Оглавление

Посвящается всем, абсолютно всем,

безвинно и преждевременно погибшим

в Великой Отечественной войне

советским людям.

О КНИГЕ

Издание второе, осмысленное, додуманное, переработанное.

Настоящая книга представляет собой попытку разобраться в событиях первых минут и часов Великой Отечественной войны 1941‒45 годов. Официальная историческая наука на этот, казалось бы, простой вопрос твердого ответа не дает. Когда началась война, как началась война? На все эти и другие сопутствующие вопросы ищут ответы герои этой книги.

Герои книги, исследователи-дилетанты из Севастополя, отставные офицеры, решили внимательнее разобраться в обстоятельствах первого воздушного налета неизвестных самолетов ранним утром 22 июня 1941 года. Углубившись в эти обстоятельства, товарищи офицеры пришли к совершенно неожиданным открытиям. Но еще более неожиданным явилось то, что при этом открылись обстоятельства мирового значения, которые заставили наших друзей-историков, любителей-дилетантов на тайну начала Великой Отечественной войны СССР с Германией смотреть совсем по-иному.

Версия №21 опровергает все сложившиеся до этого версии и мнения о начале Великой Отечественной войны — и официальные версии, и версию Виктора Суворова, версии всех его противников — и дает новое знание о том, как началась война, о точном времени ее начала, обстоятельствах первых часов войны и многом-многом другом.

В коллекции одного из героев — 20 версий начала войны разных авторов, но герои приходят к новой версии и определяют ее как «Версию 21».

ГЛАВА 1. Встреча друзей

Севастополь в июне. Встреча друзей. Интересы друзей. Неожиданный памятник. Вопросы о начале войны и первом налете на Севастополь. Слезы полковника Боброва. О жизни друзей. Ночь на площади Нахимова. 20 версий начала войны полковника Карамзина. 21 версия начала войны.

Смеркалось. Смеркаться-то смеркалось, да только в июне в Севастополе никогда не смеркалось. Как только желто-красное солнце проваливалось в Черное море, чередой нескольких мгновений вечер переходил в южную июньскую ночь. Чуткие севастопольские души улавливали эти мгновения и город становился иным.

И таким июньским вечером в русском городе Севастополе на Украине, в маленьком кафе «Адмирал» на улице имени Адмирала Октябрьского, на открытой веранде, уютно расположились двое друзей. Слегка за семьдесят, но вполне бодрые, офицеры в отставке: Георгий Михайлович Карамзин, полковник морской инженерной службы, и капитан I ранга Орлов Владимир Иванович, из морских погранвойск.

На столе стояла бутылка самого лучшего в мире, по мнению друзей, красного сухого вина «Каберне Инкерманское».

Друзья ждали третьего. Многое объединяло наших товарищей. Несмотря на возраст, друзья работали, украинская пенсия была скромной.

Карамзин помогал сыну в строительском бизнесе, Орлов руководил частной охранной фирмой. Но объединяла друзей не работа, а воинское прошлое и очень широкий диапазон совместных интересов.

Друзья были знакомы с курсантских времен, с отдаленного Ленинграда, далеких пятидесятых годов. А потом их пути разошлись. Георгий большую часть службы провел в Заполярье в частях Северного флота, а Володя — на Дальнем Востоке в пограничных военно-морских частях Дальневосточного пограничного округа. Но тесен мир, и в конце службы друзья, уже в больших чинах, встретились в Севастополе. Встретились, обнялись, разговорились и больше уже не расставались. И оказалось, что, помимо курсантских воспоминаний и воспоминаний о службе, с юных лет сохранился и еще более развился, а совсем не угас, интерес ко многим и многим вопросам быстротекущей жизни: любовь к литературе, к музыке, что совсем удивило обоих — к поэзии, но главным, на чем сошлись интересы друзей, оказалась история и большая ее часть — военная история. Интерес к военной истории и был, главным образом, предметом их регулярных встреч. Но не оставались без внимания и многие-многие другие темы.

Вот и сегодня, 20 июня, традиционная встреча, посвященная началу Великой Отечественной войны. Друзья никогда не забывали этот день. Вот и сегодня было самое время подвести некоторые итоги по военным темам. Здесь следует заметить, что интерес наших друзей к военной истории был не совсем обычным. Широко и глубоко зная общий ход исторических событий, друзья брали темы, мало исследованные отечественной историей. Исследовали их со всех сторон, выявляли неизвестное, сопоставляли с известным, и очень часто приходили к выводам совсем не тем, которые делали официальные отечественные и зарубежные историки. Это было гораздо интереснее, чем отгадывание кроссвордов или участие в игре «Что, где, когда?» и прочих интеллектуальных играх. Тем более что начало гласности и развитие интернета давало такому интересу большие возможности.

Друзья не отличались тщеславием и о своих открытиях не спешили оповещать весь мир и свою родную военно-историческую общественность. И ни в каких спорах, ни на каких интернет-форумах и прочих военно-исторических конференциях свои открытия не излагали. Общались, конечно, но в очень узком кругу, а если в каком-то кругу возникали острые разногласия по разному пониманию тех или иных исторических событий, друзья немедленно выходили из этого круга, не поддаваясь ни на какие провокации. Все, что они добывали в безграничном историческом пространстве, они считали своим личным достоянием. Это заполняло их души и мысли, создавало новое качество жизни. А историческая истина с ними или без них с течением времени все более обнаруживалась, и это не могло не радовать.

Шумно захлопали двери, и на веранде кафе стремительно возник третий друг — Победимцев Эдуард Максимович, капитан I ранга в отставке, известный среди военно-морских историков офицер, дослужившийся до флагманского связиста и по последнему месту службы осевший в Крыму, в Севастополе, в связи с болезнью жены. Эдуард Максимович самозабвенно любил исторические исследования, писал статьи в различные журналы и подрабатывал экскурсоводом в Севастопольском туристическом бюро. Но, будучи человеком независимым, темы экскурсий выбирал сам и с упоением проводил экскурсии по военно-историческим местам.

«Разрешите присутствовать, ваши благородия?», — шутливо вытянулся по стойке смирно Победимцев перед Карамзиным.

Карамзин напустил на себя свирепый вид: «Как вы, господин капитан I ранга, можете не знать, что наш статус — не благородие, а высокоблагородие?»

Орлов, наполняя бокалы вином, смеялся.

«Кстати, — сказал Карамзин, — табелем о рангах я заинтересовался, когда был погружен в обстоятельства дуэли и смерти Александра Сергеевича Пушкина. Нужно было разобраться с его званием камер-юнкера, которое ему присвоил как-то вдруг его императорское величество Николай I. По школьным годам считалось, что это малозначительное звание, а оказалось, что это весьма высокий ранг, что-то среднее между полковником и генерал-майором. Не так уж плохо для тридцати двух лет. Лермонтов погиб поручиком, а Пушкин — генерал-майором, правда, звание это тогда называлось иначе».

Офицеры подняли бокалы с вином, посмотрели друг на друга и дружно выпили.

Услышав о Пушкине, Орлов оживленно и быстро рассказал историю, как долго и трудно они со знаменитым севаcтопольским общественным деятелем Владимиром Стефановским устанавливали памятный знак в честь посещения Александром Сергеевичем Пушкиным Георгиевского монастыря на Фиоленте. Увлекшись, Владимир оживленно рассказывал о Пушкине, о храме Дианы, о скале «Крест», о роднике Александра II. Затем переключился на рассказ о том, что там же снимался кинофильм «Человек-амфибия».

«А я недоволен Александром Сергеевичем, — улыбнулся Карамзин, — он посетил монастырь, окрестности, описал остатки Храма Дианы, а руины Херсонеса не посетил, в город-крепость не заехал. А фонтан в ханском дворце Бахчисарая прославил на весь мир».

«Все равно, спасибо ему, — сказал Орлов, — освятил своим гением наши места. Те, кто чтит его память, в начале июня в день рождения нашего русского гения собираются у памятного знака на Пушкинские встречи».

«Прекрасно, — молвил Карамзин, — в моей коллекции одиннадцать версий причин дуэли и смерти Пушкина. На будущий год обязательно появлюсь у памятника и поделюсь с любителями творчества и личности Александра Сергеевича материалами своей коллекции».

Когда друзья в своих встречах прикасались к вопросу великой русской литературы, полковника в отставке Георгия Михайловича Карамзина трудно было остановить. Вот и сегодня после слов об Александре Сергеевиче Пушкине было сказано несколько новых слов о Льве Николаевиче Толстом. Об этих титанах в Севастополе знали все и все. Но Карамзин сам здесь уже без друзей собирал свою литературную коллекцию, каждую крупицу знаний обо всех писателях и поэтах, жизнь и судьба которых так или иначе была связана с Севастополем. Прозвучали имена писателей-маринистов: Станюковича, Новикова-Прибоя и Сергеева-Ценского. На Куприна в Балаклаве сложилось целое досье. А вот про приключения Бунина в Балаклаве не знает почти никто, хотя первая жена Ивана Алексеевича Бунина — дочь балаклавского винопромышленника. Горький в Тессели, Дача Скитальца в Байдарской долине, дом Анны Горенко (Ахматовой) в центре Севастополя. Обо всем этом Карамзин мог говорить много и долго. А Зощенко в Севастополе, А Паустовский, а пребывание Аверченко и Вертинского?!

Карамзин коротко и весело, как анекдот, пересказал воспоминания Вертинского о том, как ночью белый генерал Слащев вызвал к себе в вагон молодого шансонье и они под одесский кокаин и крымское вино незабываемо провели всю ночь — с песенками Вертинского и рассказами Слащева. Потом прозвучали несколько эпизодов из гастрольных выступлений в Севастополе молодого поэта-футуриста хулигана Маяковского. Далее Георгий Михайлович начал говорить о рассказе великого Андрея Платонова про подвиг пяти героев-краснофлотцев Севастополя. Друзья прервали восторженный спич Георгия. Но Георгий не удержался и провозгласил тост за создание литературного музея в литературном городе. Друзья поддержали его и все дружно выпили.

