Оглавление

1. Девятый всадник
2. ДЕВЯТЫЙ ВСАДНИК
3. ЧАСТЬ 3. Служба в красном
   1. Пролог
   2. ХХХ
   3. ХХХ
   4. ХХХ
   5. XXX

ДЕВЯТЫЙ ВСАДНИК

ЧАСТЬ 3. Служба в красном

Пролог

Санкт-Петербург, май 1801 года.

«Христофор, по поводу тебя я все решил. Ты остаешься при мне. В должности я тебя утверждаю, потому как не представляю, что делать в твое отсутствие», — император Александр склонился над бумагой, не глядя на лица собравшихся, все из которых входили в его самый близкий круг. Солнце косыми лучами ложилось на зеленую обивку мебели, на письменный стол и позолоченный письменный прибор, создавая вокруг головы государя словно бы ореол, как на портретах

«Все ли это видят, или мне только кажется?» — думал граф Кристоф, стоя перед государем. Услышав его повеление, он склонил голову и сделал шаг назад. «Благодарю вас, Ваше Величество», — произнес он. — «Постараюсь служить вам столь же верно, как и…», — он запнулся, потому что в очередной раз напоминать императору о его потере, из-за которой Александр терзаем совестью, не хотел. При этом он почувствовал, что на него обращены взгляды всех остальных присутствующих: испытующие, недоуменные, а то даже изумленные его внезапно приключившимся заиканием, которого прежде за ним не замечалось.

«…Как и ранее», — фразу он обрубил резко, потом побледнел слегка и опустил глаза.

Государь фразу не заметил, и перешел к другим.

«Пьер, ты остаешься при свите», — обратился он к князю Долгорукову. — «Моим личным адъютантом».

«Ты, князь, идешь товарищем к графу Ливену», — продолжил император, обращаясь к Волконскому.

«Рад служить вам, чем могу, Ваше Величество», — отозвался князь Петр. Кристоф выразительно посмотрел на него, но его широкое лицо не отразило ни радости, ни удивления.

«Твою преданность я всегда буду помнить», — продолжал Александр.

«Что же касается вас…», — он взглянул на стоявших по левую руку от стола графа Строганова, его кузена Новосильцева и сдержанного, как всегда, Кочубея, которого Кристоф не сразу заметил. — «Мы поговорим об этом отдельно».

…«Конечно, они другое дело», — говорил графу Ливену Пьер Долгоруков чуть позже вечером, когда они сидели у него в гостиной и обсуждали новые назначения. — «Мы с тобой кто? Простые служаки. „Подай-принеси“, вроде наших камердинеров. Ну а эти… Еще поляка забыли, как его, Чарторыйского. Так вот, они особая статья».

Кристоф особо не вслушивался в слова своего приятеля, позволяя ему разоряться на этот счет сколько угодно.

«Какая тебе разница? Никто ж со свиты не гонит», — спросил он равнодушно, разглядывая немного неровные кончики своих ногтей.

«А такая разница, что у них будет вся власть. Они — личные друзья. Не ты, не я, не Волконский даже… А вот эти якобинцы, поляки, бастарды знатных родителей, племянники богатых хохлов и хрен пойми кто еще», — продолжал разоряться Долгоруков, попивая вино из бокала.

«Пустое. Всякое в жизни может поменяться еще тысячу раз, и ты будешь со смехом вспоминать все, чего опасаешься нынче», — философски заметил Ливен. Его настроение последнее время было умиротворенным, как никогда, и думал он о недавно купленной даче на Каменном острове, недалеко от государева дворца, который Александр хотел сделать своей летней резиденцией. Дом был двухэтажный, довольно просторный, с большим яблоневым садом при нем и обширными зарослями сирени, буйно разросшейся вокруг. Когда граф только переступил порог этого жилища, то сразу понял: он хочет здесь жить. Не только летом, но желательно всегда. И вот, он уже подписал купчую, ее заверили подписями, и вскоре предстояло туда переехать…

«Ты нынче мудр, как никогда», — проговорил Долгоруков. — «Мне бы столько мудрости».

«Я же говорю, рано еще о чем-то переживать. Лучше скажи, как оно было в Смоленской губернии».

«Как в раю», — откликнулся князь.

«Серьезно?»

«Абсолютно серьезно», — усмехнулся князь Петр. — «Причем рай был мусульманский. Повсюду хорошенькие гурии…»

«О да, я уж боялся, что ты холостым оттуда не уедешь», — проговорил Кристоф.

«Да у меня с женитьбой просто так не получится, сам знаешь», — ответил князь Пьер, а потом приказал своему слуге принести еще вина, курительные приборы и табак. — «Но я и без того времени зря не терял. Потом мы отправились в Литву, а там уже сам знаешь, каков малинник…»

«Могу себе представить», — усмехнулся Кристоф, и перешел на достоинства тех или иных знакомых им дам.

«И к чему теперь удивляться, что государь выбрал Нарышкину?» — вспомнил Долгоруков.

«Скорее, теперь не удивляться, а огорчаться надобно», — возразил ему Кристоф, потягивая трубку. — «Попробуй-ка быть перейти дорогу государю нынче».

«Тем обиднее, так как мадам графиня строгими нравами никогда не отличалась», — дополнил его князь Петр.

«Остается только любоваться со стороны, благо, там есть на что посмотреть», — Кристоф вспомнил дивную, словно с картины старинного живописца сошедшую графиню Марию Нарышкину. Потом отчего-то подумал, что вся ее родня нынче осталась более чем приближенной ко Двору.

«Да, не то что раньше», — усмехнулся Долгоруков. — «Впрочем, как ты там говорил: „Подобное тянется к подобному“?»

«Учти только, что это сказал не я», — Кристофу отчего-то стало мутно на душе, лишь только друг намекнул на покойного Павла. Его всячески старались забыть, а если вспоминали, то с молодечеством. Каждый его знакомый при откровенном разговоре непременно упоминал, что поучаствовал в «славном деле» и вовсю преувеличивал свою роль в заговоре. Даже сидящий нынче напротив Кристофа князь Петр, который был при своем полку, но на страже не стоял, всячески намекал, что «помогал избавиться от тирана». Граф Ливен понимал чувства тех, кто так полагает, но высказанные вслух, они носили в себе нехороший осадок. Еще и государь мрачен и растерян, даже высказывал давеча при нем, Кристофе, и Волконском, что не хочет короноваться. «Я готов уступить трон матери», — произнес Александр отчаянно. — «Раз она сего от меня добивается своим молчанием и тихим презрением. Лишь бы меня простили…» Конечно, Ливен и Волконский начали его хором переубеждать не совершать столь опрометчивых поступков, а покориться воле всевышнего.

«Я вот что думаю», — произнес Ливен, переводя разговор на другое. — «Только не обижайся. Видишь ли, Пьер, чем громче ты присваиваешь себе сомнительные заслуги, тем более отталкиваешь от себя императора. Знаешь ли, что с Паленом стало?»

«И по заслугам», — подхватил Долгоруков. — «Нечего было так вести себя!»

