Оглавление

Время диалога: 2025-й год (написан: 2018—2022).

Место: здание ГКП, кабинет Томского; внутренний дворик.

Действующие лица диалога:

Александр Томский. 44 года. Миллиардер, основатель сообщества ГКП («Глобальная Культурная Поддержка»). Высокий, худой, экспрессивный. Сочетает в себе властность с некоторой мальчишеской задиристостью и почти детской наивностью, а может, напротив, детской серьезностью. Говорит он, во всяком случае, всегда всерьез, сколь бы странны или прямо фантастичны ни были его слова. Не женат.

Артемий Крот. 37 лет. Журналист, интервьюер, ведущий программы «Арт-пытка». Умен, нахватан, ироничен. Стиль интервью — агрессивный; коронный вопрос — о смысле жизни; цель вопроса — обессмыслить любые начинания интервьюируемого. «В жизни есть всё — кроме смысла», — говорит он. Женат. Четверо детей.

Сократ. 66 лет. Философ. Разведен.

­­­­­­_______________________________________________________________

01. Концепция сообщества

Крот. Мы рады приветствовать Александра Томского, причем я рад сообщить ему, что все инструменты для особенно изощренной пытки уже приготовлены и только и ждут применения. Вы готовы к страданиям?

Томский. Здравствуйте, Артемий.

Крот. Время обмена любезностями миновало, грядет время боли. Так вы готовы или не готовы?

Томский. Готов.

Крот. Замечательно. Мой первый вопрос будет таким: в свое время, года три тому назад, я буквально из кожи вон лез, чтобы добиться интервью с вами, но вы мне отказали. При этом тогда вы были публичной фигурой, всячески, что называется, «светились по ящику» и раздавали интервью направо и налево. Но мне отказали, на что я, разумеется, несколько обиделся. Ну да ладно, не о моих вчерашних обидах речь — речь о сегодняшнем дне. А сегодня вы фигура скорее медийно-замкнутая, интервью не даете, вообще нигде вас не видать, — и вдруг вы сами предлагаете встретиться и поговорить (а я сообщаю зрителям, что инициатором нашей встречи являюсь вовсе не я, а Александр). Вопрос напрашивается сам собой: что такое произошло и почему вчера было нельзя, а сегодня стало необходимо?

Томский. Все довольно просто. Почему я в свое время был медийной фигурой? Просто потому что я вдруг продал свой бизнес и затеял некое весьма странное, по всеобщему мнению, предприятие — медиа любят такие истории. И сопротивляться тут бесполезно, — все равно тебя вытащат на свет божий и перемоют все твои косточки. Я и не сопротивлялся. Но главным для меня и тогда уже было то сообщество, с которым… без которого… в общем — то сообщество… в общем, я не знаю, как лучше сказать.

Крот. Наверное, то сообщество, без которого вы не мыслите своей жизни.

Томский. Вот, правильно. Хорошо вы сформулировали. Мне всегда немного сложно говорить о ГКП, просто потому, что я настолько включен в его жизнедеятельность, что мне бывает трудно что-то объяснять — все кажется самим собой разумеющимся. Но, разумеется, это неверно. И ГКП нуждается в том, что можно назвать популяризацией — надо научиться внятно доносить концепцию сообщества до…

Крот. До широких масс трудящихся.

Томский. Нет, это было бы уже пропагандой, а не популяризацией.

Крот. А чем популяризация отличается от пропаганды?

Томский. Адресат пропаганды — человек, не желающий думать. Адресат популяризации, напротив — человек, думать не только желающий, но и умеющий. Популяризировать — значит, несколько упрощенно, но объяснять, а не манипулировать, вбивая в головы лозунги. Так вот, ни в каких широких массах мы не нуждаемся, — именно потому, что нам не нужны люди, ведущиеся на пропаганду. А массы всегда и во все времена велись на пропаганду. И будут вестись и дальше.

Крот. Аминь.

Томский. Будьте здоровы.

Крот. Спасибо. Итак, будем считать, что разницу между популяризацией и пропагандой вы объяснили, равно как и необходимость популяризации сообщества. Но, возможно, некоторые из зрителей нашей программы и вообще-то до сих пор еще не знают, что это такое — ГКП? Не хотите для начала провести ликбез?

Томский. Хочу. «ГКП» означает «Глобальная Культурная Поддержка», а это название, в свою очередь, говорит само за себя. Наша цель — повсеместная поддержка Культуры, осуществляемая в мировом масштабе. Наши средства…

Крот. Подождите, у вас же ошибка в названии. Сообщество должно называться не ГКП, а ГПК; не «Глобальная Культурная Поддержка», а «Глобальная Поддержка Культуры». Это же очевидно. Слово «культурная», предпосылаемое слову «поддержка», характеризует специфику поддержки, но ничего не говорит о том, что вы поддерживаете. И получается, что вы культурно поддерживаете непонятно что.

Томский. Не буду спорить, грамматически вы абсолютно правы. Но дело в том, что название «ГКП» уже устоялось, а когда изначально я рассматривал альтернативное название, а именно, как вы и сказали — «Глобальная Поддержка Культуры», то меня смутила сама эта аббревиатура — ГПК. ГКП звучит лучше. Грамматически не совсем верное, эстетически это название вернее.

Крот. Не вижу никакой разницы между двумя аббревиатурами. ГПК. ГКП. Никакой разницы.

Томский. Вы не видите, а я вижу. Это важнее — так как сообщество создал я, а не вы.

Крот. Ну хорошо, хотя и странно. Так что вы там говорили о целях сообщества?

Томский. Наша цель — повсеместная поддержка Культуры, осуществляемая в мировом масштабе. Наши средства — заработанные мною в свое время миллиарды. Наш способ жизни и действия — сообщество или даже сообщничество всех культурных людей.

Крот. В общем: «Культурные люди всех стран, соединяйтесь!»

Томский. Да, что-то в этом роде. Но это как раз — лозунг, это — для масс. А нам не нужны…

Крот. Это я уже понял. Непонятно другое — почему вы не могли рассказать мне об этом три года назад, и почему вам потребовалось рассказывать все это сегодня?