Взаимоотношения друзей с историей были самые разные, но цель всегда была одна — поиски истины, поиски правды. Но методы этого поиска у друзей тоже были разные. Карамзин несколько лет назад, начитавшись книг Фоменко и Носовского, усвоил для себя некий критический метод — все, абсолютно все подвергать сомнению. Ничему и никому не верить, пока все не уляжется в собственной голове, не станет частью твоего сознания. Это, и только это, станет истиной, но со временем.

Продолжая с уважением относиться к идеям академика Фоменко, Карамзин не стал отрицать и все идеи антифоменковские. Мало того, ему открылось, что точек зрения может быть и должно быть бесчисленное многообразие. И только на пересечении многообразия точек зрения может открыться, а может и не открыться историческая правда. Это понимание можно отнести и к сегодняшним спорам об идеях Виктора Суворова.

Орлов, в отличие от Карамзина, не глубоко вникал в отечественную и мировую литературу, но очень любил детективы, как отечественные, так и мировые. И у него была очень большая домашняя библиотека, в которой очень широко были представлены все течения этого жанра: и криминальные детективы, и исторические, и, конечно же, военно-исторические, среди которых самым любимым был роман «В августе 44-го…», по второму изданию «Момента истины» Владимира Богомолова.

И здесь же, конечно, книги самых известных разведчиков мира, книги о них, как художественные, так и исторические. Дополняя всю эту сокровищницу, Владимир Иванович обзавелся несколькими томами очень серьезными и по чисто криминалистической литературе, где Владимир общался с криминалистикой как с очень серьезной наукой. С возникновением и развитием интернета возможности в поисках военно-исторической истины, конечно же, сильно возросли. И когда друзья вдруг по некоторым темам оказывались в затруднении, то вдруг открывалось, что подходы и методы товарища Орлова помогали распутывать некоторые очень запутанные ситуации. Были у Владимира Ивановича и свои личные приемы. Так, например, он узнал, что если о каком-то событии или факте написать больше, чем о других аналогичных событиях или фактах, то это совсем не причина для некоторой успокоенности, а совсем наоборот: это повод более внимательно присмотреться к этому факту. Потому, что в нашей истории, особенно военной, обилие слов и рассуждений, как правило, служат не открытию, а сокрытию истины. И, двигаясь в этом направлении, Орлов очень часто приходил к очень неожиданным открытиям, выводам. При всем при этом Владимир Иванович не обладал трагическим взглядом на жизнь, не драматизировал и не демонизировал свои открытия. Относился к этим своим занятиям как к очень интересному времяпрепровождению. И, общаясь с друзьями, любил повторять — «не хлебом единым».

Эдуард Максимович Победимцев любил и уважал своих товарищей, дорожил их участием, их мнением. Но отношение к исследовательской работе по военной истории у него все-таки было другим. В отличие от друзей, у него не было никакого своего бизнеса. И, в отличие от них, у него не было и большой семьи с сыновьями, внуками и прочими родственниками. Только в Питере, в старой родительской квартире на улице Пантелеймоновской, коротала свой одинокий век старшая сестра Валентина, такая же бессребреница, как и ее младший брат. Поэтому, Эдуарду исследовательская работа хоть и не давала каких-то серьезных денег, но все-таки была главным содержанием его отставной офицерской жизни.

Он ценил критические замечания Георгия, ему нравились неожиданные выводы Володи. Но больше всего Эдуард любил собственные прозрения. И здесь у него был свой метод, которым Эдуард ни с кем не делился, страдая и мучаясь в своих исканиях наедине с самим собой. Эдуард строго и одинаково относился ко всем направлениям отечественной и зарубежной исторической мысли. Он с упоением погружался в идеи академика Фоменко, но любил и все то, что называлось и «антифоменко».

Так же и с Виктором Суворовым. Невозможно не увлекаться его книгами, его идеями и фантазиями. Но также с огромным увлечением Эдуард поглощал и все то, что шло под грифом «антисуворов». А страсть и ярость, с которой одни воевали с другими, совсем не волновали Эдуарда. Он любил повторять слова любимого поэта В.Я.Брюсова:

Отношение к идеологии, патриотизму, национальному самосознанию и к внутреннему личному нравственному императиву, по Канту, наряду с яростными воплями некоторых отечественных историков о том, «кто матери-истории более ценен?» он считал для правды истории совсем не главными, по крайней мере, нескромными. При этом понимая, что учебник для школьников — это одно, а правда для взрослых — это другое. Даже жизнью в боях за отечество надо в первую очередь распоряжаться грамотно и разумно, и только в последний миг на грани жизни и смерти позволить себе погибнуть «по-русски, рубаху рванув на груди».

А проникать в глубину исторических вещей Эдуард больше всего любил через свои наваждения и космические прозрения. Он верил в высший разум, верил в единое мировое пространство, пока не во всем доступное человеческому уму. Ничего, потерпим. Очень скоро придет другое время и придут другие люди. А пока, в поисках истины, будет жить с тем, что есть. Эдуард знал мнение своего любимого исторического телевизионного канала: «Нельзя думать, что если из истории убрать всю ложь, то останется только правда, может вообще ничего не остаться». Звучит красиво. Но ведь есть поговорка: «Никогда не было, чтобы никак не было, всегда было, что как-то было». Эта незатейливая мысль была Эдуарду ближе. Самым любимым действием Эдуарда было напитать себя фактами и, уйдя из окружающего мира, устремиться в мир безграничного мирового пространства — и получить оттуда через наваждение, через прозрение осознание того, что могло быть.

«Да, кстати, о памятниках, — вступил в беседу Эдуард, — я оказался сегодня у одного из памятников Севастополя, о котором не знал раньше».

«Вот как? — сказал Карамзин, — в городе уже 1200 памятников и всяких разных памятных знаков. У меня есть приятель в отделе охраны памятников, и я это знаю точно. И что же ты там еще увидел?»

Орлов разливал вино, Эдуард начал рассказывать: «В самом центре, недалеко от Артиллерийской бухты на мысе Хрустальный, есть небольшая малоизвестная улица Нефедова».

Карамзин удивился. Он считал, что хорошо знает город. Но вот оказалось, что улицу Нефедова он не знает. И, что уж совсем плохо, он совсем не знал, кто такой Нефедов, и обратил свой вопрошающий взор на Победимцева.

«Все по порядку, — ответил тот и продолжал, — там, на улице Нефедова, находится памятник первым жертвам Великой Отечественной войны, погибшим от вражеского налета на Севастополь утром 22 июня 1941 года. Вы представляете, друзья мои, что война началась здесь, в Севастополе, и первыми жертвами были наши севастопольцы?».

Карамзин, услышав это, сосредоточился и вновь перебил Эдуарда: «О первом налете мы все, конечно, знаем. И весь город знает. Но нам всегда много лет рассказывали, что это связано с улицей Щербака и первые жертвы именно там: три женщины — бабушка, мать и внучка. Их фамилии известны, их могилы известны. Но ни о каких других улицах ничего не говорилось. А ты говоришь мне про какую-то неизвестную мне улицу Нефедова. Ну и, кстати, кто такой Нефедов?»

«Наберись терпения, Георгий, — твердо отвечал Эдуард и также твердо продолжил, — извините за нескромность, товарищ полковник, но по обстоятельствам своей работы географию и историю города, особенно военную географию и военную историю, я знаю немного лучше вас. Так вот, слушайте и запоминайте. До войны эта улица называлась улицей Подгорной, и во всех сообщениях о первом налете она звучит, как улица Подгорная. Но в 1976 году ее по непонятным для меня причинам переименовали в улицу Нефедова. Там рядом улица Партизанская. И я, в начале, как-то легкомысленно полагал, что и Нефедов — кто-то из наших крымских партизан. Но оказалось не так. Далеко не так. Константин Нефедов — это старший лейтенант госбезопасности, в июне 1941 года начальник управления или отдела, уже не помню, госбезопасности по г. Севастополь. К июню 1941 года управление госбезопасности, до этого входившее в состав НКВД, перешло в состав нового наркомата государственной безопасности НКГБ (народный комиссариат государственной безопасности). Так что Константин Нефедов в городе никому не подчинялся и прямые его начальники находились в Симферополе. Кстати, звание старшего лейтенанта ГБ соответствовало армейскому званию «подполковник». О Нефедове известно только то, что в октябре 1941 года он вместе с первым секретарем городского комитета ВКП (б) Борисом Борисовым и председателем севастопольского горисполкома Василием Ефремовым стал членом севастопольского городского комитета обороны. Об этой структуре мы как-то поговорим отдельно. Но вот о деятельности Константина Нефедова как руководителя госбезопасности по Севастополю, его деятельности как члена городского комитета обороны нигде никаких данных НЕТ! В интернете на Севастопольском форуме есть информация о том, что такие же ребята, как мы, историки-любители обращались к начальнику службы безопасности Украины по Севастополю (СБУ) с просьбой дать данные по Нефедову. На что начальник СБУ ответил, что никакими данными по Нефедову не располагает. Само по себе переименование улицы Подгорной в улицу Нефедова в 1976 году меня, конечно, очень удивило. Это, к примеру, все равно, что в Москве какую-нибудь Старогазетную улицу в 1976 году переименовать в улицу маршала Берия. В Москве ничего подобного не происходило. Но наш город особенный. У него своя, во многом мистическая, судьба, и очень многому удивляться не приходится.

