Оглавление

Глава первая. Из неизвестности — в Петербург

19 сентября 2019 года, в славную доковидную эпоху, доживающую, впрочем, свои последние денечки, из неизвестности в Петербург шел самый обыкновенный поезд, в одном из купе которого коротали время три не совсем обыкновенных пассажира[1]. Один из них был роста высокого, другой — среднего, а третий так и вовсе маленького. Лицо высокого дышало энергией и властностью, хотя проскальзывало в нем и что-то задиристо-мальчишеское. Лицо невысокого было неопределенно — одно из тех лиц, которые мы мельком видим и тут же забываем каждый день. Самым же замечательным было лицо пассажира среднего роста. Как бы получше описать его? Во-первых, это несомненно красивое лицо и даже несколько женственно-красивое. Во-вторых, это лицо человека, прекрасно знающего себе цену. В-третьих, цена эта, в свое время несомненно высокая, в настоящее время была неопределенной. Представьте себе золотой слиток в тот день, когда цена на золото по каким-то неведомым причинам резко упала. Да, цена упала, но золото остается золотом — таким вот слитком упавшего в цене, но все же при любых условиях остающегося ценным золота и было лицо пассажира среднего роста.

Итак, три разноростных человека, вместе со своими лицами[2], сидели в купе. Довольно долгое время троица сидела молча, не вступая друг с другом в беседу, но наконец одному из них, а именно высокому, надоело повисшее в купе неловкое молчание, и он обратился к «золотому» пассажиру среднего роста (в дальнейшем именуемым «средним»):

— Не возражаете, если я, выражаясь литературным языком, вступлю с вами в общение. Деваться-то нам некуда — все равно ведь познакомимся.

— Совсем не возражаю, — с охотою поддержал разговор средний, хотя, по-видимому, он с такою же охотой сидел бы и в полном молчании. — Всегда приятно поговорить с человеком, выражающимся литературным языком.

Следующий вопрос высокого, однако, был скорее бесцеремонно-кратким, а вовсе не изысканно-литературным:

— Зачем в Питер едете?

— По делу, — в тон ему ответил средний.

— Какому?

— По важному.

— Очень важному? — несколько насмешливо спросил высокий, как будто бы не верил в существование очень важных дел — во всяком случае для других.

— Очень, — спокойно и серьезно ответил средний и, в свою очередь, спросил:

— А вы?

— Зачем в Питер еду?

— Да.

— По делу. По важному. По очень важному делу в Питер еду. Так что мы оба едем в Питер и оба — по очень важным делам, с чем я нас и поздравляю.

— А я так просто из отпуска домой возвращаюсь, — вклинился в разговор человек маленького роста (в дальнейшем именуемый «маленьким»), которого, впрочем, никто ни о чем не спрашивал и чье замечание, таким образом, повисло в воздухе. Высокий же продолжил разговор со средним:

— Вы иностранец?

— Нет, — с улыбкой ответил средний. — А что — говорю неправильно? Или с акцентом?

— Вроде без акцента и не то, чтобы неправильно, но как бы немного через силу — как будто нужные слова подыскиваете.

— Понятно. Просто я очень долго не был в России, наверное, лет десять, — за границей обретался. Вот, навыки живого общения на русском и подрастерял.

— А что за границей делали?

— Лечился.

— Лечились? От чего лечились?

— Трудно сказать — меня потому за границу и отправили, что не могли точный диагноз поставить, а в Швейцарии как раз открылось заведение, где собирали таких вот «странных» пациентов, про которых не скажешь, что они в своем уме, но и сумасшедшими не назовешь.

— Ну, этак про любого можно сказать, — опять встрял маленький, но снова был проигнорирован.

— И что, вылечили в итоге? — продолжил вопрошать высокий.

— Вылечили, а точнее я сам вылечился, да я, впрочем, и не совсем болел[3]. Мне просто надо было успокоиться, а лучшего места для успокоения, чем Швейцария, не найти.

— Так же как и худшего места, чем Россия.

— Пожалуй, вы правы. Мой врач активно не советовал мне возвращаться на Родину — говорит, может быть рецидив. Но я в последнее время сильно тосковать стал.

— Ностальгия, что ли?

— Она самая. Прямо хоть в петлю лезь. Ну а чем в петлю, лучше уж домой, в Россию.