Томский. Да потому что три года назад это были бы только слова, а теперь ГКП уже есть в наличии, следовательно есть и о чем поговорить по существу. Меньше всего на свете мне хочется городить очередную утопию, доказывая всем, что это вовсе не утопия. А вы знаете, что любой утопист тратит значительную часть своего времени на многословные доказательства, что его рассуждения вовсе не утопичны. Это неотъемлемая часть утопического способа мышления. Но я решил, что пойду другим путем: сначала я создам ГКП, а потом уже буду говорить об этом звере. Что ж, именно так я и поступил.

Крот. Понятно. Значит, зря я на вас обижался.

Томский. Конечно, зря.

02. Культура с большой буквы

Крот. Хорошо, тогда пойдем дальше и приступим к самому что ни на есть «разговору по существу». Знаете, какие ассоциации вызывает у меня слово «Культура»?

Томский. Надеюсь, вам не хочется тотчас схватиться за пистолет?

Крот. Нет, за пистолет не хочется. Скорее мне хочется зевнуть.

Томский. Зевнуть? А почему, собственно?

Крот. Как вам сказать… Я сразу представляю себе нечто вроде концерта классической музыки и сонную публику на нем. Скучища, одним словом.

Томский. Вы не любите классическую музыку?

Крот. Я не люблю оказываться под градом вопросов. Все же это моя прерогатива — обрушивать этот град на интервьюируемого.

Томский. Сорри. Но вы сами спровоцировали мой вопрос.

Крот. Хорошо, я готов ответить. Да, я не большой фанат классической музыки — предпочитаю рок-музыку. И те люди, которые ходят на рок-, поп- или даже рэп-концерты, по мне куда более живые, чем культурные трупы на классике. Слово «Культура» отдает мертвечиной.

Томский. «Культурные трупы» — это очаровательно. Это надо запомнить и использовать. И я, кажется, понял, куда вы клоните. Хотя тут возникает две проблемы: первая, если вы действительно не любите высокую Культуру как таковую, Культуру, так сказать, с большой буквы. Однако, я в этом сомневаюсь. В частности, я точно знаю, что вы много читаете и как раз-таки отдаете предпочтение классическим текстам.

Крот. Предпочтение? Нет, классику я знаю неплохо (годы учебы так вбили её в голову, что и захочешь выбросить, а не получается), но предпочитаю, конечно же, современную литературу. Да и разве кто читает классику как-то иначе, кроме как из-под палки, или, переформулируя — какой сумасшедший будет читать классику по собственной воле?

Томский. И вы туда же! Мне вот недавно один «ценитель» прекрасного заявил, что не может читать классику, потому что там слишком часто замалчивается секс и это, мол, скучно.

Крот. Прав ваш ценитель.

Томский. А мне, знаете ли, как раз куда интереснее, если герои и героини не слишком торопятся прыгать в постель; мне как раз скучно, если они сразу же оказываются в постели. Или еще другой «ценитель» прекрасного как-то сказал: «Герои Чехова все чего-то ждут, декламируют, не едут в Москву никогда, хотя нужно было с первых минут первого действия спалить на х… вишнёвый сад и уехать в Москву первым же поездом»[1]. Ну, правильно, Чехов — это мертвечина, а надо бодренько ехать в Москву. На рок-концерт. Та же примерно логика.

Крот. Я, в общем, не совсем об этом. Хотя…

Томский. Неужели и вы скажете, что трем сестрам надо было спалить вишневый сад и нестись с Москву?

Крот. Но вы-то сами много раз говорили, что рождены «дело делать», а не декламировать в пустоту.

Томский. Ну так очевидно, что я и не герой Чехова, да и в конечном счете я предпочел делу, признаваемому в обществе настоящим, то есть бизнесу, какое-то дело весьма сомнительное, то есть реально стоящее. Так уж выходит, что Культура с большой буквы всегда вызывает некоторые подозрения у некоторых чересчур живых современников. В этом смысле, я думаю, что иногда прямо полезно, когда у культурного человека наблюдается отток, упадок жизненной энергии, — иначе ему никак не усидеть ни с книжкой в руках, ни на «классическом» концерте.

Крот. Вы опять-таки на всех производите впечатление не просто энергичного, а гипер-энергичного человека.

Томский. Я опять-таки — руководитель, человек действия, а всякое руководство требует энергии. Но может быть именно поэтому я сам и не писатель, и не философ, — именно потому, что слишком уж энергичен, слишком вовлечен в действительную жизнь.

Крот. Сомнительный тезис — многие писатели (и даже мыслители) отличались скорее избыточной энергией. Толстой, Маркс — те еще живчики были.

Томский. Так эта их чрезмерная «живость» и приводила к тому, что они вовлекались в общественную жизнь, видели себя руководителями людей, а не букв. Хотя, вообще говоря, тезис об оттоке энергии действительно сомнительный. Творческий человек переплавляет жизненную энергию в творчество, но, очевидно, максимум творчества требует и максимума энергии для переплавки. Не зря и Шопенгауэр говорил, что гениальных людей всегда находили особенно пылкими, хотя вовсе и не все пылкие люди гениальны[2]. Что касается Толстого и Маркса… Мир легко обошелся бы без толстовских общин, а вот без «Войны и мира» — никак. С марксизмом дело обстоит посложнее, но, в целом, итогом жизни Маркса, очевидно, является «Капитал», а не «Интернационал».

Крот. Не очевидно — марксисты никогда не согласятся с вами.

Томский. Не согласятся, но у нас сейчас нет времени спорить с ними, к тому же о марксизме нам все равно еще придется поговорить подробнее.

Крот. Вот как? Что ж, поговорим… А вторая проблема?

Томский. Вторая?

Крот. Вы сказали: «Тут возникает две проблемы»; первая — это любовь или нелюбовь к Культуре с большой буквы, а — вторая?

Томский. Ах, да. Вторая — это отношение к общественной культурной жизни в целом. Здесь я, надо сказать, во многом согласен с вами — в ней много мертвечины, причем опять-таки мертвечины двоякой. С одной стороны — это именно что превращение культуры в некую сонную забаву для «приличной публики»; с другой — поле разнузданного эксперимента для публики «неприличной».