Но многое надо знать и помнить. Поэтому уже без всякого удивления сообщаю всем, что на улице Нефедова есть памятная табличка Константину Нефедову, и сегодня на ней я видел букет живых цветов. Буквально напротив, через дорогу, на небольшом холме — и памятник жертвам первого налета. На нем — девятнадцать фамилий. И вполне определенно, и очень четко медными буквами по камню памятника обозначено время взрыва — 03.47. Никаких сомнений, что время московское». Эдуард взял паузу и выпил глоток вина.

«Это очень интересно, — включился в разговор Владимир Иванович Орлов, — Георгий нам рассказывал, что в его коллекции двадцать версий начала войны, и вот тебе еще одна — двадцать первая. Война началась с налета немецкой авиации на Севастополь ранним утром 22 июня и, как я читал в мемуарах маршала Жукова, налет произошел до общего наступления по всему фронту советско-германской границы». Карамзин напрягся: «Да, интересное совпадение, именно сегодня за завтраком, услышав по телевизору слова на мелодию песни „Синий платочек“ — „двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война…“ — сын спросил: „Отец, когда, где и во сколько началась война? Скажи мне точное время!“ И я, считая, что уже многое знаю о войне, призадумался. А действительно, когда, где и как началась Великая Отечественная война? И вот ведь Эдуард напомнил, что, надо полагать, война началась в Севастополе. Но в исторической литературе это звучит как-то неясно». Эдуард обратился к Карамзину: «Вот так, Георгий, к твоим двадцати версиям начала войны мы, твои друзья, дарим тебе еще одну — двадцать первую. Война началась не в 4 утра, а в 3 часа 10 минут, и не где-нибудь в Бресте, а здесь, в Севастополе, и первые жертвы войны — севастопольцы. Так что, дорогой Георгий, подумай, может наша двадцать первая версия станет у тебя первой версией. Так как Советское правительство, в лице Молотова, заместителя председателя Совнаркома СССР, то есть — первого заместителя Сталина, и он же — нарком иностранных дел СССР, объявило всему советскому народу и утверждало в последующие семьдесят с лишним лет, что война началась в 4 утра».

Друзья призадумались. Они много читали, много знали, очень любили альтернативные версии и — не ради критики итогов второй мировой войны, а ради своего любительского интереса — иногда очень подробно углублялись в какую-нибудь тему. В последний раз это было с историей о Знамени Победы над Рейхстагом. Тем более что один из героев, сопричастных этому событию, полковник Неустроев, в те времена капитан, командир батальона, бойцы которого Егоров и Кантария водрузили знамя над Рейхстагом, долгое время жил в Севастополе, здесь умер, здесь и похоронен. А недавно его именем назвали одну из площадей в Севастополе. В результате совместного интереснейшего расследования друзья узнали много нового и о настоящих героях, и о непричастных героях, и об участии самого Неустроева, и о судьбе Знамени Победы, и почему маршал Жуков не допустил к участию в Параде Победы Неустроева, Егорова и Кантарию. Но и самого Знамени Победы не было на параде Победы в 1945 году. А вот почему Неустроев в 1947 году оказался на Колыме, где в это время с родителями обретался и Карамзин, так выяснить и не удалось.

Эдуард отпил глоток вина и задумчиво проговорил, что, может быть, ему собрать материалы на тему вражеского налета на Севастополь, и это же — начало Великой Отечественной войны, и подготовить небольшую лекцию, главное — включить улицу Нефедова и памятник первым жертвам войны в план экскурсий по героическим местам Севастополя.

Орлов тоже не оставил без внимания бокал с вином и так же, отпив глоток, тихо и сосредоточенно стал говорить: «Да, как первый героический эпизод войны прогремела, да и сейчас гремит история с обороной Брестской крепости. А я недавно прочитал книжку Руслана Алиева об обороне Брестской крепости в июне 1941 года, и, что характерно, в этой книге одни документы и очень мало слов от автора. И меня заставил задуматься один документ — доклад командира немецкой 45-й дивизии, пехотной дивизии, генерала Шлипера о результатах штурма Брестской крепости. Так вот, что меня потрясло: немцев убитых — где-то за 400, наших — 800. Но взятых в плен — 7000, в том числе где-то 100 офицеров. Что ж это за оборона, при которой такие соотношения потерь? В казематах отсиживаются, а затем сдаются в плен 7000?! А на прорыв идут 150 бойцов-героев!»

Поговорили еще немного о Бресте, Брестской крепости и ее героях. Поговорили и о других эпизодах великой войны. Но друзья уже чувствовали и ощущали, что их захватывает новая тема. Они любили свой город, прекрасно знали его фактическую историю, но и ощущали мистический дух этой земли и этого города. И вот так, в общем-то, неожиданно столкнувшись с сообщением Эдуарда о новом памятнике и совпадением вопроса сына Карамзина о начале Великой Отечественной войны, друзья договорились поподробнее войти в тему первого вражеского налета на Севастополь. И как первый шаг к освоению новой темы решили завтра ночь с 21 на 22 июня провести на площади Нахимова между Графской пристанью и Памятником затопленным кораблям на Приморском бульваре, где по легенде взорвалась одна из первых бомб первого севастопольского вражеского налета.

Выговорившись и осушив свой бокал, Эдуард Победимцев отошел к краю веранды глотнуть свежего ночного воздуха. Устремив взгляд в темную густую черноту ночного неба, Эдуард ощутил знакомую нервную дрожь наваждения. Все как всегда. Стоит хоть немного в любой исторической теме отклониться от канона и всмотреться в обстоятельства темы чуть глубже, как огромной серо-черной тучей надвигаются на сознание вопросы, вопросы, вопросы. Вот и сегодня, всего один час в новой теме, а сознание общепринятую первую версию налета принимать отказывается. Время налета — первая необъяснимая загадка. А состав сил налета? Шесть бомбардировщиков на главную базу Черноморского флота?! Это же ни в какие рамки! Начало войны по плану «Барбаросса» — это сама по себе авантюра мирового масштаба. Да, признать этот налет авантюрой можно, но признать немецких стратегов сумасшедшими нельзя. В черном небе над Эдуардом метались лучи прожекторов. Все небо перечеркивалось следами трассирующих очередей. Гудели моторы самолетов, гремела канонада. Падали в морские просторы горящие самолеты. Город и небо над ним взрывались первым днем войны. В темноте метались краснофлотцы, зенитчики-красноармейцы, милиционеры, бойцы местной противовоздушной обороны. И все это неожиданное безумие, начавшись, по народной памяти, где-то в 3 часа утра, длилось, если верить памятнику, до 03.50? Но весь опыт жизни, военной службы и знания военной истории противоречили такой картине. Голова стала болеть. Эдуард, подавив силой воли свое воображение, вернулся к друзьям.

Вернулся и Орлов от стойки бара с новой бутылкой лучшего в мире вина.

И Георгий Михайлович не дремал, а думал. И, когда вся компания устроилась, потекли четкие спокойные рассуждения. «Ну, первое, — начал Карамзин, — товарищи офицеры. Зачем немцам этот налет? 5—6 самолетов на весь Черноморский флот, в составе которого более 100 боевых кораблей, где-то 350 истребителей, зенитный полк, 3 дивизиона, 12 батарей, 48 стволов зенитной артиллерии, зенитная артиллерия кораблей и береговой обороны, зенитные средства охраны водного района (ОВР). Сравним с нападением в том же, 1941 году, японцев на американскую военно-морскую базу на Гавайях. Там все по-серьезному… А у нас? Небольшая группа бомбардировщиков, без истребителей сопровождения, темной ночью на расстоянии 450 км безрассудно прет на весь Черноморский флот?! Как-то несерьезно это выглядит. Затем удивляет время атаки. Налет шел между 3-мя и 4-мя часами утра. Около четырех немцы уже ушли восвояси. Но мы сегодня хорошо знаем, что общее наступление немецких войск — война в настоящем смысле этого слова — на всем германо-советском фронте началось в 4 часа с минутами.

На часах генерал-полковника Гудериана, командующего 2-ой танковой группой на Брестском направлении в составе группы армии «Центр», время местное –03.15, а это значит, что в Бресте московское время — 04.15. А налет на Севастополь, по неизвестной пока нам причине, начался в 03.06 по московскому времени. Предполагать, что в группе армии «Центр» было одно время, а в группе армии «Юг» было другое, мы не будем. Может сложиться впечатление, что кто-то заранее предупреждал советское командование о начале войны. Не могли же немцы свое немецкое время перепутать с московским?! И еще! В Севастополе в районе базирования флота заливов и бухт — более двадцати. Ведь нет никаких данных о том, что немцы могли знать, где и как сосредоточен или, с другой стороны, рассредоточен Черноморский флот? Время рассвета, видимость во время атаки тоже имеют существенное значение. А что можно увидеть в 03.00 часа с небольшим темной июньской ночью? Так был налет или не был? А если был, то что это было? Разведка? Минирование? Бомбардировка? Предупреждение? Провокация?»

При таких рассуждениях Орлов сначала слегка оцепенел, но, отпив глоток вина, встрепенулся: «Ну, Георгий! Как у тебя часто бывает, ты несколько усложняешь. Был налет, да, небольшой группой. Было заградительное минирование. Но наши были начеку, плотным зенитным огнем не дали провести прицельное минирование. Сбили несколько самолетов, остальные — отогнали». «Да, — вошел в разговор Эдуард, — это широко известное общепринятое мнение, но ни один официальный исторический источник не связывает начало Великой Отечественной войны с атакой на Севастополь. Да, Молотов говорит о бомбардировке на Севастополь, но истинное время этого нападения не называет. У него все бомбардировки советских городов — Севастополя, Житомира, Киева, Каунаса — прошли в 4 утра. Об этом было заявлено в 12.15 ч. дня 22 июня 1941 года. И только много лет спустя в мемуарах Жукова и Кузнецова стало поясняться, что налет на Севастополь состоялся с 3-ех до 4-ех утра по московскому времени».

