Дневники (1825-1826 гг.)

1825 год

14 июля 5 часов утра. В 6 1/2 переехал границу и выехал в Пруссию. Прости Россия, обожаемое отечество. - Что бы ни было со мною, в тебе и вне пределов твоих, везде я сын

твой, везде будет биться русское сердце во мне и жизнь 25 лет, службе твоей посвященная -

тебе же пос вятитс я, где бы я ни был. Пус ть Фотий и государь Александр безумствуют и

преследуют сынов твоих.

Витенберг - некогда первый центральный пункт немецкого просвещения."Would I had never seen Wittenberg, never read book" (Marlow's Faustus?).

В Витенберге король прусский (для чего же не один из курфюрстов саксонских или не

вся протестантская Европа) воздвигнул на площади памятник Лютеру (описание оного и

надписи). Мне кажется, что гигантам славы европейской или, лучше, всемирной, каков Лютер

(но кого сравню с ним в бесконечном действии подвигов?), не нужно бы воздвигать монументы.

Или разве только возвеличить их просто надписью, какова была богу в Афинах "Неведомому!"

- Тому, кто потребовал бы в Витенберге или в Эрфурте монумента Лютеру, ука* зал бы я на

всю прочую Европу, указал бы вдали, за синим океаном, свободную часть света - и повторил

надпись англинского архитектора: "Si monumentum quaeris - circumspice!". Я скажу более: самые католичек ские земли обязаны многим лютеранству - следовательно, и там невидимые

следы реформации не исчезли.

Витенберг. В комнате Лютера. 2 августа н. с. 11 часов утра. Рукою нашего

реформатора Петра Petr за стеклом над дверью в спальню Лютера. (Шадова книга).

Близ сего август ейшего монастыря и дом Меланхтона...

Портрет Лютера Луки Кранаха. С него и памятник на площади. Отсюда воссиял свет -

и отсюда свобода Северной Америки!..

Лейпциг. 10 часов вечера. Нахт-вехтер - вспомнил за 24 года.

Приближаясь к Мейсену, виды становятся прелестнее, берега Эльбы живописнее.

Горы и дома увиты виноградными лозами. Вся дорога от Мейсена до Дрездена усажена

фруктовыми деревьями.

3 августа. Hotel de Pologne. Дом мрачный, как судьба его имени. Узнав, что Крейсига

нет в городе, я пошел к Басанжу, взял письмо от брата Николая и от Свечиной, которой

дружба нашла меня и здесь. Она тронула меня - и я не буду сиротою в Париже.

В 6 часов пошли в итальянский театр слушать "Cenerentola".3 Это напомнило мне

Москву и ту, которой общество предпочитал я итальянской музыке. Я помню, что часто

говаривал ей: "Наслушаюсь в чужих краях", - как она упрекала себя, что лишает меня сего

наслаждения. С воспоминанием о ней многое пробудилось в душе; но мир праху твоему -

прошедшее! Не преследуй меня в будущем. Оставь душе и сердцу сиротство, но безмятежное.

Рана не закроется, но сон души сделает страдание менее для нее чувствительным.

В театре видел Демидова и издали в первый раз в жизни старика Ханыкова, который

славился у нас любезностию и французскими стихами и, наконец, при дурноте лица -

страстным волокитством.

Из театра пришли домой, напились нашего чаю. Мне было что-то грустно!

4 августа. Первый визит мой к Крейсигу. Не застав его, пошли в сад к Штруве, где

собираются пить минеральные воды, но и там не нашли уже его, воротились и дождались его

у ворот. Письмо Николая к нему обрадовало нас несколько состоянием его здоровья. -

Консультация отложена до 2-го часа. Оттуда в галерею, где взор мой искал и остановился на

Корреджиевой ночи и на богоматери. Тут нашел двух петербургских живописцев - Боссе и

Молинари, и первый взялся все показать, объяснить нам, ибо я терялся в созерцании, глядел -

и ничего не примечая. Обошли всю галерею два раза, и я не мог отдать себе отчета ни в

одном впечатлении. Все смешано было в голове моей, как таланты и роды художников в

галерее. Наконец, мы решились возвратиться сюда после обеда и между тем идти смотреть

открытую со вчерашнего дня (день именин короля) выставку произведений художеств и

ремесел как отечественных, так и присылаемых сюда иностранных, соседственных

художников. Боссе, показав нам здесь и свои труды, повел к лучшим произведениям других

художников - Фридрихса, Шадова (отца); M-me Seidelman и муж ее уже слабеют, и я нашел

только одного херувимчика, давно и мне известного.

Я бы желал подобное заведение для ремесл в России, но там лучшее в

промышленности - казенное. Сюда присылают отовсюду художники труды свои.

Были у Ханыкова, опять у Басанжа; написали к брату. Крейсиг принял перед обедом.

Еще не решил, куда нам отправляться, но, кажется, в Карлсбад. И брату и мне самому смешно

было слушать описание моих недугов. Мысль, что я, может быть, не расстанусь с братьями, развеселила меня.

После обеда - опять в галерею, где уже Боссе ожидал нас. Но так как она открыта

только до 6 часов, то мы только один час могли посвятить ей; видели лучше - ибо смотрели

только лучшее, по указаниям Боссе. Опять любовался ночью и богоматерью; но уже разбирал

и чувствовал несколько красоты их (я забыл упомянуть, что перед обедом заходил я к Боссе и

видел труды, которые готовит он для нашего Эрмитажа, первые государь подарил уже

Академии художеств). После обеда я уже с большим вниманием и с наслаждением, приметно

увеличившимся, смотрел на картины и едва мог оторваться от некоторых; но всегда желал

возвратиться к Корреджио.

Из галереи пошли чрез Брюлев сад туда, где стреляют в мету и где добрые саксонцы

веселились, пили и пели в честь 70-летнего короля своего, празднуя его тезоименитство.

Стреляли в цель, на которой висел растрепанный и расстрелянный орел! Худое

предзнаменование для Пруссии, думал я - и вспомнил новый национальный саксонский щит, в

котором цвета: зеленый в белом - надежда в невинности.

Но виды Эльбы, особливо с Брюлевой террасы, увлекали меня к берегам прекрасной

реки; на другой стороне ее зеленели виноградные горы, усеянные домиками, а по реке

тянулись длинные лодки. Взор не мог насытиться, и, желая спокойнее насладиться видами

Эльбы, мы сели в лодку и доплыли опять до крыльца террасы, построенного князем

Репниным, минутным правителем Саксонии. Народная гордость наша должна гордиться сим

памятником: другие разрушали, мы созидали, и нашими трофеями были устроенные

гульбища, которыми и теперь народ пользуется. - В виду мост на Эльбе, где государь

восстановил упадший памятник креста - и водрузил его снова над видами живописной Эльбы.

Сии воспоминания возмущаются другими, менее утешительными для саксонцев, коих

братья составляют другое великое герцогство и, подобно полякам, с коими некогда были под

одним скипетром, потеряли отечество. Венский трактат отрезал прекрасную часть Саксонии - и

она сделалась добычею прусского орла. Несмотря на это, король саксонский должен всякий

раз угощать своего хищного соседа, когда он из Теплица возвращается ежегодно в Берлин.

Может ли, без угрызения совести, прусский король любоваться в присутствии старца Саксонии

- его Эльбою и благословенными брегами ее? Какое чувство должно возбуждать каждое слово

гостя! Но - надежда в невинности!

В сумерки бродил по городу и пришел успокоиться в свою гостиницу. Нахтвехтер

напомнил, что пробило 11 часов.

5 августа. В 7-м часу утра пошел в сад Штруве, где уже гремела музыка и гуляющие

упивались водами Карлсбада, Францбрюна и проч. Сей Сад устроен доктором и аптекарем

Штруве, который в прошедшем году то же завел и в Англии. Я нашел здесь и русских. Отведал

карлсбадскойводы; она мне не понравилась. Сие заведение могло бы быть устроено и у нас.

Оно удержало бы в России многих, едущих теперь к водам, - и вместе со здоровьем сохранило

бы нам и русские деньги. Бесполезная трата на Екатерингоф могла бы заменена быть

полезным заведением. Крейсиг и Штруве здесь ежедневно, и первый сам пьет карлcбадскую

воду. В 9-м часу все уже расходятся...

5 августа. 10 часов вечера. После обеда в 5-м часу отправился я в коляске в

Плавенокую долину и в Тарант. Едва успел выехать за город, как дорога пошла между гор и

виды ежеминутно переменялись. Все окрестности усеяны домиками и деревеньками. На

самых крутых утесах взор останавливался на беседках, которые и себе и проходящим

угрожают падением. Слои гор также казались мне не крепко соединимыми, и натура самая

живописная ужасала иногда самыми прелестями своими. На одном из возвышенных и диких

мест в Плавенской долине висит на утесе домик, построенный кн. Белосельским, бывшим

здесь посланником. Недалеко от него видно в противуположном утесе что-то подобное на

пещеру или на большую печь, которую называют шведскою, по преданию, что шведы

выкопали ее для печения хлебов, когда Саксония была театром войны.

Виды окрестностей Таранта также прелестны, но еще не видел я ничего, что бы мне

столько понравилось, как местоположение самого Таранта, с его излучистыми улицами, висящими на горах домами, с церковию на утесе, и с древними, едва уцелевшими

развалинами..... В трактире нашел я гуляющих и вспомнил, что в здешней лесной академии

должен быть профессором Тапе, я справился о его жительстве, и услужливый студент повел

меня к своему профессору. Я думал найти прежнего плаксивого Тапе, который не раз

надоедал мне в Петербурге своими иеремиадами и домогательствами то креста, то чина, то

пенсии (первое удалось мне и доставить ему), - и что же? - счастливый, расцветший Тапе

живет у подошвы горы, в маленьком, но приятном домике, который он купил за 2000 талеров с

уплатою в течение 10 лет и, сверх того, за 90 талеров гору, облежащую его домик и им за талеров обделанную и усаженную фруктовыми деревьями, виноградными и огородными

овощами. После первых уверений в дружбе и в привязанности заказал он жене русский чай, а

меня повел на гору, где на каждом шагу и Тарант и его окрестности с разных сторон нам

представлялись. На тропинках, по коим мы взбирались, уставлены беседки и скамьи, и ни с

одной вид не похож на другой. Когда взошел я на самое высокое место горы его и окинул

взглядом все вокруг лежащее, то я почти позавидовал счастию профессора. Он сам его

чувствует и уже не ропщет по-прежнему ни на правительство, ни на судьбу, а наслаждается

бытием своим. Везде устроены места для отдохновения, и каждое посвящено или дружбе, или

России - или воспоминанию.