Все трое на минуту задумались: как можно интерпретировать данную фразу и стоит ли ее считать комплиментом России? Наконец, высокий бросил мысленные интерпретации и продолжил разговор:

— Мы, кстати, так и не познакомились. Вас как звать-то?

— Михаил. Михаил Юрьевич Лев.

— И чем же вы, Михаил Юрьевич, заниматься в России собираетесь?

— Я не собираюсь, я уже и так занимаюсь. Я — писатель.

Тут маленький засмеялся, высокий же посмотрел на среднего испытующе-соболезнующим взглядом, как будто желая убедиться в его все же не до конца залеченном сумасшествии, — с тем, чтобы уже более с ним не разговаривать. Тот, однако, совершенно спокойно выдержал этот взгляд, как бы еще раз проговорив: «Да, я — писатель, не сомневайтесь даже». Но высокий сомневался:

— Лев, Михаил Юрьевич… Не слышал о таком писателе.

— Мудрено было бы услышать. Я ведь писателем по-настоящему только в Швейцарии и стал — во время лечения. Лечение творчеством — распространенная практика; знаете ведь, например, как душевнобольные любят рисовать.

— Да, но на этом основании вовсе не всякий душевнобольной может назвать себя художником.

— Вы правы, хотя согласно современным представлениям, с вами могли бы и поспорить. Лично со мной спорят постоянно, без устали воспроизводя один и тот же вопрос: «Кто определит — художник перед вами или нет?»

— Кто разбирается в искусстве, тот и определит, — безапелляционно ответил высокий на этот, признаться, совсем не простой вопрос[4].

— Замечательно. А вы, к примеру, разбираетесь? — в свою очередь не без насмешки спросил Михаил.

— Разбираюсь, можете не сомневаться. Правда, в живописи не особо, а вот как раз в литературе — вполне прилично, — по-прежнему уверенно заявил высокий, проигнорировав или вовсе не заметив насмешливости. Надо сказать, что хотя изначально здесь и подчеркивалась властность и энергичность высокого пассажира, а также его некоторая бесцеремонность, но лицо его при этом несомненно можно было назвать еще и лицом интеллектуала. Представьте себе гиперактивного мальчишку, волею судеб запертого в библиотеке — с большой степенью вероятности его неуемная энергия уйдет в чтение, хотя ни по темпераменту, ни по складу характера он и совсем не похож на читателя. Вместе с тем сама его неуемность служит гарантией, что, став читателем, он прочитает очень много — если же библиотека будет подобрана со вкусом, то это почти является гарантией, что мальчишке будет привит и отменный вкус. Таким вот гиперактивно-вынужденным читателем, запертым в хорошей библиотеке, а потом выпущенным из нее на волю и казался высокий (скоро он и сам расскажет о себе, в целом подтвердив наши предположения), — отсюда его заявление о том, что он, мол, разбирается в литературе, не выглядело чрезмерно смешным или абсурдным (разве что несколько неуместным мог показаться его безапелляционный тон). Сделав это пояснение, возвращаюсь к диалогу:

— Разбираюсь, можете не сомневаться. Правда, в живописи не особо, а вот как раз в литературе — вполне прилично, — уверенно заявил высокий.

— Вот как! Так может, вы имеете какое-то отношение к издательскому бизнесу? Это было бы весьма кстати.

— Может и имею… А скажите, у вас папка на коленях лежит — это не рукопись случайно?

— Рукопись.

— Ваша поделка?

— Моих рук творение.

— И никаких других вещей я что-то у вас не вижу.

— Никаких других вещей у меня и нет. В одной этой рукописи вся моя суть и заключается[5]. А иногда мне даже кажется, что я перестал быть собой и превратился в придаток к написанному тексту. Так что есть я или нет — теперь не так уж и важно, а вот рукопись — она должна существовать.

— Разрешите взглянуть?

Михаил охотно передал высокому папку, в которой обнаружилась скрепленная кипа бумаг — страниц этак в четыреста. Высокий с удивлением заметил:

— Это что же — всё от руки написано?

— В Швейцарии нам не разрешалось пользоваться компьютерами. Поначалу это довольно сильно напрягало, но, поверите ли, привыкнуть к отсутствию компьютера можно довольно быстро.