С Паленом вообще вышло нехорошо, но Кристоф старался об этом не думать. Вспомнил строки из письма Десятого, написанного им как раз накануне его отъезда в курляндское имение — навсегда: «Кому гнить, кому цвести… И ничему более не удивляйся». Кристоф тогда подумал, будто Десятый написал это послание, будучи мертвецки пьяным, и, судя по всему, был недалек от истины — строчки падали вниз, буквы были неразборчивыми, в нескольких местах письмо выглядело так, словно побывало в воде. «На его месте я бы тоже в запой ушел», — подумал тогда Кристоф.

«А так, я все, конечно, понимаю, не надо рассказывать», — продолжил князь Петр. — «Но мы-то большего заслуживаем, чем эти вот… Разве не согласен?»

«Нас всех пока оценивают по достоинству», — завершил его мысль граф Ливен, не желая поддерживать далее разговор про «вот этих вот», то есть, про Строганова, Новосильцева, Кочубея и отсутствующего пока Чарторыйского. С другой стороны, он также понимал чувства друга. Тот ухватился за возможность близости к государю мертвенно крепкой хваткой и не желает делиться ею с неприятными ему людьми. Про этот «квартет» Кристоф и сам не думал ничего особо хорошего. Аристократы, богачи, те, кому с детства все приносили на блюдечке, — вот кто они. В неприязни, однако, не было ничего личного. Как там говорил некий граф Меттерних, такой же надменный юнец, как этот Строганов или Новосильцев? «Классовая ненависть», вот правильное слово. И граф изумлялся своему другу, первому аристократу и князю из Рюриковичей — ему-то зачем эту классовую ненависть испытывать? У него ж все с самого детства было: богатство, хорошее образование, почет и уважение. Оказывается, и у такого, как Пьер Долгоруков, тоже есть кому завидовать.

«Кому что. Кого облечают личной дружбой, а кому подачки бросают, чтобы не бунтовали», — недовольным тоном проговорил Долгоруков.

«А хочешь ли ты сей личной дружбы?» — Кристоф посмотрел на друга пристально, так, что ему стало заметно неуютно под таким взглядом.

Сам граф отлично знал, чего это государево доверие на деле стоит. Оно приносит одни только проблемы, лишние хлопоты. Поэтому он не разделял амбиций своего друга, желающего непременно стать первым приближенным императора Александра. Самому Кристофу более всего хотелось, чтобы его наконец оставили в покое, дав хоть немного пожить жизнью частного лица. Поэтому он даже был рад, что в интимный кружок императора не вошел.

«Разве ж это плохо — дружба государя?» — спросил недоуменный Долгоруков.

«Сама по себе она не плоха, но куда хуже обычного благоволения, уж поверь мне».

«Меня еще вот что волнует», — продолжал князь Петр, не обращая внимания на здравые размышления своего приятеля. — «Мы ж так вечно будем друзьями французов».

«С чего же ты взял?» — недоуменно посмотрел на него Кристоф.

«А вот с того, что с такими друзьями просвещенными», — последнее слово Долгоруков произнес с явной издевкой. — «С ними у нас, небось, соберется своя Директория. И угадай, кто в нее войдет? Уж точно не мы с тобой».

Кристоф глядел на него недоверчиво. Подобные разговоры он слыхал и раньше — мол, государь твердо вознамерился дать России конституцию, разделить власть с другими своими приближенными, среди которых назывались те, на коих нынче точил зуб его приятель. Многие негодовали от подобного «ребячества», немногие восхваляли просвещенность монарха. Но сам граф не очень верил в то, что подобные меры вообще возможны.

«Все они очень хорошо поняли, к чему приведет союз с Францией», — попробовал разуверить друга граф.

«Они? Да они на Францию молятся! И гражданина великого консула почитают, словно Мессию!» — воскликнул Долгоруков. — «Вспомни этого якобинца Строганова, так он нас всех во фригийские колпаки обрядит. Остальные не лучше ничем».

Кристоф подумал, что его другу не надо было столько пить. Сейчас еще начнет крушить мебель или предложить пойти стекла бить в Строгановский дворец. Уговаривать его было бессмысленно в таком состоянии.

«Посуди сам — раз они за равенство и братство, то какое право имеют нас заставлять что-то делать?» — словно мимоходом, сказал Кристоф, дабы успокоить своего не в меру разбушевавшегося приятеля.

«А ты прав», — после небольшой паузы произнес Долгоруков. — «Только не уговаривай меня их любить и под них подлаживаться».

«Да кто ж тебя уговорит?» — с тонкой усмешкой проговорил граф. — «И довольно уже о „квартете“. Много чести портить такой хороший вечер разговорами о них».

«Твоя правда», — произнес князь Петр. — «А вообще, Христофор, вижу, ты тут умнее многих… А маменька мне всегда говорила: «Держись, Петруша, умных, да не пропадешь. Дураки тебя с собой в могилу утащат».

«Как будто она не считала тебя умным?» — переспросил его Кристоф.

Князь Петр улыбнулся слегка застенчиво.

«Понимаю, меня матушка тоже полагает страшным идиотом», — откликнулся граф. — «У родителей обычное дело — кажется, будто их дети из пеленок еще не вышли, хоть они уже в чинах и свои семьи имеют».

«В самом деле», — произнес Долгоруков. — «Но совет ее хорош, стараюсь ему следовать».

«И я тоже, хоть мне так не говорили», — откликнулся граф Ливен.

Сам он подумал, что умные люди частенько склонны пользоваться другими людьми в своих целях, так что доверять им тоже не стоит. Все чаще он полагал, будто лучше всего вообще ни на кого полагаться. Но если постоянно жить на виду, вращаться в свете, как он, то вступать в приятельские или дружеские отношения становится неизбежностью. Да и обычное человеческое участие тоже необходимо…

Они посидели здесь еще какое-то время, потом распрощались. Ночь стояла белая и прозрачная, когда юные люди видят пленительные сны о любви и грядущем счастье, а люди с нечистой совестью — призраков, напоминающих им о былых злодеяниях. Граф приказал ехать помедленнее, и вгляделся на противоположный берег Невы. Величественная стрелка Васильевского острова на Западе — торжественный фасад довольно бедного предместья, напоминающего его почти родное рижское Задвинье. Затем — шпиль Петропавловского собора, возносившийся в серовато-сиреневое небо, на котором застыла негаснущая заря. Теперь крепость казалась совсем не страшной. Некого сажать, некого освобождать. Спокойная водная гладь сменила белый лед, по которому он проезжал несколько месяцев тому назад на выручку своему адъютанту. Тот более-менее поправился, но выходить на активную службу не мог пока, уехал в поместье. Может, и к лучшему.

В этом городе никогда ничего не понятно, — подумал Кристоф, вспомнив первые свои впечатления о столице, когда он там оказался. Странно, но сейчас он тоже чувствует себя как тогда. Закончился большой период его жизни, начались перемены — явно к лучшему, но все равно выводящие из себя. И, главное, как и тогда, нужно будет переделывать себя полностью. Усваивать новые умения. Заводить новые знакомства. И привыкать к совершенно иному положению.

Долгоруков негодует на «квартет» неправомерно. Кристоф бы мог с ними пообщаться поближе, чтобы понять, что эти люди в самом деле хотят и как они своих целей готовы добиваться. Можно про них что угодно говорить — и про «якобинство», и про желание устроить революцию, созвать Конвент и устроить еще множество бесчинств, которые вгоняли завсегдатаев гостиной его матушки в ужас. Кристоф даже не отрицал, что смог бы с ними подружиться. И, кто знает, может, они смотрят на него, на Волконского, на Долгорукова и тоже считают их «страшными интриганами», мешающими им осуществлять их цели? Враждовать и интриговать нынче не время, хотя обстановка просто-таки толкает на это. На том он и порешил.