Мы толковали о литературе, о ненависти немцев к русским, о его счастии и всеобщем

благожелательстве и о благодарности к другу и отцу Карамзину, которого сочинениям он

обязан своим благосостоянием и, следовательно, семейственным и гражданским счастием

теперешней жизни его. - И в самом деле он беспрестанно обращался к Карамзину, а я слушал

его с наслаждением и грустию, думая, что не только говорить о нем, но и слушать его мог бы в

сии минуты, в которые занимал мое место у чайного столика. В кабинете - один портрет -

Карамзин! Конечно, из ученых германских Тапе - не блистательный, но имя Карамзина

сделало его для меня на ту минуту интересным. Признаюсь, и натура, которая здесь приняла

его в свои объятия, наводила в глазах моих какой-то интерес на земного счастливца. Он

объяснил мне древности города, его развалин; положение академии лесоводства, где около воспитанников и едва 5 на казенном содержании; прочие должны доказать 16 1 нрзб, чтобы

иметь право вступить в сие училище. Это напоминает по крайней мере 17-е столетие, но

будем благодарны и за то добро, которое, хотя и с примесью предрассудков, изливается на

общество. Тут же видел я и Шеля, издателя и сочинителя книг и книгопродавца. Тапе дал мне

записку к Алюссу, но ночь наступила, и я между утесов, мраком и лесами осененных, в какой-

то приятной задумчивости возвратился домой, не заехав к Алюссу, который живет на дороге.

Впрочем, я помню его как проповедника, а сегодня читал защищение прав королевских на

введение новой литургии. Ex ungue leonem или - другое животное познавать научайся.

Жалею, что завтра не увижу Бастеи и проч., ибо должен обедать у посланника, а

потом собраться снова в путь на Карлсбад.

6 августа. 12 часов вечера. Завтра в 5 часов утра выезжаем, не отслушав даже

католической обедни во дворце. Сегодня были у Фридрихса в atelier. Его слушали, а картины

его смотрели с необыкновенным удовольствием. У него какая-то bonhomie, которая нравится, а в картинах - его воображение романтическое. Он выражает в них обыкновенно одну простую

мысль или чувство, но неопределенное. Можно мечтать над его произведениями, но ясно

понимать их нельзя, ибо и в его душе они не ясны. Это мечтания - сон, видения во сне и в

ночи. В предметах природы часто избирает он самое простое положение. Льдину, волнуемую

в море; несколько деревьев, в долине растущих; окно его комнаты (из коего, впрочем, виды на

Эльбу прелестные); задумавшийся над развалиной или над памятником рыцарь; монах, вдаль

или в землю устремивший взор свой, - но все трогает душу, погружает в мечтательность, все

говорит, хотя не ясно, но сильно воображению!

Так и слова его: он сам говорит, что объяснить ни мысль, ни картины, их

изображающие, не может, а всякий пусть находит свое, т. е. свою мысль в чужом изображении: так - сова в мрачных облаках; так - терновый венец в радужном сиянии солнца. Первая

картина (у вел. кн. Александры Федоровны) для меня непонятна, вторую постигает сердце

страдальца-христианина (прочесть о нем в J.-P. Richter).

Живописца Даля, так же как и Фридриха профессора здешней академии, не успели

видеть. Спешили к Ханыкову, где обедали с мелкопоместными дипломатами и с некоторыми

русскими.

Ввечеру пошел я бродить по берегу Эльбы - и любовался на мосту берегами ее и

захождением солнца; потом - в отель на террасу и простился с сим гулянием - не знаю надолго

ли?

Вечер провели у нас гр. Завадовская с Поликарповой и Филиповой.

Поутру получил предписание Крейсига для Карлсбада и имел с ним продолжительную

конференцию.

Письма Оленина и Булгакова обрадовали тем, что теперь принужден буду не

заживаться в чужих краях. Писал к Карамзину и Жуковскому, гр. Толстой и к Булгакову и к

Оленину. Из Карлсбада напишу к Софье Петровне, которая утешала меня в грусти и в

сиротстве.

В 8 часов утра приехали мы в Пирну и, оставив здесь коляску, пошли а Зоненштейн

по крутой каменной лестнице, в горе вделанной. Нам указали вход в гофшпиталь, и первый, кого мы издали увидели, был Батюшков. Он прохаживался по аллее, вероятно, и он заметил

нас, но мы тотчас вышли из аллеи и обошли ее другой дорогой. Нас привели прямо к доктору

Пирницу, а жена его, урожденная француженка, нас ласково встретила. Мы отдали ей письма

Жуковского и Катерины Федоровны для доставления Александре Николаевне, и она

рассказала нам о состоянии болезни Батюшкова. Потом пришел и Пирниц, физиономия его

тотчас понравилась, обращение еще больше. Узнав о причине нашего посещения

Зоненштейна, он повел нас прежде по больным, и первый, встретившийся из них, узнал в

брате старого геттингенского товарища, прусский Regierungsrath. Его сумасшествие веселое.

Он обнял брата, пожал у меня руку, спрашивал о Петербурге, о государе, о великой княгине и

просил меня доставить государю какие-то бумажки, которые я возвратил после доктору.

Осмотрев других больных как мужского, так и женского пола, мы видели также и различные

механические средства, кои здесь употребляются над больными. Все они отличаются тем, что

доказывают человеколюбивую методу доктора. .. Доктор любим больными: все встречают его

с улыбкою на лице. Он говорит с каждым добродушно. Многие шли в церковь: это было

воскресенье. По двору ходил один, который почитает себя богом.

Но сколь ни внимательно слушали мы доктора, с нетерпением ожидал я извещения о

Батюшкове. Он не полагает его безнадежным. Теперь он принимает лекарства, но не иначе

как в присутствии доктора; сердится на Ханыкова, полагая, что он произвольно держит его в

Зоненштейне, писал к нему раза два и требовал освобождения. Доктор находит, что он имеет

einen festen Sinn, характер или упрямство, которое преодолеть трудно. Осмотрев все

заведение и полюбовавшись окрестностями, кои издали прелестны, мы пошли в квартиру

доктора вне больницы, в которой содержит он 4 пенсионеров и где живет и Александра

Николаевна Батюшкова. Она вся задрожала, когда нас увидела, едва в силах была говорить и

успокоилась не скоро. Первое слово ее было о брате. Она спросила нас: дает ли нам надежду

доктор? Я старался уверить и успокоить ее и со слезами умиления смотрел на эту жертву

братской любви. Нельзя без почтения, без уважения видеть ее! Она так трогательна и

внушает, однако же, не сожаление, а высокое уважение к ее горячему чувству. Все и всех

оставила - и поселилась между незнакомыми, в виду почти безнадежных страдальцев; к

счастию, в религии нашла опору, в любви своей к брату - силу, а в докторе и в жене его -

человеколюбие и сострадание. Она всегда с ними и хвалит их добродушие и человеколюбие с

больными, которым всю жизнь посвятили. Даже и обедают всегда с ними. Доктор едва находит

время ввечеру провести несколько минут за чаем с своими домашними, к коим принадлежит и

Александра Николаевна. Она радуетс я детьми их, гуляет с ними - и приобрела не только

почтение, но и любовь их.

Она видела только один раз брата, провела с ним целый день, но он сердился на нее, полагая, что и она причиною его заточения. Он два раза писал ко мне, но Александра

Николаевна изорвала письма. Если я не ошибаюсь, то он, кажется, писал ко мне о позволении

ему жениться. Жуковского любит. Да и кто более доказал ему, что истинная дружба не в

словах, а в забвении себя для друга. Он был нежнейшим попечителем его и сопровождал его

до Дерпта и теперь печется более всех родных по крови, ибо чувствует родство свое по

таланту. - Везде нахожу тебя, Жуковский, но более и чаще всего - в своем сердце.

My heart untravelled fondly turns to thee!

Александра Николаевна уступила мне одно письмо Батюшкова к Ханыкову и

памятную записочку об Италии, где началась болезнь его...

Дорога от Зоненштейна есть разнообразная цепь гор, долинами прерываемая; развалины замков, рассеянные домики и деревни.

Петерсвольф - граница. За 2 гульдена - не осматривали; мы въехали в Богемию, и

признаки католицизма встретили нас на границе и продолжались всю дорогу, охраняемую

ликами святых и крестами. Кульм - воздвигаемый памятник австрийским и уже воздвигнутый

прусским королем. - Но самые горы будут вечным монументом русской храбрости. Слава

русских не погибнет с шумом, но сойдет к потомству, как восходит пар с долины Кульма и

дымятся горы его вечно, вечно, "есть ли бы на земле было что-либо бессмертное, кроме души

человеческой!".

Граф Коллорадо - лик его, на железе изображенный, лежал уже у подножия

памятника, который готовят - не нам, вероятно, а австрийцам. Имя Остермана известно всем.

Развалины Энгембурга - за милю от Карлсбада. Я узнал некоторые места и

развалины по тем картинам и по описанию Мейснера, которое некогда еще брат Андрей купил

или Жуковский подарил ему.

Приближаясь к Карлсбаду, мы спускались по излучистой дороге, которая шла вокруг

гор, и почти при въезде в город встретили Николая, шедшего к нам навстречу. Это было в пять

часов пополудни. Цвет лица его показался мне хорошим, но этому причиною был жар. Скоро

узнал я, что здоровье его худо поправляется и что в Италии было ему лучше. Здесь опять

воды слабо действовали. Я ожидал найти его цветущим, а не желтым, каким после его увидел.

Это меня огорчило и произвело какое-то уныние, особливо, когда и из слов его заметил есть

ли не безнадежность в выздоровлении, то по крайней мере грусть, всегдашнюю спутницу

продолжительных болезней. Веселость моя, едва возвратившаяся, опять прошла, и я стал

смотреть на жизнь в Карлсбаде и в чужих краях другими глазами. Будущее задернулось

облаком, и наше вместе представилось мне уже мрачным.

Отдохнув и помывшись, мы пошли бродить по городу и вокруг его, по утесам, памятным мне в описании оных братом Андреем, бывшим здесь с гр. Андреем Кирилловичем

Разумовским. Я узнал и некоторые памятники и знаки, поставленные в разных местах над

городом, и долго смотрел на три крестика, возвышающимися над всем Карлсбадом. Здесь и

брат Андрей любовался и пленялся натурою; здесь и его светлая душа вкушала наслаждения, кои прошли как сон его прекрасной, минутной жизни! - Письма его отсюда сохранились, и я

жалею, что не взял их с собою. С каким чувством прочел бы их в том самом месте, где он

мечтал и жил для друзей своих - и для меня. - Мы все живы..... Мысль о нем - всегда приводит

меня и к Николаю. И он не от мира сего! Но мы еще вместе, в одном мире, в одном городе, почти в одном доме...

На другой день, т. е. пропуск июля, я начал пить из Muhlbrunnen и, по совету Крейсига, выпил четыре стакана. Ввечеру доктор Мутербахер велел пить и Schlossbrunnen. Я нашел

здесь много русских, представился цесаревичу, который говорил с нами с полчаса; вечер

провел у гр. Бобринской. Обедал в Саксонской зале с- Чаадаевым и опять бродил по горам.