— Отчего не поверить. И все же это удивительно: читать — сегодня! — от руки написанный текст! Всамделишная рукопись. Правда, почерк у вас, надо сказать, прекрасный.

— О, в этом у меня настоящий талант, я прямо-таки каллиграф, прямо-таки Лев Мышкин.

— Несомненно. Ну а сам-то роман кто-то уже читал?

— Мой лечащий врач хотел прочесть, но он просил меня писать по-немецки или по-французски, а по-русски, сами понимаете, он не читал, как и другие пациенты. А по-немецки я писать пробовал, но у меня плохо получалось.

— А по-русски — хорошо?

— По-русски — хорошо.

— Вы, как я вижу, о своем романе довольно-таки высокого мнения.

— Какой же писатель будет невысокого мнения о собственном произведении? Иной еще только первые пробы пера делает, а туда же — напечатайте, говорит, меня тиражом не менее чем в миллион экземпляров, да еще нобелевскую премию вручить не забудьте. А не вручат или даже не напечатают — зажимают, значит, гения. Другой — еще хуже. Годами пишет, ничего не выходит, отовсюду одни щелчки получает; уже ото всех, от кого только можно услышал, что он графоман, а все равно надеется, что раздастся звонок, книгу его напечатают все тем же миллионным тиражом и вручат все ту же вожделенную нобелевку. Нет, писатели — народ в своем самомнении упорный. Непробиваемый в своем самомнении народ, — среднего, то есть Михаила, казалось, немного потешали все эти горе-писатели, хотя можно было уловить в его словах и сочувствие к ним. Высокий же продолжал смотреть на среднего с нескрываемым скепсисом, вероятно не отделяя его от требующих сочувствия горе-писателей.

— И вам тоже нобелевку подавай? — прямо издевательски спросил он.

— Нет, без нобелевки я обойдусь, а вот напечатать рукопись в каком-нибудь приличном издательстве надо.

— И приличным тиражом, конечно? — продолжил издеваться высокий.

— И приличным тиражом, — спокойно подтвердил Михаил. — Впрочем, с этим я особых проблем не предвижу.

— Это почему же?

— Да уж такой я человек: что другим с трудом дается, у меня как-то само собою выходит, — веско, без всякой рисовки сказал Михаил. Ни издевательский тон высокого, ни его резкость ни на секунду не смутили его.

— А у меня прямо наоборот: что всем легко дается, у меня никак не получается; случись мне что написать — ни в жизнь никто не напечатал бы, — грустно заметил маленький. — Я, наверное, даже самиздатом умудрился бы не издаться, — совсем похоронил он себя. Средний посмотрел на маленького с любопытством, но высокий снова его проигнорировал. Он весь погрузился в чтение рукописи.

— Так, первая фраза: «Начну с самого важного». Ишь ты, с самого важного он начнет. Интересно, что там у нас самое важное? А, вот оно что… Хм… Впрочем, сейчас, в поезде все равно вердикта не вынесешь… Писать вы, конечно, умеете, но кто сейчас не умеет писать? Всеобщее бедствие всеобщей грамотности. А это единственный экземпляр романа?

— Единственный.

— Какая любопытная ситуация… Кстати, я так до сих пор и не представился. Александр. Александр Сергеевич Томский.

— Постойте-ка… — снова зашевелился малорослый собеседник, которого, впрочем, до сих пор отказывались принимать в собеседники. — Постойте-ка, да не может же быть, чтобы…

— Может быть, — сурово и брезгливо прервал его высокий.

— Неужели вы тот самый Томский — сын того самого Томского — нефтяного миллиардера, который умер две недели назад и оставил вам всё свое неслыханное состояние? Журнал «Форбс» оценивает его в 10 миллиардов долларов! И всё теперь ваше. С ума сойти!

— Ну чего ему, скажите пожалуйста! — раздражительно кивнул на маленького Томский. — Ведь я тебе ни копейки не дам, хоть ты тут неделю предо мной пляши.

— И буду, и буду плясать[6]. Вы думаете, я каждый день с миллиардерами встречаюсь? Денег-то ваших, мне, конечно, не потрогать, но, так сказать, лично прикоснуться…

— Только попробуй прикоснись — вмиг в окно вылетишь!