«Очень интересно, — продолжил разговор Карамзин, — настолько интересно, что я не смогу удержаться и обязательно проверю это сегодня же. Неужели нам придется ломать очередное историческое событие? Тем более что ты говоришь, что установлен гранитный монумент и на нем стоит четкая дата какого-то взрыва на этом месте. И не каких-то там неизвестных самолетов, как у Жукова, а прямо сказано — немецких, и точно золотом по граниту выбито время взрыва — в 03.47. И время на памятнике может быть московским, а не иным. Следовательно, это уже — не какое-то мнение. Это уже — исторический факт, закрепленный на государственном памятнике».

Эдуард, с присущей ему всегда импульсивностью, затрепетал: «О памятниках, по государственным версиям, я могу вам много рассказать. Я дважды был на месте боя двадцати восьми героев–панфиловцев. В первый раз я там побывал в 1965 году с экскурсией из Москвы. Тогда, там, у Дубосеково, было восстановлено несколько окопов, траншей и блиндажей. Но когда я, уже в частном порядке, в 1982 году посетил это место, я увидел огромный железобетонный монументальный комплекс — памятник двадцати восьми героям–панфиловцам. Сегодня уже никто не возражает, что конкретного боя 28-ми красноармейцев с немецкими танками на этом месте не было. Да, многое было, но не здесь, и не так. Были страшные бои, с героизмом и самопожертвованием. Но не здесь и не так. Да, были герои. Но не здесь и не те. И складывается мнение, и, скорей всего, так и будет, что монумент будет не в честь двадцати восьми, а в честь всей 316-й стрелковой дивизии генерала Панфилова, или — в честь всей 16-й армии генерала Рокоссовского, или — в честь войск Западного Фронта генерала армии Жукова, а еще лучше — в честь всех солдат, сержантов, политруков, офицеров и генералов, защитников Москвы 1941 года! За светлую память!» — поднял свой бокал Эдуард. Друзья поддержали. Выпили не чокаясь.

Немного помолчав и немного успокоившись, Эдуард продолжил: «А широко известная история с памятником капитану Гастелло? Бесспорно, абсолютно бесспорно, что все летчики-бомбардировщики июня 1941 года были героями. Но также сегодня абсолютно бесспорно, что самолет капитана Гастелло не совершал огненного тарана. Судьба самого Николая Гастелло до сих пор неизвестна. Но известно и официально задокументировано, что памятник капитану Гастелло десять лет простоял на могиле капитана Маслова и его экипажа, погибших в тот же день, и при том же вылете. Но еще раз подчеркну: все шли в бой мужественно и самоотверженно без истребительного сопровождения и, как правило, героически погибали. Могу приводить примеры о памятниках еще, но как-нибудь в другой раз».

Друзья помолчали. Такие разговоры не были для них неожиданностью. Много читали, много знали. Да и в собственной жизни каждого многое случалось. И среди юбилейных служебных наград были у наших друзей и боевые.

В тихой спокойной беседе, чередуя разговоры глотками вина, продолжали друзья обмениваться общими знаниями о вражеском налете на Севастополь.

В городе знали и помнили об этом налете. Орлов вспомнил о книге Ванеева, подробном двухтомнике об обороне Севастополя, где упоминается и о первом дне. Эдуард очень коротко рассказал об описании налета академиком, профессором, полковником Валерием Борисовичем Ивановым. Но тут же выяснилось, что знаний мало. Обстоятельства неопределенные и непонятные. И сразу вдруг друзьям стало ясно, что обстоятельства, время налета и общее самое поверхностное знание о нем как-то не совмещаются с общим фоном начала войны по сумме всех тех знаний, которыми, как считали наши знатоки-дилетанты, они обладали в достаточной мере. Но впадать в тяжелые раздумья как-то было не с руки. В кафе звучала тихая спокойная музыка, и к ним подошел владелец кафе, который сегодня сам принимал гостей, он же — полковник в отставке Иван Николаевич Бобров. Он знал друзей, их привычки и пристрастия, и, хотя круг его интересов был несколько иным, он любил поговорить с друзьями о военной истории. А когда товарищи-офицеры собирались у него по различным поводам, он включал по музыкальной трансляции песни и мелодии из своей военной музыкальной коллекции, которая, как он любил говорить, была лучшей во всем городе. Зная об этом, Эдуард спросил: «Иван, а в твоей коллекции есть „Синий платочек“?» — «Сколько раз вам говорить, — изображая обиду, ворчал Бобров, — что у меня есть все, даже то, о чем вы не знаете. Ты же не спрашиваешь, есть ли у меня „Темная ночь“ и „Землянка“, а „Синий платочек“ — такая же изумительная, чудесная военная классика». Бобров, как и друзья, любил военную историю, но его увлеченность развивалась в направлении военной песни, военных походных и парадных маршей, и, когда его не останавливали, мог говорить о своем увлечении долго и интересно.

Друзья особенно прониклись к Ивану Николаевичу теплой симпатией, когда однажды обнаружили его в своем кафе со слезами на глазах в маленьком кабинетике перед телевизором, — обнаружили смотрящим в который уже раз старый советский фильм «Малахов курган». Бобров уважал и ценил мнение друзей, и на этот раз он поделился с ними своей идеей собрать коллекцию мировых фильмов о войне и вместе с вином и фруктами предлагать посетителям, а свою публику он знал.

Друзья горячо поддержали эту идею, а добрый Иван Николаевич, воодушевленный сознанием нужности своего дела, не спрашивая друзей, так как знал их привычки, быстро принес еще одну бутылку самого лучшего в мире красного сухого вина, не забыв бокал и для себя любимого. С профессиональной, уже выработанной ловкостью бармена, Бобров разлил вино в бокалы и собрался произнести речь. «Подожди! — остановил его Орлов, — Иван, а что ты тогда плакал над фильмом „Малахов курган“?»

Бобров поднял к ночному небу одухотворенное лицо, и, забыв о вине, проникновенно заговорил: «Сюжет вы знаете. В фильме есть разговор жены командира эсминца „Грозный“ (ее играет Мария Пастухова, первая жена Николая Крючкова) с командиром другого погибшего корабля капитаном 3-го ранга (его играет сам Николай Крючков, очень известный и любимый в те далекие годы артист) о том, как жена погибшего командира добралась до осажденного Севастополя, чтобы положить на могилу мужа красные маки. С детства этот мотив волновал меня как очень сильный романтический образ. А когда я молодым лейтенантом прибыл для прохождения службы в Севастополь и увидел поля красных маков, я не сдержал слез. Детские, юношеские впечатления сложились с реальной картиной, и это впечатление вошло в душу на всю жизнь. Этот образ и видение скромных красных маков среди камней и песчаных пустошей Севастополя в самых разных и неожиданных местах города родили в моей душе множество ассоциаций. И одна из них — что это символы душ наших погибших героев. Мне стало казаться, я представил себе, что каждый цветок вырастает на том месте, где пролил кровь или был убит один из наших красноармейцев или краснофлотцев». Иван Николаевич не увлекался фактической историей войны, но любил и свято чтил ее отражение в литературе, песнях, кино, и говорить об этом мог долго и увлеченно.

Орлов, чтобы успокоить Ивана, обнял его за плечи и так же проникновенно сказал: «Спасибо, Иван, спасибо. Ну, что, самое время выпить за светлую память всех погибших героев, выпить красного вина за севастопольские красные маки, за души павших солдат и матросов».

Офицеры несколько мгновений помолчали, не чокаясь, выпили все до дна. Бобров, успокоившись, отправился по своим делам. Друзья, вдохновленные откровениями Ивана Николаевича, некоторое время поговорили о фильме. Фильм был снят в освобожденном Севастополе в 1944 году, и, конечно же, друзья, не один раз смотрели и не первый раз вспоминали о нем. Карамзин впервые увидел кинофильм «Малахов курган» в барачном клубе на далеком Колымском руднике Бутугычаг. Уже тогда задела детскую душу лирическая сторона фильма, отношения краснофлотцев с женой командира. На всю жизнь полюбился романс «Калитка» и, конечно же, потрясал подвиг. Победимцев впервые увидел фильм в училище. Он уже и тогда увлекался военно-морской историей и рассказал, как они увлеченно обсуждали фильм на кафедре военно-морской истории. Орлов, вспомнив тяжелое послевоенное детство, рассказал, как сильно его с товарищами впечатлил эпизод, когда наш красноармеец в атаке, вскочив на немецкий танк, бьет высунувшего из бокового люка немца прикладом с криком «За Родину!», а затем переворачивает винтовку и бьет немецкого танкиста штыком с криком «За Сталина!», «За Родину! За Сталина!» — так было в кино, но так было и в жизни. Но не всегда. Иногда в атаках, особенно — рукопашных, было больше мата, чем слов «Родина» и «Сталин». Победимцев, с неистребимым стремлением к критике, тихо промолвил, что в нашем русском последнем обиходе красные маки связываются с западной историей Первой мировой войны, и некоторые наши недоброжелатели за нашими границами используют красные маки как символы против наших сложившихся символов, против нашей красной гвоздики, к примеру. Во время создания фильма «Малахов курган» этой тенденции не было.

Орлов насупился и быстро проговорил: «Да, так случается, я это слышал и видел. Но вот тебе пример: все знают, что в августе 42-го года немецкие знамена и штандарты установили егеря горной дивизии „Эдельвейс“, но ведь известно, что в составе 49-го горного корпуса немцев на Кавказе была и вторая горная дивизия, которая именовалась „Гвоздика“. Так что ж, нам теперь не печатать гвоздики на наших открытках, не класть гвоздики к памятникам героев, не дарить гвоздики ветеранам? Так и с нашими красными маками. Красные маки были и должны остаться одним из символов героического Севастополя».