…Приехав домой, он прошел в свой кабинет и снова достал связку писем «от Селаниры к Химере». О них словно бы все забыли навсегда. Даже Рибопьер, которого участь посланий страшно волновала во время болезни. Так как же с ними поступить? Обременять себя ими граф не желал. Поэтому решил взять их с собой назавтра и передать первому из лиц, которые могли бы разгадать тайну, скрывающуюся в этих посланиях.

Назавтра к нему подошла камер-фрау императрицы Елизаветы, графиня Варвара Головина, и, с некоторым вызовом глядя на него своими блестящими, пронзительными карими глазами, произнесла размеренно:

«Ваше Сиятельство, государыня хотела бы встретиться с вами и поговорить о деле, к коему вы можете иметь прямое касательство».

«Когда же мне следует явиться к ней?» — спросил Ливен.

«Можете прямо сейчас. Я вас проведу», — и графиня жестом показала ему следовать за ней. Его провели в покои императрицы, весьма скромно обставленные. Елизавета сидела на кресле с раскрытой книгой на коленях, но непохоже было, чтобы до визита графа она ее увлеченно читала. Белый шпиц сидел у нее в ногах, залаял при явлении гостей, и по мимолетному взгляду государыни, графиня Варвара подхватила собачку на руки, и удалилась. Императрица закрыла книгу, положила ее на туалетный столик и приблизилась к графу. Тот, не стесняясь, разглядывал все вокруг себя, стараясь не глядеть навязчиво на императрицу — женщину очень красивую и изящную.

«Ваше Сиятельство», — произнесла она, подавая ему для поцелуя руку, унизанную тонкими золотыми кольцами — наверное, единственное ее украшение. — «Мне нужны письма, которые были во владении камер-юнкера Рибопьера до тех пор, пока с ним не случилось этой беды…»

«Откуда она знает, что письма могут быть у меня?» — растерянно подумал Кристоф. — «Кто же доложился?»

Он молча раскрыл портфель, который имел с собой, и предъявил искомую связку. При ее виде прозрачные серо-голубые глаза государыни, обрамленные длинными золотистыми ресницами, выразили крайнюю степень удивления.

«Благодарю вас, граф», — произнесла Елизавета тихим голосом, в котором явно слышались нотки изумления. — «Но прошу вас, скажите мне, известно ли вам содержание этих писем?»

«Никак нет, Ваше Величество», — проговорил Кристоф.

«Или, хотя бы, догадываетесь, кто есть Селанира?» — испытующе произнесла она.

«Я не смею об этом догадываться».

Их взгляды встретились. Он понял, что врать императрице бессмысленно. Той понятны ее догадки.

«В любом случае», — произнесла она. — «Я могу быть уверена, что о своих догадках вы никому никогда не расскажете. Впрочем, боюсь, что сейчас сохранение тайны не имеет никакого смысла…».

«Моя честь в любом случае не позволит вести компроментирующие мою государыню разговоры», — твердо произнес Кристоф. — «И я не потерплю таких разговоров в своем присутствии».

«Вы настоящий рыцарь, Ваше Сиятельство», — Елизавета проговорила эти слова без всякой лести в голосе, без снисходительности или многозначительности. Она словно констатировала не всем очевидный факт, который выяснила только нынче.

«Что там давеча говорил Талызин?» — подумал Кристоф. — «Наш глава — всегда государь той страны, где мы держим двор? А как же насчет государыни?».

«И еще, граф», — продолжила императрица. — «Моя сестра, принцесса Амалия, живо интересуется состоянием господина Рибопьера, но так как задавать вопросы вслух она не может, то ей приходится довольствоваться слухами, не все их которых верны, как вы понимаете…»

«Скажите Ее Высочеству, что он себя чувствует хорошо, несмотря на обширную кровопотерю и перенесенную лихорадку. Опасность давно миновала, но его здоровье так и не восстановилось, поэтому по совету докторов мой адъютант удалился в свои имения», — Кристоф глядел в сторону, как всегда, когда ему приходилось рассказывать о своих воспоминаниях. — «Я не знаю, когда он появится в свете, но надеюсь, что осенью мы его можем увидеть. Мне самому его весьма не хватает, Ваше Величество…»

«Благодарю вас», — произнесла императрица, прерывая его. — «Надеюсь, Амалии сих сведений будет достаточно. И, опять-таки, я очень надеюсь, что вы не передадите господину Рибопьеру о том, кто именно интересовался его здоровьем».

Кристоф только кивнул утвердительно. Ничего подобного он рассказывать бы не стал.

«Сестрица, как хорошо, что граф Ливен у тебя, а то я сама его искала», — послышался мелодичный голос, и перед его взором появилась старшая из сестер Баденских. Они с Елизаветой были во многом похожи, но если красота императрицы казалась хрупкой и нежной, то Амалия, при тех же чертах лица, виделась решительной и страстной. Волосы у нее были, скорее, каштановыми, чем белокурыми, но того же пепельного оттенка, а глаза были более яркими, пламенными.

Кристоф почувствовал себя в неудобном положении. Возможно, принцесса Баденская прямо сейчас потребует выдать ему те сведения, которые он передал императрице. А, может быть, та и без того все сама слышала, и нынче хочет лишь убедиться в правоте сказанных слов. Амалия смотрела на него прямо и откровенно, и во взоре ее ярко-синих глаз виделось нечто оценивающее, почти что кокетливое.

«Мне надобно кое-что вам сказать наедине, Ваше Сиятельство», — произнесла девушка. — «Сестрица, позволишь ли мне у тебя похитить графа на несколько минут?»

«Мы уже закончили, Амальхен», — откликнулась императрица Елизавета. В голосе ее слышалась обреченная покорность.

«Отлично. Пройдемте, граф», — Амалия указала в сторону двери, и Кристоф последовал за ней, теряясь в догадках, что же именно ей надобно.

«Присаживайтесь сюда», — она показала на зеленое плюшевое кресло, оказавшееся весьма удобным. — «Не стесняйтесь, располагайтесь как дома».

В комнате были задернуты портьеры, а в углу дымила аромакурильница, распространяя теплый аромат сандалового дерева по комнате. Амалия уселась напротив него, распахнув на груди темно-оранжевую шаль.

«Итак, Селанира — моя сестра, Химера — князь Адам Чарторыйский, Зевс — покойный государь… А кто же я?»

Кристоф счел вопрос риторическим, поэтому промолчал. Тогда Амалия повторила:

«Не скажете ли, в кого меня определили?»

«Я не притрагивался к сим посланиям, Ваше Высочество, поэтому не могу знать», — ответил Кристоф.

«Не притрагивались?» — с деланным изумлением в голосе произнесла Амалия. — «Так, значит, зря я раскрыла вам тайну?»

Кристофа начала злить обстановка этого будуара. Интересно, сколько раз здесь бывал Саша Рибопьер? И бывал ли он здесь вообще?