Вчера был у Дрезеке, но он шел со двора, и я едва успел его видеть; сегодня он был у

меня, но ему отказали, и он оставил карточку. Здесь и поэт Багезен, постараюсь с ним

познакомиться. Он друг и товарищ Матисону, и я читал с удовольствием стихи его.

У гр. Бобринской возобновил я знакомство с гр. Эдлинг, урожд. Стурдзою, и в памяти

своей - все, что она проказила во время оно. - Мы говорили долго и с жаром. Я обвинял ее и

брата ее; во многом и она ни себя, ни брата не оправдывала, например в протекции Бадеру, который и ее обманул и утаил часть денег, собранных ею для греческого общества. Князя

Голицына хвалят за его сердце, в этом мы согласны, но она не знает влияния его на

просвещение и участие в сем и брата ее, который некогда раздроблял и межевал области наук

и прельс тил кн. Голицына своею ученою номенклатурою и энциклопедическим обозрением

всех отраслей наук и искусств, но Стурдза только ошибался: намерения его были чистые. Об

нем можно сказать то же, что сказали о Павле I: "D'autres ont fait le mal, lui a mal fait le bien".

Ежедневно бываю у источников и, осудив себя на вольное страдание, пью да гуляю.

Я час то думаю , что дейс твия наши, по-видимому, минутные или скоро преходящие, имеют последствия, коих не предвидит и самая утонченная прозорливость. Наказания так

далеко отстоят от преступлений, что надобно преследовать часто всю прошедшую жизнь, чтобы добраться до причины того, что с нами в конце оной случается. И мы часто дорого

платим за то, что, по-видимому, дешево нам достается...

4 августа. Сегодня после обеда в 6 часов побрел я на высоту, называемую

Hirschsprung, с которой, как говорит предание, бросился олень и открыл Карлу здешние

источники. Я еще не видывал такой великолепной панорамы. Карлсбад со всеми его

окрестностями и во всех своих извилинах, город, проулки, горы, леса были под ногами моими.

Я любовался и восхищался в одно время. - Шум города умолкал на сей вышине, и едва

достигало до меня жужжание низкой долины, где расстилался Карлсбад и вилась его речка, как нить, разделяющая карточные домики...

21/9 августа. Вчера подошел к нам трем цесаревич; мы хотели встать, но он

троекратно удержал нас и начал разговор, который кончился через 2 часа с половиною. Мы

почти во все время сидели, а он стоял и от одного предмета переходил к другому: начали с

газет, а в течение разговора доходило было и до Фотия, до почтеннейших Петра и Николая

Егоровичей Свечиных, Есипова, Бориса Юсупова, Нарышкиной (Марии Антоновны), до законов

уголовных, семеновской истории и убийцы Батурина, потом опять к водам и о Польше и ее

духовенстве; словом, о многих и о многом. Он любезен и иногда остроумен. Сегодня из окна

опять остановил меня и напомнил вчерашнее и спрашивал о слышанной мною проповеди. ..

22/10 августа. В книжной лавке встретил я сегодня Вибекинга, geheimen Rath und Ritter, известного своими географическими картами, гидравлическими и механическими

работами в разных европейских государствах и, наконец, теоретическо-практическою

гражданскою архитектурою, которой первые три части и систематический реестр к оным уже

вышли, а скоро выйдет и последняя, 4-я. Я спросил о книге Гете о древностях Рейна и Мейна -

и он, вместо книгопродавца, сказал мне о содержании сей книги. Узнав, кто я, он пригласил

меня к себе на квартиру показать литографические рисунки гражданской архитектуры и

прочесть главу своей книги об истории гражданской архитектуры в России. Я пошел с ним - и

не раскаиваюсь, что пропустил прогулку и беседу с цесаревичем. В главе о России нашел я

много неверностей исторических и еще более недостаток в местных сведениях и в образе

строиться простого народа; но нашел и много нового, для меня неизвестного о архитекторах, бывших в России. Многие и из новейших книг, в коих есть рисунки строений старинных, особливо московских, например Lial описание Москвы, прошедшего года вышедшее, и прочие

ему неизвестны; но многое мог бы и русский любитель нестарой старины заимствовать из

книги Вибекинга. В чертежах есть и русские, например дворцов и церквей петербургских, с

показанием архитекторов и времени построения или зачатия. Некоторые неизвестны; да вряд

ли и в России не забыты уже? - Я пожалел, что наша Академия художеств не знает о сем

творении и что государь только на один экземпляр подписался. Напишу в Петербург о заплате

Вибекингу за экземпляр, доставленный вел. кн. Николаю Павловичу, который получил только

первую часть. Вибекинг думает, что гнусные поступки братьев Бадеров причиною тому, что

государь не взял большего количества экземпляров его книги, классической и почти

единственной в своем роде, ибо она соединяет историю зодчества в Европе, как-то в Италии, Германии, Англии и Франции, но и вместе и практическую часть сего искусства и представляет

вернейшие планы, разрезы и исчисления, так что итальянцы-художники учились в Вибекинге

истории построения некоторых зданий, над завершением коих сами трудились. Чего не

преодолеет германское трудолюбие - и в этом их гений, и Бюффрн прав, что, впрочем, не

должно лишать их права на гений, который, по словам поэта,

Еще до начала сраженья победой увенчан.

Когда буду в Мюнхене, то зайду к нему. Он пригласил, чрез меня, и брата.

Сын его служит в Шпейере по той же части, и он написал мне в сей книжке его адрес -

и предворил его обо мне.

Вибекинг служил еще Фридриху Великому, думал о наводнении Петербурга и

интересен для нас еще и потому, что трудами его в 1784 году и частию под его руководством в

72 листах сняты планы (военно-топографические картины) с Netzdistricte und Cujavien (nahm selbst auf). Он дал мне и полный каталог трудов его.

Есть ли бы сочинения его об архитектуре всех народов не были так дороги и огромны, то их можно бы было взять с собою в руководство при путешествии в Германии, Франции,

Англии, Гишпании и Италии - и они служили бы вернейшим указанием на чудеса зодчества в

разных веках и у разных народов. Ничто не образует так и самый вкус - после настоящего

созерцания.

Вчера был он у вел. князя и много говорил о наводнении петербургском и о средствах

отвратить оное на будущее время; но ни одного из предложенных не одобряет, а своего не

предлагает, ибо не знает местного положения, хотя и описывал Кронштадтскую пристань и

снял с оной такие планы, коим и государь, который видел его при Наполеоне в Эрфурте, удивился и сказал ему, что не понимает, как он мог достать их - ибо в России, по мнению

государя, хранятся они в строгой тайне. Гр. Румянцев в Эрфурте же предлагал Вибекингу

взять на выучку 10 русских инженеров; он принял предложение, условие подписано; но он

повидался с Сперанским - и из Петербурга написал к нему гр. Румянцев, что ничто не

состоялось и что контракт разрушается. - Впоследствии это послужило к счастию Вибекинга, ибо что подумали бы вестфальский король и Наполеон, узнав о сношении его с русским

правительством.

Вибекинг сказывал мне также, что еще не доплачено 10 тысяч франков за телескоп

дерптский и что художник намерен обратиться к государю (написать к Мойеру о сем).

24/12 августа. Вибекинг познакомил меня с Шеллингом. Я не ожидал встретить в

Карлобаде первую теперь мыслящую голову в Германии. Он пригласил меня к себе. Я

просидел у него с час. Говорили о Бадере, а Шеллинг рекомендовал мне участь профессора

виленского Голуховского, которого очень хвалит. Я справлялся о нем у гр. Нессельроде и

завтра успокою Шеллинга.

Он издает новое сочинение в 3 частях. Теперь живет, но не служит, а только учит, в

Эрлангене...

25/13 августа. Ввечеру Шеллинг подошел ко мне и с таким добродушием говорил со

мною о своей философии, о содержании издаваемой им ныне книги, в которой изложил он всю

систему свою, как о трансцендентальной, так и о нравственной философии, и о религии,

понятным образом и для дилетантов. Он избрал форму мифологических исследований - для

того, что в ней все соединить можно и перейти к началу всего. Обхождение его так ободрило

меня, что я спросил у него о причине ссоры его с Якоби, которого люблю и уважаю за

некоторые страницы в его Вольдемаре и за понятное изложение нравственной системы Канта.

Якоби виноват, ибо начал нападение на Шеллинга и начал в то время, когда был президентом

Академии, коей Шеллинг был только членом, следовательно почти подчиненный ему. Не

называя его, а только ясно обозначая его книгу, он называл его безбожником. Шеллинг

отвечал ему.

Теперь он является снова на поприще интеллектуального мира, с полною системою

мнений своих, уже не отрывками и не в облачной терминологии изложенною, но ясно и

открыто. Теперь, говорит он, пусть судят меня, мою религию, начала, на коих воздвигаю мою

систему.

Я спросил его, задолго ли до своей знаменитости, или до появления первой книги его, был он учеником Фихте, полагая, по изданной о нем биографии, что он у него в Иене учился.

Но Шеллинг отвечал, что он не был учеником Фихте, а только один раз слушал его лекцию, желая воспользоваться блистательным способом преподавания лекций Фихте, что о сем

ошибочно сказано было в Conversations-Lexicon и что он не учеником Фихте, а товарищем его

был в Иене. Шеллинг уверяет, что он совсем неожиданно для него сделался начальником

философской партии и произвел в то время такое действие на умы в Германии, дав им новое

направление в области метафизики, что теперь почитает он своею обязанностию предложить

все начала свои удовлетворительным для всех образом и для того издает свою книгу, которую

пришлет ко мне в Париж.

От философии перешли мы к другим отраслям германской словесности и признавали

ощутительную скудость оной в наше время. Между историками едва можно поименовать

Раумера, но и его книга наполнена рассуждениями поверхностными и полуистинами. Герен

давно ничего нового не издал, а книга его о Греции - недостойна старших сестер своих, т. е.

первых частей его Идей о Европе и Азии. Риттер в географии более всех теперь отличается

своим всеобъемлющим взором, но и он сбился на мифологические догадки, в другой книге.

Один блистает человеколюбием и обширными сведениями - Нибур, из государственных

советников в Берлине сделавшийся профессором в Бонне. Он предпочел Древний Рим -

кормилу правления, которое держал неверною рукою. Это явление принадлежит нашему

времени.

Расставшись с Шеллингом, я встретил гр. Нессельроде, который увел меня к Зонтагу, высочайшее место из здешних окрестностей. Сперва остановились мы у так называемого

Вавилона и заказали шоколад, для возвратного пути. И отсюда виды уже прелестные с обеих

сторон: с одной - Карлсбад виден до самого Постгофа, с другой - отлогие горы, испещренные

разноцветными нивами, деревеньками, мимо коих пролегает дорога и в Эгру, в Лейпциг и в

другие места. 160 сажен еще до трех крестов, кои снизу кажутся весьма в близком расстоянии

и от Вавилона и от Зонтага. От трех крестов вид самый разительный и прелестный, хотя

Зонтаг около 400 сажен выше их. Они не окружены деревьями, которые заслоняют лучшие

точки с Зонтага. Мы пробыли здесь до тех пор, как уже совершенно смерклось и окрестности

скрылись от глаз наших: только один огонек блистал вдали и вблизи на различных

возвышениях. Взошла луна и осветила нам слабым светом своим возвратный путь наш. Вся

прогулка продолжалась около трех часов, а мы отдыхали менее получаса на дороге.

