Оксана Чурюканова

Сказки

Для взрослых детей

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Оксана Чурюканова, 2018

В сборник вошли сказки, притчи и рассказы, а также повесть «Стелла», написанные автором в период с 2010 по 2018 гг. Произведения адресованы тем, кто уже давно вырос, но в душе продолжает чувствовать себя ребенком. Каждое из них — аллегория, в которой раскрываются темы добра, любви, дружбы, одиночества, справедливости, счастья.

16+

ISBN 978-5-4490-9165-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Сказки
2. НЕРОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ ОДНОЙ КУКЛЫ
3. НЕРОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ ОДНОЙ КУКЛЫ (окончание)
4. СТАРЫЕ ЧАСЫ
5. ПРИТЧА О ДРУЖБЕ И ЛЮБВИ
6. ВАГОН И МАЛЕНЬКАЯ ТЕЛЕЖКА
7. ПОДУШКА
8. Una mia tipica giornata
9. ЛЮБОПЫТНЫЙ ЭКСПОНАТ
10. ДАРЫ ФЕЙ
11. РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ
12. КУРИЦА И БОГ
13. ПЕНАЛ
14. ОХОТА НА КОРОЛЯ
15. БЕСПОЛЕЗНЫЕ МЕЧТЫ
16. СТЕЛЛА
17. Когда любовь становится поэзией
18. Джокер

НЕРОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ ОДНОЙ КУКЛЫ

Перед Рождеством город преображался: улицы наполнялись суетой, деревья опутывали цветные огоньки — красные, зеленые, ярко-синие, витрины больших магазинов украшали композиции из сказочных деревьев, старинной мебели и персонажей, которые могли бы обитать в этих интерьерах все рождественские каникулы.

Даже вечером стало светло, как днем, и так уютно! Но уютнее всего выглядел неприметный с первого взгляда старый магазинчик игрушек, зажатый с обеих сторон большими домами. Деревянный домик, когда-то покрашенный светлой и темной коричневой краской, сейчас местами облупившейся, открывал кое-где теплые шершавые бревна. Домик казался живым.

Но замечательнее всего было его окошко, которое было заполнено золотистым светом и игрушками. Перед праздником самые красивые выставили в витрину на всеобщее обозрение: коричневый медведь, белая собака, цветные полосатые мячи, ангелочки со звездами в руках, блестящая машина и Кукла.

Кукла была сказочно хороша — темные волосы лежали короной на ее маленькой головке, огромные глаза, опушенные ресницами, маленький ротик, личико белое как снег, и на щечках горел румянец. Одета она была в светлое бальное платье, расшитое блестками и белым пушистым мехом. Сидела Кукла на мягкой подушке и смотрела на мир из своего зазеркалья.

С той стороны мир выглядел недостижимым и таким близким одновременно — стоит только преодолеть преграду из прозрачного стекла. И самой большой и постоянной мечтой Куклы стало — попасть туда, чтобы почувствовать покалывание морозца на щеках, запах шоколада и венских булочек из кафе напротив. Хотелось прикоснуться каблучками к белому снегу на тротуаре и услышать, как он хрустит.

Накануне Сочельника улицы наполнялись ребятишками и их родителями. Дети весело смеялись, предвкушая подарки, и Кукла вся сияла в ожидании чуда. Теперь она воображала, как придет малыш, заберет ее с собой, вынесет, наконец, на свежий морозный воздух, они вместе побредут по снежной дорожке домой.

Вот чего никогда не было у нее — дома. Дом представлялся Кукле теплым чудным местом, где можно сидеть на диванчике, укрывшись пледом и читать книжки или рассматривать альбомы с картинками. Смеяться, танцевать, разговаривать, угощать гостей чаем и пирожными… да чего только не придумаешь, когда есть свой собственный дом!

Сначала купили медведя, его унес мальчик, просто сразу же сгреб в охапку и больше не выпустил из рук, потом мячи — мальчику и девочке близнецам, красную машину, кубики, взрослые дарили друг другу ангелочков. А Кукла так и сидела на своем месте.

И за это время, пока разбирали другие игрушки, она много чего передумала: может платье не такое, не модное уже? Или прическа ей не к лицу? Что не так, не могла понять бедная Кукла. А потом и предпраздничной распродаже пришел конец, она совсем отчаялась. Когда осталось несколько часов до торжества, на дорожке перед витриной показался мальчик. Ах, какой же он был милый! Просто слов нет, чтобы описать его.

Из-под меховой шапочки выглядывали большие любопытные глаза и кончик длинной челки, шарф закрывал его лицо наполовину, но Кукла смогла разглядеть, как он улыбается. Так, что в ответ невольно улыбнешься. Он стоял и смотрел на Куклу. С восхищением. Она улыбалась ему из своего зазеркалья, потому что сейчас… еще пара секунд… и он прижмет ее к сердцу и унесет домой из этого старого магазина. Не может этого не быть, Кукла была уверена, ведь это рождественское чудо.

Что такое? Подошла к мальчику мама и начала что-то говорить, он мотал головой и неотрывно смотрел на Куклу в витрине.

— Малыш, ты понимаешь, что эта кукла так красива, что играть с ней нельзя!

Похоже, мальчик не понимал. И Кукла тоже.

— На ней белое платье, если посадить ее с собой за стол и кормить шоколадным печеньем, оно испачкается, придет в негодность. Эта кукла не игрушка! Она как красивый сувенир. Что толку в ней, если играть с нею нельзя? Поставить на комод и любоваться ее красотой? Какой толк в ней?!

Мальчик пытался объяснить маме, что будет обращаться с Куклой очень бережно, как с маленькой сестренкой, ни одна бусинка не упадет с ее головы, да он просто не позволит этому быть!

— Пойдем, малыш, — сказала мама и решительно повернулась на каблуках.

Он обернулся, Кукла не верила, своим глазам, они уходили. А как же надежда на рождественское чудо, на свой дом, на друзей в этом доме, на теплые вечера в кресле-качалке у камина?!

Вы когда-нибудь чувствовали, как разбиваются мечты? Теперь и Кукла это знала. И спросите, наверное: на следующее Рождество, не пришел ли кто-нибудь, чтобы купить, наконец, Куклу? — Нет.

Если сначала Кукла была слишком хороша, чтобы с ней играть, то потом она стала пыльной и старой. Цвет волос потускнел, румянец выгорел, платье действительно вышло из моды, локоны развились, бусинки осыпались. И Куклу убрали из витрины.

По правде сказать, она была этому рада. Лучше лежать под лавкой в картонной коробке, чем каждый год видеть эти цветные фонарики на улицах, шумных детей с игрушками в руках, снег, фейерверки… и ждать. Чего? Да вы и сами знаете.

2011

НЕРОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ ОДНОЙ КУКЛЫ
(окончание)

Кукла открыла глаза, почувствовав, что задыхается от едкого дыма, наполнявшего кукольный домик. Ни рукой, ни ногой пошевелить было невозможно, видимо, волшебные часы показывали около пяти часов утра. Соображать было трудно, дышать нечем, глаза резало так, что слезы текли ручьем, но Кукла хорошо помнила, что некоторое время назад они с Арлекином сидели на диванчике в ее домике, разговаривали о цветах, потом без одной минуты четыре он ушел, в четыре все замерло…, и вот, теперь она лежит без движения, задыхаясь от дыма в своей комнатке.

Пожар.

Дом кукольника был очень старым и деревянным, мхом были зашиты пазы между бревнами, повсюду тряпочки, деревяшки для починки театра и кукол. Он вспыхнул в один момент от огарка свечи, которую забыли потушить. Огонь был повсюду, он лизал стены оранжевыми языками, на кровле сноп искр вздымался вверх в утреннее небо.

Хаос. Беготня.

Тушить бесполезно.

Театр погибал, но остались куклы. Куклы, с которыми можно было начать заново. И кукольник с Кларой, одетые, со сна, в ночных рубахах, покрытые старыми шалями, вытаскивали из огня свою ценность. Они вытащили их всех, обугленная одежка, спутанные волосы, чумазые пятна на лицах, но все они были спасены. Все, кроме Куклы.

Она осталась лежать в своем домике и медленно умирала. Единственное, чего она боялась — боли. Но боль физическая ничто по сравнению с той мукой, которую испытывала она сейчас, повторяя про себя: «Зачем? Зачем меня достали из коробки?! О, как тихо там было, как спокойно, я просто хотела уснуть навсегда, меня никто не трогал, я никого не трогала, это было вполне сносное житие-бытие».

Эти последние слова как искорка вспыхнули и вызвали образ того, кто их часто повторял Кукле. Арлекин… Сердце затрепетало — ах, как же он?! — спасли ли его?! Но вокруг был слышен только треск горящих досок. «Надеюсь, что спасли, — подумала Кукла, — ведь он достоин лучшего, чем просто так погибнуть в кукольном театре».

Арлекин был единственным другом Куклы, и может быть, потому она так привязалась к нему. Каждую ночь, как только стрелка волшебных часов останавливалась на одной минуте четвертого, он был уже у двери кукольного домика, с букетом цветов (до сих пор непонятно, где он их собирал), и они решали, что будут делать этот час, когда все куклы становились живыми.

Часто он брал Куклу за руку и вел в общую гостиную. На окнах цвели герани, на стене тикали волшебные часы, в углу стояло старинное фортепиано, а в центре большой круглый стол под вязаной кремовой скатертью с бахромой. Именно в этой комнате и разворачивался каждую ночь настоящий спектакль, жаль только, что люди не могли видеть его, они ведь спали, не подозревая о том, что куклы ожили и вышли из своих домиков. Чем они занимались?

А чем могут еще заниматься игрушки? — они играли… Усаживались на ковре в кружок и играли в чаепитие — кукольные кружечки были очень красивы: на ручке в виде бантика была завязана розовая атласная ленточка, на каждой чашечке были нарисованы сердечки.

К чаю подавались игрушечные конфеты, разноцветные, круглые, квадратные, ромбиками, звездочками и печенье, посыпанное цветными шариками.

Пока компания пила чай, кукла Певица исполняла арии и романсы. Ах, как она была хороша! — волосы, заплетенные в косы, короной лежали на ее головке, большие лучистые глаза казались еще больше, когда она начинала петь. «Браво, браво!» — аплодировал ей Мудрец. А еще здесь были Философ, Богатырь и Белоснежка. Все они играли свои роли. Играли очень хорошо, так, что можно было воскликнуть: «Верю!». Они были очень хорошими и добрыми игрушками. Но все же… ближе всех Кукле был Арлекин.

Бывало и так, что Кукла грустила, и ей совершенно не хотелось выходить куда-то и играть. Тогда они оставались в домике. Арлекин устраивался на ковре, и рассказывал истории, одну волшебнее другой. Откуда он столько знал, про разные страны, города, реки и моря, корабли, людей, цветы, зверушек. А еще, он мог сочинять сказки про любые самые простые вещи: вот увидит куклин башмачок, и готова история!

Время было столь коварно, что час с трех до четырех пролетал как одна минута. Или это часы так специально делали? Во всяком случае, теперь этого никто не узнает. Кукла лежала на диванчике и умирала. Она слышала, как огонь затрещал совсем близко, почти на крыше ее домика. Вот-вот, и она провалится. Боялась ли конца Бель Флер? — нет. Сейчас, когда жизнь как книжка раскрылась перед ее глазами, ей не было страшно, это были совсем другие чувства.

Куклы могли оживать только на час. Час жизни. Кукольной игрушечной жизни: с чаепитием, музыкой, беседами, праздниками…

Игра в жизнь.

Все остальное время они были абсолютно неподвижны. Где-то ближе к полудню руки кукольника или Клары, его жены, доставали кукол из домиков, выносили в Театр, передавали в опытные руки кукловодов. Те разгибали, сгибали суставчики, гнули шеи, взъерошивали волосы, заставляли принимать позы на сцене, перед публикой. Один день аплодисменты, другой день свист. Такова кукольная жизнь.

Она ничего, если приспособиться, не обращать внимания на грубость и силу кукловодов, научиться подчиняться им. Кукла так и не привыкла. После сыгранной роли, когда ее относили в домик, она подолгу плакала, частенько жалела о том, что ее достали тогда из коробки и принесли в этот театр. Кукольник для нее был одновременно и спаситель, и злодей. Одна отрада — Арлекин и вот эти друзья-игрушки, которые полюбили Куклу и поддерживали ее, как могли.

Лунный свет на ковре. Руки Куклы складывают фигуры и получаются тени — собака, летучая мышь, птица… Свет луны холодный, мертвый, совсем не такой, как свет солнца. Кукле опять стало так больно, что сердце сжалось в один комок — игрушечный магазин, уютная витрина, Рождество, снег хлопьями, огоньки, хлопушки за стеклом и… мальчик.

Его образ сейчас уже почти стерся из памяти, темная челка, зеленые глаза, смешная шапочка и шарф. И взгляд, полный сожаления, когда он, уходя, последний раз обернулся, чтобы увидеть Куклу. Улыбка тронула ее губы: хороша! как я была хороша тогда! — румянец, блеск в глазах, гордость от сознания своей красоты, наконец, платье, удивительное платье и туфли на высоких каблучках… «Как больно», — плакала сейчас Кукла не от боли, а от этих воспоминаний, от того, что хрустальные мечты разбились в один миг.

Пусть мои ручки и ножки не могут самостоятельно двигаться, мальчик взял бы меня на руки и отнес домой. Какой был бы этот дом, все равно: бедная лачуга с печью, или каменный двухэтажный дом, или большой светлый дворец? Какая разница, мой дом там, где живет мальчик. Я согласна, чтобы его руки управляли моими, чтобы он поворачивал мою голову, чтобы я могла увидеть то, что он хочет мне показать, я хочу подчиняться ему.

«Море, белый песок, разноцветные камешки, шум прибоя. Мы просто сидим и смотрим вдаль — там, на горизонте должен появиться зеленый луч. Он волшебный. Увидишь его, и любое желание исполнится. Я пожелаю ожить. Я стану живой не на час, а навсегда. И смогу бегать за воздушным шариком в парке, смогу рисовать красками, научусь ездить верхом… сколько дел… сколько дел… И главное — солнце». Для игрушек ничего не значит ни свет, ни тьма, ни тепло, ни холод. А Кукле хотелось ощутить прикосновение солнечного луча, его тепло, и прикосновение ветра к щеке, и прикосновение руки мальчика.

Пожар поглотил весь дом, словно гигантский пряник, раз! и под хруст и грохот обвалилась кровля, искры взметнулись в уже светлое небо, пожарная бригада отчаялась и просто наблюдала в сторонке, чтобы огонь не перекинулся на соседние дома. Клара и кукольник с черными от копоти лицами прощались со своим театром и домом. Рядом с ними на булыжной мостовой стоял сундук, в котором лежали спасенные куклы: Мудрец, Философ, Богатырь, Певица, Белоснежка и Арлекин.

Хозяева переберутся поближе к югу, где теплый климат, ведь у Клары уже начинается ревматизм, кукольник соберет новую труппу, все вместе соорудят подмостки и жизнь продолжится.

Да! — волшебные часы, их-то вынесли в первую очередь, а это значит, что каждую ночь в три часа все куклы оживут, соберутся вместе и будут пить чай, вести беседы, слушать музыку.

Ощущение полета — вот это самое настоящее счастье. «Я лечу к солнцу, солнце пронизывает меня насквозь — это свобода!» — какая-то частица Куклы устремилась ввысь. Куклы? — нет, конечно, уже не куклы, ведь кукла осталась лежать там, под обломками сгоревшего дома. Велика ли цена за осуществление мечты стать живой? На этот вопрос у каждого найдется свой ответ…

Ну вот и счастливый конец истории. Счастливый! Даже не сомневайтесь.

2011

СТАРЫЕ ЧАСЫ

Вот они — самые обыкновенные на вид часы. Деревянный корпус, металлические цепочки, гирьки в виде шишек, круглый циферблат и две стрелки. Да, еще малюсенький ключик. Тик-так, тик-так, дзинь-бомм каждые полчаса — вот и вся их работа.

По воскресеньям и перед праздником их нежно заведет ключиком и очистит от пыли ее рука, мягче которой не найти в мире. Удивительной красоты рука: пальцы, унизанные колечками, тонкие запястья, кажется, тоньше не мог бы вылепить и самый талантливый скульптор. Да что говорить, разве можно сравнить эти руки с мертвым мрамором! — такие теплые, осторожные, они бережно гладят фланелью деревянные бока, так хорошо, что старческая боль двух веков отступает.

Милая хозяйка была у часов. В этой же комнате, стояли на окнах герани, но такие были ленивые, что отказывались цвести, только зеленели и все. Уж как только не ухаживали за ними руки хозяйки, но все впустую.

Здесь всегда было так тихо, что только часы и нарушали эту тишину. И день за днем, и год за годом: «тик-так, дзинь-бомм», пока… Вот тут и начинается сказка.

Пока хозяйка не зажгла свечи на старом комоде и не нарушила тишину звуками музыки. Она весь вечер играла на фортепиано и пела романсы. Пела тихо-тихо, но часы смогли разобрать все ноты: грустные, цвета ночных фиалок, нежные, цвета розовых лилий, пронзительные и высокие, словно пурпурные гвоздики и еще целая гамма удивительных звуков, цветов и запахов наполнила комнату. Часы так были потрясены, что забыли прозвонить и затаив дыхание полушепотом тик-такали.

Что случилось? Это пришла Любовь и заполнила собою каждый уголок, весь воздух был пропитан ее ароматом и волшебством.

Герани распустили вдруг шапки, белые, красные, розовые. Любовь смогла пробраться даже под толстый деревянный панцирь часов. «Дзинь-бомм, — кричали часы, — отчего так неспокойно внутри, как будто эти гири тянут нас вниз… дзинь-бомм… отчего так тревожно, как будто механизм должен сейчас сломаться».

И он сломался.

Девушка садилась на обитую бархатом тахту и смотрела в окно. Проходило КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ… неизвестно какое! — час, два, три — часы этого уже не могли определить, механизм был испорчен. Тонкие руки нервно теребили батистовый платок, перелистывали страницы книги, бросали ее на ковер, вертели цветные клубки шерсти, но так и не принимались вязать.

Ждать…

Часы раньше точно знали ЧЕГО: прозвонить «дзинь-бомм», и КОГДА: каждые полчаса. А теперь и время словно сбилось с шага: минута стала длиться час, а час стал сравним с целым днем. Хозяйка теперь с укоризной смотрела на часы, как будто они были виноваты в том, что минуты так долго тянутся. А может быть и правда — все дело в них, старых часах?

Я открою вам секрет: конечно, это старые часы растягивали минуты, потому что знали, когда она дождется, время для нее вообще перестанет существовать, и часы будут забыты, а может быть, и вовсе отправятся к антиквару. Ведь нет необходимости в часах, когда к тебе наконец-то пришло Счастье.

2011

ПРИТЧА О ДРУЖБЕ И ЛЮБВИ

Коль «от добра добра не ищут»,

то в Мире нет добра. Давно.

Одетый в золото трактирщик

мне вынес в черепе вино.

(Вл. Мальчевский)

В одной далекой стране стоял город с тысячью жителями: дряхлыми стариками, сильными мужчинами, красивыми женщинами, маленькими детьми. Город как город, каких много повсюду, но улицы в нем, почему-то казались узкими и грязными, дома прятались за высокими заборами, сады с плодовыми деревьями окружали изгороди из колючих кустарников. Город выглядел серым и унылым, а жизнь его жителей была наполнена тоской и злобой.

К этому городу вела одна единственная дорога, пыльная и разбитая, никто не занимался ее ремонтом, потому что жители не имели желания покидать свои дома, и не испытывали никакого интереса к жизни за городскими стенами.

И вот однажды на этой дороге показалась фигура путника. Это был человек с небольшим узлом за спиной, широкополая мягкая шляпа почти полностью скрывала его лицо, но радостной улыбки, блестевшей на солнышке, трудно было не заметить. Когда-то давным-давно он ушел по этой дороге, тогда еще новой и ровной, искать Счастья и, обретя его, захотел вернуться и поделиться им с горожанами. Человек шел легко, насвистывая веселую мелодию, и… вдруг остановился. На обочине, у большого камня-валуна лежали два мешка. «Чьи они? Почему лежат здесь?»

Путник удивленно оглянулся, но никого не было вокруг. Он осторожно подошел и попробовал приподнять один. «Ох, какой тяжелый! А выглядит маленьким! Что же там?» И счастливый человек развязал мешки. В одном, словно серебряный ручей, блестела Дружба, а в другом, как золото, сверкала Любовь.

— И что теперь мне делать одному с таким богатством? — усмехнулся путник, — У меня ведь за плечами целая котомка Счастья! Отнесу-ка я их в город и поделюсь с людьми.

Взвалил он эти мешки за спину и через некоторое время вошел в городские стены. Унылый, мрачный вид встретил его там. Ни смеха детей на зеленых аккуратно подстриженных лужайках, ни лая собак, ни мяуканья кошек, ни чириканья воробьев. Только высокие заборы и колючие ограды, да еще накрепко запертые двери. Человек подошел к дому, с которым некогда жил по-соседству. Постучавшись в ворота, крикнул: «Хозяин! Сосед! Открой мне, я твой друг, вернувшийся из долгого путешествия!». За воротами послышалось шарканье туфель, но дверь не открылась: «Проваливай! Нет у меня никаких друзей!». Вот такой был ответ. И так человек обошел много домов, нигде ему не открыли ворота и не пригласили зайти.

Наконец, уставший путник нашел в городе Трактир и, примостившись за столиком, заказал скромный обед. Хозяин Трактира с любопытством оглядел мешки, лежавшие под лавкой.

— Что у тебя в этих мешках? — спросил трактирщик, снедаемый Любопытством.

— Дружба и Любовь, — с Удовольствием и улыбкой ответил человек, — а еще у меня есть Счастье.

«Хороши мешки, добротное сукно и бечевка, и так туго набиты», — прошептала трактирщику Жадность.

— Человек, — со льстивой улыбкой обратился трактирщик, — а не продашь ли ты мне свои мешки?

— Нет, что ты! — широко улыбнулся путник, — Я отдаю их даром всем, кто пожелает, только вот незадача — в этом городе никто пока не захотел получить ни того, ни другого!

Глаза трактирщика алчно горели в то время, как человек развязывал первый мешок. Потом он запустил туда руку: как серебряный ручей между пальцев струилась Дружба, и хрустальный звон заполнил пустой трактир — это был смех, ведь Веселье — это частичка Дружбы.

— Вот, трактирщик, бери себе, сколько хочешь! И можешь поделиться ею с соседями или постояльцами! — предложил счастливец.

— По-де-ли-ть-ся? Так ты сказал? — Жадность схватила трактирщика за душу, вмиг в его голове пронеслось сознание того, что будет, если он сейчас возьмет предложенную ему Дружбу: надо делиться, появятся друзья, их придется угощать пивом и хлебом, они станут приходить в то время, когда им вздумается, а это ужасно неудобно! Придется делиться кровом, пищей, своим временем, взамен получая только Веселье и смех? — Ну уж нет!

— Знаешь что, человек? Забирай свое добро, оно здесь никому не нужно! Город жил без этого и проживет еще тысячу лет.

— Неужели вы не хотите ни веселиться, ни смеяться?

— Нет! Рядом с весельем — горе, а смех всегда кончается слезами. Убирайся!

Трактирщик сильно разволновался, ведь его душа просила именно этого столько лет подряд, но Жадность и Страх быстро заглушили ее голос.

— Уходи! Уходи! И не забудь свои проклятые мешки! — закричал трактирщик.

Взвалив ношу за спину, человек побрел по кривым улочкам города. В пустынном сквере никого не было видно, только молодой художник в холщовой куртке внимательно разглядывал фонтан и куст жасмина. Путник очень удивился тому, что на холсте не было ни одного мазка.

— Художник, ты только начал свою картину? — приветливо обратился к нему человек.

— Нет, — угрюмо ответил тот, — я уже год пытаюсь ее написать, но почему-то ничего не получается!

Путник задумался, ему очень захотелось помочь художнику.

— Я знаю, чего тебе не хватает! — улыбнулся после недолгого размышления счастливец и развязал второй мешок.

В свете луны, появившейся на небе, Любовь сверкала как золото, и это было так необыкновенно прекрасно, что оба на миг замерли, уставившись на это чудо.

— О, что это? — прошептал пораженный художник, одними глазами гладя золотые россыпи в мешке.

— Любовь, — так же шепотом, сам не зная почему, ответил ему путник, — бери ее и ты будешь самым счастливым на свете, ты станешь великим мастером, ты напишешь лучшие картины, твое имя прославится в городе, а может и дальше, тебя будут помнить поколения горожан!

Художник думал, не сводя глаз с сокровища. В его голове Воображение уже рисовало картины, одну краше другой. Отведя взгляд от мешка, художник обернулся — вот тот же фонтан, куст жасмина рядом и луна на вечернем небе.

— Поразительно..! Как же раньше я этого не видел? Это прекрасно! Посмотри, вот благоухают кремовые цветы жасмина, отдавая свой аромат вечернему фиолетовому воздуху, оранжевая луна, словно апельсин, висит над черными кронами деревьев, желтый свет фонарей падает на серые дорожки сквера, а брызги фонтана в этом свете переливаются, как хрустальные, всеми цветами радуги!

Путник улыбался и слушал художника.

— Ну вот, теперь тебе осталось всего лишь перенести все то, что ты увидел на холст! — и протянул мешок.