Он пожал плечами в нетерпении и сказал несколько более резко, чем хотел бы:

«Любопытством я никогда не отличался. К тому же, мне было не до того…»

«Понимаю, ну а все же, к какой богине вы бы меня приравняли?» — голос Амалии сделался совсем кокетливым. — «К Диане, верно? Но эта роль набила мне оскомину во всех маскарадах… Неужто к Минерве? Или к Венере?»

«Вы сама по себе божество, Ваше Высочество», — ответил Кристоф.

Амалия рассмеялась весьма громко.

«Спасибо вам за любезность, граф… Хотела вам поведать тайну в обмен на чужую, но коли вы так яростно храните чужие секреты, то придется мне быть щедрой… Знаете ли вы, что ваша супруга ведет себя не так уж пристойно в ваше отсутствие?»

Граф недоумевающе взглянул на девушку. Что ей в Дотти? И причем тут она?

«Что значит „непристойно себя ведет“?» — спросил он напрямую.

«А то, что во время вашего отсутствия она взяла обыкновение гулять перед домом и весьма вольно разговаривать с молодыми кавалерами на улице. Не находите ли сию привычку крайне опасной?»

Слова Амалии весьма расходились с выражением ее кокетливого личика. Казалось, их должна бы произносить суровая пожилая дама, а не молодая женщина, имеющая весьма вольные (если верить слухам) взгляды на жизнь.

«К тому же, не знаю, соврали ли вы ради своего блага или ради того, чтобы не смущать мою сестру», — продолжила, как ни в чем не бывало, эта принцесса.

«Поясните, прошу вас, Ваше Высочество», — проговорил Кристоф, чувствуя, что его заманивают в какую-то непонятную ловушку.

«А к тому, что молодой человек, с которым так прекрасно общалась ваша милая супруга прямо на крыльце дома, — господин Рибопьер и есть. Никуда он не уезжал!» — воскликнула Амалия.

«Скорее всего, так быстро вернулся», — задумчиво произнес Кристоф, сохраняя самообладание перед лицом гнева этой принцессы. — «Или же…»

«Вы хотите сказать, граф, точно ли я его узнала, ни с кем не перепутала? Отвечу: это именно он. Я признаю его из тысячи!» — лицо принцессы раскраснелось, и своим румянцем в сочетании с экспансивностью она весьма красноречиво выдавала свои истинные чувства к кристофову адъютанту.

«Так вот», — голос девушки сделался снова спокойным и злым. — «Непременно поговорите с графиней Доротеей и сообщите ей, что так вести себя не должно. А если хотите быть моим другом — то напомните вашему подчиненному мое имя. Оно должно о многом ему говорить…»

«Это всё, Ваше Высочество?» — нетерпеливо спросил граф Ливен.

Девушка не отвечала, продолжая глядеть на него пристально.

«Вы храните очень много тайн», — тихо произнесла она. — «Не боитесь ли, что в один прекрасный день некоторые из них выйдут наружу?»

«Уверяю вас, Ваше Высочество», — произнес весьма сдержанно граф. — «Я стараюсь не брать на себя тех секретов, которые не смогу сохранить».

«Моя сестра полагает, будто ее тайны никто не знает», — пространно произнесла Амалия. — «Вот святая простота. Да они белыми нитками шиты».

Кристофу тоже хотелось сказать: «В этом смысле вы, Ваше Высочество, крайне похожи на свою сестру». Но он промолчал, дабы не вызывать ее неудовольствия, которое, как он убедился, могло завести его очень далеко. Ясно было, что Амалия просто-напросто приревновала Рибопьера, на которого положила глаз, к Доротее, посему и решила возбудить в графе Кристофе ревность к его собственной жене. Ему внезапно стало противно от подобных мелочных интриг. «Опомнились, и начали ерундой страдать», — подумал он, никого, собственно, не имея в виду.

«Сожалею, Ваше Высочество, но я должен идти. Дела не ждут», — твердо произнес граф, вставая первым с места и понимая, что дерзко нарушает общепринятый этикет.

«Ну так ступайте», — ответила девушка, — «И не забудьте, о чем вы договаривались. Да, и следите за женой».

«Прощайте, Ваше Высочество», — твердо проговорил Кристоф и вышел из ее покоев.

«Вот это я и ненавижу более всего», — думал он. — «В недавнем прошлом все были слишком напуганы, чтобы интриговать и преследовать свои интересы. Нынче начинается… И может обрести огромный размах»

Несмотря на все милости, которые ему волею государя выпали на долю, несмотря на то, что нынче наконец-то можно насладиться своим высоким положением и богатством, Кристоф более всего желал удалиться от двора, закрыться в деревне и вести жизнь, как можно более далекую от интриг, от вот этих своекорыстных принцесс, от постоянного диктата приличий, вымышленных власть предержащими для контроля над подданными. Его поступку бы удивились многие, подумали, что словно бы странная болезнь их какая-то охватила: его старший брат в прошлом месяце принес рапорт об отставке, без всяких объяснений взял и уехал в Курляндию. Перед этим он почти вечер пробыл у матери, что-то ей говорил наедине, и оставалось только догадываться, зачем ему нужно было поступать именно так. Кристоф даже не думал об этом и пресекал всякие расспросы Доротеи по этому поводу. Нынче он подумал, что стоило бы и ему последовать тому же плану. Только теперь уже поздно. Разве что служба позволит ему держаться подальше от Двора.

…Когда, оказавшись вечером дома, он прошел к Доротее, то сразу понял, что любой разговор с ней в нынешнем состоянии сделает только хуже. Она сидела на канапе и горестно плакала. Причину ее слез можно было не объяснять, однако Кристоф на всякий случай спросил:

«Что же случилось?»

Его супруга ничего не отвечала. Она словно не заметила его появления, глядела куда-то в сторону и продолжала рыдать, даже не думая вытирать слезы.

Слезы украшают девиц только в дурных романах, и Кристоф имел множество причин в этом убедиться самостоятельно. Лицо Дотти пошло алыми пятнами, губы некрасиво распухли.

Он присел рядом с ней на канапе и проговорил как можно спокойнее:

«Полно, Дотти, не надо так убиваться. Скажи, прошу тебя, что произошло?»

«Это все Ее Величество!» — отвечала запинающимся голосом Дотти. — «Ну что я такого сделала? Maman туда же… «Ах, вы непристойно ведете себя, не имеете права! Репутация вашего супруга пострадает от столь опрометчивого поведения».

«Понятно. Амалия не преминула рассказать государыне обо всем, даже и додумала от себя что-нибудь для красочности», — подумал Кристоф с негодованием.

«Моя репутация уже ни от чего не пострадает», — холодно произнес он.

«Между прочим, они должны были знать, что Рибопьер — твой адъютант и свой человек в нашем доме, а не какой-то случайный прохожий! И более того, я была с Анной! Что это значит — мне нельзя выйти подышать свежим воздухом? А от всех знакомых надо бежать, как от чумы?» — продолжала Дотти, и слезы снова брызнули из ее глаз. Злые слезы.

«Она не из тех, кто плачет от слабости — скорее, от избытка силы», — думал Кристоф.

«Я знаю, что случилось. Мне доложили. Не бери в голову», — спокойно произнес он вслух.

«И тебе уже доложили? Как будто я одна такая! Вот, полно дам замужних ездят куда угодно и общаются с кем угодно, а выговоры получаю я одна», — продолжала Дотти.