Крот. А чем приличная публика отличается от неприличной?

Томский. Сейчас уже почти ничем; раньше она отличалась своим общественным положением; чаще всего её называли буржуазной публикой. Приличная публика — люди, имеющие средства и положение в обществе и отстаивающие ценности этого общества. Искусство для них — своего рода духовный десерт после сытного материального блюда. Соответственно, неприличная публика — всякого рода отщепенцы, студенты, бунтари с причиной и без, и прочая, и прочая. Их искусство — всякого рода эпатаж, пощечина общественному вкусу, бунт против всего понятного, привычного и, как следствие, ручного. Но сегодня все перемешалось — авангардное, контркультурное искусство превратилось в такую же забаву, как и классическое; приличная публика охотно идет на всякие «неприличные» перформансы; эпатаж давно стал ручным и обыденным.

Крот. И вам это не нравится?

Томский. А мы изначально находимся вне этой системы координат. Мы чтим классику, но при этом выпадаем из «приличного общества», — однако, выпадая, не бунтуем против него.

Крот. Хорошо бы развить этот тезис.

Томский. Разовьем, обязательно разовьем, но — чуть позже.

Крот. Все у вас «на потом» откладывается — и Маркс, и бунт против Общества.

Томский. Поверьте, обо всем поговорим, но для начала нам надо определиться с идейными основаниями, на которых выросло и покоится, то есть не покоится, но бурлит наше сообщество — тогда все будет понятнее.

Крот. Значит, пора взяться за основы. Но пока я спрошу о другом: вы уже несколько раз сказали о Культуре с большой буквы, очевидно, противопоставляя её какой-то культуре с маленькой буквы. В чем суть этого противопоставления, чем различаются эти две культуры? Или — тоже потом расскажете?

Томский. Нет, почему, можно и сейчас. Культура с большой буквы — это всего лишь обозначение для высшего пласта культуры, то есть для того, что остается в истории культуры. Пока что я скажу так, хотя по сути это и неверно.

Крот. Зачем же вы говорите так, если это неверно?

Томский. Затем, что в противном случае мне пришлось бы делать очень много уточнений, время для которых еще не пришло. Так что и здесь я тоже «потом уточню». В общем, Культура с большой буквы — это высший пласт культуры, а вот что касается места в истории — нам еще придется об этом поговорить.

Крот. Тогда задам следующий вопрос: рок-музыка останется в истории?

Томский. Хорошенький вопрос!

Крот. Вполне законный.

Томский. Может и законный, но для меня он не имеет смысла — зато для меня очевидна несопоставимость таких фигур, как, например, Моцарт, Бах или Бетховен с такими фигурами как Джон Леннон, Джим Моррисон или Тилль Линдеманн.

Крот. А, по-моему, «Битлз» стали просто-таки одним из символов двадцатого века, и, следовательно, как минимум их место в истории незыблемо. Это же чистой воды классика!

Томский. И о слове «классика» мы тоже поговорим, потому что оно тоже по большому счету неудовлетворительно. Слово «классика» словно бы и придумано как раз для того, чтобы, услышав его, зевнуть, — таковы издержки школьнического принудительного вбивания в голову классических текстов.

Крот. Вот так сюрприз, — а я-то был уверен, что вы и назовете Культуру с большой буквы классической культурой.

Томский. Нет, не назову.

Крот. И все равно «Битлз» останутся в истории.

Томский. В истории может, и останутся, — тут как раз, в отличие от несопоставимости Леннона с Моцартом, не все очевидно.

Крот. Далеко не все. Но и сама постановка вопроса, по-моему, не совсем очевидна. То есть я хочу сказать: стоит ли воспринимать современную культуру как культуру то ли с большой, то ли с маленькой буквы? Не все ли равно? История все и так расставит по своим местам. А вот если мы сами начнем подходить к культуре с классическими мерками, то будем только душить её. Это, мол, не Бах, а это не Моцарт.

Томский. Ну, тут я скорее с вами согласен. Хотя и не совсем. Согласен в том плане, что действительно нет смысла заставлять кого-то быть Бахом. Даже Моцарт — и тот ведь не был Бахом. Но я не согласен с тем, что надо отказаться от понятия «Культуры с большой буквы» как мерила для культуры. Иметь представление о том, что в Культуре возможно высшее её проявление совершенно необходимо. И для художника, и для зрителя, и особенно для такого сообщества как ГКП. Ведь собственно культура и становится культурой, только когда она становится Культурой с большой буквы. Только высший пласт Культуры имеет реальное культурное значение.

Крот. Ну, это — явная ерунда.

Томский. Это — истина.

Крот. И вы можете обосновать или хотя бы пояснить эту истину?

Томский. Могу, но — потом. Как раз, когда речь зайдет об истории культуры.

03. Мат — это плохо

Крот. Хорошо. Тогда я задам еще один вопрос. А какое ваше отношение, например, к мату?

Томский. Отрицательное. Даже резко отрицательное.

Крот. О, господи! Только не говорите, что ругаться матом — плохо!

Томский. Конечно, плохо. Ребята, ну давайте мы все-таки будем эволюционировать, а не деградировать. А матерящийся человек безусловно деградирует. Опять-таки: «Человек — это звучит гордо», и так далее, а матерящийся человек гордо не звучит. Можно сказать и проще — давайте попросту будем культурными людьми. А материться — это крайне некультурно.

Крот. Подождите, подождите. Мат — неотъемлемая часть человеческой речи; игнорировать мат, значит, как раз-таки игнорировать важнейший пласт человеческого словотворчества, то есть именно культуры.

Томский. Э, нет. Мат — это словотворчество масс и, соответственно, неотъемлемая часть масс-культуры. Но ГКП к масс-культуре никакого отношения не имеет. Равно как и масс-культура не имеет отношения к Культуре с большой буквы. Видите, вопрос массовости оказывается важным во многих аспектах.

Крот. Возможно. Но знаете, на что похожи ваши речи? Они очень похожи на речи дяденек-ханжей из каких-нибудь худсоветов прошлого или тех же дяденек в новых личинах, периодически озабочивающихся нравственностью в инете сегодня. Чинуши любят критиковать мат и даже периодически стремятся запретить его. Народ просто смеется над ними и продолжает себе весело материться несмотря ни на какие глупые запреты.