— Я фигурально…

— А я — буквально. Так и знал, что кто-нибудь привяжется… Писатели никому не интересны, а вот актеры, миллиардеры и всякие прочие президенты — прямо медом намазаны. Тьфу… Кругом одни сумасшедшие… Извините, Михаил Юрьевич.

— Не извиняйтесь, Александр Сергеевич.

— А что же вы едете как обычный смертный — в обычном купе? — продолжил маленький. — Я бы на вашем месте или уж целое купе себе выкупил, а лучше так и в своем собственном вагоне разъезжать. Средства позволяют.

— Но тогда бы я лишился удовольствия общения с тобой, а заодно вот и с Михаилом Юрьевичем не пересекся бы. А вообще я еще «не вступил в права наследования» — так это, кажется, называется. Вот, еду вступать.

— Кажется, у вас с отцом был какой-то конфликт…

— Ну не знаешь ведь…

— Ан вот и знаю. Глупов всё знает. Меня, кстати, Василием Глуповым зовут, хотя никто и не спрашивает. Конечно, невелика птица, а тоже имя-фамилию имею. Хотя как можно жить на свете с фамилией Глупов![7] Ну да живу как-то. Хотя…

— Поближе к делу.

— Правильно, не про себя же говорить — никому сие неинтересно. Не миллиардер ведь и даже не писатель… А вот представьте себе писателя Васю Глупова — купили бы вы книгу такого автора? Миллиардера Васю Глупова, может, еще и скушали бы… С деньгами всё скушают. Деньги, как известно, даже и таланты человеку сообщают[8]. Такая уж волшебная вещь.

— Деньги — вещь неплохая, но ничего волшебного в них нет. Деньги — это сила, но почти никто с толком этой силой не пользуется. Деловые люди всех мастей любят повторять: «На деньги дело надо делать». Оно верно, так и надо, но что они имеют в виду? — что на деньги надо сделать еще больше денег. А разве это дело? Нет, не дело. Совсем не дело. А уж что касается трат… Дальше покупки высокотехнологичных игрушек, пользования моделей или швыряния пачек в камин дело не идет. Особенно все эти рогожинско-швырятельные жесты меня бесят. Это, конечно, верх оригинальности — спустить всё в унитаз и считать себя на этом основании человеком с широкой душой! Просто Эверест оригинальности! Бесит!

Александр проговорил всё это с жаром — он явно повторял наболевшие и уже многократно произнесенные про себя слова, — теперь же слова эти вырвались наружу подобно лаве. Извергнувшись, вулкан-Александр обратился к Васе Глупову:

— Вот тебе сколько денег нужно для счастья?

— О, отчего бы и не помечтать в компании миллиардера! Да, пожалуй, много денег мне и не надо. Пятьдесят тысяч долларов меня вполне устроили бы.

— В месяц?

— На такие пряники судьбы я не рассчитываю. С меня хватит и единовременной выплаты.

— Получишь миллион.

— Что-что?

— Миллион, говорю, получишь[9].

— Вы это серьезно?

— Серьезно, и при свидетеле к тому же. Что, думаешь, осчастливил я тебя?

— Если только это не шутка. Знаете, пока деньги не в руках, всё как-то…

— Ладно, ладно, будут и в руках. Ха-ха, забавно получилось: только что осудил рогожинско-швырятельные жесты — и тут же миллион на ветер выбрасываю.

— Я — не ветер. Как говаривал Тартюф: «Я оборот деньгам похвальный дам».

— На благо ближнему?[10]

— На свое собственное, если разрешите.

— Собственное благо всегда иллюзорно.

— Это почему же?

— Долго объяснять, да и место неподходящее, да и не поймешь ты.

— Куда уж нам! Мы, как говорится, в университетах не учились…

— Не обучались[11], — поправил не совсем точную цитату Томский.

— Мы в университетах не обучались… — послушно поправился Василий.

— Оно и видно. Хотя Мольера и Булгакова при этом цитируешь; образование, значит, приличное имеешь, придуриваешься больше.

— Что еще остается придурку как не придуриваться?

— Ну и придуривайся, раз сам себя придурком считаешь, а я тебя переубеждать не стану, — раздражительно отрезал Томский.

— Переубеждать не надо; дайте мне только миллион, — вот я уже и не придурок.