«К сожалению, мы имеем несчастье жить рядом со дворцом, а это значит, что за нами волей-неволей будут подглядывать все», — продолжал, как ни в чем не бывало, Кристоф.

«Что же ты приказываешь? Из дому никуда не выходить?» — голос Доротеи из опечаленного сделался сердитым и упрекающим. Она явно полагала, будто муж готов обрушить на нее упреки так, как это сделали свекровь и самопровозглашенная приемная мать, поэтому наносила ему предупреждающий удар.

«Я предлагаю переехать на дачу. Как можно скорее», — сказал Кристоф, прекрасно зная, что эта новость будет для Дотти сюрпризом. Она даже не знала о том, что он ее купил вместе со всей обстановкой, так как он специально скрывал такой подарок от нее.

Весть о даче предсказуемо удивила девушку.

«На дачу? Но как же… Я только хотела обойщиков пригласить, дабы они сделали гостевые комнаты…»

«С обойщиками вполне может иметь дело Штэфани», — сказал Кристоф.

«Но как же мы обойдемся на даче без нее?» — растерянно спросила его супруга. Настроение ее переменилось резко. Кристофу и нравилось это в ней — Доротея никогда не была памятливой на обиды и печаль, тень тоски покидала ее сразу же, как только она узнавала о смене обстановки, новом развлечении или еще какой нечаянной радости. Он даже в чем-то завидовал ей, потому как подобной легкостью характера не обладал даже и в шестнадцать лет.

«Там не такое уж большое хозяйство. Обойдемся личными слугами и поваром», — произнес Кристоф.

«Но неужели мы не будем принимать гостей?» — выражение лица Дотти стало несколько разочарованным.

«Только немногих. И самых близких», — заверил ее Граф.

Он не упомянул, что дача находилась рядом с Каменноостровским дворцом, летней резиденцией императора Александра. Однако дворец был слишком мал для того, чтобы поместить туда весь Двор. Оставалось надеяться на то, что Амалия туда не поедет. Эта засидевшаяся в девках принцесса была ему крайне неприятна с совсем недавних пор.

«Государыня хочет, чтобы я провела лето рядом с нею в Павловске… И графиня Шарлотта на этом настаивает», — растерянно произнесла Дотти.

«А ты сама как хочешь?» — нахмурился Кристоф. Он не предвидел подобного поворота событий. Внезапная злость взяла его. Значит, Ее Величество воспринимает его жену как свою крепостную служанку — хочешь-не хочешь, изволь сопровождать свою госпожу повсюду, куда она не поедет. И это при том, что у Дотти нет никакого статуса при дворе. Раньше была фрейлиной, но нынче даже не числится в штате.

«Не знаю», — выговорила Дотти растерянно. Понятно, что перспектива уединенной жизни на даче ей не очень понравилась — как-никак в Павловске будет большое общество, немало людей. Но и ежечасно находиться под двойным контролем Марии Федоровны и графини Ливен-старшей Доротее тоже не хотелось бы.

«Ладно, мы можем туда ездить, насколько возможно чаще», — произнес Кристоф, сам испытывающий нынче досаду на все. Каждый монарх имеет собственные причуды, с которыми необходимо считаться. Только у императора Александра этих причуд нет. Пока нет.

«Кстати, о чем говорил Рибопьер с тобой?» — спросил он промежду прочим.

«Рассказывал, что ему пришлось вернуться с полдороги».

«И почему же?..»

Доротея пожала плечами.

«Я все расспрашивала его, он не говорил», — растерянно произнесла она с немного виноватым видом. — «Он, в свою очередь, пытался узнать о каких-то письмах, которые, якобы, хранятся у нас».

«И что ты отвечала?»

«Что письма остались там, где и были. Он улыбнулся и сказал: «Это хорошо».

Кристоф заметно покраснел. Что теперь делать? Он поступил с этими письмами так, как счел должным.

«О чем еще вы разговаривали?» — спросил он.

«Я пригласила его пройти домой и подождать тебя, но он отнекивался, а потом уехал. Мы меньше четверти часа разговаривали, да еще Анюта со мной была, не отходила, и надо же, кто-то увидел… Интересно, кто бы это?»

«Очень высокопоставленное лицо при дворе», — сказал Кристоф озабоченно. — «И не оправдывайся, ma chere, я на тебя нисколько не сержусь. Лучше скажи мне, как он выглядел? Ты не заметила ли во внешности его что-то странное?»

«Ну, он сильно похудел с тех пор», — начала Дотти. — «Рука до сих пор на перевязи… Я удивилась, так как знала, что его ранило тогда в ладонь, и носить так ее не стоит. Заметила это ему, он сказал, что сломал ее, к дальнейшим несчастьям. Ну и бледный очень сильно, под глазами круги. Поэтому я и пригласила его пройти отдохнуть с дороги».

«Он ничего мне не передавал?» — спросил граф, попутно думая, а не стоило ли поехать к его подопечному и разузнать, что именно стряслось.

«Я его несколько раз спрашивала об этом, он лишь пожимал плечами и говорил, что сам к тебе наведается и все скажет», — растерянно произнесла Дотти. — «Под конец у него кровь носом пошла, я засуетилась, Анна побежала за льдом, но он сказал: „Пустое“… Мне кажется, Бонси, что его избили по дороге, лихие люди напали… А давай не поедем на дачу, вдруг они там в кустах сидят и ограбят нас так же?»

Кристоф невольно засмеялся.

«С этими разбойниками Рибопьер наверняка знаком хорошо. Уже встречался с ними. Лично».

Лицо Доротеи при этих словах отразило крайнее изумление. Граф понял, что ему придется рассказать ей всю историю про «Селаниру» и «Химеру». И про то, что он отдал всю переписку императрице Елизавете, и с этими письмами та вольна нынче поступить так, как посчитает нужным.

«Так значит, теперь эти письма в безопасности?» — проговорила Доротея, выслушав мужа спокойно, даже ни разу не перебив его своими изумленными восклицаниями.

«Можно считать и так».

«Но если Химера… то есть, князь Чарторыйский, объявится в Петербурге и сам потребует у тебя эти письма?»

«С чего ему знать, что они были у меня?» — произнес Кристоф беззаботно. — «К тому же, теперь сия переписка — не моя проблема. И даже не проблема Саши».

«Мне все интересно, о чем же говорилось в этих письмах, раз они так важны?»

«Важно не то, о чем в них могло говориться», — лицо графа приняло задумчивое выражение. — «Важно то, о чем их наличие свидетельствует».

Дотти промолчала. Она скрестила свои длинные тонкие пальцы перед собой, а взгляд ее серо-зеленых глаз сделался отстраненным, на редкость задумчивым. Кристоф понял, что редко видит свою жену такой. Ему даже было невдомек, что Доротея могла выглядеть именно так.

«Значит, все это правда?» — шепотом произнесла она.

Он немедленно вспомнил все слухи, которые были обращены в адрес императрицы и личного друга государя, этого надменного польского магната, отправленного с миссией в Сардинию, к королю без королевства и двора, еще при Павле Петровиче. Нынешний государь немедленно отозвал Чарторыйского из Италии, но тот не спешил показаться при дворе. По какой причине — неизвестно. Конечно, все видели в его длительном отсутствии некие козни, которые он плетет в стороне, но Кристоф никогда над этим не задумывался — мало ли какие могут быть обстоятельства?