Томский. Понимаете, при такого рода противопоставлении я бы тоже скорее выступил на стороне народа, а не чинуш, но это бессмысленное для меня и для нас противопоставление, — потому что мы и не народ, и не чинуши. Да и я весьма далек от того, чтобы запрещать кому-то ругаться матом. Ругайтесь, если уж сами себя не уважаете. В нашем сообществе никакого прямого запрета на мат нет, но как-то так получается, что материться наших авторов не тянет. Как рэперы не могут не материться, так наши авторы — не могут материться. Вопрос среды.

Крот. А вы сами — неужели ни разу в жизни матом не ругались?

Томский. Ругался, когда занимался бизнесом. Теперь — нет, не ругаюсь.

Крот. Совсем-совсем?

Томский. Совсем-совсем. И сам не ругаюсь, и вам не советую. Разговаривать матом и оправдывать употребление мата — недостойно культурного человека. Мат — это плохо.

Крот. П-ц!

Томский. Не ругайтесь.

Крот. Ругался и буду ругаться. И ничего такого в этом нет. Нормальная разговорная речь.

Томский. У нас в сообществе тоже нормальная, но безматерная разговорная речь.

Крот. Допустим.

Томский. И допускать нечего. Это просто факт. А вы, матерящиеся, даже кое чем помогаете нам.

Крот. Это чем же?

Томский. Нам проще опознавать друг друга. Знаете, как сказал один очень неглупый человек: «Чем больше народу будет неправильно выражаться, тем ярче будет блистать речь правильная, тем легче будет опознавать друг друга тем, кто общается корректно. Ведь язык — это не только средство высказывать или скрывать свои мысли, но еще и замечательный способ опознавать своих»[3]. Замечательно сказано.

Крот. Неплохо. Но обратимся, наконец, к истокам ГКП…

04. Реальность — неудовлетворительна

Задам напрашивающийся вопрос: как вы пришли к пониманию своей… Можно ли сказать — «миссии», или это будет слишком громкое слово?

Томский. Можно сказать и — «миссии», хотя я и не рвусь в мессии.

Крот. Это радует. Мессии утомляют.

Томский. Вы часто с ними встречаетесь?

Крот. Да не то чтобы слишком. Наверное, еще ни одного не встречал.

Томский. Значит, я буду первым.

Крот. Вы же не рветесь?

Томский. Когда как. Если уж воспринимаешь свое дело как миссию, невольно начинаешь вживаться в роль мессии. Тут надо внимательно следить за собой, чтобы не слишком увлечься. Хотя суть миссии именно в том и состоит, чтобы увлечься как можно сильнее, да еще и увлечь за собой.

Крот. Так мессия вы или нет?

Томский. Пока не решил. К концу интервью станет ясно.

Крот. А каков критерий ясности?

Томский. Ну, если по ходу нашей беседы вы уверуете в меня, значит, я — мессия. Если нет — то нет.

Крот. Это мне подходит, договорились. Хотя шансов у вас немного.

Томский. До конца интервью еще довольно далеко…

Крот. И то правда. Отсюда я возвращаюсь к вопросу о том, как вы пришли к пониманию своей миссии.

Томский. Постепенно. Все началось с… У вас никогда не возникало чувства, что реальность нуждается в существенной переделке?

Крот. Возникало. У кого же не возникало такого чувства?

Томский. Вот именно. Видно, это коренное свойство окружающей нас реальности — её глубинная неудовлетворительность. Куда ни посмотришь — всё не то. Вот и я дорос до момента, когда реальность перестала хоть сколько-нибудь меня удовлетворять, причем я имею в виду не юношеский возраст, когда у человека просто гормоны играют, отчего он и бунтует против скучного мира, но уже о более сознательном возрасте, когда реально включается голова. И вот, голова моя реально включилась и сделала естественный вывод: реальность нуждается в существенной переделке. Но понять, что реальность нуждается в переделке несложно, куда сложнее понять — в какой именно переделке нуждается реальность.

Крот. Как говорилось в одном фильме: «Я думаю, Семен Семеныч, каждый человек способен на многое, но, к сожалению, не каждый знает, на что он способен».

Томский. «Да, да — бывает»[4]. Но если серьезно: где искать ответы, если у тебя возникают вопросы?

Крот. Если вопросы эти о переделке реальности, то ответы, видимо, надо искать на баррикадах.

Томский. Верно. Я тогда именно о баррикадах и мечтал. Но ведь баррикад тоже много, а какие из них именно мои? Интуитивно я склонялся влево — куда-то в сторону антиглобалистов. Плюс еще с экологическим уклоном. Такой зеленый социалист, в общем. Каша у меня в голове была приличная, конечно. Я штудировал «Капитал», современные антиглобалистские тексты и параллельно накупил себе книг по экологии, больше половины из которых я изначально не смог бы понять, потому что там использовались сложные математические модели. Но тогда это меня не смущало. Я хотел найти относительно простую формулу, в которой бы ясно выражалась антропогенная нагрузка, оказываемая человеком на биосферу. Насколько я знаю, такая формула и до сих пор еще не выведена — слишком много факторов надо учитывать. Но мне казалось очевидным, что антропогенная нагрузка уже давно превышает все допустимые пределы. Впрочем, и сейчас это довольно очевидно, даже, можно сказать, еще очевиднее. Мы не просто методично уничтожаем среду своего (и, что куда страшнее, не только своего) обитания, но делаем это с полным осознанием этого отвратительного деяния.

Крот. Никогда бы не подумал, что вы настолько зеленый.

Томский. Уже не настолько, конечно. Да и, по-моему, вовсе не надо быть зеленым, чтобы понимать абсурдность человеческого отношения к окружающей среде.

Крот. Честно сказать, я особенно не задумываюсь об этих материях.

Томский. Так задумайтесь. Конечно, куда проще, не задумываясь, слить в раковину очередную порцию химиката или, опять-таки, не задумываясь, купить в магазине пластиковую бутылку. А вы знаете, сколько разлагается пластик?

Крот. Знаю, знаю. Все уши прожужжали с этим пластиком — еще вот и вы теперь.