Сюда буду чаще взбираться и один с книгою или с своими мыслями, с мечтами и с

чувствами, которым душа в сих местах так охотно и свободно предается.

Послал сочинения Эберта с гр. Шадурским к Булгакову. Писал к нему, к Карамзину и к

Путяте, со штафетою вел. княгини к Нефедьевой и к Молово...

26/14 августа. После обеда опять я долго гулял с цесаревичем и говорил опять много

и о многом: военные поселения. Я уступил ему тетрадь о военных поселениях. Кажется он не

расположен к ним. Замечания его о полку, который в сражении потеряет половину - и тогда

деревня, к которой он приписан, опустеет. Неуравнительность в растрате людей. О

семеновской истории. О М. Орлове и о его ланкастерских таблицах. Хвалит Воронцовские и

удержал и ввел и употребляет их по сие время у себя. Глинка. Не определен инспектором в

Казанский корпус, хотя цесаревич и представлял о нем государю по желанию Коновницына. Я

старался оправдать Глинку и выставить его в настоящем виде, как энтузиаста ко всему

доброму, не вмешивающегося в политику. - Лунин. Н. Муравьев. Поездка их в военные

поселения. Старался оправдать их, особливо Муравьева. - Андреевский! - Греч, которого

цесаревич смешивал с однофамильцем его. - О Сперанском. Отзывы о Карамзине. Фовицкий

сказывал мне, что читает ему ежедневно его "Историю". Обед в день св. Георгия и в два

полковые праздника.

Расставшись с великим князем, я опять пошел к Зонтагу, но уже прямою дорогою, по

тропинке весьма узкой и каменистой. Я с трудом и усталый взобрался по крутизне горы и

вышел на дорогу уже между трех крестов и Зонтагом. Не доходя до него, сел отдохнуть на

скамью, с которой, чрез деревья, смотрел на заходящее за горы солнце. У трех крестов.

Отсюда свободно открывалось предо мною почти полукружие всех окрестностей Карлсбада.

Гора одна над другою воздымаются; а вдали кое-где от лесных испарений курился фимиам

тому, который висит над головою моею между двумя разбойниками! Здесь, в сии блаженные

минуты, я все постигаю и конечно не слабым умом, но чувством и тою душою, которой

возношусь над сими горами и падаю к ногам распятого!

Взбираясь сюда я намеревался, отдыхая на скамье, прочесть несколько страниц из

Жан-Поля, которого ношу с собою, но что скажет он мне, что бы теперь сильнее не отозвалось

в моем сердце!

От трех крестов (386 сажень от Зонтага) спустился я в Вавилон, еще 133 сажени ниже

трех крестов. Солнце совсем уже закатилось. Часть неба покрылась ярким пурпуровым

цветом. Начинало темнеть и в воздухе распространилась уже вечерняя свежесть. Я дождался

у камер-обскуры луны. Она взошла и осветила другим светом потемневшие леса и горы. Все

было тихо и в душе моей и в окружавшей меня природе. Я насладился еще несколько минут и

сею красноречивою тишиною, и благодатным влиянием прекрасного вечера и неизобразимых

теней, рисовавшихся между лесов, долин, и наконец какою-то торжественностию прохладной

ночи. - Взор мой старался проникнуть вдаль, но бледный свет луны ему не благоприятствовал.

Я пошел в палатку, и добрый чех напоил меня опять шоколадом. В 8 часов я начал по

большой дороге спускаться к городу, один, по горам, окруженный дремотою лесов...

29/17 августа. Сегодня познакомился с Багезеном, датским поэтом автором

"Партенанцы" и разных мелких стихотворений, более эротических. Он за 34 года пред сим

путешествовал с Карамзиным, помнит его. Знает Блудова, Михаила Орлова. С восхищением, со слезами на глазах говорил о принцессе Ловиц - и теперь, по словам его, закроет глаза

навеки, ибо другого, подобного ей ангела, уже более на земле не увидит. Готовит какую-то

новую поэму, отдохнув 15 лет после издания последнего своего сочинения. О теперешней

немецкой словесности говорит с сожалением; даже и ученые труды Гете, о которых я ему

напомнил, по его мнению не заслуживают той славы, коею возвеличили их литераторы-

журналисты, ожидая такой же похвалы и от Гете. 34 года странствует Багезен по Европе и

знакомится со всеми; от кедра - до пиона; от Наполеона - до меня...

30/18 августа. Сегодня был у меня два раза Багезен. Поутру просидел более двух

часов и помешал мне гулять, и с час после обеда. О чем и о ком не говорил он? - О литературе

судит здраво и, кажется, беспристрастно. Шеллинга, ни его философию - не любит, и

совершенно винит его в ссоре с Якоби, называя последнего немецким Платоном (Статья в Ж.

Поле "Jakobi, der Dichter und Philosoph"). Он восхищается нравственным характером Якоби и

изображает его мудрецом в жизни и в сочинениях. Я рад, что нашел подобное моему мнение о

Якоби. Ж. Поля описывает, как уже отцветшим, сухим и педантом в обращении. Знавал

Наполеона, Лафайета, Benj. Constant, Mad. Stahl и отца ее. Долго жил в Париже, но выговор

сохранил датский. Обещает издать 15-летний плод трудов своих. Страдает и пишет

беспрестанно. Знавал Фихте и рассказал мне любопытное первое знакомство Фихте с Кантом*

Он желал представиться германскому Аристотелю и обратить его внимание к себе, приехал в

Кенигсберг и прежде, нежели пошел к нему, решил сделаться ему известным произведением

оригинальным, заехал в трактир и написал первое свое сочинение: О религии.

Кант прочел, изумился, и Фихте сделался его частым собеседником в пребывание

свое в Кенигсберге...

1 сентября/19 августа. Багезен читал мне свои стихи в ответ на послание к нему

шведа Бринкмана. Последнее более мне понравилось. Оно короче ответа и в нем более огня.

Багезен напротив утомил меня 36 страницами.

После обеда Вибекинг показывал мне сочинение свое и планы водяным строениям -

uber die Wasserbaukunst; тут видел я и доктора Пешмана, которого совету последую завтра.

Я заходил к мюнхенскому еврею - и видел у него шпагу принца Евгения, осыпанную

бриллиантами, с французским имперским орлом. Он продает ее за 1500 дукатов. В мантии его, которую он носил, как вице-констабль, в Мюнхене играют на театре, при представлении

"Жанны д'Арк" - Sic transit gloria mundi!

Вибекинг показывал мне венского ценсора (Рупрехта), который осматривает все

книжные лавки в империи; доносит о запрещаемых Меттерниху. Недавно и здесь взято

полицией книг на 2 тысячи гульдинов у книгопродавца. Вибекинг уверяет, что ни горничная

девка, ни камердинер, без совета Рупрехта, к императору не принимаются.

В Париже кланяться от Вибекинга-Cuvier и директору des ponts et chaussees пропуск

и осмотреть институт его в 12 часов.

2 сентября/20 августа. Сегодня видел я у Шпруца Шеллинга и - Дюпора, дружно

разговаривающих; заметил Чаадаеву расстояние между головою одного и ногами другого; но

приятель мой отвечал мне: Есть, однако, между ними нечто общее: Tous les deux ont ete dans les espaces? Дюпор оставил свое ремесло и с блистательной сцены, на которой видела его вся

Европа, с ошел в мирную долину, близ Вены; купил с ебе там домик и живет в нем с

миловидною женою своею, в полной независимости, благодаря ногам своим. Вот и еще с

Шеллингом сходство: в нем практическая философия - в том умозрительная. Кто из них

довольнее своею участию? Пантеист ли - или le premier caracoleur de l'Europe, как называет

Дюпона Лафероне.

"La religion etant la raison des choses", comme le dit M. de St.-Martin, "aucun developpement interieur ne pourrait etre interdit par elle". Вот ответ обскурантам и всем тем, кои

хотят противиться успехам просвещения, ответ католическим правителям, кои думают

удержать свет реформации, во все поры во владения их проникающий и никакими заставами, цензорами и военными массами не отразимый. Напротив: в Австрии и в России блеснул он в

последнее время со штыками, кои победа вынесла из бурной Франции...

В Байрейте видеть J. Paul. Сказать ему, чтобы не переменял ничего в своих

сочинениях при новом издании, чтобы скорее напечатал полное издание; ибо он очень болен и

может умереть скоро. Два замечания на его замечания в критике на Mad. Stahl о немецкой

литературе...

4 сентября/23 августа. Город пустеет примерным образом. На улице нашей, самой

многолюдной, уже мало движения. Только поутру, во время обедни, город оживился. Ввечеру, когда зажглись огни, мало их было видно в окнах. В Саксонской зале обедали, кроме нас, только уже двое. Пасмурная погода и дождь навели грусть и на меня. Гулял мало и, возвратившись скоро домой, принялся читать Державина, который напомнил мне детство, или

по крайней мере первую молодость и брата Андрея. Я читал его с ним на берегу Волги и

Колмогора. Памятник Герою - памятен душе по первым впечатлениям, им произведенным. Мы

читали его в ссылке - прежде нежели знали жизнь Репнина.

27 августа/8 сентября. Купил книжку Багезена "Der Karfunkel oder Kling-Klingel Almanach", по рекомендации Куно, который подарил мне свое сочинение, и досадую, что

бросил деньги по пустому и потерял 1/4 часа на чтение. Как можно так несчастливо подражать

Ж. Полю и написать 100 глупых сонетов в насмешку над сонетистами того времени в Германии

(1809 года). В досаде пошел к автору ее. Но страдания его физические удержали меня от

упреков; а он, как обыкновенно с автором случается, о худшем своем произведении говорит

мне как о примечательнейшем, и полагает, что эта книжка подействовала на вкус той эпохи и

удержала сонетистов. Главные из известных осмеянных авторов суть: Тик, Шлегель, Вагнер и

проч. Но, кажется, он имел в виду и философов: по крайней мере имена их тут так, как и m-me Сталь, под именем m-me Dacier. Каламбур, которым автор очень доволен...

9 сентября/28 августа... Я встретил Шеллинга на дороге к Постгофу, долго

разговаривал с ним о сочинениях St.-Martin; он читал некоторые из них; нашел в них свои

мысли - и не хочет читать другие до тех пор, пока не издаст полную систему свою, дабы не

мешать развитию собственных мыслей своих, так как он не читает почти ничего из области

философии и мистики. Он называет St.-Martin - ein geistiges Cadaver потому, сколько я понял, что в нем много истинного духа; но не развитого, сокрытого в мертвой шелухе. Он не успел

или не мог раскрыть все, что было в нем духовного.