Художник запустил руку в самую середину, чувствуя, как золото Любви обжигает ему пальцы, как странное чувство, до этой поры незнакомое, побежало по венам, как проникло в самое сердце, от чего оно больно сжалось. Страх, сидевший внутри, сразу же дал о себе знать: «Такое богатство человек не может получить просто так, или ты чем-то заслужил его, ты — бездарный художник, не написавший ни одной картины?»

— Что я должен буду отдать взамен? — спросил художник, очень волнуясь.

— Взамен? — тихо ответил путник, — Цена Любви сравнима только с ценой Жизни… если осмелишься, бери ее так, даром.

«Цена Жизни?! — так вот оно что! — Страх развернулся во всю мощь. — Ни одна картина не стоит того, чтобы за нее отдавать жизнь!».

— Нет, пожалуй…, я не возьму ее, — художник даже отошел подальше, чтобы золото больше не светило ему в глаза и этого волшебного блеска не видела его душа, так просившая Любви.

Потом он, уныло, понурив голову, побрел обратно к мольберту, сложил его ножки, закрыл нетронутый этюдник, сунул кисти в карман куртки и пошел в свой пустой и холодный от одиночества дом за высоким забором, чтобы завтра опять вернуться в сквер и часами смотреть на фонтан и куст жасмина, пытаясь написать картину.

Счастливый путник остался один, у его ног лежали два мешка, один с Дружбой, другой с Любовью, а за спиной болталась котомка, полная Счастья.

На город опустилась ночь. Жители накрепко задвинули засовы на высоких воротах, выпустили псов на зеленые лужайки. Ведь в каждом доме стоял свой сундук или мешок, и жителям было, что охранять: Эгоизм, Равнодушие, Жадность, Лень…

— Прочь! Прочь из этого города, где ни один человек не захотел обладать такими богатствами, отдаваемыми даром! — Путник забросил мешки за спину и уже через минуту брел по извилистой разбитой дороге в поисках тех, кто сможет заглушить страх, отказаться от жадности, эгоизма, равнодушия, но осмелится обладать бесценными сокровищами.

2011

ВАГОН И МАЛЕНЬКАЯ ТЕЛЕЖКА

Жила-была на свете Рыжая Псина. Сама по себе жила — ни кола, ни двора, ни хозяина, ни ошейника. Спала себе под железнодорожным мостом в теплой ямке, питалась, чем бог пошлет: то котлетой, а то таком и водичкой из лужи. Летом, когда вокруг суетились птички, зверушки, букашки разные, вполне сносно было, даже весело иногда. А вот когда на хвост наступала осень, то Псине хотелось подвыть в унисон льющемуся дождю. Так и жила, никого не трогая, и ее никто не трогал.

И вот однажды возвращалась Псина под мост какими-то дворами и подворотнями ранним утром с большого базара, даже вроде бы тащила в зубах кусок колбасы. И вдруг: «Эй, Псина! Привет! Куда намылилась?». Псина остановилась, замерла как сторожевая, вся в струнку вытянулась, повела носом в направлении веселого окрика. Перед ней стоял Человек в голубых джинсах и вязаной шапке с ушами — точь в точь как у нее… и улыбался. Вот это тронуло Псину за самое ее собачье сердце, ведь обычно, глядя на нее — бездомную Рыжую Псину, люди старались отвернуться или просто зло прогоняли от своих ног.

«Иди ко мне!» — сказал незнакомец — «Я тут утром покурить вышел во двор, смотрю, ты идешь! Классная такая Псина — рыжая, лохматая, деловая колбаса с колбасой в зубах. Посиди со мной, пока я докурю». Псина подошла совсем близко. Доверилась сразу. Человек как будто добрый, веселый, потом оказалось, жутко умный, он пока курил, столько всего про разные вещи Псине рассказал, что у нее уши из висячих в стоячие превратились.

Так и повелось у них, Человека и Псины, каждое утро сидеть во дворе и разговаривать. Покурят вместе и расходятся — он по делам, она под мост, в свою ямку или пищу добывать себе на ужин.

Необычное ощущение испытывала теперь Псина: раньше бегала, куда хотела, по каким угодно дорогам, а теперь ее путь был строго обозначен через двор Человека, раньше времени было вагон и маленькая тележка, а теперь и тележки не осталось, все строго по часам расписано. Утром прибежать во двор, день перекантоваться под мостом, а вечером опять во двор и дальше вместе: то на речку, то на пустырь, то в лес, а то в город — гулять. Как будто поводок на шею накинули.

В один из вечеров, как обычно, Человек и Псина зашагали в парк. Сумрачно, фонари горят. Прохладно. У Человека руки замерзли, он обнял Псину, и так они сидели на пригорке, наблюдая звезды. Тепло вместе, один бутерброд на двоих ели. С эстрады доносилась музыка — «джаз», объяснял Человек, довольно улыбаясь и теребя рыжие уши Псины. «Хорошая ты, даже удивительно хорошая Псина! Я так рад, что ты тогда протащила свой хвост через мой двор, и мы познакомились» — «А я так рада, что ты тогда окликнул меня», — подумала Псина. — «Я вот думаю, а если бы ты бежала тогда другим двором, мы бы и не увиделись никогда! И сейчас сидел бы я дома, а не с тобой в парке и слушал джаз. Джаз-то он и в Африке джаз, но, согласись, вдвоем его слушать ровно вдвое приятнее!». И Псина согласилась. Она соглашалась со всем, что говорил Человек, и тогда, когда он говорил: «Я твой друг».

Друг… это когда делишь пополам все, так поняла Псина. Колбасу и вечер делишь пополам на двоих. Хорошо. Здорово. Вечер прошел, и они разошлись: Человек домой, а Псина к себе под мост. Обычно он ее прогонял, ласково так: «Псина, шуруй спать! Поздно уже, а тебе еще до моста добираться». Она последний раз ткнется в его руку и побежит, а по дороге думает…

Я знаю, что вы сейчас подумали: мол, отчего этот человек не заберет Псину к себе, раз она так ему нравилась, и может вам покажется, что она грустила всю ночь до утра, лежа под мостом. Нет. Она не думала про это. Псина эта была ничейная, а это значит, что у нее не было Хозяина. Вы думаете, что она смогла бы ходить в ошейнике на поводке и носить намордник? Если так думаете, то жестоко ошибаетесь. В голове у Псины были совершенно другие мысли…

Наступало утро, и Псина, по привычке, бежала во двор, садилась в уголке под деревом и смотрела на дверь, ждала, когда появится Человек. И он обязательно появлялся. И обязательно выносил Псине что-нибудь вкусненькое. Замечательное утро получалось: на небе радуга, на ветках капли дождя висят вниз головой, в руках у Человека книжка и он читает вслух. Псина, растянувшись на желтых листьях, чуть приподняв уши, прислушивается к его голосу. Вокруг суета, собак вывели хозяева, кого на поводке, кого на цепочке, просто цирк какой-то. Шум, суета, лавочки занимают, через барьеры прыгают, шерсть вычесывают… А им двоим так тихо и хорошо вместе книжки читать.

И вот однажды…: «Послушай, Псина, я давно хотел с тобой поговорить», — от этих слов Псина подобралась вся, навострила уши, внимательно поглядела на Человека, но он отвел взгляд, ох, как закололо под ребрами, страшно стало Псине, ведь с ней никто никогда не разговаривал, тем более так серьезно. «Ты хорошая, рыжая, лохматая, но, Псина, … я не могу взять тебя к себе!». «Что за чушь собачья? — подумала Псина, — что он говорит? Куда к себе? Зачем к себе?». А Человек продолжал: «Мы не можем с тобой все время таскаться по паркам и лесам, зима наступает, я не смогу гулять с тобой каждый день, понимаешь? И ты… ты не моя собака!».

Ну и что, подумала Псина, разве ж я чего-то прошу от тебя больше того, чем ты мне даешь? Но сказать-то не могла, собаки не разговаривают, а только виляют хвостом. Человек поднялся и пошагал к дому, молча, потом увидев, что след в след за ним шагает Псина, прикрикнул на нее: «Псина, вали к себе! Не ходи за мной больше!» А она шла и шла… Уже во дворе, он обернулся и сказал: «Псина, ты удивительная…». И на следующее утро опять они вместе сидели на лавке и курили, ну, курил-то Человек, а Псина смотрела на него и улыбалась.

Поздней осенью случилась неприятность. Во дворе завелась огромная собака, черная, здоровая, сильная. Всех кусала: и собак и людей, без разбора, нравился ей этот процесс. Не могла только к Человеку и Псине подобраться. А когда всех перекусала, видать от скуки решила все-таки напасть. Начала бросаться на Человека, с одной стороны зайдет, с другой зайдет, зубами клацает — страшно! А он такой интеллигентный был, что не мог ни палки с земли поднять, ни камень в нее кинуть. Псина не выдержала и бросилась на собаку, хотя та втрое больше ее была и сильнее. Как они дрались… ни в сказке сказать, ни пером описать, ни топором вырубить. Клочья летели по всему двору. Всем досталось.

А когда Псина лежала под мостом, вспоминая произошедшее, ей было одно непонятно — Человек, вместо того, чтобы спасибо ей сказать, за то, что она бросилась на его защиту, накричал, был недоволен. И от этого ей было нехорошо на душе. Потом все забылось. И продолжалось по-прежнему. Но иногда Человек говорил, чтобы Псина не привыкала к нему, что домой ее взять он не может, и что Псина отнимает у него слишком много времени…

Вот такие слова, вроде бы простые, но они как камни ложились на самое дно собачьего сердца. «Я ему мешаю», — это Псина поняла, и приняла решение, очень трудное для себя — не ходить во двор. И однажды не пошла. Но так как она не могла не убедиться, что человек жив-здоров, спрятавшись в подворотне, она смотрела на его дверь.

Человек вышел, огляделся вокруг, сел на лавочку, достал пачку сигарет, опять повел глазами вокруг. Псины не было. А она стояла в трех метрах и выглядывала из-под мусорного бака. Что ж, прошло отведенных полчаса, он покурил, перекинулся парой фраз с соседями, встал и пошел по своим делам. Целый день Псина не находила себе места. Маялась, не ела, ни пила, вечером, не выдержав, притащилась опять во двор.

«Псина! Где тебя носило? Такая-сякая! Без тебя было так тоскливо, Псина, ты не представляешь, просто не двор, а пустыня», — вот так сказал Человек. И с тех пор, что бы он ни говорил, как бы себя не чувствовали ее хвост или лапы, каждый день Псина спешила во двор к Человеку.

А потом произошло еще одно дело. Человек обнял Псину за шею, и спросил: «Псина, Рыжая Псина, интересно, у тебя такие умные глаза! А какого они цвета?». Псине смешно стало, она в принципе не знала, что у нее глаза есть, тем более, не знала, какого они цвета. Человек, взяв ее за длинные уши, повернул к себе ее голову: «Ну ты даешь, Псина! Такого вроде не бывает — они у тебя зеленые!».

Да… это большая редкость — Псина с зелеными да еще умными глазами, а ей смешно, и она виляла хвостом и улыбалась. Замечательная Псина, замечательный Человек.

Зима пришла очень холодная. Морозы стояли жестокие. Но ночь быстро проходила в ожидании утра, и двора, и друга. Тяжелее было, когда Человек уезжал за город на несколько дней. И Псина знала это, а почему-то все равно шла во двор и сидела там, повернув нос к дороге. День за днем, день за днем. А уж, когда он вернется, бросится к нему и давай прыгать и лаять, и оба начнут скакать по сугробам, обсыпать друг друга снегом, радости было… вагон и тележка!

Ничего не предвещало беды, как обычно, пришла она без стука. Вечером двор был полон самых разных собак всех мастей, Псина этого не любила — шум, гам, тявканье, она все ждала, когда же Человек достанет из кармана книжку стихов и начнет читать их вслух, а он и не собирался. Псина была рядом, а он разговаривал с соседями по двору, принялся играть с их собаками.

«Я надоела ему», — подумала Псина и тихонько отошла под дерево. Человек словно и не заметил, что Псины нет. Так весело было ему кувыркаться со всеми в сугробах, трепать по шерсти пуделей, мопсов, пекинесов, они визжали от удовольствия. Игры их были противны до рези в животе, но Псина терпела, ей бы уйти к себе под мост, а никак. Ведь Человек и пары слов ей не сказал за целый вечер, до чего же обидно, до чего же нехорошо стало внутри.

На двор тем временем опустилась ночь, а Псине еще бежать под мост. Наконец, взгляд Человека выхватил из темноты рыжую фигуру под деревом: «А… Псина! Ты чего не ушла?». А как она уйдет, если они даже не попрощались? Уже не говорю о том, что Псина не получила своей порции внимания и ласки. Как она уйдет? «Иди, Псина, тебе пора, а я еще погуляю здесь».

Вот эту ночь ни часика она не спала. Но собачий мозг не мог придумать ничего лучше, чем такие мысли: «Я плохая собака, ему неинтересно со мной гулять, я ему надоела. Поэтому я не должна больше ходить туда». И она старательно обходила двор стороной, из подворотни поглядывая время от времени как там дела, а дела были отлично: уйма народу и собак, на поводках и без, каждое утро и каждый вечер. И про Псину там никто не вспоминал.

Через несколько дней Псина почуяла неладное, все и так было совсем неладно, но тут это было связано не с ней, а с Человеком. Он стоял на пустыре и звал ее. И она, ни секунды не раздумывая, бросилась к нему. «Псина, Псина… ты ушла от меня. Почему?». Да потому что у тебя новые друзья, думала Псина, но сказать-то не могла. «Ты понимаешь, Псина, как тебе это объяснить, я должен с ними гулять, потому что это моя работа, я их выгуливаю, понимаешь?». Она не понимала, но виляла в ответ хвостом. «Я не смогу посвящать тебе столько времени, сколько раньше, потому что я буду теперь гулять с ними». «С этими пекинесами и пуделями? Гуляй, только давай я буду приходить каждый день утром и вечером во двор, чтобы убедиться, что ты жив-здоров. И никто мне не помешает туда прийти, так-то». И Псина приходила.

Утром Человек совал ей в зубы бутерброд, он стал уже дежурным. Дежурный бутерброд это совсем не то, что когда-то: «Эй, Псина! Куда намылилась?!» или «Иди ко мне!» А вечером, вечером она видела, как Человек выводил во двор на поводках и цепочках целую свору собак, каких там только не было! И они гуляли, резвились, смеялись…

В то время как Псина издалека смотрела на них, не на них, а на него, на своего бывшего друга. Все осталось в прошлом: книжки, пустырь, лавка в парке, и еще такие вещи, которые вроде бы ничего не стоят, но без них не прожить.

«Эй, Псина, ты такая удивительная, рыжая, лохматая, возвращайся, Псина, без тебя так тоскливо…»

Она ушла. Нет, недалеко, она все там же под мостом. Во двор она больше не ходит, потому что знает, что однажды утром, не обнаружив в обычном месте под деревом Рыжей Псины, Человек нахмурился, позвал пару раз, потом зло погрозил кулаком и, повернувшись в сторону моста, погрозил: «Нет и не надо, не приходи больше сюда, никогда!».

А она лежит в ямке и слушает, как по мосту с грохотом проносятся поезда. И у каждого вагон и маленькая тележка. «Чух-чух… чух-чух…»

Если вы когда-нибудь встретите на улице или во дворе ничейную псину, не трогайте ее, не окликайте, не зовите, и еще — никогда не заглядывайте ей в глаза, чтобы узнать, какого они цвета.

2011

ПОДУШКА

А мне захотелось написать гимн подушке. Какой? — твоей, самой обыкновенной мягкой подушке. Ведь наверняка она у тебя есть, думаю, по статистике 95% из 100 должны спать на подушках, значит, и ты тоже. Надоумила меня вчера это сделать моя подушка, тоже самая обыкновенная, мягкая, набитая какими-то пушистыми шариками.

Когда я ложусь спать, то всегда думаю о тебе, то пять минут, то час, а было, что и много-много часов подряд. Еще утром и когда среди ночи просыпаюсь, тоже о тебе думаю. Получается такая картинка: мир большой-большой, черный, небо звездное, в два или три ночи почти все спят уже. И ты спишь. Где-то в этом застывшем мире под черным небом с золотыми звездочками ты лежишь в свое кровати на своей подушке и тихо спишь. А я ей завидую, потому что она сейчас под твоей щекой, и этой ночью, и прошлой, и будущей… Она становится теплой от того, что ее касается твое дыхание, она впитывает в себя твои сны. Мне интересно, что тебе снится, а ей уже нет, она ведь столько раз их видела.

У меня на подушке нарисованы сказочные цветы и над ними парят совершенно фантастические Солнышко, Желтая собака, Голубая лошадь, в цветной горошек Ворона и еще кто-то… и все такие летающие, что уши по ветру. Одно Солнышко просто улыбается и обнимает всех руками-лучиками. Вот такая подушка. А какая у тебя я не знаю. Но почему-то страшно ей завидую. Ведь как повезло! — лежала себе в магазине, потом ее купили, могла попасть в другой дом, а попала к тебе, случайно. Случайно, по стечению обстоятельств. Поэтому она не ценит того, что стала твоей. А может быть теперь она очень рада этому. Да, скорее всего так и есть, ведь ты — это ты. Лежит она днем и скучает — ждет тебя, а когда ты не возвращаешься, она сильно переживает, как… как… как глупая подушка.

Примерно 365 ночей в году, а за всю жизнь их уже целая уйма, вот сколько раз он обнимет тебя и закроет глаза, как только прикоснется к тебе щекой. Вот и получается, что ближе подушки никого нет, разве не так?

2014

Una mia tipica giornata

Stamattina ho pensato che ogni nuovo giorno per me è una grandissima difficolta. Di solito mi alzo alle sette e mezzo, mi vesto, mi pettino e subito prendo un caffè. Preferisco il caffè con latte e del formaggio. Tutti i giorni vado al lavoro, soltanto lunedi è il mio libero giorno. Vado al lavoro a piedi perché nella mia città non ci sono ne autobus ne filobus ne tram. Devo andare a circa due km per mezz’ora, ma questa strada è molto belissima. Vedo colline, fiuma, templi, barchi, grandi alberi… Quando vengo nel mio ufficcio accendo subito il compiuter e leggo una posta e qualche notizie. Al museo mi trovo dalle nove alle sei, poi mi avvio a casa, dove mi aspetta la mia mamma ed i miei gatti. Ogni sera studio l’italiano, leggo, scrivo, imparo regole grammaticale. E così piu che sette mese. Perché i giorni sono una difficolta per me? Spiego: ho un sogno grandissimo. Il sogno di vivere in Italia, essere di capace parlare in italiano, avere molto tempo libero per fare le mie opere letterarie… Anche ogni giorno penso di te. Quando mi sveglio, quando mi addormento. Ogni momento io penso di te: come stai? dove sei? cosa fai? Tanto voglio stare con te. Insieme. Ma è il sogno impossibile…

«Ognuno sta solo sul cuor della terra traffito da un raggio di sole: ed e subito sera».

2015

ЛЮБОПЫТНЫЙ ЭКСПОНАТ

Над низким горизонтом клубилась фиолетовая дымка, спорадически вспыхивая то здесь, то там неоновыми запятыми розового цвета. Стеклянный купол выставочного Павильона перехватывал эти вспышки, рождая в его огромном и необычном пространстве новые эффекты освещения, незапланированные куратором. Перед прозрачными стендами тихо передвигались фигуры. Шепот, сосредоточенное молчание, лишь изредка эта тишина прерывалась негромким восклицанием удивления: одобрения или негодования.

Павильон посещали редко. В основном его посетителями становились старые, уже отлетавшие свое, пилоты и еще совсем молодые, с персиковой кожей на щеках, девушки и юноши, не бывавшие нигде, кроме допустимой границы Нового Мира, утвержденной Верховным Комитетом в незапамятном 1 году от Сотворения Нового Мира. И если первых влекли сюда, под стеклянный купол, воспоминания, то последние приходили как раз потому, что не имели их.

Выставка позволяла прикоснуться к тому, что однажды исчезло навсегда, растворившись в этой фиолетовой дымке, и не оставив напоследок ничего, кроме редких воспоминаний и пары-тройки экспонатов.

Черный, расцвеченный звездами небосвод, оказался великолепным занавесом для маленьких драгоценностей, выставленных в открытых витринах, развешенных на холодных стендах, разложенных на низких и узких столиках, вокруг которых были расставлены белоснежные диваны. Все это словно приглашало войти, уютно расположиться и, не торопясь, ознакомиться с экспонатами. Тот, кто создавал Павильон, вне всяких сомнений, оказался талантлив и прозорлив. Несмотря на то, что, конечно, Павильон не был самым популярным местом на Планете.

— Подойди сюда, Ло, — тихим шепотом позвал подругу юноша, одетый в серую форму 15-го Отряда, и частью из-за того, что она не услышала, а частью из-за того, что захотел еще раз прикоснуться к ней, он протянул руку и, взяв девушку за острый локоть, потянул к одному из стендов. Она повиновалась, доверчиво сделала пару шагов, неслышно ступая мягкими подошвами сапог-дутышей.

Молодые люди остановились у одной из витрин, устроенной наподобие складского шкафа с открытыми полками. На одной из них лежал предмет, пару минут назад привлекший внимание юноши.

— Как думаешь: что это? — шепотом спросила девушка, широко распахнутыми глазами разглядывая неведомое и невиданное ею прежде чудо.

Картонно-бумажный предмет покоился на прозрачной полке, словно призывая разгадать его тайну. Но так как молодые люди были «продуктами» Планеты, они не бросились хватать это «нечто» руками. К тактильным ощущениям они, как и все рожденные здесь, прибегали лишь после того, как информация была сканирована сложной системой мозга с вживленным в нее чипом, делающим ее более эффективной, более развитой и более быстрой по сравнению с мозгом какого-нибудь старого пилота, рожденного еще на Земле.

Но сейчас совершенные мозги двух юных и любопытных оказались совершенно бессильными перед этим чудным предметом. Они не обладали воспоминаниями, и все, что относилось к прошлому, естественно, рисовалось в их глазах чем-то непонятным и незнакомым, а потому таким притягательным. Вот почему девушка и юноша часто становились гостями Павильона.

— Мне кажется, это сделано из бумаги, сверху защищенной более твердым и прочным слоем картона.

— А этот тканевый бок, кажется, удерживает между собой всю, содержащуюся внутри бумагу.

— Это может лежать, может стоять, вот так, — парень поставил предмет на одну из узких боковых граней.

— Если бы здесь, — девушка указала на ту часть, что теперь смотрела прямо на них выцветшим картоном, — была бы изображена картина, то можно было бы предположить, что это служило для украшения интерьера.

По взгляду своего друга она, однако, заметила, что высказанное ей предположение не выдерживает никакой критики, и согласно умолкла, в недоумении покусывая блестящий лазурного цвета ноготок. Прошло непозволительных четыре минуты, а совершенная система сканирования и анализа, вживленная в изящные черепа двух молодых людей, так и не дала результата. Тогда они решились и одновременно протянули руки.

Увесистый, несмотря на свои небольшие размеры, предмет выскользнул и упал на прозрачный пол, обнаруживая еще одно удивительное свойство. Раскрывшись почти пополам, экспонат продемонстрировал ахнувшим друзьям свое нутро, сплошь состоявшее из белых и тонких листов бумаги, заполненных текстом. Этот язык был им знаком, но только как одна из форм коммуникации Старого Мира.

Устроившись на одном из удобных белых диванов, юноша и девушка пытались расшифровать тайну необычного предмета уже при помощи всех доступных им средств: переворачивая его в руках, гладя шероховатые теплые листы, нюхая пыль, забившуюся в его тканевый бок.

— Ооо… что это?!

Неожиданно среди бесконечного количества одинаковых и «немых» листов показалось еще что-то, заставившее девушку подскочить на диване.

Что-то сухое и хрупкое покоилось между листами.

— Мне кажется, это было положено сюда гораздо позже, чем был создан первый предмет. — Парень деловито осматривал, вертя перед глазами, новую странную находку. — Если учесть углеродный состав обоих предметов, можно утверждать, что этот предмет был создан где-то в 1962 году, а этот…

— А этот, — подхватила девушка, — в то время еще рос и зеленел, сейчас, сейчас, — ее мозг активно переваривал информацию, данную маленьким и хрупким вложением, — и зеленел где-то в районе Умеренной климатической полосы в густом смешанном лесу с преобладанием хвойных пород деревьев! — Она была горда своим уровнем образования и счастлива тем, что это по достоинству ценил сидящий рядом юноша.

— Верно, — заключил он, тоном того, кто немногим, но старше.

Они еще вертели в руках два странных предмета в бесплодной попытке понять, что же это такое, как за их уютным диваном оказался высокий, худощавый человек. Его голова, совсем седая, была гордо посажена над прямо развернутыми плечами, как у пловца. Серая форма потеряла форму и блеск, а вместо обычных дутышей на его ногах были надеты низкие и удобные замшевые мокасины. Улыбнувшись немного ироничной улыбкой, заставившей его губы криво изогнуться, Пилот мягко дотронулся до плеча юноши.

— Я могу вам помочь?

Будто ужаленный, парень вскочил и в ту же секунду отдал честь, восхищенно подбросив ко лбу ладонь. Девушка тоже встала и, по-детски приоткрыв рот, с обожанием уставилась на героя. Нет нужды объяснять, что значили Пережившие Конец ветераны для молодого поколения, родившегося в Новом Мире.

— Ладно, ладно, — Пилот обошел диванчик и, усевшись посередине, ласково спросил, — вы не против?

