Как вы смеете произносить его имя своими мерзкими губами, как вы смеете бранить Короля?
Брайан. А как вы смеете хвалить его? Не позволю хвалить того, кто ограбил моего хозяина.
Мэр. А разве у него нет такого права? Мог бы и голову снести твоему хозяину, разве он не король? Его воля — снести башку хоть тебе, хоть мне! То-то. Да здравствует Король! За то, что еще не снес нам башки! Кричи: да здравствует король!
Какое страшно бледное лицо! То белизна проказы — лунной хвори, Что заражает мир. Когда умрем, Пусть нас положат на холме открытом Вверх лицами, чтоб знали все — и тот Бродяга прокаженный в бледном небе, — Что мертвые смеются.
Чего еще ты от поэтов ждал, Как не печали? Замолчи и слушай. Суровые ступени эти — школа, В которой буду я тебя учить. Запомни: даже на руинах мира Поэзия пребудет петь, ликуя; Она — как расточающая длань, Как треснувший стручок, как радость жертвы В святом огне, как Божий смех во мгле.
Если бы я был королем, я бы не стал связываться с человеком, складывающим стихи. Есть в них что-то неладное. Знавал я одного такого, который из года в год складывал стихи, сидя на развилке дорог под кустом боярышника, так что в конце концов весь боярышник на дороге, от Инчи до Килтартана, увял и засох, а ведь он был такой же оборванец, как и мы.