Шеллинг сказал мне, что жалеет, что не может объяснить хода или, лучше, внутреннего развития своей системы, - а я еще более о сем жалею, ибо его словесное

объяснение послужило бы мне при чтении книги его в Париже...

13/1 сентября. В первый раз ходил к колодцу кислой воды, Sauerbrunnen, который

устроен параллельно с дорогою в Постгоф, в итальянском вкусе. Простой народ пьет эту воду

вместо квасу, особливо в жаркие дни, и уверяют, что и в жар она не вредит и не простужает.

После обеда с Моденом и с Сережей ездили за 2 часа отсюда в Эльбоген, уездный

городок, из старой крепости построенный и лежащий в глубокой долине. Старый замок Эйхе, полуразвалившийся, стоит на крутом утесе и почти окружен рекою Эгрою, которая обтекает

замок почти со всех сторон, кроме той, по которой выезжают в город. Вокруг крепости идет

дорожка. Вид прелестный, и окружность живописная. Мы ходили в ратгауз, где показывали нам

аеролит, упадший, как полагают, с неба. Клапрот, Вернер и Мейтербах (!) рассматривали его; отослали часть в Вену; но с цельного сняли слепок, который и сохраняют в здешнем ратгаузе.

Из древнего замка сделали тюрьму, где теперь находятся колодники со всего уезда.

Жилища их почти в земле и чистоты неприметно. В одной из комнат замка рыцаря Шенау

видел орудие пытки, некогда и здесь бывшей. Лестница с колесом, на которую привязывали

страдальца ремнями и вытягивали его так, что кости из суставов выходили. Я сам имею Codex Theresianum (имя женщины-матери украшает законы, кровью и злобою писанные!), где все

орудия и все роды пытки изображены. Для богемцев, яко сильнейших по натуре, степени

пытки усилены! - Зоненфельс! Я подумал о тебе - благодетель человечества! - увидев сии

памятники невежества и ожесточения между древностями, с орудиями хлебопашества. Давно

ль восставал ты смелым опровержением закона, который противен человеколюбию и

справедливости; ибо основан на слабости человеческой, а не на правосудии и более

устрашает слабого и невинного, чем закоренелого и ожесточенного преступника. Мордвинов!

Когда кнут будет у нас лежать с древностями, хотя бы и в Грановитой палате, то имя твое

перейдет в потомство с именами Говардов и Зоненфельсов; а кн. Лобановых-Ростовских герб

украсится изображением кнута с девизом: близ царя близ кнута! честь применял на кнут?? или

иначе: без чести и без кнута и без места. - Историк - ибо и подвиги подлости принадлежат

иногда истории - объяснит смысл сего девиза! - Territion - род пытки, только страхом.

Эльбоген, т. е. локоть, точно местоположением своим напоминает фигуру локтя. В 30-

летнюю войну была пограничною крепостию. См.: Conv-Lex и Шиллера "Wal enstein".

17/5 сентября... Между тем как в отчизне всякий нищий, каждое поле, худо

обработанное, свежие развалины или явная нищета деревни, или слух о злом притеснителе-

помещике смущают его путешественника душу и располагают ее к какой-то продолжительной

внутренней досаде" отравляющей все наслаждения природою и любовию, - в чужом краю те

же явления не производят сего действия или по крайней мере оно слабее и умеряется или

оказанною помощию, или сравнением с новыми более утешительными явлениями, или при

взгляде на божий мир, не обезображенный на ту минуту рукою человеческою! Путешествуя в

чужих краях, gazing at mankind хотя и не так, как бы на диких зверей в клетке, то по крайней

мере как на собрание редкостей, коим дивимся, не трогая оных - и не будучи тронуты ими! Но

в России - кто проезжал военные поселения и смотрел на них с спокойным духом, не

помышляя о минутных жертвах настоящего и о ужасах будущего!.... Кто смотрел на развалины

екатерининских дворцов, на сии при самом строении развалившиеся памятники необдуманных

замыслов в пользу городской промышленности, - и взора горького вперед не обращал! Кто

проезжал по Ярославским трактам и не думал о том, куда ведут эти дороги..... Губернатора к

почестям, народ к разорению! - И сии деревья, изнеможенною рукою посаженные, и

негодованием опять вырванные! - или иссохшие преждевременно как те земледельцы, кои, оставив поля свои необработанными, за сто верст пришли садить их!..

18/6 сентября... После обеда ходил я сегодня (в воскресенье) в Schiessengesel schaft близ Kleinversail es и видел здешних стрелков, в цель на 200 и 100 сажень попеременно

стреляющих. Общества сии существуют издавна во всей Германии. К здешнему принадлежали

из русских: Петр Великий, гр. Алексей Григорьевич Орлов и кн. Ф. С. Голицын. Сохраняют три

меты, в кои державная рука северного героя попадала - и не без благоговения смотрел я на

сей памятник забавы его. - Гр. Орлова портрет, в каске, также здесь хранится и щит, в который

попал он: на нем изображен лев, с русскою надписью, выражающую неустрашимость

русских.....Он жил здесь во время царствования императора Павла - и укрывал себя и, как

сказывают, богатую невесту свою от женихов того времени, сильных при дворе самодержца.....

Петр I подарил стрелкам 20 ведер вина. Кн. Федор Сергеевич Голицын одел всех их

на свой счет и угостил - или, лучше, на счет своих наследников...

19/7 сентября... Писал сегодня к Жихареву и к Карамзину и послал и гравюры Бруни с

Тютчевым... Последнюю ночь проводил в Карлсбаде. Вечер сидели у нас Моден и Чаадаев.

После обеда был я у Тютчева и со слезами умиления слушал его рассказ о подвигах благости

несчастного друга моего в Дерпте. Она учредила на 20 человек гошпиталь; ввела обычай

поочередно между городскими жителями кормить бедных, коих число, таким образом

питающихся, простирается уже до 90. - И все это соединяла с исполнением прочих

семейственных обязанностей, дочери, жены, матери. - И все это она взяла в гроб, оставив

пример для других, и благодарность, которая усыпает ежедневно могилу ее цветами. - Мир

праху твоему, друг милый, блаженная тень, которую и в этом мире видел я только в отблеске

ее добродетелей и нежной ко мне дружбы - храни меня до радостного утра!..

20/8 сентября... Выезжаем в пропуск часов. Прости Карлсбад с твоими источниками, с

твоими горами, о которых воспоминание сохранится в душе моей вместе с теми

впечатлениями, кои имела она, и с чувствами, которые в ней возбуждались прошедшим и

настояшим. Первая станция от Карлсбада. 3 мили. Взвода... Простившись с Чаадаевым, поехали мы в 5-м часу из Взводы, оставив в левой стороне местечко Фолкенау, которого вид

сделался с левой стороны еще живописнее и долина его, по которой течет опять и речка Эгра, привлекательна какою-то мирною, безмятежною красотою, пленительною для того, кто на

закате бурного дня ищет успокоения...

22/10 сентября. Барейт... Потом прошли к Ж.-П. Рихтеру. Жена и дочь его нас

приняли. Через три минуты вошел в очках, под глазным зонтиком, худощавый старичок

больной наружности, в котором едва ли можно бы узнать Ж. Поля по его портрету и бюсту, в

комнате и в нашем трактире стоящим. Шеллинг предварил уже его о моем приходе. Увидев и братьев, сказал он: "Вместо одного - три удовольствия". Говорили о литературе, о Жуковском, о новом издании его сочинений в будущем году, о Багезене, о греках, о России, и радовались

свежестию головы его, и бодростию духа в дряхлом, больном теле. Он говорит, как пишет, сказал Николай, и это правда. Беспрестанно сравнения, уподобления, часто самые

разительные своею новостию и неожиданным сходством с предметом разговора. Пробыв у

него около часа, - мы расстались, опасаясь повредить его здоровью, ибо старик говорил, а мы

более слушали. Он раз удержал нас, и мы остались; но, вспомнив болезнь его, решились

оставить его, хотя и желали бы продолжать беседу приятную и любопытную...

25/13 сентября... В Ганау приехали мы около двух часов и, отобедав, тотчас пошли

смотреть город, а я, несмотря на праздник, зашел в открытую книжную лавку - и что увидел на

двери? Портрет Занда, дурно выгравированный на нотах любимого им вальца. Первое

движение было купить, как достопримечательность, знаменующую дух Германии и

расположение умов там, где цензура или полиция не душит их; но подумав, что мой путь еще

далек, что могу встретиться с дипломатами всех наций и всякого рода и что дипломатическая

деятельность сих тунеядцев может истолковать в другую сторону портрет, который и в моем

портфеле может для них не остаться тайною, - я оставил Занда на дверях книжной лавки!

Я пошел далее смотреть город: проводник наш привел нас из нового города, Neustadt, в старый, разительно отличающиеся друг от друга. Старый- с узкими и излучистыми улицами; в новом - все чисто, улицы шире и дома другой архитектуры. Последний обязан своим

построением - уничтожению нантского эдикта, которое изгнало трудолюбивых реформатов из

Франции и населило, обогатило промышленность и в некотором смысле просветило

Германию, и распространило и в ней вкуо к языку французскому или, лучше, моду к нему в

городских обществах. Влияние сего варварского ниспровержения данной раз уже привилегии -

неисчислимо в последствиях своих. Надобно бы, чтобы, с одной стороны, беспристрастный

немец, собрав в путешествии по разным местам северной и южной Германии все сведения о

водворении там французских реформатов, при Лудвиге XIV, исчислил благодетельные от сего

последствия для Германии, а француз, если можно, также беспристрастный, отвергнув всякого

роду национальную гордость, показал бы нам, чего лишили иезуиты Францию, лишив ее

лучших, просвещеннейших граждан; но вместе с тем один только француз может представить

нам и добрую или по крайней мере выгодную сторону для французов - сего изгнания: оно, может быть, неприметным образом расположило благодарных немцев в пользу соседей их. -

Ансильон, потомок выходца реформата и историк Европы, живущий в центре Германии

протестантской, должен бы был заняться сим, отложа на время министериальную свою

заботливость и снова подружась с музою, которая его возлелеяла и показала путь к прочной

известности, если нельзя назвать славою - завоевания его в области, принадлежащей

потомству...

Из Ганау поехали мы не прямо в Франкфурт, но через Вильгельмбад, куда в

воскресенье приезжают из Ганау и Франкфурта. Сад и дом устраивал Канкрин, отец нашего

министра финансов, который сам некогда был здешним надворным советником. Мы нашли

здесь множество гуляющих в саду; снаружи осмотрели мы die Burg, прекрасную, искусственную развалину, обвитую с одной стороны плющом, коего корни и ветви срослись со

стеною. Я зашел и в крестьянский трактир, где мужики чинно и плавно вальсировали и пили

здешнее вино и пиво.