Судя по лицам, одновременно выражавшим и восторг, и уважение, молодые люди были не против, а очень даже «за» его компании. Они сели на диван, как можно ближе к Пилоту, желая прикоснуться к его рукавам, увидеть звезды на его погонах так близко от себя…

— Я заметил, что вам не по зубам этот экспонат, — сказал Пилот, забирая из рук юноши бумажную штуковину, — и этот тоже, — забирая из рук девушки хрупкое нечто. — И вы, прибегнув ко всем своим аналитическим методам, так и не смогли отсканировать их. Я прав?.. ну, конечно, я прав, — тихо и грустно добавил Пилот, будто разговаривая сам с собой. Но, быстро опомнившись, он мигнул глазами, избавляясь от влажной завесы, и продолжил уже бодрым голосом, — это называется Книга, по сути — жесткий диск, хотя и исполненный из такого недолговечного материала как бумага. А это, — Пилот провел перед глазами девушки, заворожено слушающей его объяснения, вторым предметом, — это Папоротник, как справедливо предположила юная леди, выросший в хвойном лесу где-то в районе Подмосковья…

Глаза пилота вновь стали туманными. Он умолк на добрых пару минут, и молодые люди не посмели тревожить его воспоминаний.

— Да, это папоротник, положенный в книгу замечательного американского писателя Рэя Бредбери «Вино из одуванчиков», по всей видимости для того, чтобы подчеркнуть важность какой-то строки… Какой, вряд ли возможно узнать, вы так неосторожно извлекли закладку…

Все эти слова казались бредом тяжело больного двум юным и таким наивным друзьям. Они всегда были уверены в непогрешимости своей мозговой системы, они доверяли чипам и сенсорам, встроенным в их тело, и призванным усовершенствовать его. Но сейчас… перед ними встала тайна, неподдающаяся ничему, кроме воспоминаний Пилота. И они слушали, забывая обо всем, не замечая вокруг ни черного звездного небосвода, ни мягких шагов посетителей Павильона, ни той фиолетовой дымки, за которой терялся след Земли, взорвавшейся недавно и оставившей Новому Миру пару экспонатов, ветеранов с их воспоминаниями и вот этот туман своего последнего вздоха.

— Если попробовать, то можно все-таки найти то самое место, — Пилот лихорадочно блестя глазами принялся переворачивать страницы, ноздри его изящного носа раздувались, а лоб перерезали две глубокие морщины. И тут он сделал совсем неожиданный для юных друзей жест: поднес книгу к лицу и… понюхал ее. Лицо Пилота преобразилось. Губы растянулись в довольной улыбке. Глаза засверкали. — Вот здесь! Понюхайте! — Он сунул раскрытую книгу под нос изумленного парня, потом девушки. — Нюхайте! Чувствуете? Это запах прелой травы. Папоротник лежал здесь, вот даже виден зеленоватый след. Видите?

И друзья закивали головами. Они видели и след растения, оставшийся на белой бумаге, и даже чувствовали этот странный запах, имевший, кажется, и цвет, и форму. Но до сих пор для них тайна так и не была раскрыта. А Пилот стал шарить по карманам, приговаривая: «Да где же они…», пока не извлек наружу очки в серебряной оправе.

«Вино из одуванчиков. Самые эти слова — точно лето на языке. Вино из одуванчиков — пойманное и закупоренное в бутылки лето. И теперь, когда Дуглас знал, по-настоящему знал, что он живой, что он затем и ходит по земле, чтобы видеть и ощущать мир, он понял еще одно: надо частицу всего, что он узнал, частицу этого особенного дня — дня сбора одуванчиков — тоже закупорить и сохранить; а потом настанет такой зимний январский день, когда валит густой снег, и солнца уже давным-давно никто не видел, и, может быть, это чудо позабылось, и хорошо бы его снова вспомнить, — вот тогда он его откупорит! Ведь это лето непременно будет летом нежданных чудес, и надо все их сберечь и где-то отложить для себя, чтобы после, в любой час, когда вздумаешь пробраться на цыпочках во влажный сумрак и протянуть руку…

Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков…», — голос Пилота растворялся в стеклянном холодном пространстве павильона, подобно тому, как дыхание растворяется в морозном воздухе, и хотелось ухватить его и держать, сохранив как еще один экспонат Выставки.

Друзья не заметили, как мужчина поднялся и тихо ушел, оставив их наедине с Книгой — приоткрытой тайной прошлого, исчезнувшего навсегда вместе с взорвавшейся Землей. Вместе с ее неведомыми папоротниковыми лесами, запахами, вкусами растворенного в зеленых стеклянных бутылках Лета.

2016

ДАРЫ ФЕЙ

Эта история произошла в одной сказочной стране, где на деревьях распускались и нежились под лучами солнца розовые цветы, где прекрасное синее море качало на своих волнах дельфинов, умеющих говорить, где встречались добрые феи и злые колдуньи. Жили по соседству две девочки подружки, родились они в один день, родители рассказывали, что они спали в одной колыбели, и качала их то одна мать, то другая.

Однажды наступил праздничный день ― девочкам исполнялось по шестнадцать лет. Когда подружки вышли наряженные к гостям и сели за праздничный стол, все увидели, что они успели превратиться в красивых девушек. День этот обещал быть праздничным, а закончился очень печально, в общем, с него-то и началась эта история.

Веселились, играли, пели песни, угощались пирогами, а когда начались танцы, один парень, звали его Микеле, стал приглашать лишь одну из двоих подруг. Он не на шутку влюбился в ту, которая показалась ему краше своими добрыми глазами. Шла неделя, другая, третья, времена года сменяли друг друга, наконец, стали поговаривать о скорой свадьбе. День ее уже был назначен, и накануне вечером собрались все девушки в доме невесты, чтобы последний раз петь с ней девичьи песни и делиться своими секретами. Пришла и близкая подружка, которая затаила в своем сердце лютую ненависть и на свадьбе поклялась жестоко отомстить за то, что не ее, а подругу предпочел Микеле.

Год за годом она носила в себе зависть и с нетерпением ждала, когда же в семье бывшей подруги произойдет несчастье, вот тогда ей была бы радость! Но семья Микеле жила счастливо, в любви и верности. Микеле был искусным мастером-каменщиком и много времени проводил в своей мастерской ― работал там день и ночь. Такие красивые вещи у него получались, что их покупали короли из всех стран, он мог сделать все, что угодно ― вазу, стул, стол, ванную, да так искусно, что все просто поражались.

Жена Микеле с возрастом лишь хорошела, а когда появился сын, то и вовсе стала первой красавицей. Видя все это, злая и завистливая соседка наоборот превращалась в страшную ведьму, в черном сердце которой все росла и росла ненависть да желание мести. Каждый раз, проходя мимо дома бывшей подруги, она плевала и говорила: «Что б вам пусто было». Так незаметно и превратилась она в настоящую колдунью, ее даже приняли в компанию таких же злых волшебниц. Да, увы, и в этой прекрасной стране были такие.

В ночь новолуния собирались они на высокой горе на праздник, каждая хвасталась своими умениями и злодеяниями: то болезнь наведут, то путника с дороги собьют, а то и пострашнее бед натворят.

Колдунье нечем было похвастаться, как ей этого не хотелось ― силы у нее еще было не так много. Но пришло время, когда своими черными мыслями и делами она заслужила настоящую колдовскую силу и тут же поспешила ее применить: пришла к бывшей подруге, снова увидела красоту, чистоту и дом ― полную чашу.

Глаза подруги светились радостью и гордостью, тогда ведьма сказала: «Все ты получила, все у тебя есть, а у меня ничего, хотя мы и росли вместе, лежали в одной колыбели, носили одинаковые платья. Чем я хуже тебя? Так вот теперь, получай расплату — я заберу самое дорогое, что у тебя есть!» И с этими словами ушла. А наутро, когда Микеле отправился в свою мастерскую, несчастная женщина услышала горестный крик мужа.

Сердце ее оборвалось: она уже представила, как ее дорогой Микеле лежит на деревянном полу, может уже и неживой. Бросилась она туда, что было сил, хотя ноги не держали, и увидела, как Микеле стоит посреди мастерской и рыдает, прижав руки к лицу, а их сын превратился в камень. Он был точно живой, только в глазах его не светился огонь жизни, и руки и ноги его уже не двигались, и сердца не было слышно.

Так горевали несчастные над своим сыном, что поседели и выплакали все глаза. Долго они жаловались и молились о помощи, и их мольбы услышали феи. Да-да, если есть колдуньи, то есть и феи, не может быть зла без добра. Возможно, силы их равны, но иногда одно побеждает другое, так уж устроен мир. Узнав о том, что произошло, феи собрались на свой совет и решили, как помочь и каким способом можно разрушить чары ведьмы.

Одна мудрая фея сказала так: «Я знаю, что сегодня родилась девочка с необыкновенной силой, ее даже хотели посвятить в феи, такая она необычная. Думаю, что ее появление неспроста, и она будет в силах разрушить чары. Вот только когда и как?».

Фея задумалась, покачивая своими прозрачными крылышками. Другая, светящаяся розовым внутри, сидящая верхом на стрекозе, тут же отозвалась: «Я подарю девочке дар любви, благодаря которому она сможет растопить любое каменное сердце». Другая, державшая в руке волшебную палочку, добавила: «А у меня есть удивительный дар, который я долго берегла, это волшебные глаза, способные видеть насквозь и читать мысли любого человека, но дар этот опасный: однажды взглянув в эти глаза, их невозможно будет забыть».

«Да, это опасный подарок, ― молвила еще одна фея, ― но если он поможет снять чары, и будет направлен на доброе дело, то почему бы им не воспользоваться? А как избавить всех остальных от опасности попасть под чары ее взгляда, я знаю ― вот мой подарок: скромность, которая не даст девочке поднять своих волшебных глаз, пока ее сердце не подскажет, что наступил тот самый миг, когда нужно посмотреть прямо в глаза другого человека».

«Прекрасно!» ― воскликнула старшая из фей, на том и порешили: наградили девочку своими дарами, и осталось лишь ждать момента, пока волшебство не начнет действовать. Что поделать, даже добро иногда заставляет себя ждать, а зло тем временем торжествует.

Колдуньи тоже не сидели без дела, они рыскали по ночам в поисках своих жертв, собирались на свои страшные советы, делились новостями. Конечно, о необыкновенном ребенке они не могли не узнать. Как разозлилась тогда колдунья, ей казалось слишком малым то наказание, что уготовила она бедным соседям.

Собрав всю злую силу, какая была у нее и ту, которой поделились другие ведьмы, колдунья выкрала девочку и бросила ее в чужой стране, за тремя морями и тремя рядами высоких гор, там, где было так холодно, что сердца людей покрылись толстым слоем льда. Бедняжка росла среди чужаков, многие ее ненавидели за красоту, за то, что она даже не взглянув на человека, могла безошибочно прочитать то, что было у него на сердце, за то, что она была похожа на принцессу и любила все красивое и за то, что всегда ходила, опустив глаза, как не заставляли ее, как не кричали: «Смотри мне в глаза!», она лишь ниже опускала голову и молчала.

Тяжело ей было жить среди льда, потому что ее сердце тосковало по солнцу, по морю, по цветам и музыке. Откуда она знала, что все это существует? Возможно, это был еще один дар, самой старшей и самой мудрой феи.

Много лет прошло, не три года и не пять, и даже не десять, когда Микеле и его жена уже отчаялись ждать помощи. Они совсем состарились, а их сын так и остался красивым и юным, но каменным. Теперь он стоял не в мастерской старика Микеле, а перед дворцом короля, на главной площади города. Увидев невероятно красивого каменного юношу, вельможи, что закупали у Микеле вазы и прочие вещи, донесли о необыкновенной статуе королю, тот сам приезжал посмотреть на чудо и забрал ее себе, никто и подумать не мог, что это настоящий мальчик, только заколдованный ведьмой.

Добро всегда побеждает зло, даже если этого приходится долго-долго ждать. В день весеннего равноденствия, когда у фей был праздник, и их крылышки мелькали в лучах солнцах, а волшебные палочки так и сыпали желтой пыльцой, силой добра необыкновенный ребенок был возвращен в свою страну. Это была уже красивая девушка, не понимавшая, какое отношение она имеет к феям и их подаркам, она просто упивалась солнцем, морем, цветами и музыкой, что звучала в этой волшебной стране повсюду. Здесь любили красоту, тут совсем не было льда, и сердца людей были так открыты, что не нужно было никакой волшебной силы, чтобы читать их мысли.

Феи летали среди облаков на своих колесницах, запряженных стрекозами, и с улыбками, которые многие люди принимали за солнечные зайчики, смотрели вниз, как по мостовой по направлению к площади шла девушка, ее приветствовали прохожие, а она отвечала им своей улыбкой. Ничего не могла поделать колдунья, никак не могла помешать тому, что должно было случиться, и поэтому она просто смотрела, сжимая кулаки и царапая себя ногтями, пока из ее ладоней не потекла черная кровь.

Тем временем девушка вышла на площадь и замерла, увидев перед дворцом каменного юношу необыкновенной красоты. Она, казалось, уже видела все самое красивое, что можно было увидеть, но оказалось, что нет. Самым прекрасным был он — каменный юноша, стоявший на площади перед дворцом. Чуткое сердце подсказало ей, что статуя, даже изваянная самым именитым мастером не может быть настолько прекрасной, что это настоящий, но заколдованный человек.

И вот пришло время воспользоваться дарами фей: первый раз за всю свою жизнь девушка отважилась поднять глаза, чтобы прочитать его мысли. Она подошла совсем близко, и ее чуткое сердце услышало горестные вздохи и боль, тогда она положила свою ладонь на грудь каменного юноши, и почувствовала, как под ее рукой забилось его сердце, еще через мгновение он ожил, почувствовал, что может пошевелиться, вздохнуть и открыть глаза.

И первое, что он увидел ― это волшебные глаза девушки. Конечно, он не смог уберечься от того о чем, предупреждала фея, наделившая девушку своим даром, волшебным взглядом, — посмотрев ей в глаза, он уже никогда не смог бы забыть их. Но, похоже, он был совсем не против такого волшебства.

Родители юноши, услышав шум, бросились на площадь, где люди кричали от радости и пели, окружив стоящих в центре юношу и девушку, которые, словно околдованные, держались за руки и неотрывно смотрели в глаза друг другу. Микеле и его жена принялись обнимать и целовать своего сына и девушку, что спасла его.

За общим ликованием и за лепестками цветов, которые сыпались с неба, благодаря радостным феям, никто не заметил, как в одном из переулков, вблизи площади, мелькнула черная тень ― это ведьма бежала прочь, не разбирая дороги, пока ее черное сердце не выдержало и не разорвалось от переполнявших его зависти и злобы.

Конечно, в мире есть теплые страны и ледяные, злые колдуньи и добрые феи, горе и счастье, и иногда кажется, что зло побеждает добро, а несчастье длится слишком долго, нельзя ни на минуту забывать, что на каждую колдунью приходится не меньше трех добрых фей, и волшебные дары всегда помогут справиться с любым колдовством, что то, что должно произойти, обязательно случится, несмотря на все колдовские чары, потому что добро всегда побеждает зло.

2016

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ

Накануне Рождества обычно выпадает снег, укрывая своей белизной все, что было так по-ноябрьски голо и сыро. Топятся камины, пламя которых пляшет по стенам уютных вечерних комнат. Старинные бронзовые канделябры мерцают своими до блеска начищенными перед праздником виньетками. В гостиной еще нет рождественского дерева — его принесут в сочельник — а если повезет с погодой, и вдруг ударит мороз, с пушистых мягких лап елки будет капать растаявший снег прямо на старинный скрипучий паркет и ветхий ковер, что покрывает его вот уже сто с лишним лет. Но, пока не наступили эти дни, справедливо признанные во всем мире самыми волшебными в году, тишину семейных вечеров нарушают лишь сказки.

Сказки… Кто не рассказывал сказок своим детям или внукам! И мало кто из этих мам, бабушек, отцов и даже дедушек знают, чьи истории они рассказывают. Увы, имена сказочников обычно остаются в тени их творений. А кажется, было бы интересно узнать, как выглядел тот или иной сказочник: был ли он стар, была ли у него борода или, возможно, седые усы, а может быть, это была старушка с круглыми очками на курносом носу, которые смешно соскальзывали, когда она писала, так, что бедняжке приходилось морщиться, чтобы вернуть их на законное место. Кто знает…

Эту сказку рассказывала не мама и не бабушка, не троюродная тетя и не добродушная соседка, всегда готовая приглядеть за сорванцами в то время, пока их родители смотрят спектакль в Главном Театре города.

В просторной гостиной было темно, на стене ровно и мерно тикали старинные часы, в теплом полукруге света у камина, прямо на полу расположились трое: две девочки и женщина, возраст которой было сложно определить, то ли от торжественно забранных в пучок волос, то ли от по-детски маленького лица с большими и будто удивленными глазами, то ли от костюма, который с успехом мог принадлежать мамаше семейства и гимназистке. Во всяком случае, эта дама пользовалась авторитетом у двух ангелочков, замерших перед ней в ожидании сказки.

Крестная (а именно ею и была для девочек дама без возраста) оттягивала момент и с улыбкой, притаившейся в уголках губ, длинной кочергой пошевелила в камине. Пламя взвилось и опало, рассыпав сноп маленьких колючих искр. Девочки зажмурились словно котята.

— Итак, мои котята, — наконец, произнесла крестная, — мне кажется, я вспомнила одну историю. Одну рождественскую историю, — подчеркнула она и уселась поудобнее на подушке. — Вы готовы ее слушать? Не прерывать меня глупыми вопросами, не просить крюшона или выйти на минутку?

Девочки, по всей видимости, уже хорошо знали характер рассказчицы, и были готовы выполнять все ее правила, лишь бы получить свое. Крестная, в свою очередь, тоже прекрасно знала своих «котят», но, все же, посчитала правильным немного повоспитывать их, как и должна делать настоящая крестная.

— Прекрасно, — хлопнула она в ладоши, часы на стене торжественно пробили «Бомм-бомм», словно разрешили начинать. А вот, собственно и сама сказка.

«Это было очень давно, когда в озерах было столько рыбы, что ее можно было ловить руками, в море выходили на деревянных кораблях под парусами, когда короли завоевывали новые земли, а крестьяне вспахивали поля плугом. Жизнь тогда была совсем другая. Время текло медленно, и, кстати, часов еще не изобрели. Чтобы добраться из одного конца страны в другой пришлось бы преодолеть верхом многие тысячи миль через дикие леса, полные зверей. Поэтому путешественники были вооружены, кто луком и стрелами, кто пикой или копьем. Не было театров, магазинов, а игрушки мастерили из соломы и цветных тряпочек. Ну, конечно, были богатые и бедные, как и теперь. Бедняки жили в деревнях, а богачи в замках. Замки строили из огромных камней, поэтому внутри было очень холодно даже летом, а вот в деревянных избушках крестьян, напротив, было очень тепло в любую зимнюю стужу. В общем, страна как страна. И все в ней было, как полагается.

Во главе ее был Король. Жил он, как водится у королей, в большом каменном замке. Имени его уже никто не вспомнит, поэтому мы будем называть его «Король» или «Его величество», как обращались тогда ко всем королям. Были у Короля леса для охоты, корабли для военных походов, деревни для удовлетворения всех его прихотей, друзья — такие же богатые, но не такие умные, ведь, вы понимаете, для того, чтобы стать королем просто необходимо иметь массу качеств, главное из которых — ум. Этот Король был очень умный, хитрый, ловкий, смелый и, ко всему прочему, еще и красивый. Согласитесь, немного мы знаем таких удивительных королей!

Жизнь у Короля была похожа на течение горной реки: никогда он не сидел на месте, всегда был занят чем-то. Охота, война, чтение мудрых книг, путешествия в дальние страны, пиры и исполнение государственных дел. Все, кто был знаком с Королем, были уверены, что он счастливчик. Человек, у которого было все, чего можно было только пожелать. Только никто из придворных не мог видеть, как вечерами, устав от бурного течения жизни, Король усаживался на пол у камина и подолгу молча смотрел на красное пламя, устало опустив руки на голову любимого пса.

В ту страну тоже приходило Рождество. И накануне праздника Королю преподносили подарки. Со всех стран света другие короли слали ему золотые кубки, серебряные браслеты, плетеные уздечки для его коня, украшенные рубинами кинжалы. И придворные не отставали — ведь всем хотелось быть на шажочек ближе к Его Величеству. Коробки, свертки копились и копились в большущей главной гостиной замка, пока не превращались в высокую гору. Но, в отличие от вас, мои котята, Король не торопился распаковывать подарки. Они так наскучили ему, что порой коробки и свертки так и оставались лежать нераскрытыми, чтобы потом оказаться сваленными в чулане.

Рождество еще не наступило. Снега не было. В цветные огромные витражи барабанил мелкий дождик. Король сидел на троне и в пол уха слушал кастеляна замка. Тот сообщал последние новости, и, между прочим, занимался разбором почты. Да-да, почта существовала всегда. Ни письма, скрепленные сургучными печатями, ни коробки с рахат-лукумом, ни говорящий попугай не заинтересовали Короля. Он рассеянно смотрел на то, как в цветных стеклах окна отражается свет большой люстры, и как вспыхивают огоньками капли дождя с той стороны окна. Возможно, по причине усталости и этой осенней хандры, или потому что ему наскучили подарки, Король равнодушно отправил в общую кучу небольшой, аккуратно упакованный сверток, поданный ему с поклоном кастеляном.

Что было в том свертке — очередной его портрет, дорогой арбалет или охотничье седло? Кто знает… но его постигла участь всех королевских подарков. Если бы не Рождество.

Да, история происходила накануне самого доброго в году праздника, не считая именин (но именины наш Король не праздновал никогда), поэтому совершенно неожиданно (или как раз закономерно) произошло чудо и… собираясь отправиться в свои покои, Король запнулся о сложенные в гору подарки. Уложенный на самый верх последний сверток упал прямо ему на голову.

Что такое?! Кто посмел?! В сердцах Король схватил его и собирался отшвырнуть подальше, но… сверток развернулся. Это был гобелен. Непростой гобелен. Такой, каких Король не видел никогда и нигде, а нам-то известно, как много он знал и как много путешествовал. Да, этот гобелен удивил Короля. Удивил настолько, что он, не говоря ни слова кастеляну, удалился в свою спальню, осторожно неся в руках подарок.

На большой своей постели Король развернул гобелен, аккуратно расправил все складки. Принес подсвечник и в свете свечи стал внимательно рассматривать невиданные узоры и хитросплетения тонких нитей. Что было тут изображено, трудно пересказать, можно лишь представить. Это было похоже на описание жизни Короля, его походы, его турниры, его коронация, участие в охотах. Здесь было все, что он любил: сильные лошади, блестящее оружие, пороховой дым, бескрайние земли, моря и даже его любимый пес. Сам Король был изображен в центре картины во всем своем величии и красоте — одетый в алый плащ и высокие охотничьи сапоги. Вся эта картина настолько заворожила Короля, что он любовался гобеленом до самого рассвета. А утром приказал повесить его на стену так, чтобы просыпаясь видеть его прямо перед глазами.

Гобелен завораживал Короля так, что каждый день он подходил, протягивал руку и медленно проводил ладонью по шероховатой, излучавшей тепло, ткани, словно пытаясь расшифровать все эти переплетения дорог, речной воды, людей, зверей. О чем думал в эти минуты Король, никто не знает, ведь знать мысли королей никому не дозволено.

Но эта притягательная сила была, как оказалось, не единственным чудесным свойством гобелена. Однажды в замке случилась беда — поздней ночью, после полуночи, когда уснули все, даже стражники, ветер нечаянно опрокинул один из канделябров. В миг от пламени свечей разгорелись занавеси, что были тут повсюду. Без всяких препятствий пламя побежало по длинному коридору, сквозь дубовую дверь просочилось в спальню Короля. Холодная и темная комната вмиг наполнилась теплом пламени пожара.

Король крепко спал в своей постели, над которой на стене висел чудесный гобелен. Королю не хотелось просыпаться, потому что приятное тепло, такое невероятное здесь, в замке, окутало его с ног до головы. И улыбнувшись, он только повернулся на другой бок. Пожар уничтожил в спальне все, что было сделано из ткани, все, кроме гобелена. Ведь в отличие от шелковых китайских занавесей и бархатных плюшевых мебельных чехлов гобелен был соткан из прочных льняных нитей. Неминуемая гибель грозила Королю, но ровно в тот момент, когда пламя было готово лизнуть край его белоснежной кружевной подушки, гобелен упал со стены, полностью накрыв собой спящего Короля.

Утром, после того, как пожар был потушен, придворные стаскивали обгоревшие, обуглившиеся остатки домашней утвари, и кастелян с тяжкими вздохами подсчитывал убытки, Король, задумавшись, сидел на троне, держа в руках закопченный от дыма гобелен — единственный кусок ткани, что уцелел в ночном пожаре. С тех пор он никогда не расставался с ним.

Спустя два года, когда Король был на поле боя в чужой дикой стране, он оказался один на один с могучим витязем. В руках у противника был огромный блестящий меч, на плечах шкура медведя, на голове высокий шлем. Король был высок, но этот витязь оказался почти на голову выше. Король был ловок, но витязь оказался сильнее. В два счета он выбил из рук Короля щит, оставив его практически без всякой защиты. Уже меч был занесен над головой бедного Короля, уже оставались секунды до страшного конца, но… Король вынул из-за пазухи гобелен, намотал его на левую руку. Как раз сюда пришелся удар витязя. Меч, не причинив никакого вреда, соскользнул по ткани, будто она была заговорена. А тут и королевское войско подоспело. Так, второй раз гобелен спас жизнь Королю.