Томский. Да, пожалуй, я увлекся. Просто пример с экологией слишком нагляден в плане безумия общественной жизни человека.

Крот. А вы сами-то разве не покупаете пластиковые бутылки? И бытовой химией наверняка пользуетесь…

Томский. Ну, конечно. В том-то и сила общественных отношений — если какой-то процесс является системным, то ты оказываешься вовлечен в него совершенно автоматически. Безумие мира заражает каждого. Поэтому в рамках нездоровой в целом системы нелепо призывать людей отказываться от покупок пластика или от использования бытовой химии — это никак не влияет на общую картину (возвращаясь к нашему недавнему обмену мнениями, это так же нелепо, как призывать людей не материться в той среде, где мат является обычным разговорным языком). Нужны системные изменения — только тогда что-то может поменяться.

05. Первая подсказка от бомжа

Крот. Я все жду, когда же мы подойдем к созданию ГКП?

Томский. Я предупредил — будем подходить постепенно. А пока что я подошел к осознанию необходимости совершить какой-то решительный шаг. От теории надо было перейти к практике. И вот решил я вступить в… неважно куда, в общем, в одну влиятельную экологическую организацию. Я хорошо тот день помню. Как я готовился к предполагаемому собеседованию, доучивал какие-то тезисы, видя себя будущим лидером сначала питерских экологистов, а потом и…

Крот. И всего мира?

Томский. А хоть бы и так. Слишком нескромно?

Крот. Не знаю. Просто любопытно отметить факт, что вы всегда мыслили глобально — и видели себя только в качестве человека, который рулит каким-то глобальным процессом. Это довольно показательно.

Томский. Да, наверное, так уж я устроен. В общем, собрался я тогда и пошел. Доехал до станции метро (названия уже не помню), нашел требуемый адрес и… И вот не могу зайти в помещение и все тут. Что-то меня как тормозит, что-то внутри шепчет: «Не надо, не надо». В общем, проснулся внутренний голос и всячески отговаривает меня от совершения того самого решительного, предписываемого, впрочем, тем же внутренним голосом, шага. Говорю я себе: «Иди уже наконец», и сам же себе отвечаю: «Не твое это, не ходи». Полчаса я, наверное, сам с собой разговаривал и ни к чему не мог прийти. Уйдешь — потом будешь себя грызть, что не решился. Решишься — но ведь не пускает что-то. Что-то важное, не просто же так. В общем, хожу я хожу в раздумьях — и вдруг натыкаюсь на бомжа.

Крот. На бомжа?

Томский. Именно.

Крот. Ну, я думаю, что наткнуться на бомжа — дело нехитрое. Я только за сегодня на нескольких наткнулся.

Томский. Это смотря на какого бомжа. Мой бомж такой, что на него так просто не наткнешься. Он вдруг со мной заговорил, но я какое-то время не обращал на его слова внимания, а потом прислушался. Он меня, значит, спросил: «Чего я мечусь?». Я ему ответил: «Да вот, шел в одно место, а теперь не знаю — надо мне туда или не надо». — «Э, — сказал бомж, — задачка несложная. Не надо тебе в то место». — «Откуда знаешь?» — спрашиваю. «Достаточно взглянуть на тебя и сразу ясно, что не надо». — «А может, тогда тебе ясно и то, куда мне надо?» — довольно едко спросил я. «Может и это ясно, — говорит. — Сдается мне, ты ищешь место, которого нет». — «Хорошо сказано. И где же это место — которого нигде нет?» — «Ты кажется человек образованный, должен сам знать». — «Нет, — говорю, — не знаю». — «Ну как же, Место, которого нет. Неужто не знаешь?» — «Утопия!» — вскричал я. «Вот видишь, а говорил — не знаешь. Тебе нужна Утопия. И никто кроме тебя самого эту утопию не создаст». Сказал это бомж и ушел, а я подошел к началу принципиально нового отрезка в своей жизни.

Крот. Подождите, вы это сейчас серьезно?

Томский. Конечно.

Крот. То есть я на полном серьезе должен поверить в этого бомжа, а не в то, что вы всё это только что придумали?

Томский. Я ничего не придумываю. Это правда. И, между прочим, правда вполне верифицируемая. Надеюсь, зрители знают, что означает это слово.

Крот. Зря надеетесь.

Томский. Но вы-то, надеюсь, знаете.

Крот. Я знаю.

Томский. Знаю, но не скажу — да?

Крот. Ну почему же — знаю и скажу. Верифицируемая, значит, подтверждаемая железобетонными фактами.

Томский. Совершенно верно. Лучше и не скажешь.

Крот. И кто же может подтвердить вашу историю? — разве что тот самый бомж все еще там же бродит.

Томский. Бродит, да не там. Но мы к этому еще вернемся.

Крот. Вот как?

Томский. Да, вы все увидите собственными глазами и услышите собственными ушами. Но…

Крот. Постепенно.

Томский. И опять вы совершенно правы. Именно что постепенно. А пока мы дошли до того момента, когда я понял, что искал не там, где надо, и что нужно мне не какое-то место, которое есть, а какое-то место, которого нет, то есть Утопия. Но ведь где-то есть и место для места, которого нет. Как вы думаете — есть где-нибудь такое место?

Крот. Думаю, есть. Думаю, место такого места находится в книге.

Томский. Вы меня просто пугаете своей неизменной правотой. Именно в книге. Конечно, я и так сидел за книгами, но я понял, что не за теми книгами я сидел. Я исследовал реальность, но реальность, как мы уже выяснили, есть нечто априори неудовлетворительное. Теперь я решил исследовать всё то, что разум предписывает как нечто желательное, хотя бы оно и было нереально. В общем, я принялся штудировать утопии. А начал я… Как вы думаете, с какой книги я начал?

Крот. С «Утопии» Мора, наверное.

Томский. Наконец-то вы ошиблись. Но со второй попытки, я уверен, вы попадете в самое яблочко. Скажу лишь, что за ответом вам надо прогуляться в античность.

Крот. Тогда скорее всего речь идет о «Государстве» Платона.