Из Вильгельмбада отправились мы в 5-м час у в Франкфурт и встретили богатые

экипажи, открытые коляски, принца Кумберландского, брата курфюрста касельского, на Майне

в прекрасном замке по дороге к Франкфурту живущего. Встречи сии напомнили нам, что мы

приближаемся к богатому, многолюдному - и свободному городу! Въехав в его область, сердце

брата Николая, а может быть, и мое сказалось нам каким-то милым ему, приветным, но

незнакомым чувством.....

Но мы вспомнили, что мы с берегов Волги и Невы..... и стали снова любоваться

прекрасными окрестностями Франкфурта, натурою, для всех одинаковою в дарах своих, кто

умеет ими пользоваться, - и Майном, которого струи освещались тихим, вечерним солнцем и

отражали в себе сады виноградные и цепь веселых и красивых домиков. В 6 часов мы были

уже в стенах Франкфурта и в гостях римского императора; а в 6 1/2 я перенесся уже в Авлиду, видел Ифигению и слушал Глюкову музыку, в Франкфурте оживляемую прекрасным и

многочисленным оркестром и искусным талантом Добкара в Агамемноне, Низера - в Ахилле и

m-lle 1 нрзб - в Ифигении. Театр был полон. Ни одной праздной ложи, и все места заняты в

партере. Хор соответствовал степени совершенству и искусству актеров, и декорации и

костюмы хорошие. Бюсты Ифланда и Lux-a стоят по сторонам театра. - Близ театра другая

забава; улицы наполнены гуляющими. - До завтра.

26/14 сентября. Рано поутру гулял с братом и заходил в Romer, где видели залу, в

которой собирается теперь магистрат здешний, когда прежде собирались курфюрсты. Их

гербы и места еще сохраняются. Потом были в зале, откуда император смотрел на народ и на

фонтан, из коего било вино для народа, и на избу, в которой жарились быки и выдавались

народу, во время коронации. Описание сего, кажется, в жизни Гете. Золотой буллы не могли

видеть. Нужно прийти между 9 и 12 часами. Я зашел к Маркелову, узнал о приезде Анштета, был у него (о Маркелове), а на почте отдали письмо из Нюренберга от Сережи, до глубины

сердца меня тронувшее. Отвечал ему в Лозанну и отправил сегодня, до 11 часов письмо туда.

Был в двух книжных лавках, у Вальмана только виды и описание городов и государств

с изображением разных мест. Но Бреннер усовершенствовал немецкое книгопечатание и

стереотипное дело. Бреннер некогда предлагал выгодный закуп у него библий и новых заветов

нашему библейскому обществу - но мы отклонили; ибо сами уже выписали стереотипного

англинского мастера. Он дал мне план для издания классических авторов, с примечаниями.

Прочту и скажу ему мнение свое о введении сих книг в России. - Новое издание в одном томе

Бейрона, им начатое; последует также в одном томе и В. Скотт, но только поэзия его.

Я долго рассуждал с ним или, лучше, слушал его о книжном деле в Германии. 1 нрзб.

надеется перещеголять не только французов, но и англичан в сей отрасли высшей

промышленности. Хвалит переводчика греческих классиков, Швенке, уже издавшего перевод с

греческого и готовящегося издать новый перевод Гомера и превзойти - Фосса! Он учителем в

здешней гимназии. Бреннер - племянник книгопродавца сего имени, устроившего сие давно

уже известное заведение...

Был опять в театре: давали комедию пропуск и играли хорошо. Национальные, классические лица всегда немцам удаются, ибо они списывают их с натуры и подражают ей

прекрасно, если только может быть прекрасное в комическом (le bas comique).

27/15 сентября... Бреннер водил меня в сад Бетмана, где устроен музей, которого

главным украшением Ариадна Даннекерова. Какое совершенство резца! Какие формы! и какое

положение главной фигуры и зверя, на котором она покоится. И та и другая из одного куска

мрамора. Данискер долго размышлял о положении, в коем он должен представить Ариадну

сидящую, и наконец, по долгому размышлению и по сравнении различных, изобретенных им

рисунков, он решился посадить ее на льва (!) и, желая сохранить всю благопристойность, одну

ногу прикрыть несколько другою. От сего изменения форм тела - они сделались еще мягче, грациознее; и вид не пленяет, не разгорячая воображение и не приводя в волнение чувства, а

настраивая душу к какому-то высшему сладострастию, неизъяснимому, но понятному. Свет

солнца был самый тихий и падал прямо на Ариадну, которая медленно переворачивалась

перед нами и, казалось, постигала движения тела своего и, полная жизни и души, вливала

душу и в предстоявших. Тут были некоторые из здешних молодых художников, очарованных

сим произведением вдохновенного художника. - Я не мог еще видеть Христа его в Царском

селе. - От 2 до 5 часов ежедневно всякий, здешний и странник, может свободно любоваться

сим храмом, посвященным изящному художеству. Тут есть и некоторые слепки, например

Лаокоона. Оттуда поехали мимо памятника, франкфуртскими жителями храбрым 1 нрзб

(гессенцам) и пруссакам воздвигнутого, за неустрашимость, оказанную при изгнании в году отсюда французов. Груда гранитных обломков, покрытая львиною кожею и пропуск.

И приехали в дом общества естествоиспытателей, учрежденном при Сенелберговом

заведении. Я нашел в отделении минерального кабинета сына здешнего первого бургомистра

Мейера, трудящегося над составлением каталога по новой системе; другие, тоже охотники, составили каталоги по другим отделениям, например орнитологические, ихтиологические и

проч. - все из одного усердия к науке и из любви к отчизне. Память Сенелберга здесь чтима, и

монумент его поставлен близ места его падения, со строения, которое воздвигал наукам в

пользу отчизны. Он не успел кончить плана своего при жизни; но благодарные сограждане

довершили мысль его и к анатомическому театру и к клиническому институту и гофшпиталю

присоединили музеум натуральной истории, обогащаемый беспрестанно путешествующим

ныне в Египте пропуск, здешним уроженцем. Он уже прислал множество зверей, птиц, рыб - и

в числе оных весьма редкие. Чучелы сделаны и сохраняются прекрасно...

Гете - место рождения Франкфурт. Намерение воздвигнуть памятник на острове, в

Майне близ Thor образовавшемся, который я видел с большого моста. - Вероятно, после

смерти его...

28/16 сентября... Во 2-м часу ночи прибыли в Нассау, жилище Штейна, коего жизнь и

славу изобразил в одном стихе Клопшток (tont unendlich fort), не думая о нем.

Рано поутру пошел я ходить, но прежде из окна моего трактира увидел я с одной

стороны живописные развалины на горе (Schlossberg) die Burg Stein, а с другой-самый замок

нынешний Штейна, где патриот, cum otio et dignitate, мечтая о благе отечества, времена

минувшие поминает и остатки бессмертных дней своих посвящает бытописателям и дает им

новую жизнь, а чрез них и славе Германии.

Переехав реку Лану, я взобрался сперва на Berg-Nassau и на другую сторону горы

Schlossberg, откуда новые виды и новые прелести. Ручей Muhlbach извивается по долине, испещренный трудолюбием, а близ нее деревеньки и - тополи, указывающие путь далее. Но

вид с развалин Нассау- едва ли с чем сравниться может: в разные стороны - разные виды; амфитеатр гор перед глазами. Горы усажены виноградниками и жатвами и плодовитыми

деревьями.

Развалины замка Штейна ниже нассаусских. Глубокий ров, натурою сотворенный, разделяет сии два памятника 11-го столетия. 7 веков здесь фамилия Штейна существует. - Я

пошел к его развалинам, другая картина, и не менее прелестная. Вся земля у подошвы сей

горы принадлежит Штейну. У подошвы горы течет Лана, а за нею Нассау - и далее горы.

В 10 часов пошли мы в замок к самому Штейну. Он принял нас в башне, построенной

им в память 1813, 14 и 15 годов; в среднем этаже башни - его кабинет, и в простенках оного

библиотека для древностей германских; украшена портретами героев Германии древних и

новых, от Лютера, Максимилиана, Валенштейна и проч. - до Блюхера и Гнейзенау! Тут

просидели незабвенные 2 часа в жизни нашей в беседе с мудрецом нашего времени, одним из

восстановителей падшей пред Наполеоном Германии. (Не забыть написать к гр. Румянцеву о

присылке к нему всех актов, им напечатанных).

Внизу башни - ванна. Самый замок тоже довольно древний; на дверях видел 1621 год, в комнате вырезанный. Здесь живет Штейн по летам, для вод Эмс а. Он водил нас и в с ад

свой; кажется, как будто окружные горы принадлежат к нему и входят в состав его. И бург его

видел. Он подарил нам рисунок с оного, с южной стороны снятый (Тюрнером. 1820).

Его не забудет история.

В башне, воздвигнутой Штейном, вделаны статуи: св. Георга, для России, св.

Адальберта, для Пруссии, и на одной двери надписано начало известной духовной песни

Лютера: "Eine feste Burg ist unser Gott". И Штейн имеет своего папу, от коего спасло его

провидение, и свою Германию и Европу, для коих спасло его провидение. Уединенная жизнь

его, посвященная снова отечеству, достойна его деятельной жизни в эпоху министерства в

Пруссии, и в другую, для него, для Германии и для человечества славную. О нем можно, может быть, справедливее сказать, чем о Фридрихе Великом (сказал Мюллер): "Immaculatis fulget honoribus"; а в утешение себе, не видя всех плодов созревшими, может он воскликнуть: "Et voluisse sat est". Но и совершенный им подвиг дает ему право на истинное бессмертие...

Эмс. Не более как за милю отсюда лежит Эмс у берегов Ланы. Мы проехали городок

Лангенау - и вся дорога, особливо в правую сторону, была живописною цепью гор. В Эмс

приехали к самому обеду. Взглянув на бани и на источники и бросив взгляд по ту сторону Ланы

и на миниатюрный мостик, из маленьких судов составленный и чрез Лану лежащий, мы сели

обедать со свитою цесаревича, а после обеда пошли к нему и опять более часу беседовали с

ним или, лучше, слушали его: о прусском короле, о других членах королевской фамилии; о

Эренбретенштейне, о прусском параде в Кобленце; о названии его именем части укрепления и

проч. и проч. - Я сбирался путешествовать на осле по окрестным горам и въехать на scheme Aussicht; но, проговорив долго с цесаревичем, нельзя уже было откладывать поездку в

Кобленц, куда мы приехали уже в сумерки и едва застали лучи солнца на позлащенных им

горах и на грозных высотах Эренбретенштейна (или Friedrich Wilhelm). За полмили отсюда

дорога раздваивается, и одна идет, кажетс я, на Мю ленбах, другая - в Кобленц, и пред сим

распутием вдали виден Рейн, излучистый и древний, напояющий несметные села и веси, на

пути его усеянные. Солнце уже садилось, и тень покрывала горы, когда я в другой раз в жизни

и опять издали увидел тебя, древний поитель племен и градов, и легионов Кесаря и донских

полчищ!