Везде — на охоте, в путешествиях, в сражениях и на пирах — гобелен был рядом с Королем. Он так привык к нему, что уже не рассматривал в попытке расшифровать хитрые узоры, но просто касался его рукой в те минуты, когда чувствовал страх, болезнь или печаль, и все несчастья будто снимало рукой.

Прошло много-много лет. Король, будучи большим любителем приключений, отправился в далекую страну, где ездили верхом на слонах, купались и пили из одной реки, в ней же хоронили своих мертвецов. Говорили, что в этой стране живет великий мудрец, знающий ответы на все вопросы. Король не только нашел этого мудреца, но и смог остаться у него в гостях на несколько дней. Почти неделю он жил бок о бок с величайшим из мудрецов в его маленьком и простом домишке на самом краю горы, но так ни разу и не услышал от него никакой тайны или откровения. Уже начав сомневаться, а правда ли это был мудрец или, возможно, просто обычный старик, Король стал собираться в обратный путь. Но вдруг старичок предложил ему сходить на рыбалку. Согласитесь, рыбалка — странное занятие для мудреца.

И вот, сидя на берегу реки с удочками в руках, они молчали какое-то время, взмахами руки отгоняя от себя комаров. Рыба не клевала, над рекой стелился молочный туман, кожу покрывала едва различимая липкая роса. «Скажи мне, Король, — вдруг молвил старик, — какой неразрешимый вопрос привел тебя сюда? Ты хочешь знать число отпущенных тебе лет или названия тех стран, что еще покорятся тебе?». Король задумался. На самом деле вопрос старика сбил его с толку. Подумав, он покачал головой: нет, он не хотел знать ответы ни на эти вопросы, ни на какие другие. Чувство пустоты и бессмысленности охватило его. И это очередное путешествие представилось Королю ненужной прихотью скучающего человека. Он окинул взглядом белый туман, замерший над рекой, и тяжело вздохнул.

Вдруг мудрец протянул руку, своими скрюченными от старости пальцами провел по гобелену, в который, завернувшись от сырости, сидел Король, и сказал: «Красивая работа. Кто делал?».

Рука Короля сжала край любимого оберега. Кто его делал? Этот вопрос будто сдернул молочно-белую пелену с глаз Короля. Кто его делал?

«Я не знаю», — подавленным голосом произнес он, пораженный тем откровением, которое только что произошло с ним. И Король посмотрел в лицо мудреца, подумав: «Это действительно Мудрец».

Не день и не два, а долгих несколько лет скакал на своем верном коне Король в поисках того, кто соткал гобелен. Того, кто подарил ему чудесный подарок к Рождеству. Тому, кто не раз спасал его от верной гибели. Но найти мастера оказалось не так просто. Многие ткацкие мастерские уже были закрыты. Где-то не помнили даже имен знаменитых ткачей, хотя и хранили на стенах их прекрасные работы.

День и ночь, день и ночь, охваченный одним желанием — узнать создателя подарка — скакал Король по своей стране. Останавливаясь в замках господ и в бедных деревенских гостиницах. Одежда его запылилась и обтрепалась, длинные волосы, некогда уложенные локонами, растрепались на ветру, и весь он стал похож на бродягу. Рядом с Королем неотлучно присутствовал его давний друг — Судья. Они знали друг друга с детства. Судья всю жизнь был главным советником Короля, вершителем судеб, казначеем, распорядителем балов, в общем, — его правой рукой.

В который раз за эту поездку Судья уговаривал Короля вернуться домой, но все безуспешно. Королю во что бы то ни стало хотелось найти мастера. И в то время, пока непривычный к простой пище и обстановке Судья ворочался на жесткой постели, Король, не сомкнув глаз, пытался вообразить того, кто соткал для него гобелен: «Кто он — тот человек? Знаменитый ткач, наверное. Ведь такое произведение искусства под силу создать лишь очень искусному мастеру. Но в таком случае, почему во всех знаменитых мастерских ему повторяли, что не знают его имени? Если его уже нет в живых, почему не нашлось его потомков, детей или просто учеников? Почему этот гобелен обладал такой силой, и, наконец, почему мастер изготовил такой чудный подарок?».

Эти и еще тысяча вопросов теснились в голове бедняги Короля, и ни на один он не мог найти ответа. Вот, когда бы пригодился Мудрец, но его не было рядом, лишь жалобные стоны Судьи, страдающего от тягот поездки.

Когда все мастерские по изготовлению тканей и гобеленов были изучены, когда не осталось никаких шансов найти мастера среди известных ткачей, Король решился отправиться в самые отдаленные деревни своей страны, объехать все крестьянские дворы, где могли стоять ткацкие станы. Судья на это лишь всплеснул руками и возвел глаза к небу. Но Короля было не остановить, такой он был упрямый всю свою жизнь. Ставил цель и шел к ней. Не будь он Королем.

За время тяжелого и пока безрезультатного путешествия наступила осень, а за ней и зима. Вот уже и декабрь — самое время сидеть у камина в ожидании веселого Рождества, а наш Король в бедной деревушке, у которой и названия-то нет. Тесный трактир, деревянные скамьи вдоль стен, печеная картошка и кусок черствого хлеба.

«Ваше величество, — обратился к Королю трактирщик (несмотря на несчастный потрепанный вид, хитрец не мог не признать его), — видать что-то страшное грозит нашей стране, если Вы оказались здесь, не иначе — война?». «Нет, не переживай по этому поводу, — отвечал Король, — даже если разразится война, мое войско сможет вас защитить. Нет, я путешествую с одной целью». И он показал трактирщику гобелен: «Я ищу мастера, который сделал это».

Трактирщик внимательно осмотрел искусную работу, не прикасаясь к ней своими чумазыми ладонями. «Да… работа знатная. И как, наверное, долго работал над ней ткач, сколько узоров, какие нити! Сейчас вряд ли такие найдешь. «А нет ли в вашей деревне кого-нибудь, кто имеет ткацкий станок?» — задал Король свой уже привычный вопрос, без всякой надежды. «Не знаю, — задумался трактирщик, — насчет станка не знаю, а вот вручную плетет маленькие коврики одна крестьянка». И трактирщик быстро достал из-за серо-грязной занавески цветной коврик и показал Королю.

Этот коврик был совсем не похож на искусный гобелен. Он был маленький, не тканый, а вязаный. С одной стороны его поверхность была гладкой, а с обратной он весь был покрыт бантиками. Король провел по нему ладонью. И это было очень приятное чувство. Тепла, какой-то особенной мягкости, и еще цвет… коврик был желто-канареечный, и, глядя на него, Король вдруг наполнился необъяснимой радостью. Узнав, где живет крестьянка, делающая эти коврики, Король, не мешкая, поспешил к ней.

Маленькая деревянная избушка стояла на самом краю деревни. Дом был окружен невысоким плетнем. Несмотря на то, что был поздний вечер, ни в одном из трех окошек не горел свет. Думая, что хозяйки нет дома, Король громко постучал в дверь. Спустя несколько минут она раскрылась со скрипом. На пороге дома стояла женщина. Ее фигуру скрывал наброшенный на плечи меховой плащ, поверх которого лежали длинные, заплетенные в две косы, волосы. Почти в полной темноте Король пытался разглядеть черты ее лица, но не мог и раздражался от этого: «Отчего так темно? Почему она не вышла открывать со свечою в руке?». И каково же было его удивление, когда он понял, что женщина… слепа.

Король смутился, растерялся, расстроился от мысли, что и на этот раз его поиски оказались бесплодными. Однако вежливость женщины заставила его отвлечься от мрачных мыслей и войти внутрь дома. Судья, словно тень, молча следовал за ним по пятам.

— Кто вы? — просто спросила хозяйка, и Король не мог не сказать правду.

— Я Король.

Услышав его голос, женщина сделала шаг назад, будто пораженная громом. Но Король объяснил это естественным испугом простолюдинки перед Его Величеством.

— Не бойтесь, вам незачем волноваться, — бормотал он, смущаясь ее слепоты, — я увидел в трактире желтый коврик, и трактирщик указал мне на ваш дом. Ведь это вы его сделали?

Словно охваченная ужасом, женщина нащупала рукой высокую спинку стула и опустилась на него, нарушая все мыслимые правила поведения в присутствии короля. Он повторил за ней ее движения и сел напротив, заметив, что женщина спрятала дрожащие руки под скатерть, покрывающую круглый стол.

— Ответьте, пожалуйста, — мягко повторил Король, — трактирщик сказал правду?

— Да, Ваше величество, — тихо ответила женщина, — я плету эти коврики.

Судья тронул за плечо Короля, указывая глазами на разложенные повсюду цветные коврики. Словно стайка волнистых попугайчиков они разлетелись по комнате, и даже в почти полной темноте было видно, какие они яркие и веселые.

— Но как вы…, — начал было Король и осекся, видя перед собой большие, глубокие, будто провалы в скалах, ее глаза.

В самих краешках губ женщины показалась улыбка, и она сказала:

— Я не вижу, но мои руки все делают сами.

На самом дне души Короля поднималось странное волнение, возможно, оттого, что ему впервые пришлось столкнуться с подобной жизнью. И дрожащим голосом он спросил:

— Вы зарабатываете этим себе на жизнь?

Женщина ответила нехотя, будто не желая открывать Королю всей правды о себе. Сказала, что продает коврики тем, кто об этом просит, но покупатель сам назначает цену. На вопрос, где она достает материалы, ответила, что они недорогие, что в дело идут старые обрывки веревок, куски тканей, какая-то ветошь. «Вот отсюда и бантики», — засмеялась она. И Король услышал, как она смеется — искренно и чисто, будто ребенок. Тогда он отважился задать очередной, свой главный вопрос — о гобелене.

Он достал его из-за пазухи, где обычно носил, поближе к сердцу, положил на стол перед женщиной. И, забыв, что разговаривает со слепой, сказал:

— Вы не знаете мастера, который мог бы сделать это?

Тяжелое молчание опустилось в комнате. Судья расценил его по-своему и поспешил зажечь свечу, найденную им в своем кармане. Несмотря на появившийся свет, женщина осталась неподвижной и немой. Король, не без страха, уставился в ее лицо: бледное, впалые щеки, синеватые круги под глазами, очень красивыми глазами. Не было заметно, что она слепа. Никакого физического увечья. Длинные ресницы бросали тень на белую кожу щек. Большие черные зрачки неподвижно смотрели перед собой. Нет, было бы правильнее сказать, в себя. Она не видела ни Короля, ни гобелена.

— Прошу вас, ответьте, — приглушенным голосом сказал Король, — я ищу мастера вот уже который год, я забросил все свои дела, я забыл, что я король. Я скитаюсь по всей стране, терплю холод и голод, ради того, чтобы узнать его имя. Возможно, вы знаете, где искать мастера!

Что-то в позе женщины изменилось, ее напряженные плечи как-то опустились, она встала и протянула руку. Все замерли, забыв дышать. Было во всем этом какое-то волшебство, тайна. И эти невидящие глаза, и гобелен, лежащий на столе, и свет свечи, пляшущий по стенам. Король не мог не заметить, как дрогнули пальцы, прикоснувшиеся к шероховатой ткани, как они неуловимо обрисовали контур изображенного моря.

— Вы знаете его?! — воскликнул он, но…

Женщина отдернула руку и как-то вся выпрямилась, гордо смотря перед собой невидящим взглядом:

— Искусная работа. Невероятная. Чтобы соткать такой гобелен, нужен не один год. Очень дорогие нити, сейчас таких не найдешь. Нет. Я не знаю мастера.

На этот раз разочарование особенно больно ударило Короля. Он не хотел верить. И это заметное дрожание руки, и то, как она обрисовала невидящими глазами контур рисунка?! Прижав по привычке пальцы к сжатым губам, Король впал в отчаяние. Сколько времени он просидел без движения здесь в маленькой комнате этой неизвестной женщины, но никто не посмел бы тревожить Его Величество, даже Судья. Он знал, что в гневе Король был страшен.

Спустя несколько минут этого напряженного молчания, женщина, еле слышно ступая, удалилась в соседнюю комнату и вернулась с серебряным кубком, полным вина.

— Ваше Величество, — тихо сказала она, — вы устали с дороги, — и протянула Королю кубок, — вино, возможно, не достойное Короля, но другого у меня просто нет.

Король, отходя от нахлынувшей его волны отчаяния, гнева и печали, протянул руку к кубку, и на миг его пальцы коснулись руки женщины. Он еще раз внимательно посмотрел на ее руки и был поражен — это не были руки бедной крестьянки. Не натруженные, толстые и корявые пальцы с огрубевшей кожей, а изящные, тонкие и длинные пальцы с прозрачными розовыми удлиненными ногтями. На них не было ни одного кольца, но, вне всяких сомнений, кольца на таких руках смотрелись бы более чем уместно. Не отдавая себе отчета, Король сжал своей рукой ладонь женщины. Она была мягкая и нежная. Все это не имело объяснений в глазах Короля. И он продолжал сидеть в этой избушке, словно в ожидании чего-то.

У него был жалкий вид в эту минуту. И почему-то женщина поняла это, хотя и была слепа. Миролюбиво, с улыбкой на краешках губ, она сказала, словно перед ней был не Король, а обычный бродяга:

— Зачем вы ищете мастера? Кажется, столько лет прошло. Ваш гобелен так истерся.

И в самом деле — зачем? Король лишь чувствовал сильнейшую потребность отыскать мастера, но никогда не задавался вопросом «зачем?». Он не мог представить того момента, когда встретится с ним, что скажет ему, что сделает. И теперь Король молчал. Женщина тоже молчала. Наконец, будто говоря сам с собой, Король стал бормотать:

— Это было давно, на Рождество, я уже не помню, на какое. Этот гобелен был среди моих подарков. Я даже не взглянул на него, отправил в кучу, которая должна была потом пойти в чулан на съедение мышам. Но он упал на меня, да, упал сверху, прямо на голову, в тот миг, когда я споткнулся. Сверток развернулся, и я увидел эту красоту.

Гобелен, как немой свидетель происходящего, продолжал лежать на столе.

— Эта искусная работа потрясла меня. Я повесил его над кроватью. Он спас мне жизнь, сначала пожар, потом бой с витязем в медвежьей шкуре. С тех пор я ни разу не расставался с ним.

— И все эти годы вы не задавались вопросом, кто соткал его? — вдруг сказала женщина, и Судья, стоявший в углу неподвижно как столб, напрягся от такой наглости.

— Нет, — опустив глаза, отвечал Король.

— Вы, наверное, как и все короли, думали, что гобелены ткутся сами собой по вашему приказу, как варится картошка в чугунке, как разгорается огонь в камине, как все происходит только потому, что так надо вам, потому что вы этого захотели.

Судья сделал шаг вперед, позеленел и сжал кулаки. Но Король еще ниже опустил голову.

— Да, — прошептал он, — я был настолько глуп, что так считал. Мир вертелся вокруг меня, а я был в его центре. Все мои прихоти удовлетворялись в ту же секунду. Я чувствовал себя на вершине мира. Сильный, свободный, богатый, смелый.

Король умолк, будто проваливаясь в воспоминания.

— А сейчас? — сказала женщина грустно. — Разве что-то изменилось? Вы — Король. Ваши волосы поседели, ваш алый плащ обтрепался и полинял, но вы — Король. Что гонит вас по неизведанным дорогам в поисках какого-то неизвестного человека? Возможно, его уже нет в живых, и вам стоит вернуться в ваш богатый замок и забыть обо всем.

На дрожащих ногах Король поднялся и сделал несколько шагов по комнате, не отдавая себе отчета в том, что делает. Женщина испуганно отступила, нечаянно задев занавеску, отделяющую другую комнату, и сразу же прикрыла дверной проем, встав к нему спиной.

— Вы знаете этого мастера, — произнес Король, не понимая, что говорит, а говорил он то, что чувствовал.

Судья встрепенулся — ему ужасно нравилось участвовать в допросах.

Женщина отступила еще на шаг, выставив перед собой руку, словно защищаясь. Занавеска упала, открыв пространство малюсенькой комнатки, почти полностью занятое ткацким станком. Король замер, уставившись на него. Судья присвистнул, потирая руки.

На станке был неоконченный гобелен. Такой же волшебный, как гобелен Короля.

— Свет! — скомандовал ошеломленный Король, и Судья тут же подскочил со свечой в руке.

Какая же красота… Не оставалось сомнений, что это была работа того же мастера. Но если на гобелене Короля была изображена история его жизни, то здесь картина была иной. Очень похожая на хозяйку избушки, но очень молодая девушка являлась героиней этого гобелена. Хотя Король здесь также присутствовал.

Сказать, что он был поражен — не сказать ничего. Все его долгие поиски, наконец, завершились. Мастер стоял перед ним, но, по какой-то неведомой причине, не хотел раскрывать правды.

— Она колдунья, — вдруг произнес Судья. И эти слова прозвучали так громко и отчетливо, будто в Зале Верховного Суда.

Король побледнел. Он чувствовал себя физически плохо: у него кружилась голова, шумело в ушах и перед глазами плавали блестящие круги. Колдунья…

— Уходите, — совершенно не испугавшись Судьи, вдруг сказала женщина. — Уходите отсюда!

Откуда только взяв силы, она справилась с двумя пришельцами, вытолкав их за дверь.

Глубокой ночью на постоялом дворе Судья принялся вершить очередной суд — он очень любил решать судьбы других людей. И без устали стал перечислять все аргументы, свидетельства, говорящие против женщины. Король под этот казавшийся справедливым аккомпанемент размышлял о том, что здесь не обошлось без волшебства. Он был напуган. Напуган до смерти первый раз в своей жизни.

Его гобелен уже казался заколдованным. А тот, что был натянут на ткацком стане, обещал несчастья. Что за странная женщина соткала их? И главное — зачем?

О том, что несколько раз гобелен спас ему жизнь, Король позабыл. В это время его мучили лишь неразрешимые вопросы, на которые, однако, быстро находил ответы Судья. К утру все было ясно. Женщина была признана колдуньей. Гобелены — сотканными при помощи магии, направленной против Короля. И ее, и оба гобелена доставили в замок, заключили в темницу в ожидании суда.

Декабрь не радовал погодой. Снега не видели еще ни разу. Зато дождь поливал каждый день, делая деревья похожими на страшные скелеты. Король смотрел в окно, и взгляд его некогда красивых и блестящих глаз сделался тусклым и мрачным. Один Судья был на взлете — в приподнятом настроении он метался из зала Суда в темницу и обратно. Он занимался своей любимой работой, в которую не посвящал даже Короля. Лишь однажды отметил, что узница получит по заслугам, ведь уже ясно — она колдунья, а магия запрещена Законом. Осталось лишь выбрать подходящий день для Суда, чтобы все прошло блестяще и празднично, при полном скоплении народа на Страшной Площади.

Перед Королем лежали два гобелена: один его, такой знакомый, и второй, снятый с ткацкого стана, полный неведомых узоров. Принеся как можно больше свечей и расставив их вокруг стола, Король пытался прочесть, словно книгу, этот второй гобелен. Вот девушка с длинными косами, вот рядом он сам, длинная дорога, что вьется меж лесов и желтых полей, море — кажется, то же самое, что и на его гобелене, страна слонов, можно разглядеть загорелых человечков в тюрбанах, а вот то, что было не прочесть — белое поле. Чистое белое поле, в котором обрывалась дорога.

Неразрешимых вопросов становилось все больше. Не в силах бороться с ними, Король спустился в темницу. Узница встала, услышав его шаги по каменному полу. На ней было коричневое платье, слишком тонкое для, хоть и бесснежной, зимы, и волосы все также были заплетены в две косы. Под взглядом ее слепых глаз Король почему-то опустил свои. Он хотел спросить узницу о многом, но снова не смог и невпопад произнес:

— Как ты себя чувствуешь здесь? — возможно, он хотел поинтересоваться условиями содержания под стражей, как полагается Королю, посетившему темницу.

И женщина просто и тихо ответила:

— Я не могу видеть, Ваше величество, поэтому мне совершенно все равно, где быть.

Король низко опустил голову и быстро вышел из темницы, не найдя, что ответить на эти слова.

Гобелен не приоткрыл своих тайн. Вопросы, которые мучили Короля, так и остались без ответов. День Суда был назначен — 24 декабря. Судья ликовал. Свершится Суд, а затем будет королевский пир. Хлеба и зрелищ — вот что во все времена требовал народ.

В центре Страшной Площади стоял деревянный столб, вокруг которого были разложены охапки хвороста. Прямо напротив, на возвышении стоял королевский трон, справа от которого были установлены стол и стул Судьи и Первого секретаря. Народ заполнил всю площадь. Колдуний не судили вот уже полвека. То есть ни одной за время правления Королевской династии. Мальчишки висели на заборах и на крышах домов, старухи с корзинами толпились у места казни, богатые горожане теснились поближе к королевскому постаменту. Наконец, все началось.

Под замершим серым небом у деревянного столба стояла узница. Король, пряча лицо за ладонью правой руки, сидел на троне. Судья в красной мантии метался между ними. Было так тихо, что даже на самой отдаленной крыше можно было услышать любое слово.

— Итак, ты не отрицаешь, что оба гобелена, — Судья вытянул длинную руку по направлению к вывешенным напоказ гобеленам, — дело твоих рук?

— Нет, не отрицаю, — отвечала женщина, дрогнувшим голосом.

— С какой целью ты соткала их? — продолжил свой допрос Судья.

Женщина дрожала в своем не по погоде коричневом платье, но не опустила неподвижных глаз, и казалось, что она смотрит прямо перед собой, туда, где сидел Король.

— Один я соткала в подарок Королю. Второй гобелен для себя.

— Думаю, что все присутствующие на площади со мной согласятся: часто ли делают подарки Королю простолюдинки?

Толпа заорала: «Нет!».

— Конечно, если ты граф, барон, король другой страны, ты имеешь полное право преподнести подарок нашему Королю, и то, сколько всякого барахла присылают, увы, но если каждый крестьянин решит прислать на Рождество крынку молока или вязаный коврик, что получится — мы превратим Замок в огромный чулан ненужных вещей?

«Да, да!», — шумела одобрительно толпа.

Король сидел, низко склонив голову, полностью спрятав за рукой свое бледное лицо.

— Мне кажется, мой гобелен был достойным королевским подарком, — тихо, но отчетливо проговорила женщина, и, услышав эти слова, Король поднял голову.

Вот он — его гобелен, оберег, что не раз защищал его от мечей и от холода, служил подушкой и утешением в мрачные дни долгих походов и путешествий. Сейчас он висел перед народом на площади, будто отданный на поругание толпе, а его создательница стояла рядом, уличенная в каком-то непонятном преступлении. Король поднялся и подошел к привязанной у столба узнице.

— Это, несомненно, королевский подарок, — проговорил он так тихо, что слышать его слова могла только женщина и подскочивший Судья. — Ответь мне, почему ты сделала его, зачем?

Глаза Короля впились в невидящие глаза приговоренной, из которых вдруг выкатились маленькие прозрачные слезинки.

— Я уже говорила вам, Ваше величество, это был просто рождественский подарок.

— Она не хочет отвечать! — гремел Судья, размахивая руками так, что его мантия делала его похожим на страшную птицу.

Король стоял совсем рядом и умоляющим голосом прошептал:

— Скажи правду!

Он хотел добавить «чтобы спасти себя», но короли не могут говорить такое, тем более осужденным.

Женщина вздохнула, будто собравшись с духом, и сказала:

— Однажды, сами того не ведая, вы, Ваше величество, спасли мне жизнь. Это было очень давно, поздней осенью. Я шла через лес, и чуть не попала в лапы дикого зверя, но по счастью, приключилась королевская охота. Вы не можете меня помнить, потому что не видели меня. А я видела, как от вашей стрелы упал смертельно раненый зверь. Я ткала гобелены, и в знак благодарности решила подарить вам один. Как мне кажется, самый прекрасный из того, что я когда-либо делала.

— Ложь! — взревел Судья. — Ложь колдуньи! Она только что придумала эту небылицу для того, чтобы одурманить наш разум! Но у нее ничего не выйдет, — добавил он, отстраняя Короля от узницы плечом.

Тот выглядел ошарашенным, он верил и не верил женщине. Да и правда, сложно было поверить в ее рассказ.

— Вернемся к допросу, — строго произнес Судья, давая понять больше Королю, чем остальным, что сейчас он здесь главный. — Значит, изготовляя гобелен, ты думала о нашем Короле? Ты изображала его намеренно? Рисовала все эти узоры — дороги, моря, леса, в общем, все то, что могло приключиться с ним в жизни?

— Да, — бесхитростно отвечала женщина, видимо, понимая, что надежды оправдаться уже нет.

— Иными словами, при помощи магии ты ткала судьбу нашего Короля?! — больше утверждал, чем спрашивал Судья, а толпа ахала и охала в ответ.

— Если этот гобелен спас его от пожара, от меча противника, от холода и сырости, если служил ему маленьким утешением… то, да, — почти прошептала бедняжка, и шепот ее услышал лишь Король, который рассказывал ей о чудесах гобелена в той маленькой и такой далекой сейчас избушке.

Судья, конечно, слышал все и был ужасно доволен — она сама приговаривала себя, произнеся очередное «да» на его коварные вопросы.