Томский. Естественно. «Государство» — это, можно сказать, не просто утопия, но и прообраз всех будущих утопий. И антиутопий заодно. И мне очень повезло, что я начал именно с чтения «Государства» — это было правильным началом, а ведь ошибочное начало может привести только к тому или иному плохому исходу. Кто это, кстати, сказал?

Крот. Платон и сказал.

Томский. Нет, не Платон.

Крот. Ну, значит, вы.

Томский. И не я.

Крот. Значит это сказал кто-то, кто не является ни Платоном, ни вами.

Томский. Вы, я вижу, сильны в логике. Это сказал Аристотель, а Аристотель действительно не является ни Платоном, ни мною[5]. Как и вы, впрочем.

Крот. Приятно узнать, что у тебя есть нечто общее с Аристотелем.

Томский. Несомненно. Но вернемся к «Государству». Сел я за чтение «Государства» и… погиб козак, совсем пропал для всего белого света[6]. Пропал — потому что увидел я именно то, что подозревал и раньше — что этот самый белый свет вовсе не есть свет, а лишь отблеск настоящего света. Увидел я, что та справедливость, которую отстаивают тут, на земле, есть лишь тень подлинной справедливости, которую можно лицезреть лишь там, на небесах, — воспарив к ним мыслью. Увидел я, что нет ничего прекраснее идей и нет более прекрасного занятия, чем их созерцание. Увидел я все это и ослеп для всего другого. Чудное было время, может быть, лучшее в моей жизни, — да и не каждый день оказываешься в компании прекрасного и благого самих по себе.

Крот. Как вы завлекательно рассказываете!

Томский. Вы не представляете, как мне жаль всех тех, кто судит о «Государстве» лишь понаслышке или со слов пусть бы даже и хорошего лектора. Вот вы «Государство» читали?

Крот. Увы, нет.

Томский. И вы, значит, тоже достойны жалости. Но вернемся к содержанию платоновской утопии. В целом, как я уже говорил, я был восхищен этой книгой, но многие детали не укладывались в мою голову. Философ, созерцающий идеи — прекраснейший образ, но философ, становящийся во главе государства… А ведь это ключевой момент — только философ во главе государства может сделать государство идеальным. Без этого ни о каком идеале и речи быть не может.

Крот. Быть может, нам действительно не хватает подлинных философов на троне?

Томский. Нет, не нужны на троне философы. Даже и по Платону выходит, что не нужны.

Крот. Как так? Вы же сами только что сказали…

Томский. Понимаете, в чем дело — философы у Платона как бы снисходят до управления государством, воспринимая это как тяжкую, но необходимую повинность. Но идеал государства, если присмотреться внимательнее, состоит вовсе не в том, что у государства какое-то идеальное устройство, а в том только, что в нем наиболее полно воплощен принцип созерцания идей. Иначе говоря, если бы эта полнота могла осуществиться вне государства, то и думать ни о каком государстве было бы не надо. И давайте подумаем — а вот в то самое время не было ли места, в котором, как нам может показаться, наиболее полно воплощался принцип созерцания идей в некоем философском содружестве?

Крот. Вы имеете в виду Академию Платона?

Томский. Конечно! И разве мы сейчас и не воспринимаем платоновскую Академию как своего рода утопию — место, которого сейчас нет и быть не может?

Крот. Отчасти, может, и так. Но это некая идеализированная Академия, равно как и сама античность очень часто и очень сильно идеализируется.

Томский. Верно, идеализируется, хотя и основания для идеализации тоже имеются. Но пока вернемся к Академии. Мы сейчас рассматриваем Академию (и другие древнегреческие философские школы) как некий идеал философского содружества, но как оценивал ситуацию с занятиями философией сам Платон?

Крот. Этого я не знаю.

Томский. А я знаю. В «Государстве» он пишет прямо, что философией всерьез никто заниматься не хочет и что занимаются ею лишь так, между делом. Платон смотрит вокруг себя, грустит и сокрушается — где вы, философы, ау! — и мечтает о подлинном бытии философии, в противовес нынешнему — мнимому. Здесь, я думаю, правильнее всего будет привести прямую цитату. «Государство», как видите, у меня всегда под рукой, так что я беру книгу в руки и читаю:

« — В настоящее время, если кто и касается философии, так это подростки, едва вышедшие из детского возраста: прежде чем обзавестись домом и заняться делом, они, едва приступив к труднейшей части философии, бросают ее, в то же время изображая из себя знатоков; труднейшим же я нахожу в ней то, что касается доказательств. Впоследствии, если по совету других — тех, кто занимается философией, — они пожелают стать их слушателями, то считают это великой заслугой, хоть и полагают, что заниматься этим надо лишь между прочим. А к старости они, за немногими исключениями, угасают скорее, чем Гераклитово солнце, поскольку никогда уже не загораются снова».

И далее — еще один отрывок, даже более важный в контексте нашей беседы:

« — Остается совсем малое число людей, Адимант, достойным образом общающихся с философией… Все вошедшие в число этих немногих, отведав философии, узнали, какое это сладостное и блаженное достояние; они довольно видели безумие большинства, а также и то, что в государственных делах никто не совершает, можно сказать, ничего здравого и что там не найти себе союзника, чтобы с ним вместе прийти на помощь правому делу и уцелеть, — напротив, если человек, словно очутившись среди зверей, не пожелает сообща с ними творить несправедливость, ему не под силу будет управиться одному со всеми дикими своими противниками, и, прежде чем он успеет принести пользу государству или своим друзьям, он погибнет без пользы и для себя, и для других. Учтя все это, он сохраняет спокойствие и делает свое дело, словно укрывшись за стеной в непогоду. Видя, что все остальные преисполнились беззакония, он доволен, если проживет здешнюю жизнь чистым от неправды и нечестивых дел, а при исходе жизни отойдет радостно и кротко, уповая на лучшее.

— Значит, он отходит, достигнув немалого!

— Однако все же не до конца достигнув того, что он мог, так как государственный строй был для него неподходящим. При подходящем строе он и сам бы вырос и, сохранив все свое достояние, сберег бы также и общественное».

Видите, в чем проблема и каково ее решение? Получается, что философия не может достигнуть полного развития из-за того, что плохо устроено государство — устройте государство должным образом, и философия расцветет. Отсюда получается, что не философия существует для государства, а государство — для философии.