«И ребенок… великая княжна Мария… была его дочерью?» — продолжала размышлять вслух графиня фон Ливен. — «Тогда я понимаю, почему господин Рибопьер столь сильно пострадал».

«Гонцов всегда убивают первыми. И неважно, приносят ли они плохие или хорошие новости», — проговорил Кристоф тихо, но жена его услышала и закричала:

«Но нам тогда надо спасти твоего адъютанта! Его и так пытались сгноить в крепости!»

«Сейчас он уже ничего не может предъявить им».

«Но они до сих пор думают, будто письма у него!»

«Не беспокойся», — твердо произнес Кристоф. — «Не стоит волноваться. Мы слишком мало знаем про то, что случилось с Сашей и почему ему пришлось уехать из имения в Петербург».

«Но это ужасно — пребывать в неведении!» — Доротея уже начала руки ломать. — «А вдруг нам будут угрожать?»

«Дотти», — твердо и как можно более уверенно проговорил Кристоф. — «Пока я здесь, с тобой, нам ничего не может грозить. Поверь мне, бывало и хуже. И мы со всем справлялись».

В ответ Дотти крепко обняла мужа и прижалась к его груди. Он ответил на ее объятья, почувствовав, как она дрожит, как напряжено и сковано ее тело.

«Вроде ты говоришь, что нечего бояться, Bonsi», — прошептала она обеспокоенно. — «Но мне все равно тревожно… Пойми, кроме тебя, у меня нет никого».

«У тебя есть отец. Альхен и Костя. Матушка моя… Государыня, в конце концов», — не задумываясь над своими словами, проговорил Кристоф ей в ответ.

«Ах, это не совсем то, что я имела в виду…», — покачала головой Дотти. — «Знаешь, тогда, когда ты болен был, я уже об этом думала, и поняла, что без тебя мне будет очень печально жить на этом свете. Настолько печально, что, наверное, недолго тебя переживу».

«Пустое, ничего со мной не случится более», — произнес граф, снова хмурясь, так как не любил подобных разговоров. Ей бы сейчас рассказать, через что он прошел и остался при этом в живых! А тут какие-то непонятные интриги, с которыми можно справиться, найдя их зачинщика и призвав к ответу. Вот когда тебя и пятерых твоих людей берет в кольцо отряд персов… Или же в тебя стреляют «синие»… Или же ты прыгаешь с горящей мельницы на гору трупов. Этими воспоминаниями граф ни с кем не делился. Даже в своем личном дневнике он упомянул их мимоходом, как некие рядовые события. О том, как рассказать о них, тем более, его юной трепетной жене, которая может расплакаться из-за брошенных в ее адрес упреков и тревожится из-за каждой непонятной ситуации, он не знал. Решил, что лучше молчать, но вскоре понял: рано или поздно Дотти все равно узнает истину. Ее любопытство воистину безгранично, и только тактичность удерживает ее от бесконечных расспросов обо всех подробностях его прошлого.

Она молчала в ответ и все сильнее прижималась к нему. Граф встал с канапе и подхватил ее на руки, отчего девушка вскрикнула и рассмеялась — слишком уж неожиданными показались его действия. А затем понес ее в спальню, дабы подарить краткое, но столь пленительное счастье…

Через несколько часов Кристоф проснулся от того, что понял: кто-то стоит над его кроватью. Он открыл глаза. Стоявший рядом был не виден никак, но тень отбрасывал прямо на его лицо. Сквозь щель в тяжелых портьерах просачивался зыбкий лилово-серебристый свет белой ночи. Темная фигура никуда не перемещалась, нависая над ним. Граф посмотрел на лежащую рядом с ним Дотти. Ее лицо казалось мертвенно-бледным, чуть тронутым синевой под неплотно закрытыми глазами, грудь почти не вздымалась, дыхание не было слышно. Он тронул ее рукой, поправил волосы, выбившиеся из заплетенной на ночь косы. Только тогда Дотти вздохнула и, не просыпаясь, перевернулась на другой бок. Кристоф затаился и начал пристально наблюдать за фигурой, стоявшей у изголовья. «Я помню, кто это», — подумал он. — «Но что ему здесь надо?» Откуда-то он знал: пришельца надо позвать по имени, и тогда он покинет спальню. Но имя выскользнуло из памяти. Тогда граф мысленно задал вопрос, обратившись к тени: «Кто ты?»

«Друг твой», — возникла в голове ответная мысль.

«Отлично», — решил Кристоф. — «Значит, с ним можно говорить. Тогда, помнится, нельзя было».

Он вспомнил детство, когда вот такая же темная фигура стояла над ним, заслоняя окно, рядом с которым находилась его кровать. Тогда он перепугался сильно, ибо видение показалось угрожающим, готовым причинить ему вред. Может быть, испуг усубляли жар и боли во все теле — тогда, в детстве, эта тень являлась Кристофу исключительно во время болезни, и он стонал, и кто-то — или Минна, или матушка, или няня — вставали и крестили его, давали ему попить или обтирали лицо платком, смоченным в холодной воде, и фигура с некоторой неохотой отходила от постели, становилось спокойно, вся комната принимала знакомый вид, и в ней, казалось, не оставалось места никаким странным и пугающим явлениям.

Сейчас страха почти не было. Только некое неприятное чувство, словно его бы в неурочный час к нему вломился незнакомец и что-то от него требует.

«Раз ты друг, то почему явился мне именно в таком обличии?» — спросил Кристоф

«Шестого более нет», — отвечала тень.

Граф закрыл глаза. Шестой рыцарь — это граф Петр Талызин. После переворота он, подобно многим, никак не пострадал. Продолжал командовать преображенцами. Продолжал собирать людей на мистические беседы и посиделки, заканчивающиеся далеко за полночь, но не тем, чем подобные застолья обычно заканчиваются, а чинным пением гимнов к утренней заре и к звезде Венере. Никаких следов болезни или даже просто тоски Кристоф не замечал в приятеле. Но он слишком поверхностно знал его, чтобы обратить внимание на какие-либо странности в поведении последнего

«Он сам?» — обратился н с вопросом к присутствующему, и тут почувствовал, что тень начала рассеиваться, а призрачный, льющийся из окна, сделался несколько ярче. Приближался рассвет. И видение, подобно всем кошмарам, царящим в ночи, постепенно уходило в небытие, откуда оно и явилось.

«Скажи, что стало с Шестым?» — повторил Кристоф шепотом, довольно громким, как ему показалось в тишине спальни.

Но ответом было лишь молчание. Свет дня вступал в свои законные права, и, несмотря на то, что в спальне, благодаря тяжелым портьерам, до сих пор царил полумрак, тени развеялись, очертания мебели сделались более четкими, реальными. И увиденное ночью казалось причудливым сном. Однако Кристоф мог ручаться, что полностью бодрствовал, и мысленный диалог с тенью провел исключительно у себя в голове. Он закрыл глаза, погружаясь — ненадолго — в продолжение сна, но мысли не покидали его даже в полудреме, вызывая причудливые иллюзии — ночной гость обретал явственный облик, и становился все более похожим на Шестого, и этот его приятель держал в левой руке окровавленный кинжал, который только что вынул у себя из живота, с изумлением оглядывал его, а потом обращал это оружие к самому графу, не меняя выражения своего бледного лица…

Проснулся Кристоф с таким ощущением, будто эти два часа его пытали. Ярко светило солнце. Жена его уже встала. Ее половина кровати была пуста, лишь по чуть смятой простыне было понятно, что она здесь ночевала. Граф перелег на ее половину кровати, вдохнув запах ее тела, духов — какой-то травянисто-пряный, весьма приятный, навевающий в его теле знакомую истому. Он старался не думать о том, что видел ночью. Проще всего было забыть об этом, но стоило только опомниться, как призраки вновь обретали свою выпуклость, и знакомое чувство вновь наполняло его душу. «Нечего разлеживаться», — приказал себе Кристоф, несмотря на то, что чувствовал некоторый недосып и мог бы подремать еще чуть-чуть подольше. — «Пора заниматься делами».