— Дам, не волнуйся. Хм, мне и самому интересно, что ты с миллионом сделаешь. Впрочем, именно что ничего интересного. Нет у людей фантазии. Насмотрелся… Так что ты там про меня с отцом якобы знаешь?

— Да говорят, а точнее показывают (я по ящику сюжетец видел) — так вот, говорят, что женщину вы с ним не поделили.

— Тьфу ты, мерзость какая… Желтизна на желтизне.

— Неужели неправда?

— Про все эти сюжетцы уместен другой вопрос: «Неужели хоть что-нибудь из этого правда?» Конечно, неправда. Знаешь, какая любимая поговорка всех этих желтушников?

— Дыма без огня не бывает?

— Конечно. Они именно что напустят дыма, а потом и говорят: раз столько дыма, не может быть, чтобы и огонек где-то под ним не теплился. Тем и живут.

— Но ведь была женщина, даже интервью с ней показывали.

— Ну, раз интервью, значит, всё! Впрочем, успокойся, женщина такая была и даже стычка у нас состоялась по ее поводу…

— А говорите — вранье.

— И говорил, и говорю. Не из-за нее мы с отцом поссорились. А там история банальная — олигарх на крючке у охотницы за олигархами. Ты, кстати, это интервью-то сам видел?

— Видел.

— Ну и что скажешь про мадам?

— Красивая мадама.

— И этот туда же. Вот скажи ты мне — ну что в ней красивого?

— Прямо как с обложки журнала сошла. Гламурная женщина — мечта фотографа[12].

— Гламурного фотографа. Вы не представляете, Михаил, какие они страшные, когда с ними хоть немного в общение войдешь. Буквально тела без душ, я не преувеличиваю, именно такое впечатление многие из них производят. А всё, что проглядывает в них от души — они всё это мгновенно душат. Боятся всякого проявления живого. Ну да это отдельный разговор.

— История такая есть, — неожиданно сказал Михаил.

— История?

— Да, история о возникновении пластической хирургии. Не слышали?

— Нет.

— Так я вам ее сейчас расскажу.

История о возникновении пластической хирургии

Жила на свете барышня — всем пригожая барышня, но сама она считала себя дурнушкой, а ей хотелось быть распервейшей на свете красавицей. Что делать? Обратиться к исполнителю различного рода суетно-тщеславных человеческих желаний, конечно — к самому дьяволу, то есть. Обратилась. Дьявол согласился помочь, но, как водится, под залог души. Девушка тоже согласилась. Тут-то, при передаче души и возникла загвоздка, потому как души у барышни не оказалось. Уж искали они душу-душеньку, уж как искали, — но даже и намека не нашли. Задумался дьявол, крепко задумался, а придумщик он все же большой, так что месяца через два нашел-таки выход из ситуации. «Грешники, — говорит, — обычно расплачиваются душой, ну а у кого нет души, пусть расплачиваются телом. Согласна ли ты изуродовать свое тело, но при условии, что окружающим будет казаться, что оно стало красивее?». «А им точно будет так казаться?» — спросила девушка. «Точно», — пообещал дьявол. Девушка согласилась и во мгновения ока была располосована скальпелем и накачана силиконом, так что из милой барышни превратилась в настоящего крокодила — ну да окружающие девушку люди в своем большинстве считали, что она превратилась-таки в красавицу — их взоры туманил дьявол, любой же человек, от дьявола хоть сколько-то отдаленный, прекрасно видел совершенную подмену. Так родилась пластическая хирургия, штампующая гламурных крокодилов; правда, обман слишком часто выходит наружу и для самых затуманенных глаз (так что только слепой не увидит, что нормальное тело безнадежно изуродовали) — ну да ведь не может же дьявол не обманывать и в мелочах. Такая вот история.

— Сами придумали? — вопросил Александр Высокий.

— Конечно, сам, — не без ехидцы ответил за среднего Михаила маленький Василий.

— Тебя, кажется, не спрашивали, — одернул его Александр.

— Зачем вы так грубо? — вступился за Василия Михаил. — Ни к чему это.

— Пожалуй, что и ни к чему, — согласился Александр. — Да он сам виноват — как будто и рад, что его свысока третируют. А, Вася, не прав я?

— Правы, как же вы можете быть неправы? Десять миллиардов раз правы.

— Видите, Михаил. Он сам напрашивается.

— Он напрашивается, а вы не ведитесь. Человека т