Цитаты из книги автора Максим Горький Сергей Есенин

всюду усердно гремела честная немецкая музыка, которую можно бы назвать "музыкой для толстых"

Когда одевались в прихожей, Дункан стала нежно целовать мужчин.
- Очень хороши рошен, - растроганно говорила она. - Такой - ух! Не бывает...
Есенин грубо разыграл сцену ревности, шлёпнул её ладонью по спине, закричал:
- Не смей целовать чужих!
Мне подумалось, что он сделал это лишь для того, чтоб назвать окружающих людей чужими.

После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько

человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для

выражения неисчерпаемой "печали полей"*, любви ко всему живому в

мире и

милосердия, которое — более всего иного — заслужено человеком.

Но вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его

стало тяжело до слёз. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным

и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос

поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более

резко подчёркивало каменные слова Хлопуши. Изумительно искренно, с

невероятной силою прозвучало неоднократно и в разных тонах

повторенное

требование каторжника

Через шесть-семь лет я увидел Есенина в Берлине, в квартире

А.Н.Толстого. От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень

ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком

солнце.

Беспокойный взгляд их скользил по лицам людей изменчиво, то

вызывающе и

пренебрежительно, то, вдруг, неуверенно, смущённо и недоверчиво.

Мне

показалось, что в общем он настроен недружелюбно к людям. И было видно, что он — человек пьющий. Веки опухли, белки глаз воспалены, кожа на лице

и шее— серая, поблекла, как у человека, который мало бывает на воздухе и

плохо

спит. А руки его беспокойны и в кистях размотаны, точно у барабанщика. Да

и весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное

и даже неясно помнит, что именно забыто им?

Есенин вызвал у меня неяркое впечатление скромного и

несколько растерявшегося мальчика, который сам чувствует, что не место ему в огромном Петербурге.

Такие чистенькие мальчики — жильцы тихих городов, Калуги, Орла, Рязани, Симбирска, Тамбова. Там видишь их приказчиками в торговых

рядах, подмастерьями столяров, танцорами и певцами в трактирных хорах, а в самой лучшей позиции — детьми небогатых купцов, сторонников

"древлего благочестия".

Впервые я увидал Есенина в

1914 году, где-то встретил его вместе с Клюевым. Он

показался мне мальчиком 15—17 лет. Кудрявенький и светлый, в голубой

рубашке, в поддёвке и сапогах с набором, он очень напомнил

слащавенькие открытки Самокиш-Судковской, изображавшей боярских

детей, всех с одним и тем же лицом.

недружелюбно к людям. И было видно, что он — человек пьющий. Веки опухли, белки глаз воспалены, кожа на лице

и шее— серая, поблекла, как у человека, который мало бывает на воздухе и

плохо

спит. А руки его беспокойны и в кистях размотаны, точно у барабанщика. Да

и весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное

Через шесть-семь лет я увидел Есенина в Берлине, в квартире

А.Н.Толстого. От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень

ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком

солнце.

Беспокойный взгляд их скользил по лицам людей изменчиво, то

вызывающе и

пренебрежительно, то, вдруг, неуверенно, смущённо и недоверчиво.

когда я читал его размашистые, яркие, удивительно сердечные

стихи, не верилось мне, что пишет их тот самый нарочито картинно одетый

мальчик, с которым я стоял, ночью, на Симеоновском и видел, как он, сквозь

зубы, плюёт на чёрный бархат реки, стиснутой гранитом.