько шагов. 

   Вперед него, задыхаясь, пробежали любопытные. 

   Аполлончик придвинулся к концу своего переулка (дальше уйти было нельзя) и вытянул шею. 

   Голоногие ребята разносили свежие новости. 

   -- В тупике! Стекла бьеть! 

   Летели и мели юбками бабы. 

   -- Мамы мои, пьяный-распьяный! Два милицейских справиться не могут! 

   Сердце Аполлончика спирало и колобродило. 

   Из тупика донесся свисток о помощи. 

   Пьяный ужасно заорал. 

   Аполлончик оглянулся на посольство. Там тускло и скучно горели огни. 

   -- А пропади вы! 

   И полный нечеловеческого восторга Аполлончик ринулся на крик, на шум и сладостные свистки. 

     

   Так, под напором европейского капитализма пал Аполлончик Танькин, милиционер города Москвы. 

   За непозволительный уход с поста, с поста у европейской державы, его выгнали. 

   Но он не горюет. 

   -- Черт с ним, с капитализмом! Это же такая скука!