Укрепления Эренбретенштейна висят над частию города, им прикрываемого, и я еще

не мог насмотреться на крепость и на тонкий, вьющийся виноград у казематов ее, как мы уже

очутились на мосту Рейна, который из Эренбретенштейна перенес нас в Кобленц, в час

театра, куда я поспешил видеть или хотя выслушать "Jeanne D'Arc" Шиллера. Публика

соответствовала труппе, а труппа публике; но Шиллер, но стихи его - перенесли меня в мир

вдохновения, из которого пробудило меня явление на сцену католического архиерея с свитою

разноцветных монахов и отправление им обедни; в глубине театра представлен был алтарь

церкви католической - и вместо..... виден был египетский сфинкс! Мальчишки, одетые

наподобие тех, кои прислуживают католическим священникам во время литургии, звонили в

колокольчики и, по обыкновению, приседали у алтаря в минуту звона, что у католиков означает

возвышение гостии! Я не мог равнодушно смотреть на сию бутафорскую карикатуру

католического священнодействия и, не дождавшись 6 акта, - ушел домой пить чай!..

1 октября н. ст. Бонн... Узнав, что Шлегель ректор университета здесь, я пошел к нему

и не раскаиваюсь, что возобновил знакомство с другом m-me Stahl, которого видел с нею в

1812 году в Петербурге.

Он показывал мне свои индийские древности; две рукописи в свитке означенной

величины: | с рисунками, изображающими божества индийские. Одну из них он напечатал уже.

Дал объявление об издаваемой книге, и говорил с большим уважением о нашем бароне

Шилинге. Каталог. Он читает и лекции. Прежде еще дал он приказание педелю показать мне

древности римские и германские. Я желал видеть и Гюльмана и в библиотеке нашел его и с

ним ходил смотреть и музеум; но сам он был для меня интереснее божков и сосудов

германских и римских. Мы говорили о новоиздаваемой им книге "Das Stadtewesen des Mittelalters". Он получил из Риги документы - о торговле России в средние века, и полагает, что

ни Карамзину, ни Сарториусу они не были известны. Мнение его о книге Галема. - С ним

пошел я еще раз взглянуть с террасы на Рейн и на 7 гор. Какая картина! Здесь сливается

древность с средними веками: римляне и германцы - Траян, Кесарь - и Наполеон, и колонны

ландсвера 1814 года, и наши неустрашимые легионы!..

Едва выехали из Бонна, как на правой стороне увидели верстах в десяти - огромную

развалину на высоком утесе, называемую Godesberg, и под нею деревеньку того же имени, в

которой и источник целительной воды. - Но вид развалины, насупившейся над Рейном и над

веселым ландшафтом под горою - несравненный. Не знаешь, ею ли любоваться, или смотреть

вдаль, или назад, или на другую сторону Рейна и на семь гор, из которых каждая представляет

что-нибудь замечательное или какую-нибудь особенную прелесть.

Развалина Годесберга еще осталась от римлян, и полагают, что кастель сей построен

Юлианом, ибо смысл народного предания некоторым образом на Юлиана указывает; в

древности, говорит предание, чуждый король прибыл в сию страну с сильным войском; король

был в союзе с злыми духами, коим приносил жертвы и построил храм для поклонения им. - И

властию злых духов - владычествовал он в стране сей до пришествия первых христианских

апостолов, коим не могли противиться ни злые духи, ни войска его. - Не Юлиан ли отступник в

сей сказке - и не должно ли частично искать историю в баснях народных? - Юлиан в самом

деле водил здесь легионы свои и имел долго здесь свое пребывание...

Бинген. 7-й час вечера 2 октября. Мы приехали сюда уже в сумерки,, но я успел еще

сходить на террасу, близ которой, как кажется, и пристань для судов, по Рейну идущих, - и

взглянуть на Рейн, здесь расширяющийся, на противуположные горы, которые завтра увижу во

всем великолепии их.

Какой день! От Кобленца сюда, в особенности когда едешь по левой стороне Рейна, сцены беспрестанно переменяются, одна развалина сменяет другую, один городок красивее, живописнее другого; и горы, усаженные виноградниками или чернеющие от шиферного своего

состава, попеременно приковывали наши взоры - и Рейн, в величии покойный, с своими

островками, напоминающими, кажется, die Insel der Seeligen. И сии церкви готические и

византийские, и кастели, и бурги, кажется, взору одному досягаемые. Иногда развалина на

одном берегу стоит напротив другой на противуположной стороне, иногда, как die Bruder, две

развалины стоят одна подле другой. Часто, несмотря на излучистое течение Рейна, видно

более трех или четырех развалин замков в одно время. Памятники двух народов, историю

свою переживших; ибо римская уже заключена, а германская хотя еще одним пером не

написана, но живет только в хрониках раздробленных отраслей одного великого древа, не в

одной Европе корни свои пустившего.

Может быть, в Италии есть места живописнее, есть замки, есть древности, пред коими

бледнеет интерес рейнских, но есть ли в Европе столь обширная полоса земли, соединяющая

в себе и вино и древности, и развалины замков и великолепный Рейн, все сие и в картинах

столь разнообразных?

Целый день я был в каком-то энтузиазме и жалел только, что память не сохранит

впечатлений от беспрерывного, почти утомительного созерцания красот натуры и древностей

произведенных.

Счастлив поэт! вместо описания меткого, верного, но всегда растянутого и

ослабляющего истину, - он видит Рейн, вспоминает минувшее; века мелькают пред ним; тени

римлян и сынов Германа являются в живых образах - и он, в жару души и воображения, восклицает:

О радость! Я стою при рейнских водах!

И жадные с холмов в окрестность брося взоры,

Приветствую поля и горы,

И замки рыцарей - в туманных облаках,

И всю страну обильну славой,

Воспоминаньем древних дней,

Где Альпов вечною струей,

Ты льешься, Рейн величавый!

Свидетель древности, событий всех времен,

О Рейн, ты поил несчетны легионы,

Мечем писавшие законы

Для гордых Германа кочующих племен;

Любимец счастья, бич свободы,

Здесь Кесарь бился, побеждал,

И конь его переплывал

Твои священны, Рейн, воды!

Но нам, прозаикам, даны другие законы, и мы осуждены тащиться прозою и тогда, когда вся природа вокруг нас поэзия; когда и история говорит столько же воображению, сколько уму и сердцу...

На повороте Рейна, между дикими и крутыми утесами, Lurley. Здесь почталион наш

остановился и начал играть в рожок. Звуки его повторились ясно и громко в скалах - Lurley, - и

мы вслушивались в эхо, которое умирало, разбиваясь о скалы Рейна. Здесь жила рейнская

ундина..... Читатели... вслушайтесь в эхо - Lurley - и вы скажете: сказка эта - быль (имя Lurley -

von Lure, Lauter und Ley, Schiffer). Шрейберг заставляет эхо повторять себя 15 раз, но мы

одним, но громким отголоском его удовольствовались. - Ундина, жившая в скале из шифера, голосом своим, о скалы повторенном, увлекала за собою судоходцев - к погибели...

3 октября/21 сентября... Рейн в обе стороны к Майнцу и к Кобленцулучшая часть всей

картины, и едва воображение остановится с грустию над развалинами, как душа снова

расцветет одним взглядом на прелесть здешней природы. Осенняя риза не мешает ею

радоваться. Нет, она к прелестям и к богатству красок прибавляет еще изобилие - и когда

устремляешь взор на необозримое пространство, спелым виноградом позлащенное, то какое-

то благодатное, веселое чувство сменяет другое, из развалин и седых утесов в сердце

странника преходящее: летит неумолимое время! (fugit irreparabile tempus!). Оставить его

можно только, ознаменовав минуту бытия своего добрым делом или хотя добрым чувством - и

вздохом молитвы...

В 6-м часу выехали мы в Майнц; и последние лучи солнца освещали нам берега

Рейна до тех пор, пока мы не своротили в правую сторону к Ингельгейму, где нашли первую

станцию. В 10-м часу приехали в Майнц. Рано поутру осматривали собор здешний и его

древности. Надгробный камень: Frauenlob, коего гроб несли дамы, а венец над головою его в

знак торжества поэта; Фастрады - жены Карла Великого. - И другие. - Церковь св. Игнатия

Augustiner-Kirche и, наконец, вид с цитадели.

Пошли смотреть галерею картин, где видели многие прекрасные: Dominichino, Рубенса и проч. - Римские древности. - Модель моста на 14 дугах, совершение коего стоило

бы 36 миллионов гульденов. 12 миллионов было уже ассигновано в 1814 году. По внутренней

части моста должны были проходить скрытно гарнизоны Майнца - и прикрываемы самим

мостом. Модель сделана в 1812 Кнолем, план - составлен par le directeur des ponts et chaussees Saint-Ford. Napoleon propose et dieu dispose. Картины подарены городу Наполеоном.

Книжная лавка Купферберга. За 16 гульденов всего Чокке в 24 частях, уютное

издание; теперь вышли только 16 частей. Всего Шекспира в одной час ти 4 gul. 48 k r. в

Лейпциге 824.

Здесь теперь 6 тысяч войск: 3 прусского и столько же австрийского. Теперь живут они

мирно; но редко сходятся вместе. Казармы розно. Город сам принадлежит дармстадскому

герцогу. - Сия разнобоярщина не вредит городу, хотя и не приносит значительной пользы

финансам его.

После обеда, в 4-м часу вышли мы на мост и по течению Рейна, с помощию весел, помчались вниз, мимо водяных мельниц, почти во всю ширину Рейна на нем устроенных. И

здесь Майн, версты за полторы отсюда в Рейн втекающий, отличается своею желтовато-

песочною краскою от зеленоватого Рейна и всегда течет до самого Бингена, где за Бингеном

теряет свою краску, отличную от Рейна. Гребцы указали нам на правой стороне майнскую воду

и отличили ее от рейнской. Против самого Майнца, на другой стороне Рейна, лежит город

Кастель, где в древности римляне уже имели укрепленный лагерь для частых переправ своих

чрез Рейн и лая прикрытия моста. Множество найденных близ Кастеля Yotiosteine, которые мы

видели сегодня в здешнем собрании римских древностей, доказывает пребывание на сем

месте римлян. Полагают, что здесь находилась Mattiscarum отрасли германской, покорившейся римлянам. Близ самого Кастеля, ныне укрепленного, лежит другое укрепление: Fort Montebello.