«Красное вино, красные маки, красная кровь» — пробормотал скороговоркой Победимцев. В таких разговорах время пролетело быстро. И как бы ни было интересно, пришла пора расставаться. Разлили вино и ударили на прощанье бокалами, провозгласив тосты: Орлов — «за вино и любовь!», Карамзин — «за радость и счастье!», Победимцев — «за здоровье и разум!» Такова была у них традиция. Друзья–товарищи понимали, что это мальчишество, но им это нравилось, и именно так они заканчивали свои встречи.

Друзья вышли в теплую плотную темноту севастопольской июньской ночи. Город, как обычно, был освещен плохо. Программа «Светлый город» не работала. Но друзья в своем любимом городе знали все, и это их не волновало. Остановили такси.

Карамзин посадил друзей в машину, Эдуарду — на улицу Хрусталева, Владимиру — в Балаклаву, а сам, по многолетней любимой привычке, решил прогуляться по ночному городу. Огоньки такси помигали и скрылись, а мысли Карамзина медленно и плотно наполнялись новой темой, новым исследованием. И вот — маленькое предзнаменование, перекресток улиц Октябрьского и Кулакова. Скрещение, соединение, пересечение в монолите города, историческая слитность в человеческих судьбах. Многое, очень многое в военной судьбе Севастополя зависело от этих людей. Вместе они готовили флот к войне. Вместе провели оборону города. Думая о первом дне войны, о первой военной ночи, Карамзин медленно двинулся домой.

Через несколько минут такси доставило Победимцева к его дому на улице Хрусталева и, крепко пожав руку Владимира, Эдуард вышел из машины. Здесь, в спальном районе города, был абсолютный мрак, но Эдуарду это нравилось и привело его душу в романтическое состояние. Спешить было некуда: и жена, и любимый дог Коба будут рады и ночному пришествию. Возбужденный встречей, Эдуард перевел дыхание и, как обычно при возвращении домой, перевел и поток сознания. Накатились быстрые мгновенные вспышки всей прошлой жизни. Какая была она? Военный блокадный Ленинград, квартира на улице Пестеля, ныне — Пантелеймоновской. Отец, морской офицер, редко бывающий дома, внимание и забота любимой матери, умная, трудолюбивая старшая сестра, и на всю жизнь — обаяние, величие и поэзия родного города. Утренние пробежки, Фонтанка, Цепной мост, громада Инженерного замка, Летний сад и Марсово поле, вечерние прогулки по набережной Фонтанки, часть пешеходного маршрута императора Александра I, тишина Соляного переулка, с послевоенным музеем блокады и героической обороны, и церковью Святого Пантелеймона, памяти всех военных моряков, погибших за Отечество в морях и океанах. В те времена она то открывалась, то закрывалась. Но рядом, на Литейном, — величественный Спасо-Преображенский собор с оградой из трофейных турецких пушек никогда не закрывался. И мать, тайком от отца и соседей по дому, водила своих детей в храм, не забывая Сталина и молясь Богу. А во время войны в нижнем храме собора было бомбоубежище, и матери с детьми приходилось там бывать очень часто, не забывая при этом получать благословение от отца-настоятеля. Эти образы запечатлелись в душе и сознании Эдуарда и сопровождали его всю жизнь.

Затем — Гатчинское высшее военно-морское радиотехническое училище, возглавляемое в те времена незабвенным адмиралом Михаилом Александровичем Крупским, племянником Надежды Константиновны, жены Владимира Ильича Ленина. Господи, как тесно в этом мире! Потом тридцатилетняя офицерская служба: Владивосток, Балтийск, Североморск, подводные лодки — Западная Лица, Ягельное, Оленья, Гремиха, полк связи, управление связи и Севастополь, в котором решили остаться ради здоровья Элеоноры Романовны. Квартира в Питере осталась за старшей сестрой Валентиной. Там и сегодня все так же, как и было при отце и матери.

Эдуард стряхнул с себя груз воспоминаний. Стремительно вошел в освещенный подъезд — и к себе, в квартиру. Жена спала, его встречал только старый, добрый, мудрый, умный друг Коба. Эдуард потрепал его за ухо и отправился в спальню. Не нарушая спокойного сна жены, Эдуард, засыпая, думал о встрече, о новой теме, о том, как его экскурсия по героическим местам Севастополя будет украшена новыми красками о первом вражеском налете на Севастополь и его героическом отражении. В потоке сознания на границе бодрствования и сна пульсировали тревожные мысли: почему же, почему же этот удачно отбитый налет со сбитыми вражескими самолетами остался никак не освещенным, не отраженным ни в сводках главного командования, ни в других материалах по первому дню войны? Здесь и приукрашивать ничего не надо. Были и сбитые самолеты, герои зенитчики, героически отраженный налет, первые жертвы. Но никто никого не славил, не было ни наград, ни героев. Почему? Надо разбираться. С такими мыслями Эдуард провалился в глубокий сон.

Простившись с Эдуардом, Владимир Орлов помчался в свою Балаклаву, которую нежно и трепетно любил. Имел возможность получить квартиру в центральной части города, но не захотел. Многое, очень многое было связано с Балаклавой.

В 30-х годах ХХ века его родители по комсомольской путевке приехали сюда для жизни и службы в составе экспедиции подводных работ особого назначения, знаменитом ЭПРОНе. После расформирования ЭПРОНа остались в Балаклаве. Здесь и родился Володя, здесь и застала семью война. Отец был призван на Черноморский флот и в звании главстаршины был командиром дальномерного поста на 35-й батарее. Батареей командовал капитан Лещенко Алексей Яковлевич, племянник знаменитого Петра Константиновича Лещенко, песни которого по некоторым воспоминаниям любил слушать сам Сталин. Владимир уже привык к тому, что, когда бы он ни думал о войне, из потока фактов, представлений и образов всегда возникала личность Сталина. Сталин любил Севастополь, был здесь несколько раз и тайно, и явно. Считал Севастополь наконечником копья, нацеленного на Черноморские проливы. В июньском приказе 1945 года, посвященного Великой победе, Сталин впервые обозначил Севастополь как город‒герой вместе с Ленинградом, Сталинградом и Одессой. И так уж всегда складывалось в мыслях Владимира Ивановича, что он все события Великой Отечественной войны для себя, для своей памяти связывал, соединял с именем и действиями Сталина.

Отец Владимира погиб на 35-й батарее. Мать с Володей эвакуировали в Новороссийск, затем в Геленджик. Товарищи отца устроили мать в штаб морской бригады. Бригада ушла в Севастополь, где в июне 42-ого вся и погибла. Могилы у матери нет. И потому вся земля Севастополя для Владимира Ивановича любима и священна.

Маленький Володя попал в ворошиловский (город Ставрополь с 1935-го по 1943 год назывался Ворошиловск) детский дом, а после четвертого класса как сирота и сын героев, отца и матери, по ходатайству полковых товарищей был зачислен в Ленинградское Нахимовское училище, окончив которое, поступил в Ленинградское высшее военно-морское командное училище погранвойск КГБ СССР. В 1958 году училище расформировали, и курсант Орлов завершил свое образование в Бакинском высшем военно-морском командном училище. При распределении чья-то неведомая рука определила лейтенанта Орлова в морские части погранвойск дальневосточного пограничного округа, где, получив под свое командование бронекатер в составе морских погранвойск Дальнего Востока, начал свою офицерскую службу. Там Владимир познакомился со скромной сотрудницей секретного отдела, девушкой Машей, родом из пограничного гарнизона Посьета, где ее отец и мать служили в знаменитой 32-й дивизии полковника Виктора Полосухина.

Советская 32-я стрелковая дивизия стала знаменита тем, что в октябре 42-го года сражалась с немецкой эсэсовской дивизией «Даз Райх» на Бородинском поле. Где-то там, на полях Подмосковья, под стенами Можайска, и погибли родители Маши. Волею обстоятельств Мария воспитывалась во Владивостокском детском доме и по окончанию школы при содействии переживших войну боевых товарищей отца была устроена в штаб Амурской военной флотилии, где и встретила лейтенанта Орлова. Встретились, полюбили друг друга. Полюбили не полюбили, но больше уже никогда не расставались, значит, полюбили. От должности к должности, от звания к званию, от гарнизона к гарнизону прошла вся служба на Дальнем Востоке, а завершилась по страстному желанию капитана I ранга Орлова в Севастополе, в родной Балаклаве, где он и вышел в отставку.

Дома, как и всегда, его спокойно ждала его боевая подруга Мария Степановна. Иногда, шутя, Орлов называл ее императрицей Марией. Несмотря на аромат лучшего в мире красного сухого вина, она спокойно отнеслась к его позднему появлению, так как знала о традиционных встречах друзей, уважала его друзей и уважала интересы мужа.

Но иначе реагировал на позднее и нетрезвое появление хозяина шпиц Лаврентий, любимая собака Марии Степановны. Выбравшись откуда-то из-под диванных глубин, он возмущенно тявкнул и дерзко удалился в тихие просторы большого дома.