Он встал, оделся и спустился к завтраку. Дотти уже сидела за столом, глядя, как служанка разливает кофе. Лицо ее было бледноватым, на нем более ярко выступали веснушки.

«Бонси», — произнесла она после обычного обмена утренними приветствиями. — «Мне сегодня снилось что-то очень страшное… Проснулась, а сердце прямо колотится, словно сейчас из груди вырвется».

«Надо же», — отвечал граф, приступая к небольшой трапезе. — «Мне тоже».

«Да?» — девушка пристально посмотрела на него. — «И что же тебе снилось?»

Кристоф пожал плечами.

«Честно говоря, Дотти, не помню подробностей кошмара. Могу сказать, что приснилось нечто неприятное».

«А мне приснилось, будто я в Париже и меня приговорили к казне на гильотине», — начала увлеченно рассказывать Дотти. — «И вот меня уже тащат под рев и улюлюканье толпы… Я встаю на колени, мою голову кладут под лезвие, и тут оно опускается, а в тот же момент просыпаюсь… Бр-р», — поежилась девушка.

«Скажи, пожалуйста, не читала ли ты что-либо об этом вчера?» — спросил граф, намазывая масло на хлеб. — «А то я заметил, что если я читаю, пишу или долго думаю о чем-то вечером, то потом я вижу то, что занимало мой разум, во сне».

«Нет, в том-то и дело», — испуганно произнесла Дотти. — «Не представляю, почему мне такой ужас вдруг привиделся. Вроде здорова, на ночь ничего не ела, а ведь от того, сказывают, тоже бывают дурные сновидения…».

«Ну и не следует придавать такому сну слишком большое значение», — Кристоф говорил уверенно, но сам думал, что совпадение и впрямь довольно странное.

Он добавил:

«Знаешь, мне в детстве говорили: как увидел кошмар, нужно утром, в первую очередь как проснешься, выглянуть в окно и сказать: „Святой Иосиф, развей мой сон по всей земле“. И ничего не исполнится».

«Надеюсь, что ничего не исполнится», — улыбнулась Дотти. — «Очень хотелось бы, чтобы у нас никогда не было революции».

Кристоф отчего-то вспомнил рассуждения своего друга князя Долгорукова о «Негласном комитете» и промолчал, не спеша разуверять супругу. Также на память пришли слова графа Воронцова, сказанные им несколько лет назад в присутствии Ливена: «В нашей с вами родине революция возможна только сверху». Недавно так и произошло. И, возможно, так правильно. Зато не будет таких жертв, и гильотины останутся исключительно в кошмарах юных дев.

«Конечно, нет, ничего страшного не случится», — продолжила его супруга. — «Значит, действительно пустое».

Их трапезу прервало появление привратника, доложившего о прибытии Рибопьера. Супруги переглянулись, немедленно вспомнив вчерашний разговор.

«Проси немедленно», — произнес граф встревоженно, и сам вышел навстречу гостю. Дотти поднялась было, чтобы последовать за мужем, но тот взглядом и жестами убедил ее остаться на месте.

«Ну Бонси…», — начала она, поджимая губы.

«Один раз ты с ним уже разговаривала, и этого довольно», — резковато оборвал ее Кристоф. — «Если ты нам понадобишься, я тебя позову».

…Адъютант его и впрямь выглядел ровно так же, как его описывала Доротея. И пострадавшая прежде рука его действительно была на перевязи.

После приветствий Саша протянул Кристофу папку в зеленом коленкоровом переплете, проговорив:

«Ваше Сиятельство, то донос на вас, писанный графом Талызиным».

«Как ты его заполучил?» — изумленно спросил Кристоф.

«Граф мертв», — проронил Рибопьер и резко побледнел, покачнувшись на ногах. Кристоф поддержал его, совсем слабого.

«Простите», — пробормотал его приятель. — «Что-то голова сильно кружится… Так вот, Шестого рыцаря более нет».

«Это произошло сегодня ночью?» — уточнил Кристоф.

Рибопьер кивнул.

«А вам уже докладывали?» — спросил он.

«Нет, но я каким-то образом это узнал», — граф указал на диван, стоявший поблизости, и чуть ли не силком усадил туда своего адъютанта, который то и дело отнекивался, ссылаясь на то, что ему скоро предстоит ехать в некую дальнюю дорогу.

«Вам нельзя в дорогу, в таком-то состоянии», — говорил Кристоф, держа его за руку и прислушиваясь к своим ощущениям. Сердце его юного друга билось чересчур уж сильно, но в жилах вместо крови, казалось, текла вода, зыбкая и прозрачная. «Его били по голове», — решил про себя граф. — «Так, чтобы не осталось следов — значит, профессионалы. Руку сломали, верно, потому что сопротивлялся, а нападавшим не хватило выдержки его не трогать. Ломали руку пострадавшую, которой Саша еще не владел столь же ловко, как до дуэли. Чтобы наверняка. И, верно, чтобы никаких вопросов не осталось».

«Но и здесь я долее оставаться не могу», — сокрушенно отвечал Саша Рибопьер.

«Зачем же ты появился здесь? Сказано было — езжай под Пензу, отдыхай».

«Письма… Я же поклялся», — слабым голосом произнес он. — «Мне необходимо было их отдать».

«Они уже у… у Селаниры», — Кристоф назвал императрицу Елизавету тем прежним именем, под которым она проходила в переписке. — «И она сделает с ними все, что пожелает нужным».

«Их ей отдали вы?» — нынче Саша снова находился на грани обморока. Что-то высосало из него все силы. И это «что-то» — не болезнь и не заботы.

«Ну а кто же?»

«Вы не знаете, о ком в них говорилось?» — в голосе его адъютанта послышалась некая безнадежность.

«Меня просветила принцесса Амалия Баденская», — признался Кристоф. — «Но я могу поклясться, что ничего не читал».

«Правда?»

«Не до того было. Не веришь разве?»

«Амалия…», — прошептал Рибопьер. — «Медуза… Это все из-за нее».

«Представляю», — произнес Кристоф. — «И лучше скажи честно, что у тебя с ней было такое крамольное? А то она уже тебя приревновала к моей жене, увидев вас беседующими рядом с нашим домом. Кстати, более так не делай, а то, как видишь, мы имеем несчастье жить на всеобщем обозрении, и любые наши перемещения горячо обсуждаются самыми высокопоставленными лицами».

Адъютант его молчал, похоронив свое болезненно-бледное, но все еще красивое лицо в ладонях.

«Саша, это важно», — в нетерпении произнес граф. — «Она что, тебя любит?»