— Ткала судьбу Короля при помощи магии! Колдунья!

«Колдунья!» — заорали на площади — «Сжечь ее! Сжечь!»

От этого крика Король будто очнулся, он убрал от лица ладони, поднял голову, окинул взглядом всю ревущую словно море в бурю площадь, посмотрел на торжествующего Судью, поджигавшего факел, а потом на женщину, дрожавшую у столба.

— Постойте, — сказал он, не повышая голоса, но так, чтобы услышал Судья, — если и была какая-то магия, она работала мне на благо.

— Какая разница, — словно змея, прошипел Судья, скривив свои тонкие губы, — какая разница, во благо или нет, если мы говорим о магии! Магия белая или черная запрещена Законом! — и в этот момент он выглядел так важно, будто сам стал воплощением Закона.

Перед Законом был бессилен даже Король. Ведь если короли начнут преступать законы, что случится в наших государствах!

Все, что сейчас происходило, напоминало Королю страшный сон. Все люди казались не живыми, карнавальными масками, скалящими свои раскрашенные рожи. Вот они — два прекрасных гобелена — просто красивые вещицы, произведения искусства, созданные руками вот этой незнакомки. И никакой магии. Просто искусство. Но никто, никто не может понять этого. Королю мучительно хотелось спасти женщину, спасти ту, которую он так долго искал. Зачем? Это был еще один неразрешимый вопрос.

— Последнее слово, — подытожил Судья, будто ставя точку в процессе.

Тишина упала на площадь. С хмурого неба ни дождинки, ни дуновения ветерка. Низкие ватные облака полностью закрывали небесный свет. В глазах Короля плыла туманная дымка, похожая на молочный туман реки страны слонов. Тихий, словно шелест летней листвы, голос полетел над площадью, и, казалось, ему внимают все — ошалелые мальчишки на крышах, толстые горожанки с корзинами, блестящие франты в дорогих камзолах, хмурые стражники с факелами в руках.

— Я никогда не могла подумать, что сделанное мной приведет к…, — женщина долго подбирала слово, но так и не нашла его, — к неприятностям, вашим, Ваше величество, моим… Никому неизвестная ткачиха решила сделать подарок Королю… наверное, это было моей ошибкой. Но, создавая этот гобелен, я желала лишь добра. Памятуя о том, что вы сделали для меня, я ткала эти узоры, в которых нет ничего опасного — только красота. Это был рождественский подарок. Я не думала, что это запрещено законом, разве не так?

Кошмар! Судье показалось, что весы клонятся не в его сторону. Настоящая колдунья! Как ловко она играет словами, как легко путает всех. Всех, но только не его!

— Хорошо, — сказал он с улыбкой на губах, от которой мог пройти мороз по коже, но женщина не видела его лица, возможно, поэтому она не проявляла ни ужаса, ни паники, стоя у столба, готового вспыхнуть в любую минуту. — А второй гобелен?! Вот оно — прямое доказательство магии! Зачем ты изобразила себя рядом с Его величеством? А эта извилистая дорога? А это белое и пустое поле?!

Толпа замерла. Женщина молчала. Это был ее гобелен, и раскрывать его тайны, по всей видимости, она не была намерена. Король жадно впитывал все слова, произнесенные участниками Суда. Признаться, второй гобелен пугал его.

— Второй гобелен — мой, я не стану ничего говорить о нем, — твердо прозвучал тонкий голосок.

Толпа вновь взревела, ей хотелось раскрытия всех тайн и загадок, а после — казни.

Но женщина еще не окончила, и права последнего слова у нее отнять никто не мог. Она не обращалась ни к толпе, ни к Судье, как это обычно бывало, она говорила Королю. Дрожащий, он понимал это, и в бессильной попытке разобраться, что делать, стоял подобно каменному истукану прямо перед узницей.

— Ваше величество, я не признаю своей вины, я никогда не пожалею о том, что соткала для вас гобелен. Если я и пользовалась при этом волшебством, то это была сила добра и…, — первый раз за все время она опустила свои слепые глаза, и не договорила фразу. Снова по щекам ее побежали слезы, вдохнув, она сказала совсем тихо, — вы должны поверить в то, что я не имела никаких корыстных намерений, посылая вам этот подарок. Я не хотела ни потревожить вашего покоя, ни изменить вашу жизнь.

Вдруг светлая улыбка, как бабочка, проскользнула по ее бледному лицу:

— Разве что… разве что одно слово, одно единственное слово благодарности в ответ на мой подарок. Мне казалось, что он был достоин этого. Я признаюсь: это было мое рождественское желание. Наивное и смешное желание простолюдинки.

Последнее слово узницы было очень странным — ведь она не умоляла о помиловании, не рыдала и не лишалась чувств, как это делали все, стоявшие на месте казни. Судья решительно взмахнул рукой. Поднялись и опустились, как по команде, факелы. Толпа зашевелилась, волною отхлынув подальше. Пламя облизало сухие тонкие ветки черного хвороста. Незрячая узница не могла видеть огня. И ее неподвижные с большими черными зрачками глаза — было последнее, что увидел Король. Подхваченный под руки своими придворными, он был усажен на свое законное место — королевский трон на возвышении.

— Колдунья, изготовившая при помощи магии, два гобелена дабы навлечь на нашего Короля беду и всяческие несчастья, дабы омрачить его помыслы днем и ночью своими волшебными гобеленами, отнять у него сон и покой, изобразила Его величество на путаной дороге, ведущей в бездну, заставила Его величество проехать многие тысячи миль в поисках ее — Колдуньи, приговаривается к казни на костре, — читал монотонным голосом Судья длинный свиток, уже составленного Секретарем приговора, — и если, согласно древнему поверью, не произойдет Чуда, а оно не происходило уже несколько сотен лет, Колдунья сгорит!

Чудо…

В чудо верили и те, кто казнил, и те, кого казнили. Это последнее прибежище человека, оказавшегося лицом к лицу перед смертью. Как выглядело Чудо, никто не знал, даже Судья, ведь оно не случалось, по меньшей мере, несколько сотен лет, в этом Судья не лукавил. Но ждали его каждый раз, оказавшись на Страшной площади.

Узница не видела, лишь чувствовала запах дыма, и вдруг… она почувствовала на своих плечах и голове что-то холодное и невесомое.

Снег.

«Снег!» — ахнула толпа.

Снег, похожий на огромные куски белой ваты, стал беспрестанно валиться с неба. Небеса просветлели, и сквозь облака показалась одна большая блестящая звезда. Звезда Рождества.

Снег потушил огонь. А спустя минуту снегом была покрыта уже вся площадь.

Женщина подняла лицо к небу, и на ее бледные щеки легли легкие хлопья.

«Чудо», — произнес кто-то в толпе. «Чудо… чудо…», — подхватили другие.

«Чудо», — сказал даже Судья, сам того не понимая.

Король кинжалом разрезал путы, освободив узницу. Накрыл ее плечи своим полинявшим некогда алым плащом. Он чувствовал себя так, будто не ее, а его вернули к жизни. Он сорвал оба гобелена, свернул их, сунул под мышку и, радуясь чему-то необъяснимому, направился в замок».

Огонь в камине почти погас. Крестная улыбнулась, давая понять, что сказка окончилась. Какое-то время девочки продолжали сидеть смирно, глядя куда-то перед собой, потом вернулись из сказки обратно и отправились в свои постельки. Уже лежа под одеялом, старшая решила, что пришло время, когда можно задавать вопросы, и спросила:

— Крестная, а что было потом?

Обе девочки знали, что все сказки Крестной имели замечательный конец, в том смысле, что у них не было конца так, что каждый мог выдумать его по своему вкусу.

— Что было потом? Жизнь пошла своим чередом, я думаю.

— А что ткачиха ждала на Рождество, — спросила младшая, — я так и не поняла.

— Глупая! — воскликнула сестра. — Она хотела, чтобы Король отблагодарил ее за такой чудесный подарок.

— Значит, он заплатил ей тысячу золотых монет?

— Тысячу — это мало, он построил ей ткацкую мастерскую, накупил редких нитей, чтобы она могла и дальше ткать волшебные гобелены.

Крестная улыбалась, не прерывая и не вмешиваясь в предположения девочек, будто знала правду, но не раскрывала ее.

— Крестная, а куда делся Судья?

— Судью осудил другой Судья, который давно метил на этот пост, и, наверное, посадил его в темницу.

— А Король поженился с ткачихой?

— Нет, конечно, нет, — рассмеялась Крестная, укрывая девочек теплым одеялом, — короли не могут жениться на ткачихах, для этого есть королевы, ну на крайний случай принцессы или баронессы. А теперь — спать! — И выключила свет.

Родители девочек еще не вернулись из театра, возможно, они решили зайти после спектакля в кафе. На улице стояла тихая ночь. Крестная подошла к окну и отодвинула в сторону занавеску. На небе уже светила Рождественская звезда, а с неба падал белыми хлопьями снег. Это чудо повторялось из года в год, будто каждый раз давая возможность исправить то, что не получилось, отдать свои долги, встретиться с каким-то важным для тебя человеком, сделать что-то очень хорошее.

В темной детской раздался тихий шепот: «Как думаешь, а ткачиха так и осталась слепа или она выздоровеет?», в ответ шепот старшей сестры: «Я думаю, что это будет рождественским желанием Короля». Старшая девочка крепко обняла своего плюшевого мишку. Она была уже большая и хорошо знала, что, когда желаешь кому-то добра, тем более под Рождество, желание непременно исполнится.

Крестная закуталась пледом и поджала под себя ноги, забравшись в большое кресло. В мягком свете торшера она видела перед собой большую дворцовую площадь с остатками хвороста и всякого хлама, разбросанного толпой, несчастного Судью — богатого и хитрого, но одинокого и никому не нужного в его богатой ледяной комнате, еще не подозревающего о своей печальной участи, а другой она просто не могла быть. А через несколько толстых каменных стен, в большой и уютной гостиной, где на стене висели два невиданных гобелена, тишину рождественского вечера прерывали два голоса.

— Я был слеп… всю свою жизнь. Почему?! Почему я не отправился на твои поиски раньше?

— Потому что Королю не пристало гоняться по стране в поисках какой-то ткачихи.

— Не говори так! Ты — искусный мастер!

— И ты построил бы для меня мастерскую и посадил за ткачество редких гобеленов, — звонкий смех рассыпался по комнате.

Потом снова молчание, только треск поленьев и урчание большого кота.

— Скажи, ведь еще не поздно? Поблагодарить тебя за подарок.

— Если это не будет мастерская.

— Если ты этого не захочешь.

— Скажи просто «спасибо», мне большего не нужно.

— Спасибо, спасибо, спасибо… за твою магию.

— Мою? Этой магией обладает всякий, способный… любить, — вот, наконец, и было произнесено слово, которое так тщательно маскируется всякими другими.

За витражными окнами полыхали огни фейерверка, снег без устали падал вниз, превращая все вокруг в белую сказку.

— Расскажи мне о втором гобелене, — раздался голос Короля.

— Тебя еще мучают неразрешимые вопросы? — с улыбкой отвечал ему другой голос. — Хорошо, вот это я, а это — ты. Дорога нашей жизни. Разные страны и города. Вот здесь страна слонов, видишь? — было странно слышать это от слепой, казалось, она сама все это прекрасно видела.

— Конечно, вижу, — шептал в ответ Король. — А это… эта белая полоса, в которой пропадает дорога? — он задал самый волнующий свой вопрос.

И снова тишина. На этот раз более продолжительная.

— Не переживай, это белое поле ничего не значит… просто здесь я ослепла.

Тягостный вздох Короля и треск поленьев. Король плакал. Такое случалось с ним лишь в детстве или в тяжелом сне.

— Потом я уехала в дальнюю деревушку и стала вязать цветные коврики. Прошу, не вини себя ни в чем. Короли вовсе не обязаны благодарить за подарки своих подданных, даже если они такие… необычные, — в ее голосе не было ни капли грусти. — Эта слепота просто случайность, а может, урок мне, чтобы не делала больше волшебных гобеленов, тем более, не посылала их в подарок королям.

— Если бы ты не послала мне гобелен, я сгорел бы или был убит дикарем в медвежьей шкуре.

— Вот видишь, кто-то соткал наши жизни в гобелен задолго до этих двух.

Сквозь цветные стекла заглядывала Рождественская звезда. Глядя на нее, Король прошептал: «Прости меня и пусть она снова сможет видеть!». И это его желание непременно исполнится, об этом знают даже дети.

2016

КУРИЦА И БОГ

Обычная белая курица, с бледно-розовым хохолком, сидела на железной школьной ограде, метрах в двух от земли, и, казалось, этой высоты ей было мало, потому что самим кончиком острого клюва птица тянулась еще выше: к свисающим сверху темно-зеленым еловым лапам, словно пытаясь взобраться по ним на самую макушку старинной мохнатой ели.

Всем известно, что курицы не летают, но никто не знает почему. Ведь им не обрезают крылья, как лебедям, населяющим зоологические пруды, но все же подняться над землей курицы не способны, несмотря на вполне развитые крылья. Почему? Возможно, потому что курица лишена внутреннего порыва, стремления подняться, оторваться, преодолеть… Курица — домашняя птица. «Курица», — говорят о женщине, довольствующейся домом с его заботами по хозяйству, не блещущей умом и не забивающей свою голову ничем, кроме кулинарных рецептов.

«Моя Gallina» ласково и шутливо называл Галину Вишневскую Мстислав Ростропович, будучи в Италии, где эти два слова являются омонимами: Галина и gallina (курица).

Белая курица, неведомым образом оказавшаяся на высоком заборе, по всей видимости, оказалась белой вороной. Она отвергла все правила поведения, приписанные приличной курице, и устремилась ввысь. Настолько, насколько это позволяла ей ее природа. Внутри маленькой головки затеплился огонек сознания, рождавший желание взлететь, увидеть нечто большее, чем раскопанная торфяная куча возле хозяйского дома. Курица стремилась ввысь, к Богу.

Миллионы и миллионы лет тому назад, когда уже было сказано Слово, и Дух летал в неизмеримой космической пыли, облекая слова в живое и теплое, на свет появились курицы, умевшие летать. Они вили себе гнезда на высоких мохнатых елях, откладывали яйца, из которых вылуплялись птенцы, которые в свою очередь вылетали из гнезда и продолжали Богом задуманный круговорот жизни. Пока… пока человек не приручил Курицу, пока не посадил ее на насест в теплом сарае и не дал ей сытного зерна и ключевой воды…

Все это было и у нашей белой курицы, но этого ей оказалось мало. «Вверх, вверх, туда, где светит солнце», — наверное, так думала она, сидя на ограде и вытягивая острый клюв. А Бог смотрел на нее сверху и по-доброму усмехался над слабыми попытками преодолеть земное притяжение.

Глядя на забавные попытки курицы взобраться на ель, Бог улыбнулся и решил…

Нет, мы не станем самонадеянно и слепо утверждать, что знаем его мысли, поэтому ограничимся простой констатацией тех удивительных событий, что разворачивались вокруг белой Курицы в продолжении всего лишь пары коротких, даже по человеческим меркам, часов.

Итак, взобравшись на металлическую ограду школьного двора, Курица наметила для себя цель повыше — макушку старинной темно-зеленой ели, посаженной здесь, бог знает кем и когда. Расправив слабые крылья, Курица подпрыгнула вверх, но неизбежная сила притяжения столкнула ее на землю. И вот уже она лежит на боку, не имея сил двинуть своей костлявой лапкой, безнадежно закатывая помутневшие глаза.

Курица упала за ограду, прямо под старое дерево, на черную мягкую землю, усыпанную колкой хвоей. Среди высокой травы и кустов ее трудно было заметить с дорожки, что проходила вдоль ограды, и отсюда птица казалась ватным комком, неестественно белевшим в полумраке еловой тени. Металлический забор, состоящий из вертикальных, плотно посаженных одна к другой, тонких струн, превратился для Курицы в кладбищенскую ограду. Школа была закрыта. И двое-трое ребят, проходящих по широкой школьной аллее к ее дверям, не заметили произошедшей катастрофы, как не замечали ее и те, кто шел по узкой тропке вдоль забора с другой стороны. Курица лежала на боку и не шевелилась.

Как часто нам кажется, что наступил конец: какого-то предприятия, задуманного нами, или мечты, разбившейся в один миг, или надежд и устремлений. Тогда мы падаем и лежим, стараясь не шевелиться, сжимаемся в тусклый ватный комок, пропитанный болью и обидой, с желанием, чтобы никто не увидел нашей беспомощности и слез, никто, кроме Бога, которого всегда можно обвинить в жестокости и несправедливости. Неизвестно, роптала ли Курица, замершая на прелой земле под елкой, но несомненно то, что череда событий, то и дело разворачивающаяся на земле, происходит не случайно, и что каждая курица здесь под присмотром всевидящего доброго отеческого ока.

Бог знает, сколько времени пролежала так Курица, и скольким людям она бросилась или не бросилась в глаза, наконец, на тропинке показалась девушка, страшно спешащая куда-то. Несмотря на то, что вся она была погружена в свои мысли настолько, что не заметила расплывшуюся от скопившейся дождевой воды лужу, Курицу она заметила и, вздрогнув, замерла поодаль. Она боялась птиц. Это был безотчетный панический страх, видимо, доставшийся ей по наследству от давнего предка, покалеченного птеродактилем.

Страх велел скорее уйти, отвернуться, убежать… но что-то, что сильнее страха, заставило сделать шаг к ограде. «Ты чего тут лежишь? — сказала девушка, произнесенными вслух словами опрокидывая собственную панику. — Цыпа-цыпа… что ты здесь делаешь, за забором, как ты туда попала?!».

Прутья ограды казалось расположены настолько близко друг к другу, что даже маленькой курице сквозь них было не протиснуться, а о том, чтобы перелететь ее не могло быть и речи! Но девушка видела ее там, по другую сторону. Беспомощную, лежащую на боку, с полузакрытыми глазами.

В следующую секунду ноги сами понесли ее по тропинке, туда, куда она изначально спешила, а в голове пульсировали мысли о спасении курицы. Мир не без добрых людей. И первая же знакомая калитка дарила надежду. «Нет, я не могу! — ответили там. — У меня уже был горький опыт с голубем, его не удалось спасти, он умер, несмотря на все мои попытки. И потом, по твоим описаниям птица уже все равно умрет».

Вторая знакомая дверь в трех минутах спешной ходьбы, и девушка почти вбежала в нее. «Курица?! Ты шутишь? В каком смысле „спасти“ курицу? Она сама найдет дорогу домой. И потом, интересно, где ее хозяин? Это тот… или тот… Во всяком случае, себе ее взять я не могу, зачем мне курица, когда у меня уже есть собака!».

Проезжающая знакомая машина показалась девушке счастливым случаем — в ней было, как минимум, трое, кто мог бы спасти курицу. «Курица умирает?! Надо приготовить из нее шашлык!» — хохот всех троих наполнил салон автомобиля и вырвался наружу из открытых окошек.

Тем временем между курицей и девушкой было уже не меньше двух километров.

«Мама, спаси курицу, она умирает в школьном дворе, лежа под старой елкой. Там повсюду перья, она пыталась выбраться, но ей не перелететь через забор и не протиснуться сквозь ограду! … нет, все отказались».

Через полчаса раздался телефонный звонок, и девушка услышала в трубке: «С курицей все в порядке. Она жива и здорова. Я принесла ей батон и крупы, а дети, заметив нас под елкой, подбежали и тоже стали кормить ее булками, но она, судя по всему, сыта и запросто может проходить сквозь прутья забора… Почему лежала? А Бог ее знает!» — сказала мама.

Правда, только Бог знал, зачем вздумала взлететь белая Курица, превращенная им в лакмусовую бумажку человеческого сострадания.

2017

ПЕНАЛ

«Все у нас с тобой получится».

Сквозь школьную ограду я увидела бабушку и внука, идущих по дорожке к выходу. Мальчишка лет восьми и еще не старая женщина, но по всему видно, что это его бабушка: уютная округлая фигура, упакованная в серое болоньевое пальто, на голове вязаная шапка с белой каемкой в виде кружева. На территории школы больше никого не видно, уже шестой час вечера, лишь кое-где в классах третьего этажа, где располагается школа искусств, горит свет, и слышатся звуки музыки.

Бабушка продолжала разговор с внуком, ведя его за руку из школы домой: «Что ты сегодня забыл?». Мальчишка не ответил, и вместо него голос бабушки сказал: «Пенал». Совсем не испугавшись, видимо, это не был вопрос-«упрек», мальчишка повторил: «Пенал. Мама мне его забыла положить», делая ударение на «о» — особенность местного диалекта. «А еще что?» — продолжал ласковый голос бабушки и тут же сам себе отвечал: «Карандаши».

Еще раз бросив взгляд сквозь металлические прутья ограды и ставшие темными в опустившемся внезапно вечере хвойные лапы, я обогнала пару и еще чувствуя их за своей спиной погрузилась в воспоминания. Какое забытое слово — «пенал». У меня ведь тоже был пенал. Я любила его. Любила держать в нем, кроме ручек и карандашей, особенный ластик — мягкий и белый, немного длинный для того, чтобы помещаться в стандартный отсек, предназначавшийся для резинки, и поэтому отрезанный до нужной длины лезвием. Которое, кстати, тут тоже имелось.

В пенал можно было положить секретики, записочки, да бог знает, что еще! Мой пенал был пластмассовым, кажется, бело-розовым, на крышке его были изображены Чебурашка и Крокодил Гена методом, похожим на барельеф, так, что можно было, положив сверху бумагу, зарисовав все карандашом, получить замечательный отпечаток этого рисунка.

Пенал мог заменить также линейку, его достаточно длинной гранью чертились поля в тетрадях. У меня была странная особенность: при письме я не доходила до полей, бросала строчку гораздо раньше красной черты. Однажды, увидев это, учительница сказала с насмешкой, показывая мои письмена всему классу: «Почему это ты так пишешь? Ты что — поэт?». Все смеялись. Быть поэтом для нее, видимо, было унижение и позор. А ведь это говорила учительница литературы и русского! Хотела бы я сейчас бросить ей в лицо свои стихи и дипломы, посмотреть на ее реакцию, сказать ей: «Да, я — поэт и тоже учитель литературы. А где ваши стихи, Марь Петровна?». Но, на самом деле, я так никогда бы не сделала, да и имени ее я уже не помню. Верно говорят: память стирает все плохое и оставляет лишь добрые воспоминания.

Воспоминания… зачем они нам? Тяжело тащить их груз.

Пеналы тогда были у всех, и это обман, что у советских детей все было одинаковое и скучное. Потом, мы были очень предприимчивы и изобретательны. Я помню, например, что мальчишки из нашего класса использовали свои пеналы, у кого они были металлические, для того, чтобы отрубать хвосты ящерицам. Да-да, они засовывали ящерицу в пенал, хвост ее оставляя снаружи, потом, резко захлопывали или сдвигали крышку пенала, срабатывающую наподобие гильотины. И, бац! — хвост отлетал, а ящерица, как ни в чем не бывало, сидела внутри и смотрела своими черными, похожими на влажные маслины, глазками. Ей не было больно, и мальчишки не выглядели в моих глазах живодерами, ведь всем известно, что ящерица отбрасывает конечности сама, а потом может их отрастить заново. Мы проводили и другие эксперименты, например, накачивали кактус из шприца водой, пока он не взрывался, словно бомба.

Мои мысли вновь обратились к бабушке и внуку. Я подумала, что сейчас они придут домой, где уже разогрет ужин. Мальчишку накормят, а потом посадят за уроки. Бабушка будет сидеть рядом и смотреть в его тетради, ласковым голосом поправляя и указывая на ошибки. Мальчик, по всей видимости, очень добрый, вон как спокойно отвечал бабушке. Я была не такая. Уроки всегда делала сама, но если что не понимала, мама садилась рядом и подводила меня к правильному решению. Но все через скандал и взаимное раздражение. Я всегда боялась ошибиться. Боялась поставить не ту цифру, написать не ту букву. Мама научила меня сначала делать все на черновике, а потом, после проверки, переписывать набело.

«Можно переписывать?».

Сейчас, когда половина жизни уже написана в черновик, я не знаю, у кого спросить разрешения. Все это время я ждала момента, когда можно будет писать набело, но он все не наступал. Возможно, и не наступит. Возможно, он и не должен наступить. Никогда уже меня не поведет за руку из школы мама. Никогда я не буду маленькой девочкой, у которой есть пенал и карандаши. Я даже не смогу пережить это опосредовано, так, как это переживают родители со своими маленькими детьми, потому что у меня нет детей. Одни воспоминания, занесенные в черновик.

А может, есть мир, куда мы обязательно попадем, где нам, наконец, разрешат жить «набело», не боясь сделать ошибку. Там мамам всегда тридцать лет, а дети все также забывают пеналы. И по небу плывут нежно-розовые легкие облака, вот, как сегодня. Мы будем ошарашены, растеряны навалившимся счастьем. Но чей-то добрый голос ласково скажет: «Все у нас с тобой получится».

2018

ОХОТА НА КОРОЛЯ

«Мне больно», — чуть слышно прошептала Альба побелевшими губами, Ивано поднял руки, сквозь жгчую боль, прорезавшую его пополам, и прижал ее к себе еще сильнее. Так, чтобы не видеть ярко-красного пятна, расползавшегося между ними. «Больно», — жаловался ее голос среди пульсирующего шума, заполняющего уши. Она смогла приподнять голову, и ее удивленный взгляд остановился на том красном и горячем, что залило его грудь и ее белое платье, на том, что связывало их навеки. По тому, как она тихо вздохнула и заставила себя смотреть в его глаза, казалось, она все поняла и смирилась. «Я люблю тебя, мой детеныш, мой ангел», — застыло на его губах. Они лежали уже неподвижно на ярко зеленой траве, под чириканье птиц и журчание фонтана, отразившись в глазах друг друга.