Владимир, нежно поцеловав жену в левое ушко, прихватив плед, отправился на летнюю веранду и, как всегда после встречи друзей, переполненный впечатлениями, погрузился в размышления. Володя любил Севастополь, трепетно прикасался к его истории. И все, что он узнавал, волновало и будоражило его сознание. На последних встречах друзья обсуждали исследование по первому штурму Севастополя в ноябре 1941 года и подвиг пяти героев, а всего было одиннадцать тысяч героев. Но величие Севастополя было не в отдельных героях, а в том, что впервые в начале истории войны весь город стал героем. Ведь не секрет, что очень многие города сдавались и без боя. Недоумение вызывает захват Бреста в семь утра, оставление Гродно вечером 22 июня. Отсутствие боев за Каунас и Вильнюс. Совершенно не геройская оборона Риги. До сих пор нам не объяснили, почему весь штаб западного фронта оставил Минск, а не возглавил его оборону. Были и совсем возмутительные примеры: оставление Калинина на правом фланге Западного фронта, а ведь на левом — Тула не сдавалась, и стала городом-героем. В том же ноябре 41-го года при огромном превосходстве обороняющих сил был совершенно бездарно сдан Ростов.

А вот Севастополь не дрогнул. И чем больше друзья узнавали о трагедиях 41-го года, тем все более величественным и прекрасным вставал из пламени боев подвиг великого города. Теперь вот новая тема: первый налет на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. Владимир предчувствовал, что и здесь, как и в других случаях, может открыться много таинственного и неизвестного. Так, на грани сна и бодрствования, шли: первый штурм, отец и мать, Сталин, Лещенко, эвакуация… В ароматах и ореоле лучшего в мире красного вина Владимир Иванович Орлов заснул.

Но никак в эту короткую летнюю ночь с 20 на 21 июня не спалось Георгию Михайловичу Карамзину. Он жил недалеко от улицы Октябрьского и в эту ночь решил прогуляться. Ночь была плотная, темная. Листва на деревьях была неподвижна, но в голове Георгия носились тысячи мыслей. Да, казалось, что все изучено. Собрана и изучена коллекция из двадцати версий начала войны. И вот, как вспышка — новая неожиданность. По всему выходит, что Великая Отечественная война началась именно здесь, в Севастополе.

Когда она началась? Как она началась? И почему, при всем многообразии литературы о начале войны и о 22 июня, налет на Севастополь звучит как-то глухо, отдаленно, невнятно? Но Карамзин обладал системным подходом к событиям и явлениям и стал медленно продумывать план подхода к новой военно-исторической загадке. Проходя мимо школы, Георгий был оглушен и ослеплен большим ночным гуляньем. Да-да, все, как и тогда, в трагическую июньскую ночь — выпускные балы. Это с большой теплотой описал в своих воспоминаниях бывший первый секретарь Севастопольского городского комитета партии Борис Борисов.

В прихожей своей квартиры Георгий включил свет, семья спала, и только из темноты гостиной материализовался любимый кот жены полковника Карамзина — Котофей Котофилыч. Ощутив запах лучшего в мире красного сухого, Котофей отвалил в сторону и, налакавшись воды, растворился в темноте кухни.

Георгий тихо через гостиную прошел на лоджию, где у него был оборудован уютный кабинет с письменным столом, компьютером и небольшой библиотекой. «Растворил я окно, стало душно невмочь» — вспомнил Георгий слова знаменитого романса. И, как всегда, когда не спалось, когда одиночество было полным, накатились воспоминания о детстве и юности.

Сосланные на Колыму родители, женский концлагерь Ола под Магаданом, где он родился, счастливое колымское детство. У Георгия в душе и в памяти была своя Колыма не по Солженицыну, не по Шаламову и по другим чужим воспоминаниям, которых за свою жизнь он прочитал очень много. Отец Георгия загремел на Колыму по знаменитой 58-й статье еще в 1934 году. Он вполне еще молодым человеком работал помощником начальника паспортного стола в подмосковном Павшино. Однажды глухой московской ночью к нему в дом постучался земляк, такой же, как он, молодой парень из их родной смоленской деревни. Его семью раскулачили, сослали. Он бежал, скрывался, каким-то образом вышел на отца и попросил его помочь с документами о легализации. Отец ему отказал, но никому о ночном госте не сообщил. Земляка поймали, вышли на отца, арестовали, дали десять лет за недоносительство. А если бы пообещал выдать документы, получил бы больше, а если бы выдал документы, был бы расстрелян.

Много, очень много читал Георгий о своей малой Родине, родной Колыме, многое видел и помнил то, о чем не писали в книгах. Но в ярком золоте воспоминаний о детстве металась в душе его личная счастливая Колыма. Море, сопки, распадки, ручьи, дороги, заросли стланика, бурундуки, красная брусника под белым снегом, голубые поляны голубики, лагерь на руднике Бутугычаг с его знаменитыми отделениями «Коцуган» и «Вакханка» (женское), «Аммоналка», нестройные колонны заключенных в сопровождении охранников с винтовками и собаками, интернат в Усть-Омчуге с ночной няней — пленным японцем. Когда мальчики били его подушками и валенками, он всегда улыбался, настоящий самурай.

На Колыме было много писателей, певцов, поэтов, но с художниками не повезло. Жаль, очень жаль, что Сталин не отправил на Колыму Николая Рериха. Тогда бы к его тибетским и индийским шедеврам добавились фантасмагорические пейзажи Колымских просторов.

Отец попал на один из бесчисленных рудников Колымы. В те годы там добывали касситерит. Это добавка к алюминию, из которого делали корпуса самолетов. С развитием в стране индустриализации и милитаризации лагерь все более превращался в производственный комплекс. Конечно, основой был лагерь и конвойный батальон, но удлинялись и штреки, и забои, разрастался поселок с больницей, клубом, детскими яслями. Вольнонаемных по оргнабору очень не хватало. И к некоторым видам работ стали привлекать заключенных. А для этого их приходилось расконвоировать. Срок и статья отца были мягче, чем у других. Он попал в МХЧ (материально-хозяйственную часть) рудника и получил возможность ездить на автомобиле по дорогам Колымы. Руднику был нужен лес для забоев и многое другое — от продовольствия до кинофильмов. Приходилось ездить в Магадан, в грузовой порт, оформлять и получать различные грузы для рудника и лагеря. В одну из таких поездок с большой группой таких же, как он, отец встречал в порту пароход «Феликс Дзержинский» с партией заключенных женщин. Конвой у женщин был нестрогий. Отец и мать обожглись взглядом, отец взял ее за руку, забрал у нее маленький чемоданчик и так, вместе в группе мужчин и женщин, под присмотром бойцов НКВД, они пошли туда, где женщин посадили на небольшой моторный баркас и отправили на «Остров красивых девушек». Там был рыбоконсервный завод и при нем женский лагерь. При следующей поездке в Магадан отец добрался до острова, охрана была не жесткая, и за бутылку спирта отцу разрешили на несколько часов взять понравившуюся ему девушку.

В прошлом мать, молоденькая учительница из Дебальцево, жила в общежитии, никому не мешала, но кто-то «стукнул» в НКВД, и пришли с обыском. Нашли книгу историка Костомарова, тогда запрещенного. За хранение контрреволюционной литературы мать получила пять лет и была отправлена на Колыму.

Там в то героическое время сложилась исключительно тяжелая демографическая ситуация. Женщин катастрофически не хватало. Правительство принимало срочные меры. И по линии Гулага, и по линии гражданского оргнабора на Колыму были срочно отправлены пароходы с молодыми женщинами. В результате всех этих мероприятий и появился на свет Георгий. Рожать мать отправили в женский концлагерь в поселок Оло под Магадан. Там был специальный блок, куда свозили заключенных-рожениц со всех предприятий Колымского «Дальстроя».

В те мягкие времена существовал порядок, при котором родивших женщин с детьми выпускали из лагеря на бесконвойное существование. В 1941 году это гуманное правило было отменено, женщин не освобождали, а детей забирали в специальные интернаты. Но матери Георгия повезло. Она освободилась раньше выхода этого указа, устроилась на работу в Магадане, получила небольшую комнатку в двухэтажном бараке на Советской улице. Никаких проблем с яслями и детсадом в Магадане тогда не было, но выехать на «материк» было нельзя.

В 1944 году отец освободился, но поражение в правах оставалось, он только из лагерного барака перешел в один из бараков поселка, остался на прежней работе. Несколько раз к нему из Магадана приезжала мать с Георгием. Странное это было поселение. С 41-го года приток рабочей силы на Колыму резко сократился, а планы по добыче касситерита, вольфрама и золота резко возросли. Это накладывало своеобразный отпечаток на жизнь лагеря, рудника и поселка. Невозможно было понять, кто от кого больше зависит: энкавэдэшное начальство — от лагеря, или лагерь — от начальства НКВД. Работникам конторы, больницы, клуба, детского сада, собственной производственной базы все чаще разрешали не возвращаться на ночь в лагерь, у многих заканчивались сроки, и они из лагерных бараков переходили в бараки в поселок. Лагерь, рудник и поселок смешивались и перемешивались.

Но с начала 1944 года вся эта гулаговская идиллия стала резко меняться. На Колыму широко пошел контингент с ранее оккупированных территорий. Это были старосты, бургомистры и прочие прислужники немцев. Ни о каком симбиозе лагеря, рудника и поселка уже не могло быть и речи. Утвердилась настоящая каторга. Никаких расконвоированных, никаких вольных работ, каких бы то ни было. Днем только штольня, ночью только лагерь. И даже одежда стала другой: ватная шапка, ватный бушлат, ватные штаны. И для зимы, и для лета все одинаково. И на каждом три номера: номер на шапке, номер на спине бушлата, номер на правом колене штанов. И никакие-то маленькие номера, как на карманчике курточки Александра Солженицына на ее знаменитой фотографии. А черной краской — на белой тряпке на спине и на колене, размером с тетрадный лист.