«Нет. Но меня она уже не отпустит от себя», — выдавил из себя Рибопьер.

Что ж, ожидаемо. Амалия относилась к такому требовательно-истеричному типу женщин, которые Кристофу всегда претили. К счастью, он с ними почти не встречался. И желание повелевать принять за любовь крайне просто.

«Это по ее приказанию тебя избили?» — продолжал задавать вопросы Кристоф.

«Я не знаю…»

«Как все случилось? Можешь хотя бы мне поведать?»

И Саша рассказал. По его словам, когда он подъезжал уже к Пензе, на его экипаж напали. Сперва он подумал, что это разбойники, и попытался отбиться, расстрелял все патроны, которых у него вообще было немного, и, кажется, убил двоих, но тех было больше. Нападавшие разделились на две группы. Одни вытащили из кареты двух его слуг и кучера, и умело с ними расправились. Рибопьер понял, что лакея и кучера избили до смерти, а лакею удалось уцелеть, и сейчас он лежит ни жив ни мертв в имении. Другие принялись бить самого господина, потом обшарили его, никаких ценностей, как в тот раз, близ Вены, не взяли. Саша сопротивлялся как мог, и вот тогда ему переломили левую руку. Прежде чем потерять сознание, он услышал, как кто-то сказал: «Вот сволочь! При нем ничего нет!»

«Они искали письма», — произнес он. — «И не нашли».

«Но почему же ты решил вернуться? Твоя мать хоть знает, что ты жив?»

«Знает. Я приехал, довез Прошу, подлечился чуть-чуть… А сам поехал назад. Потому что знал, что эти письма крайне важны… И они у вас. А до вас могут добраться…»

«Я очень тебе признателен за беспокойство, но уверяю тебя, мне бы ничего не сделали», — произнес Кристоф.

Рибопьер в ответ покачал головой.

«Вам бы сделали много хуже, Ваше Сиятельство», — тихо произнес он. — «И да, прошу вас, не выпускайте вашу прекрасную супругу гулять в одиночестве. Даже с горничной… Лучше приставьте к ней трех крепких человек, не менее».

Кристоф не выпускал из рук зеленую папку, в которой содержался, по словам Рибопьера, некий донос на него. Даже не посмотрел, что внутри — так его озаботил рассказ подчиненного. Пока он понял только одно — Амалии зачем-то нужны были письма ее сестры к князю Чарторыйскому. Неужто она хотела интриговать против императрицы? Принцесса находилась «в гостях» уже второй год, и с сестрой в свете была неразлучна. Елизавета даже приободрилась заметно, стала вести себя увереннее и жизнерадостнее. Возможно, именно благодаря влиянию и поддержке Амалии императрица смогла так твердо, уверенно и несгибаемо действовать во время несчастных событий 12 марта. Скорее всего, Елизавета доверяла сестре все, о чем говорила в своих письмах. И та решила обернуть доверие против нее самой. Поэтому нужны были доказательства на бумаге. Отсюда и началась охота за несчастным Рибопьером.

«Не тревожься», — проговорил граф Ливен. — «А тебе все же поединок сослужил плохую службу… Все девицы и дамы, вплоть до самых высокорожденных, воспылали неумеренным сочувствием к твоей судьбе. Вот так и вышло. Упреки от принцессы Амалии за неподобающее поведение моей жены я уже получал лично».

«Я сам не рад, что все вылезло на публику», — вздохнул Саша. — «Из-за этого меня стало проще найти. Ну и отбиться я не смог».

«Никто не может отбиться, когда на тебя нападают те, кто умеет убивать», — заверил его Кристоф. — «Ну а что касается писем… Говорят, князь Чарторыйский — благородный человек».

Рибопьер посмотрел на него изумленно.

«Говорят», — повторил Кристоф. — «Я не имею чести его близко знать. Кстати, откуда вы взяли донос на меня?»

«Его автор — покойный граф Талызин», — проговорил Рибопьер. — «Там о нас всех говорится…»

«Что сталось с Талызиным? Не самоубийство ли?»

«Неизвестно. Когда я приехал к нему, все дома было разгромлено, слуги были уверены, что было совершено ограбление. Камердинер сказал, что застал хозяина лежащим у кровати, все было испачкано… Подозревают, что Шестого рыцаря отравил кто-то».

Кристоф открыл папку. Пробежался глазами, не вдаваясь в сам текст. «Жизни Вашего блаженной памяти отца, покойного нашего государя, угрожало тайное общество, членом коего состоял и я сам…», — уловил он глазами предложение, которое сказало все. Донос был не закончен, даты и подписи не проставлено. Скорее всего, он был последним, что написал в своей недлинной жизни его приятель.

«Зачем ты пришел к нему?»

Рибопьер замялся.

«По чистому наитию, Ваше Сиятельство», — произнес он застенчиво. — «Почему-то подумал, что необходимо вспомнить о нем… Оказалось — слишком поздно».

«В этом случае поздравь себя с тем, что опоздал», — Кристоф встал с дивана, вырвал исписанные крупным круглым почерком листы из папки и начал их разрывать на мелкие клочки методично.

«Я бы смог ему помочь», — Саша следил за ним глазами, не отрываясь».

«Нет, не смог бы. Если его смерть наступила от болезни, то она, эта болезнь, развивалась необычайно быстро, и он бы умер у тебя на руках. А потом тебя бы объявили в отравлении. Нашли бы этот донос — и приплели бы в качестве мотива твоих преступных действий. Если Талызина кто-то убил — неважно чем, ядом или кинжалом — то убийца бы не захотел оставлять свидетелей своего злодеяния».

«Хоть в чем-то мне повезло», — вздохнул молодой человек, выслушав рассуждения своего начальника. — «Кстати, я также услышал, что полтора месяца назад граф Талызин отписал свое имение в пользу собственных родственников…»

«Значит, сам», — подумал Кристоф, но вслух делиться своими предположениями не стал. С другой стороны, может быть, он знал о том, что его кто-то захочет убить? Или носил в себе зачатки сведшей его в могилу болезни, пока невидимые никому, кроме него самого? Графу Петру было нечего терять — вот он и встал на скользкий путь доносчика. Против тех, кто свято хранит тайну своего существования. Но кто заставил его доносить? Шестой рыцарь никогда не вызывал у Кристофа сомнений в своей верности. Он знал очень многое, считался хранителем всех розенкрейцерских тайн и весьма продвинутым по пути «славления света». Имелись все основания полагать, что Талызин станет «мастером Восьмой части мира». И тут — такой вот донос… Уничтожив эти бумаги, граф также снял со своего Брата по Розе и Кресту обвинение в самом тяжком из грехов — предательстве. И если его спросят, то будет отрицать — был ли донос, не было ли его.

«Наши редко умирают своей смертью», — тихо проговорил он. — «Особенно в нынешние времена. Мы слишком много кому мешаем… Поэтому в свой срок следует поступить так же, как наш Брат, да пребудет он вечно в Небесном Царствии…»

Они оба перекрестились.

«Я, наверное, никогда не женюсь», — тихо произнес Рибопьер. — «У меня есть одна девица… там, за триста верст. Но она богатая, богаче нашего, никто за меня ее не отдаст. Раньше я терзался этим обстоятельством, а нынче думаю — так слава Господу, что подобное препятствие существует. Недаром все же рыцари старых времен приносили обет