Их похоронили рядом, и священник на отпевании сказал, что за любую душу в мире происходит борьба, что иногда господь посылает на землю своих ангелов, чтобы спасти даже самого отъявленного бандита и убийцу.

Светило солнце, деревья качали макушками на ветру, звенел колокольчик трамвая, и на душе Альбы было хорошо. Она возвращалась с занятий, держа конспекты под мышкой, стараясь не наступать на линии, разделявшие тротуарные плитки. Она никуда не торопилась: троюродная старенькая тетка еще, наверняка, не закончила обеденную болтовню со своими соседками, и Альба не хотела им мешать.

Купив длинную хрустящую булочку, она прошла по главному проспекту города, состоявшему из десятка старинных дворцов, пересекла круглую площадь с фонтаном и вздохнула полной грудью, улыбаясь.

Тут кончался город, и начиналась река. Летом она была зеленой, цветущей, что не мешало спортсменам гонять по ней на каноэ. Альба оглянулась вокруг, прикрыв ладошкой от слепящих лучей солнца свои глаза. Красота! Лента реки убегала вдаль, макушки пиний, похожие на зонтики, торчали по ее берегам, а на маленьком причале никого не было. Девушка почти бегом спустилась туда и принялась крошить булку налетевшим уткам. Ее белое платье, казалось, светилось от полуденного света, и вся она была похожа на призрачного ангела.

Так думал Ивано, заворожено смотревший на Альбу из окна своей машины. Пару минут назад он мчался по своим делам, но просто не мог не остановиться, увидев такую картину. Конечно, он встречал эту девушку и раньше, городок ведь очень маленький. Но только теперь в нем отчетливо пробудилось что-то непонятное, незнакомое, что заставило остановиться и неотрывно смотреть, ощущая внутри щемящее чувство. Нервным движением он достал пачку сигарет, жадно затянулся, желая отделаться от мысли, что сейчас на его глаза набежали необъяснимые слезы. Резкий телефонный звонок вывел Ивано из забытья, и, выбросив в окошко окурок, он вдавил акселератор.

Альба, ничего не заметив, покормив птиц, отправилась домой, в маленькую квартирку, расположенную в одном из тех старинных палаццо, некогда служивших украшением средневековому городу. Альба была похожа на свое имя — рассвет. Она находилась в том возрасте, когда девочка уже расцветает в маленькую женщину, но еще не осознает своей красоты. Но больше, чем длинные медовые пряди и глаза цвета весеннего неба, ее красила улыбка. Чистая, детская, застенчивая улыбка, которая таилась в уголках глаз и на кончиках розовых губ. Эту улыбку не могло стереть ничего: ни ворчание тетки, ни прохудившийся ботинок, ни внезапно хлынувший дождь.

Ливень сорвался с неба, как всегда внезапно, он упал стеной на купол храма, на посеревшие стены домов, на тротуарные плитки, на разбегающуюся по дворам детвору и официантов, спешно уносящих внутрь баров скатерти и приборы.

— Ну что ты так долго? Где тебя носило? Занятия кончились два часа назад! — загремел скрипучий высокий голос тетки Марты.

— Тетя, я ходила посмотреть на реку, — ответила Альба, через голову стаскивая прилипающее, мокрое насквозь платье.

— Что за блажь тебе в голову втемяшилась? Река… куда она денется?!

Альба рассмеялась и, усевшись на широкий подоконник, стала смотреть на дождь. Из окна ее комнаты был виден проспект, прямой линией врезающийся в круглую площадь. Прямо напротив стоял точно такой же старинный высокий дом, в окнах которого, однако, никогда никого не было видно. Альбе нравился этот крохотный городок, где жизнь казалась понятной и простой. Больница, детский сад, школа, лицей, управа, церковь — все здесь есть, и всем тут хватает места. Учебный год подходил к концу, и девушка все чаще стала задумываться над будущим. Возможно, если хорошо сдать экзамены, можно поступить на медицинский факультет, или на педагогический. И так и этак хорошо, размышляла Альба, пока дождь умывал город.

Ивано Консанти, чертыхнувшись и послав этот дождь куда подальше, вылез из машины и побежал в дом. Он жил не в городе, а в предместье, километрах в двадцати. Очень удобное расстояние для того, чтобы держать все под контролем, и чтобы никто не смог даже краем глаза вторгнуться в его приватную жизнь. Здесь несколько лет назад он построил виллу, намереваясь завести семью. У него даже была невеста — роскошная брюнетка с соблазнительной фигурой и манерами, но сейчас даже имени ее никто не вспомнит. Так всегда: красивые женщины, алкоголь, карты, вечеринки у бассейна, драки со стрельбой, фейерверки. Все это крутится вокруг Ивано, словно безумная карусель, остановить которую никому не в силах. Он страшно устал от этого, и потому зол.

— Чао, дорогой, — мурлычет ему черная пантера, одновременно предлагая стакан с виски и расстегивая его мокрую рубаху, — дай-ка я тебя вытру, — и начинает тереться своими рыжими, обесцвеченными, африканскими кудрями.

Ивано, проглотив виски, одной рукой отбросил стакан и ее. Женщина отлетела на край дивана, но не показала никакой обиды. «Оставь меня», — рявкнул мужчина, вытягивая свои длинные ноги и, закрывая глаза, он услышал, как стучат ее каблуки по мраморному полу. В его голове всплыла картинка сегодняшнего дня: блестящая зелень реки, блестящая девушка, склонившаяся над водой. И снова в его груди защемила боль, волной подкатывая прямо к горлу и сдавливая его изнутри. «Черт», — Ивано потянулся за квадратной бутылкой, переливающейся благородным золотом, поднес ее к свету и, не сделав ни глотка, со всей силы отшвырнул как можно дальше.

Спустя несколько дней они встретились на площади. Альба шла привычным маршрутом, Ивано, напротив, изменил свой ради девушки. Простым «чао» он окликнул ее, она одарила его в ответ своей улыбкой. Потом они вместе отправились на реку. А на следующий день он встретил ее у ворот школы. Наверное, это была странная пара для тех немногочисленных прохожих, что попадались им на пути. Кто-то думал, что отец ведет дочку с занятий, кто-то просто удивлялся тому, что могут делать вдвоем почти ребенок и уже седеющий сорокалетний мужчина в дорогом костюме. Их это не заботило. И на их лицах светилось счастье. Ивано раньше никогда не улыбался, он даже не помнил, смеялся ли он когда-нибудь будучи мальчиком.

— Где твои родители? — спросила Альба, чуть повернувшись к Ивано лицом.

Они сидели на руинах, теплых от солнца, красно-рыжих, будто покрашенных охрой.

— У меня их нет, — тихо ответил Ивано.

— Не может быть, у всех были родители, — Альба подставила палец божьей коровке, ползущей по камню.

— Отец бросил нас, когда мне было двенадцать лет, мать спилась и, в итоге, умерла. Мы с братом оказались на улице, без денег, без жилья и без семьи. Я не помню ничего хорошего о родителях. — Его лицо болезненно искривилось, но спустя миг, он снова стал похож на себя: уверенного, бесстрашного Ивано Консанти. Властелина мира.

— У меня тоже никого нет, — сказала Альба, протягивая ему на пальце божью коровку, — только троюродная тетка, у которой я живу, — давай, загадай желание!

Божья коровка, уцепившаяся за крохотный прозрачный ноготок девушки, уже расправила свои пятнистые крылья. Ивано вздрогнул, глаза девушки оказались так рядом, что можно было рассмотреть темные крапинки на их дне. Ее голос, долетевший откуда-то издалека, заставил очнуться: «Давай же! Скорей!». Он не понял, откуда пронеслась эта мысль: «Хочу счастья», и в ту же секунду Альба дунула, и волшебное насекомое унеслось ввысь.

Счастье не заставило себя ждать, оно свалилось внезапно как тот летний дождь, затопив все собой. Оказалось, что оно таилось рядом, в простых вещах, ничего не стоящих вещах: например, в мороженом, съеденном вместе, в красных руинах, в тени зонтиков-пиний у речки, в небесных глазах девушки, чья рука иногда невольно оказывалась так рядом, что не было сил не тронуть ее. Ивано рассматривал небо сквозь ее прозрачно-розовые ладошки, пока его спина отдыхала от груза прожитых лет. Альба улыбалась, глядя на его лицо, закрывала медовыми локонами его глаза от слепящего солнца.

— Ты красивая, — говорил он ей.

— Ты тоже красивый, — отвечала она.

— Нет, это не правда, — отводил глаза Ивано, привычным жестом нащупывая пачку сигарет, но удерживаясь от того, чтобы закурить, он не мог курить при Альбе.

А она смеялась, бросала крошки в воду и ждала, когда в заросшей траве покажутся рыбки.

Однажды он спросил ее: «У тебя есть мечта?». Ни минуты не задумываясь, девушка отвечала: «Да, я хочу к морю». «К морю?» — Ивано закрыл глаза. Он тоже мечтал о море. Когда-то очень давно. В прошлой жизни. «Я могу отвезти тебя на любое море, какое пожелаешь, — сказал он ей, — у меня есть самолет». Девушка смеялась, ей казалось, что самолет — это выдумка, и что он так говорит лишь бы поддержать ее глупую мечту.

Черная пантера бесшумно подошла сзади и обвила длинными ногами. Ивано повернулся и положил голову ей на грудь. Вода в бассейне казалась ледяной.

— Ты с ума сошел?

— Я — сумасшедший, ты не знала?

— Знала, я очень хорошо тебя знаю, даже слишком. Чего тебе не хватает? — ее пальцы взъерошили его черные, будто присыпанные пеплом, волосы. — Тебе скучно? Сегодня приезжает Федерико, я организовала встречу. Приедут все. Еду заказала, как обычно, в нашем ресторане. Могу позвать, — она прошептала ему на ухо чье-то имя, и губы ее при этом растянулись в довольной улыбке.

Ивано оттолкнулся от ее колен, схватив воздух, ушел к самому дну. Здесь было тихо и темно. И вода покалывала каждую пору на коже. Расправив руки, он отдался законам воды, и медленно всплыл, похожий на труп, лицом вниз. Пантера красиво, как профессиональная пловчиха вошла в воду и парой взмахов рук оказалась рядом. Перевернула Ивано, судорожно хватавшего воздух ртом. «Сумасшедший», — сказали ее длинные кошачьи глаза.

Вечерника гремела, казалось, на сто верст вокруг. Музыка техно заставляла всех судорожно кривляться, передвигаясь по огромной территории, освещенной разноцветными прожекторами и фарами въезжающих машин. На женщинах были вечерние платья в пол или купальники, больше похожие на тоненькие полоски. Мужчины были в костюмах. Так уж повелось в их среде. Пахло травкой и изысканным парфюмом. Все как всегда.

— Ты не хорошо себя чувствуешь? — Федерико сел рядом, касаясь своим плечом плеча брата.

— Все нормально, — Ивано налил в опустевший стакан еще виски, до самых краев.

— Это ты мне говоришь? Эй… — голос Федерико казался нежным и родным. Все-таки, родной брат. Свой бокал он уже опустошил. — Что за история с девчонкой из города?

Рука Ивано вздрогнула, будто сквозь нее пропустили электрический ток. Виски в его стакане напоминал цвет медовых волос Альбы. И как ненормально было говорить о ней здесь. Поэтому мужчина промолчал.

Альба пила свой утренний кофе с молоком, когда тетушка Марта уселась прямо напротив, ее взгляд не обещал ничего хорошего.

— С кем ты таскаешься по городу? Отвечай!

Альба, не смущаясь и не пряча глаз, сказала:

— Это мой знакомый. Его зовут Ивано.

— Я знаю, как его зовут! Дурочка! Его знает весь город, и лучше бы его не знать! Это — бандит, наркоман, убийца, головорез! — голос тетки становился все выше и звонче с каждым эпитетом, которым она награждала Ивано.

Альба поежилась, будто замерзла:

— Если он такой страшный преступник, почему он до сих пор свободно гуляет по городу и не сидит в тюрьме?

— Потому что он — мафиози! Главарь их банды. Крестный отец! — теперь голос тетки опустился до шепота, только ее глаза выпятились, будто хотели лопнуть.

— Тетя, вы говорите ерунду, — улыбнулась девушка, собрала конспекты и помахала рукой, скрываясь за дверью.

Дорогой она принялась размышлять над этим разговором, чувствуя, что в чем-то тетка права. Но только не в том, что следует прекратить их дружбу. Нельзя найти точное определение для их отношений. Дружба? «Наверное, ведь невозможно, чтобы такой серьезный господин влюбился в такую пигалицу. Он богатый, солидный, взрослый, наконец». Так думала Альба, перепрыгивая полоски тротуарной плитки. Ее белое платье подпрыгивало вслед за ней. А рукава-воланы делали ее похожей на белую птицу. «Но почему так хочется каждый раз увидеть его глаза? Такие красивые, глубокие, блестящие… Его морщинки заставляют сжиматься сердце, хочется разгладить их, проведя по ним кончиками пальцев. Его коротко стриженые волосы кажутся такими колючими, а на самом деле они мягкие и теплые от солнца. На него все смотрят, кажется, с почтением. Он со всеми приветливый и вежливый. Разве может он быть плохим?!».

Мысли Ивано были скрыты даже от него самого. Он потерялся. Впервые в жизни. Ему казалось, что он стоит на перекрестке и не знает, куда свернуть. Рафинированный босс, мафиози, страдал от ощущения ребенка внутри себя. Который то ли спал, то ли был убит, а теперь подал признаки жизни. Черная пантера была права, когда убеждала прекратить это безумие, если не ради себя, то ради девчонки. Но ему становилось хорошо только тогда, когда она была рядом. Не так, как пантера с ее извилистыми ногами и копной жестких волос, с ее прилипчивыми объятиями и кошачьими повадками во всем. Даже в том, как она подкрадывалась сзади.

— Ты не имеешь права ни к чему привязываться, — зашептала она, касаясь губами, — не то у тебя это отнимут… обязательно отнимут…

Пантера предупредила. И только. Помешать этому она не могла. По дороге из лицея домой, девушку затащили в тонированную машину и увезли прочь из города. Ивано не знал об этом. А когда узнал, было поздно. Ему позвонили с ее телефона и потребовали для начала быть в ожидании дальнейших требований. Пока он кричал в трубку, пересыпая угрозы матом, что им всем не жить, на том конце отключились.

Альба очнулась в каменном мешке, наполненном колкой соломой. На ее лицо падали лучи солнца, пробившиеся сюда сквозь ржавые прутья решетки на маленьком окне под потолком. На щеке горела содранная от удара кожа. Голова кружилась и тошнило. С трудом приподнявшись на локтях, Альба рассмотрела свою тюрьму — это был загон для скота в какой-то брошенной ферме. По крайней мере, звуков животных не было слышно. Солома колола руки и ноги, лежать на ней было больно. Девушка насчитала три раза, как заходило и вновь появлялось солнце в крохотном окне. Три раза ей бросали сухой хлеб и бутылку с водой. Своих тюремщиков она не видела ни разу. Но звук чьих-то шагов за дверью заставлял ее тело колотиться дрожью от макушки до пяток, так что у нее стучали зубы.

Оправившись от первого шока, когда сотрясение прошло, Альба встала на ноги и рассмотрела себя — белое платье было выпачкано и один рукав-крылышко оторван. На ногах не было обуви. Она порылась в соломе и нащупала в ней свою парусиновую туфлю, второй так и не удалось отыскать. На третий вечер, когда она устала кричать и биться в деревянную, сколоченную из грубых досок, дверь, снаружи послышались голоса. Пьяные мужчины стояли в коридоре, переговариваясь между собой. Потом, как будто кто-то из них заговорил по телефону: «Ну что? Приятно тебе будет узнать, что кто-то тебя опередил, — и страшный отвратительный хохот, — кто-то другой сорвал этот драгоценный персик!».

Дверь раскрылась, и внутрь ввалился человек, которого уже трудно было разглядеть в сгущающемся сумраке. Он протянул вперед руки и неуверенными шагами стал приближаться к девушке. Альба закричала, а потом неожиданно рука ее нащупала бутылку. Кто, когда научил ее этому? Старое бандитское кино? Ударив бутылкой по стене, что есть мочи, она выставила вперед руку с «розочкой» и одним взмахом руки попала по чему-то мягкому. Человеческое тело. Никогда ей не приходилось даже ударить кого-то, ей стало плохо. Но тому, кто подошел к ней, было еще хуже. Страшно взвыв, он кинулся прочь, заливая все вокруг кровью, хлынувшей из руки. Когда голоса за дверью затихли, Альба вернулась в дальний угол и, сжимая в руке осколок бутылки, стала всхлипывать, вздрагивая всем телом.

Чего они хотели, Альба знала. Она слышала их разговор, их угрозы и то, что они звонили с ее телефона Ивано. Ей казалось, что логика бандитов проста — они хотят поймать Ивано, используя ее как приманку. И, возможно, в чем-то она была права. Только спустя трое суток Ивано смог узнать, где держат девушку. Несколько машин, полных людей и оружия, поднимая пыль над проселочной дорогой, неслись на юг, туда, где за плантациями винограда и подсолнухов, стояла брошенная мулаттерия. Солнце жгло, раскалив до предела крыши автомобилей, делая невозможным попытку сделать глубокий вдох. Ивано чувствовал себя на дне бассейна. Черная сталь в его руке почему-то оставалась ледяной.

Куччиоло, рассвет… Где ты?! Что с тобой?!

Альба не слышала выстрелов, не слышала звука слетающей с петель двери. Она лишь видела, словно чужими глазами, как в вихре грязной соломы вспыхивают огоньки и пахнет порохом, как чиркают по каменным белым стенам металлические кусочки, что-то еще, чего ее сознание просто не могло воспринять.

«Детеныш», — ее подняли и прижали так крепко, что стало больно дышать. Всю обратную дорогу Ивано держал ее на руках, и Альба ничего не видела, кроме его небритой впалой щеки.

Она не могла стоять, сейчас Альба ясно почувствовала это, ноги ей отказали. Ивано усадил ее на край роскошной ванны и, придерживая рукой, другой стал откручивать кран. «Сейчас, детеныш, ты замерзла, тебе надо согреться, не бойся, все закончилось», — повторял он, как в лихорадке. Когда вода достигла края, он передал девушку в руки какой-то пожилой женщины, одетой в почти форменную одежду. Глазами она сделала знак, что, мол, все будет сделано и, когда Ивано, пятясь назад, вышел, раздела Альбу и усадила ее в ванну. Девушка, закутанная в белый махровый халат поверх мужской пижамы, под двумя одеялами продолжала дрожать. Ивано, коснувшись губами ее лба, выскочил за дверь и вернулся с таблеткой и стаканом воды. «Ничего, обычная простуда, там было сильно холодно?» — спрашивал он, дрожащими руками заставляя ее выпить воды.

В доме было так тихо, что слышен был звон цикад за окнами. «Ивано», — прошелестел в тишине ее голос. «Я здесь, детеныш». Она вытащила из-под одеяла руку, чтобы убедиться, что он рядом. «Не уходи!». Ивано лег рядом, еще плотнее заворачивая Альбу в несколько слоев одеял и прижимая к себе так, как когда нашел ее в углу на грязной соломе. Она успокоилась, Ивано ощутил это по ее дыханию, которое касалось его шеи, но не спала. «Это моя вина», — сказал он, сглатывая горький комок, застрявший в горле и мешавший дышать. «Они хотели тебя убить», — отозвалась Альба, откуда-то из его объятий и груды одеял. Он еще сильнее прижал ее к себе, с ужасом представляя, что пришлось пережить девушке. На ее руке были ссадины с запекшейся кровью, правая ладошка не сгибалась.

Альба рассказала, как все произошло, глядя прямо в испуганные глаза Ивано, как ее украли с улицы, толкнули в машину, ударили по лицу, поэтому она не помнит дороги, как очнулась на полу сарая, эти страшные голоса за дверью, угрозы. «Они ничего не сделали со мной, одного я поранила осколком бутылки, от этого и у меня порезы на руке», — объяснила она, и то, что держало его сердце в железных тисках, наконец, отпустило, Ивано смог вздохнуть: «Ты мой отважный детеныш».

Утром она пила теплое молоко, а потом одевалась в то, что ей принесли, упакованное в красивые магазинные пакеты. Когда в дверном проеме показалась маленькая фигурка в белых полупрозрачных воланах, Ивано не сразу понял, кто это перед ним. В новом платье Альба была неожиданно и по-новому прекрасна. Она стеснялась своей красоты, этого блеска, но, подойдя, прошептала, заглядывая в глаза: «Спасибо за одежду». Больше всего волновало ее платье, которое она пыталась отстирать накануне и которое оставила в той роскошной огромной ванной комнате. Она была так мала, что Ивано, прижав ее к себе, мог поцеловать ее макушку.

Пантера была права. Это полностью его вина. И ничего хорошего не будет. Ивано был готов застрелиться, такой нестерпимый стыд горел внутри его. Быть здесь вдвоем с Альбой было уже не так просто, как на красных руинах или на берегу реки.

Альба возвращалась домой на машине, ее вез шофер, рядом сидела пантера и улыбалась чему-то своему. Альба держала на коленях пакет, в котором лежало ее почти сухое платье. Тетка встретила ее в дверях, не сказала ни слова, что немало удивило девушку, ожидавшую чего угодно, только не такого мирного приема. Альба ходила на занятия, не замечая, что ее охраняют два человека, и что у ее дома постоянно дежурит кто-то, вооруженный до зубов. Ее охраняли так, как приказал Ивано, словно она была его частью. Охраняли от бандитов, но однажды в дверь постучали облаченные в форму карабинеры. Тетка только молча покачала головой. Альбу забрали в участок, на допрос. Она и не подозревала раньше, что такое существует на самом деле, не в кино.

— Ваш телефон был обнаружен на месте преступления, — сказал следователь и положил на стол разбитый мобильный телефон, — это же ваш телефон?

Альба, сцепив пальцы под столом, опустила глаза. Она не знала, стоит ли ей говорить, как есть, или это навредит Ивано. Этого она боялась больше всего, больше следователя, и больше тюрьмы. Но тут в комнату влетел дорого одетый человек с портфелем в руке: «Без адвоката вы не имеете права начинать допрос!».

Ивано, конечно, знал, что с Альбой и где она. Самого его забрали накануне, и ночь он провел в камере местной тюрьмы. Альба не поняла, как так быстро изменилась ее жизнь. В мгновение ока безмятежность сменилась бурей, будто ее белое платье, покрывшееся грязными пятнами. Им устроили очную ставку, во время которой Ивано не мог поднять глаз, и так и просидел напротив Альбы, сжавшись в один нервный комок, до белизны костяшек сжав пальцы на руках. Альбу отпустили. Ивано закрыли до суда.

Девушку предупредили, что на суде ей придется выступить в качестве, пока, свидетеля, а, возможно, потом и подозреваемой в соучастии. Адвокат лишь усмехался и делал рукой широкий жест, показывающий, что, мол, не в первой, выкрутимся.

Этот день Альбе показался каким-то туманным. Все было не по-настоящему. Вот ее дорога, с тротуарными плитками, по которым она еще вчера скакала с конспектами под мышкой, вон там река с утками, а вон там красные руины, где так тепло пахнет травой. Куда все делось? Серое здание управы, а рядом тюрьма, здание суда… она даже не знала, что все это есть в городке.

Ее вызвали к трибуне. Начали задавать вопросы, от которых краска заливала лицо. Она не могла поднять глаз, когда пыталась отвечать. «В каких отношениях вы состоите с Консанти?». Альба не знала, что ответить и на вопрос, почему ее телефон оказался лежащим среди трупов. Почему она оказалась в роли жертвы. Под нападками обвинителя, Альба ощущала себя уже не жертвой, а преступницей. В чем она виновата? В том ли, что встречалась с тем, кто сейчас сидит за железной решетчатой оградой? Ивано смотрел на нее каким-то остановившимся взглядом.

Когда всех выпустили из зала, Альба не знала, куда идти. Ноги сами понесли ее по направлению к церкви. Небольшой, уютный храм стоял недалеко от площади, спрятавшись за каменной оградой и утопая в зелени и цветах. Падре, сделав вид, что нисколько не удивлен, выслушал девушку, предложил приходить тогда, когда она захочет. И Альба стала пропадать здесь. Все свободное от занятий время, она полола клумбы и натирала мраморный пол. Ей казалось, что эта работа поможет хоть чуть-чуть очиститься от того, куда она невольно попала.

Ивано лежал на деревянной негнущейся кровати, смотря наверх, будто сквозь грязный потолок, и видел зеленый берег, убегающую ленту реки и белый цветок, вырванный из земли, на которой рос, смятый и брошенный на пыльную дорогу, под грязные ботинки прохожих, лупоглазо переглядывающихся между собой и скалящихся в усмешках. Когда адвокат говорил о нехватке улик, о том, что убитые оказались наркоторговцами, что дело приняло благополучный оборот, Ивано не радовался и не ждал освобождения. Однако оно наступило. На оправдательный приговор толпа, наполнившая зал суда, недовольно зароптала, перекрывая последние слова судьи. Все знали, кто он — Ивано Консанти. Мафиози и убийца, ничем не лучше тех, убитых в мулаттерии. Но он вышел. Оказался в объятиях Федерико и пантеры, а еще с десятка два своих «солдат», дружков, подельников, королевской свиты.