Вскоре с огромным размахом пошел атомный проект. В старых отвалах, на которые раньше не обращали внимания, обнаружили большое содержание урана и на Бутугычаге очень быстро построили урановую обогатительную фабрику. Патриархальный период лагеря окончательно завершился. Урановая каторга Бутугычага описана в повести Анатолия Жигулина «Черные камни». Но материалы Солженицына, Жигулина, Шаламова по впечатлениям Георгия и рассказам его родителей — это не совсем то, что было на самом деле. И историческое, и художественное исследование тех далеких событий вряд ли когда-нибудь состоится.

День Победы Георгий и мать встретили в Магадане. За окнами барака на улице Советской вдруг внезапно очень громко загремел духовой оркестр. Все население барака выбежало на улицу. Вслед за оркестром в сторону центра Магадана двигалась колонна бойцов НКВД. Один из бойцов подхватил Георгия и усадил к себе на плечи. Мать, как наседка, семенила рядом. На площади у дворца культуры состоялся митинг. Так, на плечах бойца НКВД, Георгий пришел в День Победы.

После выхода отца на свободу в 1944 году мать с Георгием переехали к нему на Бутугычаг. А по достижении семи лет ближайшей осенью Георгий был отправлен в школу поселка Усть-Омчуг, где в интернате собирали детей со всех близлежащих рудников. Жизнь молодого колымчанина начиналась успешно. Окончил первый класс, вступил в ряды октябрят, стал юным ленинцем, прочитал две книги.

Но дальше произошел психологический слом. На летних каникулах Георгий обретался на руднике, где же еще? И в стайке таких же колымских мальчишек днями носился по поселку, ближайшим сопкам и другим окрестностям. Но на беду себе они придумали странную забаву. По пути следования конвоя с каторжанами устраивали засаду и при появлении колонны каторжан бросали в нее окурки и какие-нибудь остатки еды. Свалка в колонне образовывалась невероятная, что немало веселила малолетних нарушителей лагерного режима.

Но на третий день засаду устроил уже начальник конвоя. Главарь группы был захвачен и доставлен в МХЧ к его отцу. С отцом начальник конвоя договорился быстро. За фляжку спирта он пообещал отцу Георгия не давать делу ход и не подавать начальству никакого рапорта. Но для нарушителя конвойного устава дело совсем не закончилось. Вечером мать со слезами на глазах провела беседу с юным октябренком-ленинцем, эту беседу Георгий запомнил на всю жизнь. Но и этим дело не закончилось. Отец, вернувшись с работы, взял за шиворот малолетнего преступника и решительно поволок его в ближайший распадок на берег безымянной речки, в густой кустарник. Там, зажав сына между колен и сняв с пояса широкий офицерский ремень, отец стал элементарно пороть Георгия. Штаны были плотные, ремень широкий и какой-то большой боли не было. Но от всего происходящего в душе нарушителя взметнулся какой-то невероятный ужас, и Георгий орал так, что эхо его крика разносилось над поселком и многократно усиливалось среди близлежащих сопок. От этого невероятного крика руки отца опустились, колени разжались и недовыпоротый злостный нарушитель конвойного устава ГУЛАГА стремительно умчался с места гражданской казни. А мчался он к клубному бараку, где вот-вот должен был начаться военный фильм «Подводная лодка Т-9» со знаменитым киноартистом Олегом Жаковым в главной роли. Интерес к военной истории забрезжил у Георгия уже тогда.

На следующий день у подножия сопки Шайтан выпоротый нарушитель со своим отрядом спокойно собирал голубику. И перед ними в полуденном свете дня медленно прошла длинная процессия. Двое одетых на каких-то жердях несли абсолютно голого мертвого третьего. И таких групп было много. Справа от сопки была закрытая зона — «Аммоналка», склад взрывчатки. Но за складом, это знали даже дети, было кладбище каторжан. Вот туда и направлялась процессия. С этих дней Георгий перестал делить людей на своих и чужих. Беседа и слезы матери, реакция и ремень отца как-то сразу, резко, несмотря на возраст, изменили его отношение к людям, ко всем и навсегда. Карамзин выработал в себе определенный стиль поведения, чем всегда заслуживал к себе уважение окружающих. Много лет спустя, когда полковник Карамзин был определен председателем суда чести старших офицеров соединения, он, владея терминологией режима и не выходя за рамки идеологических установок, сумел избавить многих товарищей от жестоких наказаний: увольнений из армии, понижений в должности, понижений в звании. Наказанный народ отделывался выговорами, а это переживалось несколько легче.

После войны в 1948 году семье Карамзиных, как и многим другим, разрешили вернуться на «материк». На том же пароходе «Феликс Дзержинский», на таких же четырехъярусных нарах в трюме добрались до пересыльного лагеря «Находка» под Владивостоком. Там, как много позже узнал Георгий, погиб поэт Осип Мандельштам. Через две недели, пройдя карантин, в товарных вагонах длинного железнодорожного состава, опять же на нарах, но двухъярусных, семья с сотней таких же семей колымских страдальцев отправилась с Дальнего Востока на Дальний Запад, в Центральную Россию. Только в поезде застывшие души колымских сидельцев стали медленно отогреваться теплом наступившей свободы.

Эшелон от «Находки» до Москвы шел 22-е суток. Впервые в своей жизни Георгий ощутил красоту и величие своей Родины. Большие города проскакивали быстро, а вот на так называемых бытовых остановках стояли долго. Ходили по лесу, полоскали белье, плескались в самых маленьких речушках и озерах. Запомнился Байкал. Там стояли часа четыре. Весь народ большой толпой бегом примчался на берег и бросился в воду, кто полураздетый, кто голышом, никто никого не стеснялся, все орали, прыгали, бегали, пока паровоз не загудел, и все, подхватив белье сухое и мокрое, помчались к своим теплушкам. Степи, поля ржи, ветряные мельницы, леса Сибири и горы Урала, большие широкие реки — от всего этого глаз невозможно было оторвать.

На перронах маленьких станций продавали очень много продуктов. Никакого голода и в помине не было. А колымчане ехали с большими деньгами. Да-да, в «Дальстрое» неплохо платили. И они ни в чем себе не отказывали. Чувство свободы опьяняло, но поражение в правах оставалось: семья не имела права селиться где угодно в огромной стране, а получила право на поселение в глухой смоленской деревне по месту рождения отца. Матери, учительнице, разрешалось преподавать не менее чем за 10 километров от железнодорожной станции. И обоим, конечно же, делать ежемесячные отметки в районном отделе госбезопасности.

Жизнь в деревне осталась в душе Георгия как какое-то неземное счастье. В деревне не было ничего: ни электричества, ни телефона, ни радио, ни медпункта, ни газет, ни избы-читальни, ни милиции — и никакой власти, кроме одного бригадира. Но было все: все, что написано о деревне в книгах Тургенева, Толстого, Бунина. Спасибо т. Сталину за то, что его руки не дотянулись до нашего с братом счастливого детства. Деревня на всю жизнь дала Георгию то, что наш великий поэт Некрасов называл «обаянием поэзии детства». Это обаяние сопровождало Георгия всю жизнь.

Приехали в старый родительский дом, построенный дедом отца в далекие годы сразу после отмены крепостного права. После Второй мировой войны в 1948 году в доме остались бабушка и ее дочь тетя Варя. А до Первой мировой в доме была большая семья: бабушка Мария, дедушка Петр, трое сыновей и две дочери. В Первую мировую дед служил в Брест-Литовске, и когда в первые годы войны было выбито много кадровых офицеров, дед, окончив школу прапорщиков, стал офицером. И к концу войны дослужился до штабс-капитана. У бабушки хранилась фотография — молодой капитан с георгиевским крестом на мундире. В революцию стал «красным» и во время советско-польской войны был командиром полка «красных» конных разведчиков. Был награжден именной шашкой и красной вязаной фуфайкой. И когда много позже Георгий смотрел фильм «Офицеры», где одного из героев награждали красными шароварами, для Георгия это был не художественный вымысел, а исторический факт. При раскулачивании шашку отобрали. Дед по своим связям с московскими боевыми «красными» товарищами сумел защитить семью и хозяйство и избежать высылки. Но именное оружие и многое другое не вернули.

В середине 30-х старший сын, отец Георгия, загремел на Колыму. Дед не смог помочь и очень скоро скончался. В начале войны в октябре 1941 года в деревне появился офицер из районного военкомата, собрал семнадцать деревенских парней призывного возраста, построил и увел. Через неделю в деревню вернулось двое парней, рассказали, что они дошли до Юхнова, их передали в какой-то стрелковый полк и они пять дней держали оборону на знаменитой впоследствии Зайцевой горе. Немцы их окружили, разбили. Все командиры погибли. Погибли и все наши деревенские. Каким-то чудом в архивах министерства обороны сохранился список тех самых парней, которых собрал в деревне офицер из райвоенкомата. Благодаря этому списку бабушка за сына получала пенсию. Когда много лет спустя, уже в эпоху интернета, Георгий в обобщенной базе данных (ОБД) погибших воинов нашел имя своего дяди, он расплакался.

Бабушка с дочерьми и младшим сыном пережила и оккупацию, и эвакуацию. Тяжелые бои обошли деревню стороной, и дом остался цел. Георгий много читал и слышал о послевоенном голоде в стране. Но в его деревне этого совсем не наблюдалось. При доме были сад и огород: яблони, вишни, картошка, капуста, огурцы, морковка, репа. А при дворе — корова, поросенок, пять овец, стадо гусей и немереное количество кур.