Крот. Да, любопытно, а особенно здравой видится мне мысль, что в государственных делах никто не совершает ничего здравого.

Томский. Нам, в России, эта мысль не может не казаться здравой — причем, похоже, в любой момент ее истории.

Крот. Приятно, что Россия здесь схожа с Древней Грецией.

Томский. Да, примерно так же, как и вы — с Аристотелем.

Крот. То есть — несомненно. Но я жду продолжения истории вашего знакомства с утопиями.

Томский. Хорошо, рассказываю дальше. А дальше я как раз взялся за Мора. За «Утопию». После «Государства», конечно, слабовато, но после «Государства» вообще почти всё слабовато. А хотя бы «Утопию» вы читали?

Крот. Читал, но давно. Плохо помню.

Томский. А что все-таки помните?

Крот. Туалетный горшок из золота.

Томский. Ха-ха — все, похоже, помнят именно этот золотой горшок. А в чем все-таки основная идея «Утопии»?

Крот. Пожалуй, не скажу.

Томский. Уничтожение частной собственности. Это вообще сквозная утопическая идея; в «Государстве» Платон тоже ратует за то, чтобы для стражей всё было общим. И в основе коммунистического учения, которое стало ключевым в утопическом плане, основная идея все та же — уничтожение частной собственности. Конкретно же Томас Мор говорит… сейчас, я возьму книжку в руки, а вот и нужная страница:

«Впрочем, друг Мор, если сказать тебе по правде мое мнение, так, по-моему, где только есть частная собственность, где все мерят на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение государственных дел; иначе придется считать правильным то, что все лучшее достается самым дурным, или удачным то, что все разделено очень немногим, да и те получают отнюдь не достаточно, остальные же решительно бедствуют… Поэтому я твердо убежден в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и благополучие в ходе людских дел возможны только с совершенным уничтожением частной собственности; но если она останется, то и у наибольшей и наилучшей части человечества навсегда останется горькое и неизбежное бремя скорбей».

Крот. Так Мор это говорит, или это говорят Мору?

Томский. Строго говоря, это говорит некий Рафаил Гитлодей, который и побывал на острове Утопия, но так как Рафаила придумал Томас Мор, то мы можем считать, что он разговаривает сам с собой.

Крот. Как все сложно!

Томский. А я вообще очень люблю сложности такого рода. Нередко попадаешь впросак, когда хочешь процитировать персонажа, придуманного каким-то писателем и думаешь — кто же автор этой цитаты? Автор текста или непосредственно автор фразы? Чичиков или Гоголь, Раскольников или Достоевский, Левин или Толстой?

06. О покушении на автора

Крот. Хочу вас успокоить: автор умер, его убил Ролан Барт — в 1967 году.

Томский. Попытался убить, хотели вы сказать. Это было неплохо продуманное покушение, и все же оно не удалось.

Крот. Вот как? Может, поясните свою мысль?

Томский. Не сейчас, мы и так уже забрались в приличные дебри, а вы еще хотите, чтобы мы отвлекались на посторонние темы?

Крот. А почему бы и нет. Ценность любого разговора состоит вовсе не в том, что он четко следует изначально заданной теме, а исключительно в том, насколько этот разговор увлекателен по своей форме и содержателен по своей сути.

Томский. Замечательно сказано! Ну что же, если хотите, можно и отвлечься на минуту-другую. Вот вы можете в двух словах сформулировать, что означает концепция «смерти автора»?

Крот. Да ровно то, о чем вы только что говорили. Невозможно определить — кто является автором написанного. Существует нечто написанное — это ясно. И кроме этого не ясно ничего. Нет никакой авторской литературы — есть лишь общее безымянное письмо.

Томский. Ну, во-первых, я говорил не об этом или не совсем об этом. И если я испытываю затруднения с тем, чтобы посчитать автором некоей фразы Чичикова или Гоголя, то общее авторство Гоголя мною еще вовсе не ставится под сомнение. Чичикова-то Гоголь придумал.

Крот. Вы в этом уверены? Хочу вам напомнить, что авторство сюжета «Мертвых душ» часто приписывается Пушкину. Сами же «Мертвые души» сравнивали то с «Божественной комедией» Данте (первый том — это ад русской жизни), то, по-моему, более основательно — с «Одиссеей» Гомера. Чичиков у нас Одиссей, Манилов — сирена, Собакевич — Полифем, Коробочка — Цирцея и так далее[7]. Следовательно, «Мертвые души» придумал Пушкин, а Чичикова с его странствиями — Гомер, а, говоря проще и точнее, нам непонятно, кто и что придумал, хотя мы и имеем в итоге некий текст. В этом смысле самый совершенный автор — это как раз Гомер; вот уж о ком невозможно сказать ничего определенного — и даже был ли такой человек. «Илиада» есть, «Одиссея» есть, а Гомера нет. Нет такого автора как Гомер. Есть такие тексты как «Илиада» и «Одиссея».

Томский. Хорошо вы повернули. Но с вашего позволения я все же акцентирую свое внимание на Гоголе, а не на Гомере. Гоголь мне как-то ближе — ближе во всех смыслах. И вот какой вопрос я хочу вам задать: «Как вы думаете, мог бы „Мертвые души“ написать кто-то, кроме Гоголя? Тот же Пушкин, например?»

Крот. Нет, Пушкин, если бы и взялся за развитие этой темы, то написал бы совсем другую книгу.

Томский. Ну конечно! Это же очевидно. Никто кроме Гоголя «Мертвые души» не написал бы. Но разве не в этом и состоит смысл такого понятия как автор? И разве не логично определить автора как человека, без которого немыслимо создание того или иного текста (произведения) во всей его детальной конкретике? Какие бы многочисленные влияния автор ни испытывал, автором он является лишь до тех пор, пока без него такой-то текст немыслим. По-моему, при таком понимании проблемы автора невозможно убить, сколько ни пытайся. А смерть автора тогда равносильна смерти литературы, а то самое безымянное письмо, о котором вы говорили, будет просто безликой графоманией.

Крот. А как же Гомер?