На противуположной им стороне идет прекрасная аллея из высоких тополей, вдоль по

берегу Рейна. Она начинается от бывшего дворца курфюрста, ныне 1 нрзб, близ коего другой

дворец, где жил Наполеон, принадлежащий ныне герцогу дармштадскому, владетелю Майнца

и его окрестностей. В третьем большом доме в той же линии на Рейне - арсенал. По другую

сторону моста, вдоль по берегу видны мрачные, закопченные здания, из коих четыре

определены для тюрем: в одной содержатся военные арестанты, в другой - городские, в

третьей - записные прелестницы, нарушившие закон гражданский. Но и с середины Рейна, и с

берегов его, и с моста, со всех сторон - соборная церковь, пять раз горевшая и разрушаемая

огнем и ядрами, красуется и возвышается над мрачным, черным от черепиц, городом, напоминая своим красивым и стройным великолепием блистательную эпоху Майнца, поднявшего некогда первое знамя против рыцарей-разбойников и возлелеявшего в древних

стенах своих Гутенберга (коего дом, сохраненный благодарным потомством, вмещает теперь

библиотеку для чтения и казино), коего изобретение переменило нравственное и политическое

бытие Европы и распространило благодетельное действие свое и на новый мир, тогда еще не

открытый. Так книгопечатание было зарею и вместе залогом (garantie) истинного просвещения, нового гражданского порядка в Европе и ее возрождения (хоть дом Гутенберга и стоял близ

гордого костела иезуитов!). Майнц и Витенберг - братья и могут дать друг другу руку через

столетие. Как фаросы света, стоят они в летописях мира и из среды Германии, из мрачной

монашеской кельи, из-под кровли незначущего гражданина майнского озаряют вселенную

светом незаходимым; ибо никакие уже усилия князей тьмы и кровоспросников века сего и

властей предержащих не в силах остановить действие открытия одного и смелой

деятельности другого. Инквизиция не истребит Библии, Конгресс - идей Германии и Англии. -

Есть ли здесь, в пережившей себя Европе, будут одни жертвы, то там, за океаном найдутся

алтари и воскурится на них фимиам благодарности за первую печатную азбуку, за первую

напечатанную Библию.

Осмотрев город и окружающие его укрепления с одной стороны моста, мы поехали

против воды, вверх по Рейну, до самого впадения в него Майна, и встретили идущую из

Франкфурта водяную дилижансу, ежедневно туда и обратно отправляющуюся.

Ввечеру я был в театре: давали пиесу Коцебу "Die deutsche Hausfrau". Везде та же

ложная чувствительность, смешанная с истинною; мораль нечистая и часто отвратительная.

Дядя советует племяннице своей, жене мужа-преступника, оставить его на произвол судьбы и, когда повесят его, выйти за генерала, который осудил мужа ее на смерть, хотя и законную.

Герой пиесы, адъютант генерала и любовник дочери отца своего, по обыкновению сын любви -

и шпион. И никто не нашел отвратительным характер шпиона в любовнике и в храбром, заслуженном офицере. И даже характер der Hausfrau не выдержан. И она не по строгой

обязанности и чистой добродетели, но из благодарности только не оставляет мужа в минуту

его погибели. Коцебу и не понимал того начала нравственного, которое велит любить добро

для добра; истинной бескорыстной нравственности.

5 октября/23 сентября... В тумане лежит передо мною Франция. Всю ночь покрывал

он нас, и мы въехали в границы французские на рассвете, окруженные густым, непроницаемым туманом. Прекрасной погодой пользовались мы только до Майнца.

Простившись с Рейном, который во все время нашего странствия по берегам и на хребте его

показал нам себя во всем блеске осеннем, мы расстались и с прекрасною погодою. Теперь она

нам и не так нужна будет. Мы спешим к центру королевства и в Шампании - одно вино и сухая

земля. Солнце не освещает ни прекрасных развалин, ни позлащенных гор, и с природою

переменилась для нас и погода.

В 11-м часу утра проезжали мы Longevil e; здесь кончается язык немецкий и начинает

французский. Я не могу еще привыкнуть к разговору с почталионами на языке наших салонов, слова, которые там слышал, слышу теперь от мужиков, кои роют картофель и бьют свиней.

В 12 часов солнце проглянуло, туман рассеялся и день почти летний и жаркий.

В правую сторону от дороги лежит большой замок генерала Дербань, обращенный из

монастыря. - Здесь дома имеют уже другую физиономию, нежели в Германии. Помещения

более похожи на наши. - Но граница Франции незаманчива. Первые городки и деревни

нечисты и домы невыкрашены.

В 4-м часу приехали в Мец; за час перед городом окрестности оживились, и виды во

все стороны прекрасные. Опять начались виноградники. Вдали видна прекрасная, готическая, сквозная башня соборной церкви. Отобедав в 4 часа, пошли на эсплакаду, видели Palais de Justice. С эсплакады виды из-под тополей на Мозель, и на долину, и на отдаленную высокую

гору - прелестны.

В театре давали "La folie", которая напомнила мне Петербург, ибо ничто так не

оживляет в памяти и в сердце прошедшего, как знакомые звуки. Они переносят в место, в то

время, где и когда их слышал, и, кажется, сближают времена и пространства. - Гарнизон.

7 октября/25 сентября. Писал сегодня к Сереже в Лозанну, а в книжной лавке увидел

вид Лозанны и обрадовался, как чему-то и мне знакомому. По крайней мере имею понятие о

некоторых предметах, на кои и он часто смотрит.

Бродили по городу и зашли в главную церковь: я не ожидал здесь найти такой

удивительной и превосходной архитектуры, как сие готическое здание, легкое, прозрачное, как

бы только из окон и тонких колонн составленное. Раскрашенные живыми красками стекла с

изображением святых - идут во все стены; но с двух концов церкви почти снизу до верху - все в

стеклах. Колонны удивительной легкости и тонкости, и я не постигаю то, как купол может

держаться на них и на стенах почти a jour построенных. По простенкам висят 16 или больших картин, изображающих страсти господни и называющиеся les stations. Хорошей

работы, но, по моему мнению, неуместны, ибо они не отвечают зданию и безобразят колонны, на коих повешены. Глаза на них останавливаются, между тем как взор невольно стремится к

вышине купола. От окон во всех стенах - и церковь чрезвычайно светла...

Воскресенье. 9 октября/28 сентября. Шато-Тиери. Утро. Отчизна добродушного

Лафонтена. Прежде всего пошли мы искать его дом и набрели на памятник, воздвигнутый ему

городом прошлого года и поставленный у моста на Марне. Из белого мрамора стоит его

изображение во весь рост. В одной руке держит он перо, в другой тетрадку, в костюме того

времени и в парике. Памятник окружен четвероугольной решеткой, а по углам растут четыре

деревца. Лицом обращен Лафонтен к набережной по реке Марне; но он не смотрит на нее, ибо

по берегу посажена аллея орехов, коих ветви обрезаны и натура обезображена. Лафонтен

опустил глаза и смотрит в свою тетрадку, где более натуры, нежели в деревьях. Подле его

статуи новый кофейный дом - Cafe Jean Lafontaine. На пьедестале с одной стороны написано: "Jean de la Fontaine" с другой:

"donnee

par Louis XVIII

inauguree

sous Charles X

le 6 Sbre 1824".

Нам тотчас показали улицу, где жил Лафонтен, и дом, ему принадлежавший. Теперь

живет в нем le procureur du roi, но услужливая Француженка сказала мне, что нам охотно

покажут его комнаты, и мы позвонили. В самом деле, служанка повела нас в кабинет, в коем

занимался Лафонтен. Маленькая уютная комнатка, с окном на террасу, также не более

комнаты. Дом стоит на возвышенном месте в городе; к нему приделана башня, уже до

половины сломанная, с которой Лафонтен любовался окрестностями города, Марною и ее

гористыми берегами. Из дома повели нас в садик, где прогуливался Лафонтен и беседовал с

четвероногими; потом в salon его, в нижнем этаже дома...

Из отчизны Лафонтена отправляемся мы в стадо духовное Боссюета, в Meaux.

2-я станция от Шато-Тиери - городок La Ferte-sous-Jouarre, на Марне, которая

преследует нас в живописных берегах своих уже третий день, начиная с Меца. La Ferte-sous-Jouarre чистый, из белого камня построенный городок, между горами. Он изобилует камнем, употребляемым для жерновов, и мы видели кучи оных, отделанных для продажи.

Через три часа приехали мы в Мо и пошли прямо в церковь соборную, оставив

коляску в трактире Сирены; в церкви гремели органы и голоса каноников и des enfants du choeur в честь св. Денису, которого сегодня празднуют. Церковь прекрасной готической

архитектуры, подобная мецовской. И здесь нашли мы множество женщин; но человек мужчин во всем огромном храме. В правой стороне увидели мы статую Боссюета, сидящего на

епископском престоле с надписью от имени города и всей бывшей паствы (grata et mirans).

Служил le grand vicaire, с канониками. Les freres des Ecoles chretiennes привели и безденежно

обучаемых ими школьников, кои без внимания смотрели в свои молитвенники, между тем как

швейцар с странной алебардой выгонял собаку. Мы слушали органы и пение des enfants du choeur и каноников - и кривые рога, их сопровождавшие. - И здесь вандализм не пощадил

прекрасной древности храма. Близ церкви и дом Боссюета, старинный, но великолепный.

Над главными городскими воротами, в кои мы въехали сюда, надпись в честь городу, который первый отстал от Лиги и пристал к Генриху IV:

Henricum prima agnovi, Regemque recepi.

Et mihi nunc eadem quae fuit ilia fides.

Вероятно, первая надпись была только из трех первых слов: Hen pr ag -последние прибавлены после.

После обеда, перед театром, бродил я по городу и вышел на булевар, который

сделан из старого крепостного валу, и встретил много гуляющих, особливо женщин. В 7 часов

начался театр. Труппа не здешняя, а приезжая, и, кроме старого Савояра, все актеры не

годились бы и на нашем провинциальном театре. Публика шумная и простонародная.

Мальчики шумят, дети плачут, взрослые зрители перекликаются с одного конца театра на

другой. После второго акта 1-й пиесы я пришел теперь домой - отдохнуть и не знаю, возвращусь к двум другим пиесам? Публика для меня любопытнее пиесы и актеров. Мы за три

почты от Парижа, и завтра я там обедаю.

Не знаю, отчего жизнь, из одних наслаждений и удовольствий, хотя и весьма суетных, составленная, пугает меня. Я не привык жить для себя самого, хотя и прежде мало жил для

других. Какой-то голос говорит мне: не здесь твое отечество, не здесь твои привычки, твои

ближние. Я слыл любителем шумного света и долго сам думал в нем находить рассеяние; но

какой свет более Парижа шумен, а меня ничего не влечет туда, хотя и сам чувствую, что он

будет для меня не без прелести! но главной прелести жизни - дружбы - для меня там не будет; и где я найду дружбу и семейство Карамзина!

10 октября. Первый выход сегодня был опять в церковь, где я списал, надпись с

памятника Боссюету:

JACOBO BENIGNE BOSSUET

Meldensium praesuli

Hoc monumentum

Dedicovit. Meldensis civltas

At que propitio Rege