И опять исторический парадокс. Много раз во многих исторических исследованиях Георгий читал про закон о «трех колосках», по которому якобы расстреливали за малейшее хищение, читал о послевоенном голоде в деревне. Ничего подобного в его родной деревне не было. Хлеб жали серпами и косами, собирали в снопы, молотили ручными и конными молотилками. Нигде никаких контролеров не было. В каждом дворе было по несколько голов скота. И всем сена хватало на всю зиму. Никто за сено никому не платил. И летом за пастбище никто не платил. То же и с дровами. Каждый день топили русские печи, а за дровами из ближайших лесов тоже никто никому не платил. Деревня делала себе все из овчин — полушубки и шапки, из шерсти — валенки. Еще интереснее с продукцией изо льна. Своих посадок льна в огородах ни у кого не было. Весь лен был на колхозных полях. Но абсолютно у всех в избах была кудель, веретено и ножная прялка. И всю зиму в деревне от дома к дому передавался ткацкий станок. Вся деревня носила домотканое белье, рубахи и пользовалась льняными рушниками.

Осенью по косогорам лежали огромные ленты белых холстов. И опять же никаких контролеров, и никто никому ничего не платил. Вот такой колхозный сталинский коммунизм застал Георгий на заре своей юности. Но уже потом, после училища, в 1960-м, молодой лейтенант посетил родную деревню и ничего подобного уже не было. Не было ни некрасовской деревни, ни бунинской, ни сталинской. Деревня потеряла душу. Оскудение родной деревни началось позже при Хрущеве.

После Колымы Георгий ощущал себя совсем в ином мире. Природа, лес, лисы, зайцы, ежики, грибы и земляника, реки, весеннее половодье и зимний лед. Кони и телеги. Качели на Троицу, игра в лапту на деревенской околице, летние вечера на пятачке под ракитами, гармонь, балалайки, танцы, частушки. Незабываемая деревенская школа за три километра от деревни в соседнем большом селе, и многое-многое другое, что давало связь с прошлой жизнью предков, что соединяло простую прекрасную деревенскую жизнь с великой русской литературой и закладывало в сознание и душу основы любви к отечеству.

Многое повидал Георгий за свою жизнь в стране и в мире, но образы и впечатления русской деревни оставались одним из ярких и дорогих впечатлений на протяжении всей его жизни. «Мы родом из детства» — помнил Георгий известную фразу из знаменитого фильма. Вспомнил Георгий и рассказы своих друзей об их детских годах, об их детских впечатлениях. Дети войны, дети блокады, дети Гулага.

Двадцатый съезд коммунистической партии Советского Союза 1956 года открыл дорогу в высшее инженерно-техническое училище в Ленинграде, а затем, как один миг, двадцать пять лет в инженерной службе на Северном флоте и, как награда за безупречную службу, перевод в Севастополь.

В отворенном окне во всем своем южном великолепии тихо дышала севастопольская ночь. Думалось легко и спокойно. Сняв с полки том советской военной энциклопедии со статьей о Великой Отечественной войне, Георгий быстро просмотрел материал о начале войны. Да! Ничего о Севастополе. Почему? Если еще в 3 часа утра начался налет, и он был победно отбит, причем так, что были сбиты вражеские самолеты и были первые жертвы, почему бы и не писать об этом? В героическом небе Севастополя должна сиять еще одна героическая звезда.

Недовольный и неудовлетворенный Георгий Михайлович открыл в военной энциклопедии и другую статью, теперь уже о Черноморском Флоте, но и там ни слова о первом налете на Севастополь. Продолжая оставаться в состоянии неудовлетворенности, Карамзин открыл статью об обороне Севастополя 1941—42 годов, где опять ни слова о первом налете. В тяжелой задумчивости Георгий Михайлович стал изучать состав редакционной коллегии Советской военной энциклопедии издания 1976—1980 годов. И с большим удивлением обнаружил один очень удивительный факт. Оказалось, что военно-морскую редакцию энциклопедии возглавлял Адмирал Флота Советского союза Сергей Георгиевич Горшков. При Сергее Георгиевиче Горшкове и прошла почти вся военно-морская служба Карамзина. Но дело совсем не в этом, а в том, что 22 июня 1941 года капитан первого ранга Сергей Георгиевич Горшков служил на Черноморском Флоте, был в Севастополе и возглавлял бригаду крейсеров. То есть, был прямым участником и очевидцем всех событий первого дня войны в Севастополе. И при этом, во всех редактируемых им статьях — ни одного слова о первом налете на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. «Как так? Почему?» — еще более разволновался Георгий. Немного успокоившись, Георгий Михайлович отправился в путешествие по интернету. Открыл первый ранний Хрущевский однотомник истории Великой Отечественной войны, затем поздний Хрущевский 6-томник, затем великолепно изданный Брежневский 12-томник, и ни в одном из этих изданий не обнаружил ни одного упоминания о первом налете на Севастополь в первый день войны.

«Получается, — подвел печальный итог своим изысканиям Георгий, — что в официальной истории этого события нет». Но событие, несомненно, было, тогда — что это было? И если официальная история молчит, самое прямое дело — взяться за это историкам-любителям. Выйдя на пенсию и увлекшись историей, Карамзин перечитал много литературы о войне, просмотрел множество сайтов в интернете, участвовал в различных военно-исторических конференциях, форумах и встречах. К этому времени он уже ясно понимал, что доверять, как раньше, в советское время, всему услышанному и прочитанному нельзя. Только многократные точки пересечения различных потоков информации могут дать более или менее верное мнение о том или ином историческом событии.

В тихих спокойных размышлениях протекала ночь. Приходила усталость. Близилось время начала налета. Время, да, время! Тогда, в Севастополе в 1941-ом, время было московское, а разница с немецким на границе была в один час, то есть, если на Восточном берегу Буга в Бресте — 4 часа утра московского времени, то на Западном берегу Буга на командном пункте генерала Гудериана, командующего второй танковой группой немцев, на часах Гудериана — 3 часа берлинского времени. Это очень важно для понимания общей картины налета.

Наступало время налета, но наступило и время усталости. Мысли не сосредотачиваются, ничего не вяжется, детали не сходятся. Надо думать, вникать, разбираться. Воображение и сознание покидают Георгия. В полусне, повторяя слова из своей далекой юности «Бороться и искать, найти и не сдаваться», Карамзин засыпает.

В отличие от своего друга, Эдуард Максимович Победимцев не очень поздно заснул. И поэтому проснулся рано. Но солнце уже давно встало, и в голубой дали, это был вид из окна, ярко сиял крест Свято-Владимирского собора на территории древнего Херсонеса. Настроение у Эдуарда было боевое, приподнятое. Новая тема, новая экскурсия, новые доклады в военно-историческом клубе и в Севастопольском морском собрании, а может быть, удастся и статью разместить в российском «Морском сборнике». Ведь какая великолепная тема — война началась в Севастополе. Причем, что поражает, до общего начала войны. Первый налет, первые победы, первые герои, первые жертвы. Здесь можно хорошо развернуться, получить дополнительную известность, согреться в лучах славы. Конечно, в первую очередь, Эдуарда волновала не собственная слава, а слава Севастополя.

Вдохновленный такими мыслями, Эдуард быстро завершил утренние процедуры и утренний завтрак и, прикоснувшись щекой к жене, без лишних слов и так же молча проведя по загривку друга Кобы, Эдуард устроился за рабочим столом и погрузился в дебри интернета. Вперед, к новым открытиям! Сначала надо узнать все, что знают все. И только потом выстроить итоги своего исследования. Время пошло. Но чем глубже он погружался в материал, тем мрачнее становились его мысли и тяжелее становилось на душе.

Набирая ключевые слова о памятнике жертвам первого дня войны в Севастополе и улице Нефедова, тогда Подгорной, Победимцев обнаружил несколько заметок из главной севастопольской газеты «Слава Севастополя». Оказалось, что пытливые умы севастопольцев задолго до него, «великого исторического исследователя», пытались понять и объяснить некоторые нестыковки вокруг всей этой истории. Оказалось, что, как и всегда знали севастопольцы, да, первых жертв было три. В реальной могиле на реальном кладбище: бабушка, мать и внучка. Но автор заметки открыл, что бабушка захоронена позднее и не была жертвой первого налета. Также корреспондент установил: в севастопольском городском загсе люди, чьи фамилии перечислены на памятнике как первых жертв войны, не были записаны как погибшие от взрыва мины. Причины смерти указаны самые разные. К удивлению корреспондента, ни отдельных могил, ни братского захоронения он не обнаружил. Но открылось и еще одно обстоятельство. Оказывается, в тот же день погиб и затонул буксир ЧФ СП-12, который тащил за собой плавучий кран, который то ли в этот день, то ли позже, то ли на том же месте, то ли в другом, но тоже погиб. Всего погибли где-то более тридцати человек из состава экипажей буксира и крана. Заметки в газете были смутные, факты неясные и неопределенные. По фактам много противоречий.

Споткнулся Эдуард и на другом факте: некий эмигрант, проживавший в оккупацию в Севастополе, уже задолго после событий, будучи в Германии, тиснул в интернете заметку о том, что в июле 1942-го года, во время третьего последнего штурма немцы так внезапно ворвались в Севастополь, что все документы загса, как и много других документов НКВД, попали в их руки, и никогда в Севастополь уже не вернулись. Кстати, захват этих документов послужил провалом всей оставленной в городе группы подпольщиков, возможно, что это явилось причиной таинственной гибели и самого руководителя группы, старшего лейтенанта госбезопасности Константина Нефедова, а последующая группа подпольщиков Ревякина — это уже народная инициатива. Но как во всем этом разобраться?

Эдуард обескуражено прервал работу. Решил посоветоваться с друзьями. Позвонить Карамзину? Но, зная характер Георгия, Эдуард понимал, что здесь твердого мнения не будет, и решил сначала позвонить Орлову. Как бы то ни было, но здесь будет твердое решительное мнение. Так и случилось. Владимир Иванович, выслушав стенания друга, решительно объявил: исследовательскую работу в отношении жертв прекратить немедленно,