Томский. А что Гомер? Вот вы сначала сказали, что человек Гомер нам фактически неизвестен, а потом добавили — нет такого автора как Гомер. С первым я совершенно согласен, второе — категорически отрицаю. Такой человек как Гомер нам действительно неизвестен, но такого автора как Гомер все мы прекрасно знаем. Гомер — это именно что автор «Илиады» и «Одиссеи».

Крот. Насколько я знаю, нет стопроцентной уверенности даже и в том, что автор двух этих текстов — один и тот же человек; может быть, «Одиссею» создал вовсе и не автор «Илиады».

Томский. Даже если бы это было и так, то тогда у нас появилось бы два, но все равно — автора.

Крот. Верно, но чаще всего говорят не об одном и не о двух авторах, а о некоем коллективном авторе-аэде.

Томский. Да, и это вопрос принципиальный. К сожалению, я не обладаю достаточной квалификацией в историко-лингвистических делах, но свою сторону в этом споре я, тем не менее, занять могу. «Илиада» и «Одиссея» — это именно что не народное творчество, а авторские произведения. В истории был человек, без которого ни «Илиада», ни «Одиссея» не были бы созданы — этот-то конкретный человек и называется автором этих книг, Гомером. Аэдов было много, а Гомер — он такой один. Ну а что Гоголь такой один — с этим, я надеюсь, и вы согласитесь. Как и с тем, что без такого автора как Гоголь не видать нам такого произведения как «Мертвые души».

Крот. С этим я уже согласился. Думаю, однако, что, случись на моем месте Ролан Барт, и уж он нашел бы, что вам ответить, — и наш спор продолжился бы.

Томский. В том, что споры не имеют точки остановки я убедился уже давно. Так что возрадуемся, что вы не Ролан Барт и вернемся к теме утопий, а именно к вопросу о частной собственности.

07. Виртуальные деньги

Что там надо с ней сделать?

Крот. Уничтожить.

Томский. Именно. Немало я поломал голову над этим вопросом: почему так много умных, даже умнейших людей, выступали за уничтожение частной собственности?

Крот. Я думаю, что не меньшее количество умных людей выступало за утверждение частной собственности.

Томский. И вы среди них, конечно?

Крот. Конечно.

Томский. Да и я, пожалуй, тоже. А что сегодня является самым ясным аналогом частной собственности?

Крот. Деньги?

Томский. Верно, деньги. В принципе, понятие денег всегда было неотъемлемо от понятия собственности; понятие «Капитал» уже подразумевает, что именно деньги выходят на первый план, но только в двадцатом веке, и даже скорее к его концу, деньги настолько оторвались от своих корней, что стали как бы самостоятельной сущностью — неким отвлеченно-магическим набором чисел на виртуальном счете. В первую очередь сегодня всех интересует не то, чем человек владеет или что он производит, но — сколько у него денег.

Крот. Это всегда всех интересовало.

Томский. Всегда, но каждый исторический промежуток по-своему специфичен. Сегодняшние деньги — не вчерашние деньги. Я думаю, что очередной психологический барьер в восприятии денег был преодолен после того, как на смену миллионерам пришли миллиардеры. Само это число — миллиард — уже не может восприниматься всерьез, то есть как результат какого-то конкретного труда. Три ключевые характеристики современных денег это: 1. Их виртуальность, 2. Их бесконечность, или еще можно сказать — безразмерность и 3. Их кажущаяся, но отчасти и реальная доступность для каждого. В своей виртуальности деньги, оторвавшись от материи, наконец-то стали почти абсолютно чистым воплощением понятия материального излишка. Само материальное выражение стало излишним для денег — при полном сохранении власти над материальным миром, ведь на виртуальные деньги можно купить любую реальную вещь. Что касается бесконечности и доступности, то денег сегодня действительно бесконечно много, и, взявшись как бы неведомо откуда, они существуют как бы сами по себе и для всех — в некоем таинственном метафизическом хранилище, не имеющем никаких ограничительных физических характеристик; хранилище, потенциально открытом для каждого, причем каждый потенциально может взять из этого хранилища любую сумму денег, ведь они (деньги) лишены вещественности — просто от бесконечно большого числа отнимется некая незначительная, скажем, в несколько миллионов, сумма. Я утрирую, конечно, но логика миллиардного мышления именно такова. Большие деньги сегодня как никогда доступны для максимально большого числа предприимчивых или мало-мальски успешных людей — максимально завлекая в мечты о себе людей неудачливых, непредприимчивых или просто авантюрных. Локоток как никогда близок, хотя укусить его все равно удается далеко не всем.

Крот. Но вы-то укусили.

Томский. Укусил — как раз, чтобы лучше понять природу денег.

Крот. Кстати, и этот вопрос тоже интересует очень многих — сколько денег лично у вас?

Томский. Не сомневаюсь, что интересует. А вот что я делаю на свои деньги интересует куда меньшее количество людей.

Крот. Что поделать.

Томский. Делать всегда остается одно — думать. Вот я и продолжал думать.

08. Дальнейший обзор утопий

В различных утопиях есть еще один момент, который со временем волновал меня все больше, а именно вопрос о занятиях утопийцев. Может, вспомните, чем занимаются утопийцы непосредственно у Мора?

Крот. Эээ… нет, не вспомню. Но, кажется, они довольно весело проводят время.

Томский. Не сказал бы. Во-первых, каждый утопиец обязан заниматься земледелием. По-вашему, это весело?

Крот. Не знаю, не пробовал.

Томский. Я тоже. Но и это еще не все. Помимо земледелия каждый утопиец обязан освоить еще одну сугубо общественно-полезную специальность: это или пряжа шерсти, или выделка льна, или ремесло каменщика, или рабочего по металлу и по дереву. Еще веселее, правда?

Крот. Ну, работа ведь действительно необходимая: весело или невесело — это немного другой вопрос.

Томский. Не соглашусь, причем не соглашусь принципиально. В контексте утопии первичен именно вопрос о том, чем человек занимается в идеале, а вовсе не по необходимости. Зачем надо выдумывать утопию — чтобы выделывать в ней лен? Спасибо, не вдохновляет. Выделывать лен можно и в реальности.

Крот. Возможн