Альба стояла на коленях и щеткой, похожей на конскую, натирала до блеска пол. Деревянные скамьи были немного отодвинуты назад, дверь храма была открыта. Падре оставил ее одну, сам отправился крестить младенца к кому-то на дом. Произнося про себя слова молитвы, девушка делала свою монотонную работу, а мысли ее были далеко отсюда. Вдруг что-то заставило ее обернуться. На последней скамье сидел Ивано и молча смотрел на нее. Альба медленно разогнулась, оставила щетку, вытерла руки о передник, надетый поверх старенького платья, потом подошла и села на соседнюю скамью. Ивано не знал, что сказать, и Альба не знала. Они молчали какое-то время, пока он не решился:

— Я знаю, что мне нет никакого прощения, но я не смогу жить дальше, если ты меня не простишь.

— Мне нечего прощать тебе, — сказала Альба искренно, — нечего. Они хотели тебя убить, а ты… ты спас меня от бандитов.

Ласточка пролетела под сводом, чиркнула крыльями и вновь вырвалась на свободу. По щекам Ивано текли слезы. Он не делал этого с той поры, когда стал сиротой. И сейчас не мог остановиться. Рыдания подступали снова и снова, душили до боли в горле, до невозможности пошевелиться. Только когда прохладные руки сжали его голову, вернулась способность дышать. Альба вытирала ладонями его слезы, прижимала к себе его голову и утешала, утешала…

У него с ней не было будущего, Ивано понимал это как ясный день, и жить без того, чтобы чувствовать счастье ее присутствия, было невыносимо. «Еще минута рядом с ней, и… конец», — думал он, целуя ее прохладные руки.

Альба остановила его уже стоявшего над обрывом, с пистолетом в руке, надеявшегося на то, что в воде его нашли бы не сразу. Она бросилась к нему, схватилась за рубашку, отталкивала от края, висела на руке, сжимавшей дьявольскую игрушку. А потом они смеялись, лежа в траве у красных руин, будто прогоняя страх как можно дальше от себя.

— Я не могу без тебя жить.

— Почему?

— Не знаю. Ты мое солнце. Ты мой воздух. Ты мое счастье. И я знаю, что все это невозможно.

— Почему?

Он не мог рассказать ей о своих грехах, о том, кем был на самом деле, он только видел ее в образе несчастного погубленного цветка, сломанного неосторожной рукой.

— Я отправлю тебя учиться в университет, ты уедешь отсюда и забудешь все, что случилось.

— А ты? — Альба прижалась горячим лбом к его плечу.

Ивано осторожно прикоснулся к ее медовым волосам:

— Я? — Казалось, ему было совершенно неважно, что будет с ним.

— Ты обещал мне море.

— Завтра. На какое море ты хочешь?

Альба не поняла, шутит он или нет. Лицо у него было очень серьезно.

— Так куда?

— Я не знаю, — покачала головой девушка, с изумлением наблюдая, как он достает телефон и дает распоряжение подготовить борт и запросить разрешение на полет.

— Завтра полетим на Красное море, — сказал Ивано, поднимаясь и распрямляя плечи, — я хочу осуществить все твои мечты, мой детеныш. Мы улетим далеко-далеко, на край света.

Он улыбался. Альба впервые увидела, как его лицо светится от улыбки. Детской, чистой, счастливой.

— Неважно куда, только быть рядом с тобой, — сказала она, смыкая кольцо рук за его спиной, в ответ на его объятие.

Они стояли, прижавшись друг к другу, на зеленом ковре летней травы, освещенные со всех сторон лучами полуденного солнца. С дороги они казались единым целым, и на двоих им хватило одной пули. Будто от сильного удара в спину, Альбу толкнуло вперед, и они упали на землю. Оглушенные горячей пульсацией и жаром солнца вперемежку с чем-то еще. Девушка казалась невесомой, ускользающей из рук, которые Ивано сжимал изо всех сил. Между ними расползалось горячее липкое пятно, смешивая их кровь в одно. Пуля прошла насквозь тоненькой Альбы и остановилась внутри Ивано. «Я люблю тебя, мой детеныш… мой рассвет… мой ангел…».

Спустя несколько мгновений с дороги донесся визжащий звук сорвавшейся с места машины.

2018

БЕСПОЛЕЗНЫЕ МЕЧТЫ

Я хотел бы, чтобы ты пришла ко мне зимним вечером и за оконными стеклами, прижавшись друг к другу, мы смотрели бы на одиночество темных и заледеневших улиц, вспоминая сказочные зимы,  которые мы прожили вместе, не зная об этом. Мы шли бы по одним и тем же судьбоносным тропинкам, ты и я, робкими шагами, вместе, мы прошли бы лесами, полными волков, где джинны наблюдали бы за нами из мха, свисающего со стен башен, вокруг которых кружились вороны. Вместе, не зная об этом, мы смотрели бы на волшебную жизнь, которая ожидала нас. Где впервые в нас проснулись бы сумасшествия и нежные желания. «Ты помнишь?» - говорили бы мы друг другу в сладких объятиях, в теплой комнате, и ты доверчиво улыбнулась бы мне, пока снаружи громыхала бы под порывами ветра крыша.

Но ты не знаешь старинных сказок о безымянных королях, орках и заколдованных садах. Никогда бы ты не прошла, похищенная, под магическими деревьями, говорящими человеческими голосами, не постучала бы в пустой замок, не следовала бы ночью за светом, далеко-далеко, не уснула бы под Восточной звездой, убаюканная в священной пироге. За оконными стеклами, зимним вечером, вероятно, мы остались бы немыми, я — потерявшийся в мертвых легендах, ты — в своих хлопотах, неизвестных мне. Я спросил бы тебя: «Ты помнишь?», но ты не вспомнила бы.

Я бы хотел прогуляться с тобой весенним днем под серым небом и с прошлогодней листвой, которую гонит по улицам ветер, в дальних кварталах, и чтобы было воскресенье. В тех районах, где часто возникают серьезные и печальные мысли, и в назначенный час бродит поэзия, соединяя сердца влюбленных. Еще рождаются необъяснимые надежды, обласканные горизонтом, теряющимся за крышами домов, проносящимися поездами, северными тучами. Мы взялись бы за руки и пошли бы легкими шагами, говоря бессмысленности, глупые и милые. Пока не загорелись бы фонари, и из убогих домишек не вышли бы наружу городские истории, приключения, любовные романы. И мы молчали бы, взявшись за руки, потому что души говорили бы без слов. Но ты, ты никогда не сказала бы бессмысленных слов, глупых и милых. Не любила бы воскресенья, о которых я говорю, твоя душа не говорила бы со мной в тишине, ты не узнала бы ни часа прихода в город волшебства, ни надежд, сходящих с севера. Ты предпочитаешь свет, толпу, мужчин, которые смотрят на тебя, пути, на которых можно встретить фортуну. Ты отличаешься от меня, и даже если бы мы провели этот день, ты жаловалась бы на усталость, только это и ничего другого.

Еще я хотел бы поехать с тобой летом в уединенную долину, по дороге смеясь над простыми вещами, чтобы разведать секреты леса, пустынных улиц, заброшенных домов. Остановиться на деревянном мосту и смотреть на бегущую воду, слушать историю, без начала и конца, что звенит в телеграфных проводах. И срывать цветы на лугах, растянувшись на траве, в солнечной тишине, созерцать пропасть неба и белые облачка, которые проносятся над макушками гор. Ты сказала бы: «Как красиво!». Ничего другого, потому что мы были бы счастливы и чувствовали, как уменьшился вес прожитых лет, как наши души стали свежими, будто мы родились заново.

Но ты, ты посмотрела бы вокруг, ничего не понимая, боюсь, обеспокоенная, ты остановилась бы, чтобы проверить чулки, попросила бы у меня сигарету и нетерпеливо ждала бы возвращения. И не говорила бы «Как красиво!», а другие вещи, не имеющие значения для меня. Потому что, увы, ты такая. И мы ни на миг не были бы счастливы.

Я бы так хотел пройтись с тобой под руку по главным улицам города в закатном ноябрьском свете, когда небо как чистый кристалл. Когда призраки жизни пробегают над куполами и задевают черные фигуры людей в глубине улиц, заполненных и суматошных. Когда память счастливых лет и предвестники нового витают над землей, оставляя за собой что-то похожее на музыку. По-детски гордые, мы рассматривали бы лица прохожих, тысяч и тысяч, реками проплывающих рядом. Мы светились бы радостным светом, сами не зная того, и все смотрели бы на нас, но не из зависти и неприязни, улыбаясь тихонько, с теплым чувством, на этой вечерней дороге, что избавляет человека от его слабостей. Но ты — я это хорошо знаю — вместо того, чтобы смотреть на кристальное небо и самолеты, пронзающие солнце, ты захотела бы рассмотреть витрины, золото, роскошь, шелка, эти мелочные вещи. И ты не заметила бы ни призраков, ни предвестников будущего, не почувствовала бы, как я, прилив гордости. Ты не услышала бы музыку, не поняла бы, почему люди смотрят на нас добрыми глазами. Ты думала бы о своем завтрашнем дне, и бесполезно в последних лучах простирали бы над тобой свои мечи золотые статуи. И я был бы один.

Бесполезно. Возможно, все это ерунда, и ты лучше меня, не ожидающая столько от жизни. Возможно, ты права и было бы глупо пытаться. Но, по крайней мере, я бы хотел увидеть тебя. Будь, что будет, мы были бы вместе в каком-то смысле и обрели бы радость. Не важно, день это был бы или ночь, лето или осень, в незнакомой стране, в скромном доме, в убогой местности. Мне хватило бы, чтобы ты была рядом. Я не стану — обещаю тебе — слушать здесь мистические скрипы крыши, музыку, ветер, рассматривать облака. Я откажусь от ненужных вещей, которые так люблю. Я буду терпелив, если ты не поймешь того, что я расскажу тебе, если ты скажешь что-то странное для меня, если пожалуешься на старые платья и отсутствие денег. Не будет так называемой поэзии, общих надежд, печали — подруги любви. Но ты будешь рядом со мной. И мы сможем, ты увидишь, быть достаточно счастливы, мужчина и женщина, так просто, как бывает в любом уголке мира.

Но ты, ты слишком далеко, сотни и сотни непреодолимых километров. Ты внутри неизвестной мне жизни, и другие люди рядом с тобой, которым ты, вероятно, улыбаешься, как мне когда-то. И тебе хватило совсем чуть-чуть, чтобы забыть обо мне. Вероятно, ты не сможешь даже вспомнить мое имя. Я уже вышел из твоей жизни, сбитый с толку между бесчисленных теней. И все же, я думаю о тебе, и мне нравится говорить тебе все это.

2018

СТЕЛЛА

Тропинка вилась между ритмично расставленных пиний, высаженных здесь во множестве во время осушения берега, и теперь сотни и сотни гектаров плодородной земли покрыты зеленой травой и деревьями. Щедрость природы в этом месте, кажется, не имеет границ. Парк отдыха горожан и место дислокации популярного некогда ипподрома — главное назначение этой обширной территории.

Августовское солнце нещадно выжигает все, что доступно ему в городе, а здесь, под развесистыми шапками сосен, прохладно, и таинственный полумрак не нарушает ни единый звук: ни человека, ни машины. На сотне квадратных километров зелени легко затеряться редким посетителям парка. У воды на каменных скамейках читают газеты старики, а тенистые участки под пиниями выбирают родители с детьми. Их коляски, напоминающие цветные мини–автомобили, припаркованы поблизости от шершавых невысоких стволов, пока владельцы, расстелив пледы, полулежат в расслабленных позах, измученные жарой.

В воздухе дрожат горячие ароматы смолы и близкой речной воды.

Еще один поворот, и я слышу приветственное ржание. Это единственный звук, который пронзает тишину полудня и разносится на многие десятки метров вокруг. Высокая деревянная изгородь, составленная из горизонтальных отполированных жердей, отделяет вытоптанное до песка поле ипподрома.

Стелла, стоя в центре группы лошадей, подняла красивую голову, почувствовав мое приближение. Дальше следует то, что уже стало нашим обрядом: приблизившись к изгороди, я медленно запускаю руку в большую кожаную сумку, потом вынимаю оттуда лист каррубы — невероятное лакомство для животного — и вижу, как Стелла, вытянув в направлении меня свою морду, отделяется от товарищей и быстрым шагом направляется ко мне.

Пока лошадь расправляется с этим изысканным снэком, покачивая с благодарностью головой, замечаю мужчину, который внимательно наблюдает за нами, стоя метрах в пятидесяти у ограды. Бросив в его сторону еще один взгляд, удивляюсь той непосредственности, с которой он разглядывает происходящее. Так смотрят дети, теряя счет времени и не слыша настойчивых окриков родителей. Не знаю почему, наша со Стеллой встреча вызвала у него такой интерес, но сейчас было не до пустых размышлений о посетителях парка: меня ждала работа.

Великолепные царские конюшни, если не сказать в печальном состоянии, то не в идеальном, это точно. Потолок пропускает сквозь трещины лучи солнца, а сквозь стены пробивается плющ, с годами отвоевывая себе все большее пространство. В стойле у Стеллы светло и радостно. Распахнув настежь деревянные ворота, я достала скребки, емкости с водой, потом вытащила наружу всю экипировку, чтобы просушить и проветрить на воздухе. Перед тем, как сесть на лошадь, любой наездник сначала чистит ее, затем седлает, после тренировки чистит стойло и приносит корм с водой. Это невероятно сближает хозяина с животным.

Здесь есть профессиональные спортсмены, правда, пара человек, в основном те, кто покончил с профессиональным спортом, но так и не смог реализовать себя в чем–то другом. Такие занимаются в детских группах, готовят, возможно, свою смену и будущих чемпионов. Другие тренируют лошадей, вернее сказать, дрессируют. Для этого на ипподроме воссоздана полная полоса препятствий, один в один повторяющая ту, что приходится преодолевать на международных чемпионатах по конкуру. Я занимаюсь как раз этим, и Стелла — моя гордость: молодая, ей нет еще и четырех лет, высокая, тонкая, красивая и способная. Ей ни разу не приходилось участвовать в больших чемпионатах, и сказать откровенно, вряд ли это случится. Политика, терроризм, безработица и миграция народов мало способствуют серьезному отношению к спорту. И наш ипподром уже никогда не засверкает лучами своей былой славы.

Но всем, кто обожает природу и живое общение с животными, думать об этом и не хочется, да и не приходится — все работают в своем привычном ритме. Каждый имеет свое расписание, которое неукоснительно соблюдается, и каждый выполняет свою работу, получая за нее если не ахти какие гонорары, то уж точно сполна ответной любви от своих воспитанников.

Мой день, благодаря Стелле, начинается и заканчивается всегда одинаково: чашка черного кофе с хлебом, полчаса на метро, извилистая тропинка меж пиний, обряд с листком каррубы и наше долгое общение с лошадью в пределах спортивной площадки. Каждый день мы ставим себе маленькую цель и пытаемся вместе преодолеть ее. Сегодня это могла быть канавка с полметра шириной, а завтра барьер из пяти жердей, но всякий раз это преодоление кажется нам более значительным, чем все мировые войны вместе взятые, и что от того, сможем ли мы взять высоту или нет, зависит что-то крайне важное.

Вагон метро резко качался и скрипел железом, я держалась за поручень двумя руками, пытаясь удержаться на ногах на слишком резких остановках. Несмотря на август — месяц отпусков, здесь было многолюдно. По–видимому, тысячи эмигрантов обслуживали город, в то время как итальянцы релаксировали в своих шезлонгах где–нибудь в Римини. Вытирая капли пота со лба и завязывая на затылке узел из ставших мокрыми и тяжелыми волос, быстро направляюсь к парку, спрятаться в спасительной сосновой прохладе. Пинии, раскрытыми зонтиками, накрывают тропинку, с обеих сторон которой звенит тишина. Этот пейзаж производит впечатление нереального тем, что здесь полностью отсутствуют любые признаки человеческого существования. Но не сегодня…

Впереди меня по тропинке идет человек, его фигура кажется знакомой. Размышляя, откуда это чувство, я быстрым шагом обгоняю его и ловлю в воздухе чуть слышную волну теплого аромата его одеколона, вспоминаю. Стелла издалека приветствует мое приближение, мы повторяем традиционный обряд с листком каррубы. Краем глаза замечаю, что мужчина, стоя на прежнем месте, смотрит на нас. Наш со Стеллой, такой интимный момент встречи, стал доступен кому–то еще, и это мне не нравится. Лошадь тычет меня мокрыми губами в плечо, требуя еще одно лакомство, я шарю рукой по дну необъятной сумки, и вдруг Стелла шарахается в сторону, занося ноги в бок, мчится в противоположный угол поляны, чтобы скрыться там за спинами своих товарищей.

— Здравствуйте, — смущенный голос не может оправдать той неприятности, что случилась мгновение назад, — она испугалась…

— Она испугалась вас, — если бы мои слова могли источать змеиный яд, то его набралось бы не меньше стакана.

— Извините… я видел вас здесь вчера, и эта ваша таинственная связь с лошадью… Это выглядело так странно, что я думал об этом весь остаток дня и решил выяснить сегодня. Все дело в листьях, лежащих у вас в сумке, так?

Большей глупости я не могла вообразить. Но стоило ли объяснять историю наших со Стеллой взаимоотношений постороннему мужчине? Думаю, мой ледяной взгляд и полные гнева глаза заставили его смутиться еще больше. И он, скрыв черными ресницами глаза, опустил голову и пробормотал очередное «простите». Что–то в его позе заставило меня вновь обратить на него внимание, кобра внутри меня опустила свой раздутый капюшон:

— Не извиняйтесь, животные очень чувствительны к запахам. Стелла услышала ваш одеколон. Откуда вы могли знать наше главное правило — никакого парфюма.

— «Наше»? — его глаза наполнились детским любопытством, именно, детским — он не стеснялся быть незнающим. Это меня очень подкупило.

В двух словах мне пришлось объяснить, кто я и что здесь делаю. И с каждой новой подробностью он становился все более искренне удивленным.

— Меня зовут Анджело, — он протянул мне ладонь.

— Я — Нанона, можно Нана, а она, — показала я на свою воспитанницу, спрятавшуюся за лошадьми, но все же посматривающую в мою сторону, — Стелла.

— Красивое имя, это вы назвали ее так?

— Нет, она досталась мне уже трехмесячным жеребенком.

Мой собеседник располагал все больше и больше, много ли нужно, чтобы завоевать уважение хозяина? — стоит задать лишь несколько вопросов, относительно его подопечного.

— Но мне пора, — я еще раз пожала протянутую мне ладонь, — приятно было познакомиться.

Отойдя на достаточное расстояние от моего нового знакомого, я свистнула, подзывая Стеллу. Пугаясь собственной тени, она подошла, позволив поласкать себя, и через пару минут мы с ней занялись ежедневными процедурами чистки, снаряжения и тренировки.

«Молодец», — барьер из невысокого, но коварно широкого колючего кустарника, мы преодолели с третьего захода. И теперь я гладила длинную морду Стеллы, заглядывая в ее оливковый глаз, видя в нем почему–то отражение себя и того, кто так неожиданно встретился нам утром. Я думала об этом человеке потому, что у меня не было никаких знакомств на протяжении очень долгого времени. Переехав сюда в довольно зрелом возрасте, я не могла чувствовать себя достаточно легкой и свободной для того, чтобы вечером ходить в кино или клуб. На набережной, где я обычно гуляла и в баре, где меня ждал мой обычный капучино, ко мне никто не подходил. Сказать откровенно, я чувствовала себя невидимой для всех. Для всех, кроме Стеллы.

Бывало так, что на меня накатывало желание поразмышлять на эту тему, бывало и так, что горькие слезы обиды душили горло. И каждый раз после таких размышлений, я чувствовала их бесцельность. Однажды, как творческий человек, а я, несомненно, таким являюсь, я решилась на эксперимент: ну должен же быть какой–то способ заявить о себе миру, о том, что я есть! Но… ни белое платье с черным поясом, ни французская челка не сработали. Я оставалась невидимкой.

Сейчас я сижу на деревянной горячей доске, болтая ногами в линялых кедах, и совершенно довольна обществом главного и единственного своего друга. Стелла знает, что через пару минут, когда ее мокрая от пота грива подсохнет, мы направимся к реке и там вволю нарезвимся — станем брызгаться и дурачиться, зайдя в воду по колено. И этот день закончится ощущением полного счастья, что подарили мы друг другу.

— Здравствуйте, — Анджело стоит у изгороди и протягивает мне руку.

Я не ожидала его увидеть здесь в третий раз, или ожидала… не знаю, но мне приятно видеть его искреннюю улыбку.

— Сегодня никакого одеколона, возможно, я не помешаю вам.

Но Стелла боится. Она продолжает упрямиться и на следующий день, и еще, и еще. Как мы только не пытались ее обмануть. Неизменно, завидев рядом со мной Анджело, она упрямо уходила в центр поляны и замирала там, словно каменная. Только ее нервно раздутые ноздри и жующие губы демонстрировали желание получить свое лакомство.

Анджело появлялся в парке в течение недели, в определенное время: чуть раньше того, как приходила я. Поэтому для меня всегда оставалось загадкой, откуда и как он приезжает. Мы обменивались парой слов, затем принимались за игру «обмани Стеллу», в которой лошадь всегда выигрывала, и расставались. Не знаю, смотрел ли он на занятия, или просто гулял в это время в парке, я ни о чем его не спрашивала. Он был одним из тех, кто проводит время в тени пиний, пока солнце хозяйничает в городе. Даже, несмотря на то, что он был совсем не похож на остальных.

Мне он кажется странным. Наверное, поэтому я часто размышляю о том, в чем кроется его странность. Первое впечатление, что это ребенок, только почему–то сильно выросший. Потрепанный, от мятой рубашки до стоптанных кроссовок, он производит впечатление мальчика–сироты, которому некому сказать: «Причеши волосы, не лезь туда, там опасно». Но в то же время, кажется, что он способен на многое. На что именно я не знаю, но уверена, что этот человек в глубине своей не имеет дна. С таким было бы здорово разговаривать обо всем.

Отсутствие друзей с течением времени сделало меня закрытой и недоверчивой, но со Анджело совершенно отсутствует какой–либо порог отчуждения. Неожиданно для себя и для Стеллы, мы обнаружили, что совершенно доверяем ему. Это случилось, когда Стелла взяла из его руки угощение.

Он был настолько рад этому, что я почувствовала его радость. Мало–помалу моя лошадь преодолела и это препятствие, возможно, поэтому мне было так хорошо.

— Хотите посмотреть ипподром? — внезапно предложила я, бросая взгляд на его светящееся лицо.

Вторая неделя нашего знакомства продолжилась в хозяйственных помещениях и на площадке. Анджело обычно забирался на деревянную скамью зрительных мест и, вытянув длинные ноги, наблюдал за тренировкой. Эти часы проходили в молчании, моей сосредоточенной работе по выездке, отрывистых команд и короткого ржания Стеллы, берущей очередное препятствие. Молчаливый наблюдатель не мешал нам, хотя краем глаза я всегда замечала его внимательный взгляд.

Солнце поднялось достаточно для того, чтобы осветить тренировочную площадку и заставить парить мокрую траву под деревьями. Я взяла предложенную мне Анджело бутылку с водой и села рядом с ним на деревянную скамью, защищенную от солнца брезентовым тентом.

— Вы давно занимаетесь этим?

Обычная лавина вопросов, которые он задавал каждый раз, казалась неиссякаемой. Я отвечала на них просто и искренно, видя странное неподдельное любопытство в глазах собеседника. Нет, собеседниками нас все же назвать было бы неправильно. В основном он спрашивал, а я отвечала. Подобный способ общения мне был знаком по произведениям моего любимого Моравиа. Тогда я думала, что это художественный вымысел. Наверное, я тоже должна задавать вопросы, но этого делать я не умею. Возможно, ему это покажется невежливым с моей стороны? Можно попробовать немного оправдаться.

— Вы столько спрашиваете…

— Я надоел вам своими расспросами?

Смотрю в его глаза: шутит или нет? Странные глаза. В них невозможно ничего прочитать, может быть, потому что они такие странные.

— Нет, нет. Вы очень общительный, а я привыкла молчать, всю жизнь имею дело только с лошадьми.

— А я все время разговариваю со своей собакой.

Первый раз приоткрылось что–то из его жизни. И наличие собаки казалось удивительным. Да, наличие ее, а не факт разговоров с собакой.

— У вас есть собака? Но почему вы гуляете здесь без нее?

Вижу, как Анджело улыбается, смущенно опуская голову. Он молчит несколько секунд, будто соображая, потом поворачивается ко мне и, глядя прямо в глаза, говорит:

— Он дома, надеюсь, что с ним гуляют сколько положено.

Я в замешательстве. Значит, Анджело здесь «не дома». Работает? Возможно, ведь он уходит каждый раз в строго определенное время. Естественно, не говоря куда. Мы продолжаем сохранять официальные отношения, если так можно выразиться. Или лучше сказать не отношения, единственное, что нас связывает — ипподром, где я — тренер, а Анджело — зритель на трибуне. Видимо, что–то, что отразилось на моем лице, заставило его продолжить.

— Я здесь в клинике.

Его рука показывает куда-то вдаль, за зонтики пиний, туда, откуда берет начало тропинка. Ни о какой клинике я никогда не слышала, но это не показалось мне удивительным: если есть большой город, то наверняка в нем должна быть и больница. Но мне казалось странным, что Анджело мог быть болен. С физической точки зрения он выглядит как абсолютно здоровый человек, разве что очень худой. Его откровение меня порядком смутило, потому что есть несколько запретных тем, которых в разговоре, я так считала всегда, касаться неприлично — это деньги, личная жизнь и здоровье.

Чтобы выбраться из того, куда мы нечаянно упали, спрашиваю:

— Долго вы еще тут пробудете?

Его глаза почему-то улыбаются, в них совершенно нет тревоги, присущей людям, знающим, что носят в себе болезнь.

— Не знаю, — легко и быстро отвечает он. — Но, как минимум, я буду здесь еще неделю, пока доктор не убедится в том, что подобрал правильную схему лекарств.

Он уходит сегодня в определенный час, махнув мне на прощание рукой, я делаю то же самое свободной ладонью и с высоты Стеллы рассматриваю его фигуру, удаляющуюся по тропинке, пока она совсем не скрывается из глаз.

На другой день все повторяется по заданной схеме: он ожидает меня у изгороди, рядом прохаживается привыкшая к нему Стелла, затем мы направляемся в конюшню, где Анджело, словно грум, помогает со скребками и седлом, чтобы потом занять свое место на трибуне зрителей. Стелла сегодня кажется веселой и свободной, она легко перемахивает через канавы с водой и невысокие живые изгороди, так что я решаюсь поставить дополнительную перекладину на барьер. Начинаем издалека: один круг, второй, третий… подходим к препятствию. Я чувствую, как дрожат подо мной ее мышцы, и вижу, как прижимаются к голове уши. «Давай, девочка! — коротким ударом в бока я посылаю Стеллу на барьер. Чувство полета сопровождает меня несколько секунд, кажущихся невыразимо долгими, и вдруг сухой треск рассыпающихся бревен. Краем сознания проносится мысль, что Стелла взяла препятствие, но не успела подобрать задние ноги.

Надо мной небо, ярко–синее с белыми кучевыми облаками. В ушах стучит адреналин и удаляющийся стук копыт убегающей лошади. Я знаю, как вести себя в случае падения: надо лежать неподвижно, пока вспышка страха и боли не успокоится, и не вернется холодное сознание своего тела. Потом ты сможешь адекватно понять, сломал ли что, или обошлось просто ушибами. Я всегда делаю все, как положено, но сегодня вмешивается Анджело. Конечно, он не знает, как надо, и я сначала вижу его испуганное лицо, склоненное надо мной, потом чувствую, как его руки приподнимают меня над землей. Мое сопротивление он воспринимает, видимо, как проявление ужасных переломов и, наверняка, не помешай я ему, отнес бы меня в какую-нибудь больницу. Так, обучение конкуру можно считать в разгаре. Заставив его опустить меня обратно на землю, говорю тоном преподавателя:

— Никогда не трогай упавшего с лошади, ну, или с мотоцикла. Если есть переломы, можно сместить их и сделать еще хуже. Понимаешь?

По его глазам, полным паники, вижу, что понимает не совсем. Ладно, надо было предупредить заранее.

— Я часто падаю, это нормально, когда занимаешься спортом. У меня каска, и самое плохое, что может произойти, это ссадины и синяки.

О том, что можно при падении получить перелом, например, позвоночника, я умолчала. Зрителям не нужно знать подробностей, пусть видят красивую картинку. Выпив воды, возвращаюсь в седло — мой принцип доделать то, что не получилось до конца. Желательно в тот же день. С первого раза, умница Стелла прыгает безупречно, крепко поджимая под себя ноги — в попытке избавить себя от еще одного стресса.

Совершенно удовлетворенная, усаживаюсь на скамью, снимаю каску и завязываю горячие мокрые волосы на макушке в узел. Водой прямо из бутылки, поливаю на разбитую кожу лодыжки. Нога отчаянно болит, кажется, ночью я пойму, что еще успела повредить, падая с высоты на землю.

— Ты была в профессиональном спорте? — спрашивает меня Анджело, начиная привычный монолог вопросов.

— Да, в прошлой жизни. Я была в спорте, но потом мое время вышло.

— Эти гонки, что тут проходят — ты в них участвовала?

— Нет, там зачастую только мужчины–жокеи. Я занималась конкуром, вот такой полосой препятствий, сейчас только готовлю лошадей.

— Значит, что ты отдаешь лошадь другому, кто будет на ней участвовать в соревнованиях?

— Ну да.

— Тебе, наверное, жалко с ними расставаться? Не могу представить, что мне пришлось бы отдать Лилло…

Странное ощущение, что передо мной мальчик в чужом теле, вновь охватывает меня, и я пристально рассматриваю его глаза. Именно там больше всего виден этот мальчик.

— Лилло?

— Это моя собака.

— А, да. Поняла.

Не знаю почему, но мне он становился все больше симпатичен. И этим отношением к животным если не в первую, то не в последнюю очередь.

— Сейчас соревнований почти не проводят. Стелла, возможно, никогда не покинет своей конюшни, и я никогда с ней не расстанусь.

Какое–то время мы молча наблюдали за лошадью, которая сознавая, что все самое сложное и неприятное уже позади, спокойно прохаживалась по вытоптанному дерну, задевая длинным поводом за веточки изгороди. Мне пришла в голову неожиданная идея, даже не знаю почему, но я предложила Анджело проехать верхом. Оказалось, что он вполне умеет сидеть в седле, держится прямо, красиво, хотя при его росте стоило бы подобрать лошадь повыше моей Стеллы. Но, во всяком случае, все казались довольны. Вначале я сама вела лошадь, потом чувствуя, что она приняла седока, решилась полностью доверить их друг другу.

Лошадь шла сначала шагом, потом ей стало скучно, и она перешла на легкую трусцу. Мы поменялись ролями, и теперь я сидела на скамейке, расслабленно наблюдая за этой красивой парой. Теперь я могла спокойно рассмотреть все. Заметила красивую спину и длинные ноги, упавшие на лоб пряди длинной челки, тонкие с ярко выраженными узелками мышц руки, крепко удерживающие кожаные ремни повода. Стелла несла его легко и быстро, словно не чувствуя особенного веса на своей спине. При высоком росте вряд ли он мог весить много с такой конституцией. В общем, увиденное мне нравилось. Я имею слабость к красивому, а его так мало вокруг. Я могла бы наблюдать за ними еще, но что–то изменилось в воздухе, что–то неуловимое, постороннее почувствовала я спиной. И очень вовремя: встав со скамьи, я увидела, как к площадке приближается женщина. Заволновавшись, как бы Стелла не выкинула чего-нибудь, в секунду я подскочила к лошади и перехватила ее повод. Она недовольно заржала, начала прясть ушами и пятиться в бок. В это время незнакомка уже подошла к ограде, и оттуда начала делать какие–то знаки рукой. Она звала Анджело. Почему–то я поняла это не сразу, а когда поняла, вдруг почувствовала разом боль в ноге, в спине, локте до легкого подташнивания.

Он легко спешился, что при длине его ног не составило бы труда. Его руки передали мне повод, где–то в районе длинной гривы Стеллы, заставив соединиться на миг наши пальцы. И я услышала тихий голос: «Спасибо, прогулка была замечательная, если не считать того падения». Заставив себя обернуться, спустя минуты три, не меньше, я увидела, как они вдвоем удаляются по тропинке. Женщина держала его за руку, другой энергично двигая в воздухе, будто дирижируя невидимым оркестром.

Ее появление спровоцировало мой очередной приступ размышлений, которому я отдалась в своем привычном месте — баре на набережной. Здесь меня хорошо знал хозяин, обычно готовя для меня одно и то же: большую чашку капучино и стакан минеральной воды с газом. Мой заказ уже стоял на столике, и ничто не могло теперь помешать этому.

Меня волновало то, что Анджело невольно изменил привычный ход вещей. Почему? На самом деле он же не делал ничего, вообще ничего. Он просто появлялся в моем привычном круге вещей, существовал в нем максимум два–три часа и исчезал. Возможно, эти его вопросы виноваты в том, что что–то поменялось? Вполне… и получается, что я больше не невидимка… Он и видит меня, и слышит, и даже прикасается ко мне. Я есть? Эта невероятная новость заставила меня улыбнуться. Не знаю почему, но в этот момент я заметила стоящего передо мной хозяина бара, который спрашивал меня, хочу ли я что–то еще. Я покачала головой, и вдруг решила спросить, причем вопрос этот вылетел сам собой:

— Синьор Манни, а вы знаете клинику здесь неподалеку?

— Клинику? А где? — хозяин казался озадаченным, но готовым искать ответ на вопрос.

— Не знаю, где–то здесь, чтобы можно было легко добраться до парка.

Старик запустил пальцы в густую седую шевелюру и спустя какое–то время широко улыбнулся:

— Конечно! Я сразу не понял, потому что подумал о больнице, где лежат, например, с аппендицитом, а это клиника для таких, — он выразительно постучал себя пальцем по лбу.

Вот это да. Я замерла, уставившись на простодушного старика, который принялся рассказывать о своем дядюшке, который выходил за газетой, а потом его искала вся семья, включая детей. Эта картинка никак не вязалась с Анджело. Я представляла его, ищущего дом весь вечер и потом, когда уже лежала в постели. Не могло быть так, чтобы молодой, вполне здоровый мужчина, мог теряться на улице или слышать голоса, или… я не знала, что еще вообразить — настолько была далека от столь неожиданной темы. Что я знала о сумасшедших? То, что у них бывают сезонные приступы, и что они могут выглядеть вполне здоровыми людьми. Неужели и Анджело тоже?! Откровенно, меня эта новость не сильно напугала, вернее, совсем не напугала. Может, потому что я не могла поверить в это на все сто процентов?

Но следующий день принес неожиданное разрешение моих сомнений. Анджело не ждал меня у ограды и не появился потом на спортивной площадке. С высоты Стеллы я оглядывала окрестности, все уголки и тропинки парка — все, что могла разглядеть во время механической отработки полосы препятствий. Его не было. И это сделало мой день до крайности… пустым. Не знаю почему, но мне захотелось уединения. Стелла была поставлена в конюшню, а я, не переодевшись, спустилась к реке и села на горячий голый камень.

— Здравствуйте.

Как гром прогремел среди ясного неба женский незнакомый голос. Я вздрогнула.

— Хорошо, что я нашла вас.

Ко мне приближалась та женщина, с которой ушел вчера Анджело. На ней были неудобные туфли, каблуками тонувшие в мягком дерне, и светлое, какое–то невзрачное платье.

— Мы не знакомы, — услышала я свой голос, полный знакомого змеиного яда, который непременно появляется при навязанном мне общении.

— Я… это неважно, — сказала в ответ женщина и попыталась встать поудобнее, вытаскивая ушедший под землю каблук. — Я должна предупредить вас, чтобы впредь не повторилось вчерашнее: Анджело ни при каких обстоятельствах нельзя садиться на лошадь. Но вы ведь, верно, не знали…

Вот в это мгновение я получила подтверждение своим мучительным размышлениям накануне.

— Он пациент психиатрической клиники. Лекарства, которые он сейчас принимает, никаким образом не могут сочетаться с подобными экспериментами. Это опасно для его жизни.

Что еще говорили ее голос и некрасивое лицо, я не слышала. Перед моими глазами была картинка освещенной солнечным светом зеленой поляны и красивая фигура стройного всадника на цветной лошади. Когда затихло шуршание неприятной искусственной ткани блеклого платья, я села на камень и заплакала.

Есть на свете непоправимые вещи, и с этим надо смириться, жаль, что понимаешь эту истину слишком поздно.

На конюшне все чаще стали появляться трое незнакомцев: мужчина, женщина и девочка, лет четырнадцати. Сначала они занимали места на трибуне и молча наблюдали за выездкой, затем, стали появляться в загонах для лошадей и проявлять интерес к Стелле, чаще, чем к другим лошадям. Спустя дня четыре, мне официально представил их наш капо как потенциальных заказчиков. Девочка оказалась бельгийской звездочкой конкура, и ей, что естественно, стали подбирать достойную лошадь для европейского чемпионата.

Стелла подходила по всем параметрам: молодая, натренированная, еще не бывшая ни разу на ответственных чемпионатах. Что для заказчиков оказалось удачей, для меня — фолом в череде проигрышей последнего времени. Нет, в настоящий момент, мне казалось, что жизнь моя кончена. И с потерей Стеллы, я вновь окажусь в плаще–невидимке. На трибунах было пусто, если не считать девочки–спортсменки с туго заплетенными светлыми волосами, жадно и, как мне показалось, плотоядно, разглядывающей каждый миллиметр сверкающей на солнце кобылы. Казалось, она уже видела себя ее хозяйкой, и больше всего мне было страшно думать о наших будущих с ней совместных тренировках, о том, как я должна буду вложить повод в чужие руки, отдать насовсем своего единственного в мире друга.

Остаться совсем одной. Об этом я думала, по кругу гоняя эту горькую мысль, заставляющую меня обливаться слезами на «моем» камне, в потаенном месте у реки. Перед глазами стоял белесый туман, смывая границу воздуха и воды. И вдруг: «Нана!» — меня окликнул знакомый, мягкий, с хрипотцой, голос. От неожиданности я вздрогнула и машинально ладонями стала вытирать мокрые щеки, видимо, еще больше размазывая стекшую тушь. Анджело достал белоснежный платок и через миг превратил его в черный, высушивая мои слезы, обращаясь со мной, как с ребенком. Мне было стыдно, что от его утешений, какие–то каналы внутри меня прорвались, и я зарыдала еще более горько и безутешно.

Это невозможно объяснить, это не переводится в слова. Чувства, которые я испытывала в тот момент, были слишком сильными, чтобы справиться с ними. И я не знаю, как долго мы находились на плоских прибрежных камнях, как–то по–родственному прижатые друг к другу, растворившиеся в параллельном измерении, где говорят только сердце и больная душа.

Испытывая неловкость от своей несдержанности и от того, что выглядела в этот момент не лучшим образом, я постаралась, как можно скорее, прийти в себя и даже улыбнуться.

— Извини меня, правда, это в первый раз, как я потеряла контроль…, — в ответ он не сказал ничего, не обрушил на меня своего привычного потока вопросов, лишь внимательно и серьезно пытался рассмотреть мое лицо, которое я, естественно, прятала, как могла.

Когда я почувствовала необходимость заполнить образовавшуюся пустоту нашего молчания, выдавила:

— Стеллу забирают.

Когда эти слова были произнесены вслух, я поняла всю неизбежность этого события.

— Это должно было случиться, я это знала, нельзя привязываться ни к чему.

— Как ты сказала?

Анджело, казалось, ожил, и его окаменевшая фигура вновь стала живой и теплой, я почувствовала это от прикосновения его плеча к моему.

— Нельзя привязываться ни к чему…

— Ведь все преходяще в этом мире, — закончил он цитату.

— Луна и звезды…

Он вновь удивил меня. Начитанный. Внимательный, вежливый, загадочный, бог знает, какой еще, и у меня не укладывалось в голове, что он… — сумасшедший?! Промелькнула мысль о той женщине, что злобно и высокомерно отчитывала меня накануне. И в ней не чувствовалось ни капли жалости к тому, кто сидел сейчас рядом со мной, к тому, кого она уводила за руку, видимо, обладая над ним какой–то властью. Я вспомнила, как они удалялись от ипподрома по тропинке, как Анджело покорно шел с ней рядом, и как вдруг ссутулились его широкие плечи. У меня не было желания спрашивать о его недуге, но я мучительно хотела уложить в своем сознании красивого человека и его болезнь. Понять, как они могут сосуществовать, на самом деле, а не только в жестких словах той женщины на шпильках.

— Приходила женщина, — сказала я, глядя открыто и прямо в его осторожные, словно зверьки, глаза, — та, что была с тобой.

Он вздрогнул, повел плечом, вытащил из кармана темно–синих джинсов помятую пачку сигарет и зажигалку, но так и оставил их в ладони, будто забыв про них. Я не хотела мучить его, но мне хотелось какой–то ответной откровенности.

— Это твоя жена? — спросила я его просто и напрямую.

И вдруг Анджело рассмеялся, открыто и по–доброму шумно.

— Нет, это моя беби–ситтер, — сказал он, и глаза его заблестели.

Пришла пора мне рассмеяться, не над ним, не над тем, что он сказал, а от теплой волны дружеской откровенности, что затопила меня с головой.

— Кто?! Беби–ситтер?

Ну, правда, иметь няню в его возрасте… Просмеявшись, я осеклась, вновь представила старика, который вечно терялся по дороге из дома в магазин. На душе вновь стало душно и скверно. Анджело продолжал улыбаться своей искренней ребячьей улыбкой.

— Теперь понятно, почему Проф запретил мне выходить в город, — и, видя мое недоумение и плохо скрываемый интерес, стал объяснять, — когда я попал в клинику, дела мои были плохи, и дальше отделения выходить мне не разрешалось, потом, спустя две недели, меня перевели в платное отделение, разрешили гулять по городу, всюду, где я захочу, но в сопровождении беби–ситтер.

Я слушала, разглядывая меняющиеся тени настроения на его лице, покачивая головой в знак понимания.

— А увидев тебя на лошади, она решила, что это опасно, она сказала мне, чтобы я больше не смела допустить такого.

Моя рука очутилась в его ладони, сухой и теплой, и тихий голос опустился до сдавленного шепота:

— Прости… мне, правда, неприятна вся эта ситуация…

И было видно, что Анджело, действительно, был прекрасно осведомлен о возможностях поведения своей беби–ситтер. Я молча покачала головой, что тут скажешь. Нам обоим стало грустно. Я видела это по вдруг изменившемуся лицу своего собеседника. Он смотрел на стоячую зеленоватую воду, а я на него. Мне захотелось что–то сделать для него, какое доброе, может, пустяшное дело.

— Знаешь, если когда-нибудь тебе захочется покататься на лошадях, приходи в любое время.

Он подтолкнул меня плечом.

— Сейчас.

— Нет, — он вновь заставил меня улыбаться, — нет! А если появится твоя беби–ситтер?!

— Я называю ее Шпильки, — услышала я в ответ, и, растворившись в его светящемся лице, подумала, что все равно все уже потеряно, что нет смысла противиться сиюминутному желанию.

— Пошли!

Мы пошагали обратно к конюшням, держась за руки, помогая друг другу взбираться по скользкой траве и перелезать через камни берега. Стелла была под седлом, для Анджело я взяла более подходящую ему по росту кобылу, шоколадными боками отливавшую на солнце. Уже сидя в седле и аккуратно пристраиваясь рядом со спутником, отметила его идеальную посадку и не могла не спросить об этом. Уклончиво, Анджело объяснил, что имел опыт, учился верховой езде, но где и когда, так и не сказал.

Мы двигались по извилистой натоптанной тропе, между корявыми стволами деревьев–зонтиков, и молчали. Вначале приходилось держаться друг за другом, потом, когда тропинка открыла вход на просторное поле, я, чуть тронув пятками Стеллу, встала рядом с шоколадной кобылой и ее уверенным седоком. Шоколадка дернула мордой, выказывая свое недовольство нашим соседством, но Анджело умело перехватил повод. Он выглядел счастливым. А я вновь стала проваливаться в меланхолию.

Мне хотелось вот так ехать и ехать, по дороге без конца, в никуда, в неизвестные дали, без цели, просто, чтобы иметь возможность смотреть на него и чувствовать под собой мою Стеллу.

Это невозможно. Все имеет конец. Любая дорога имеет конец. Рано или поздно. Если бы можно было вовсе не начинать ее, но кто–то другой распоряжается твоей судьбой, у тебя просто нет выбора. Это истина, но как принять ее?!

Анджело помог не только снять экипировку с лошадей, но и водрузить каждый элемент на свое место в конюшне. И все это мы проделывали практически молча, лишь изредка обмениваясь фразами, вроде того: «Куда это? — А, туда, в тот угол, на верхний крючок». Еще минута, и он уйдет, еще день, и Стеллу заберут навсегда.

— Эй, — мое лицо почувствовало прикосновение его ладони, струящегося из нее тепла, — ты собираешься вновь плакать?

Это невозможно, это очень больно.

— Нет, — выдавила я, сквозь давящую боль в горле, — нет, — замотала я головой, отгоняя первые спазмы.

«Ты — спортсмен, ты — спортсмен…, — твердила я себе, словно мантру, — ну же, forza! Будь сильной! Упала — встань и двигайся дальше!». И я смогла: улыбнулась, вздохнула, подняла голову.

— Все в порядке. Спасибо тебе за прогулку. Возможно, это было в последний раз, как я гуляла со Стеллой.

— Когда ее заберут? — спросил Анджело, и с каждым сказанным словом, я чувствовала, как растет расстояние между нами.

— Не знаю, девочка и лошадь уже полностью привыкли друг к другу. Дальше этим делом занимается капо, документы, формальности… Через пару недель соревнования.

Говоря все эти, ничего не значащие для Анджело слова, я чувствовала, как с каждым из них в меня впиваются раскаленные гвозди.

— Беби–ситтер не придет за тобой? — вдруг вырвалось откуда–то из глубин моей раненой и болеющей души.

Он опустил голову, так, что стал похож на обиженного мальчишку, его поникшая фигура, словно говорила: «Зачем ты так?».

Затем, чтобы ты скорее ушел. Оставил меня наедине с моим горем. В привычной обстановке одиночества, молчания и пустоты. Я буду вновь невидимкой.

Помедлив миг, он распрямился, пробормотал: «Спасибо за прогулку», и, не глядя больше на меня, развернулся и нерешительными шагами пошел по песку, утопая в нем своими серыми кроссовками без шнурков.

Возвращаться домой не хотелось, на душе было холодно и мерзко. Поменявшись дежурством, я осталась ночевать в конюшне, перетащив из подсобки подушку и одеяло прямо в загон Стеллы. Залезла к ней в стойло, вычищенное до блеска и пахнущее сухой соломой и свежескошенной травой, бросила на пол одеяло и повалилась сама, разглядывая сквозь щели звездное небо и полную оранжевую луну. В тишине ночи звенел оркестр цикад, исполнявших бог весть какую по счету серенаду. Стелла хрустела опилками, переступая с ноги на ногу, осторожно, будто боясь разбудить меня. А мне не спалось.

Часов в восемь, когда с дороги уже доносился шум машин и бормотание маленьких мотороллеров, мой телефон пропиликал смской: капо просил зайти к нему в офис. Совершенно не заботясь о своем внешнем виде после ночи, проведенной в конюшне, я понуро потащилась к нему, догадываясь, какая процедура меня там ожидает. Но все оказалось еще хуже, чем мои ожидания. Стоя перед массивным деревянным столом начальника, я чувствовала на себе несколько пар глаз, одновременно выражавших разные эмоции. Девочка–бельгийка смотрела на меня просительно-умоляюще, ее мать — высокомерно–заискивающе, а мужчина, который был чем–то типа продюсера звездочки–спортсменки, — с вызовом. Босс монотонным голосом объяснял мне необходимость моего личного присутствия на соревнованиях. Дескать, кобылка еще не достаточно привыкла к новой хозяйке, та переживает, что не справится и завалит выступление, а продюсер готов взять на себя расходы по моей транспортировке, вернее, моего сопровождения транспортируемого животного в соседнюю страну, еще проживание, расходы и прочее, и прочее.

Шагая обратно в загон, я думала о том, что все-таки легче, когда тебе вырывают зуб сразу, мгновенно, а не тянут его так долго, что заморозка перестает действовать. Ты начинаешь кричать от боли, но врач продолжает свое дело. Так было со мной. И вот повторилось.

Конечно, я собрала рюкзак, где большую часть занимали вещи Стеллы: особая расческа, набор резинок, шампунь, кондиционер, пасты и мастики, несколько пар чулок. Для себя я взяла лишь бутылку воды и смену белья на пару дней. Ни выходить куда-то, ни участвовать в каких–либо мероприятиях там, мне не хотелось.

В назначенный час пришел огромный трейлер, профессиональная машина для перевозки спортивных лошадей. Красивый, белоснежный, высоченный. На боку машины была нарисована, поднятая в прыжке через барьер, лошадь. На нас обращали внимание все посетители парка, вежливо сторонясь и переходя на самые краешки тропинки. Я сидела в кабинете водителя — молодого, лет тридцати, парня, который при поворотах без стеснения чертыхался. Новые владельцы Стеллы предпочли ехать с комфортом, на своей машине экстра–класса, аккуратно держась за нами, след в след, будто боялись, что по дороге дверь фургона откроется, и Стелла выскочит на свободу.

При выезде с территории парка, когда наша машина уже уверенно набрала скорость, сквозь бликующее стекло, я заметила знакомую фигуру: синие джинсы, голубая рубашка… Анджело, как и другие, обернулся на наш удивительный фургон, который уже мчался по асфальтовому шоссе, прочь из города.

«Значит, он шел на ипподром?» — завертелось у меня в голове, и тут же я осекла саму себя: «Это ничего не значит. Он мог идти куда угодно, в парк, например, или на берег реки». Но почему–то всю дорогу мне хотелось думать, что все-таки первый вариант. Хотя от этого не становилось легче.

Безумие соревновательных дней не поддается описанию. Нервы, нервы, нервы. Мне даже стало жалко мою подопечную, я имею в виду, девочку–спортсменку, звездочку, чемпионку, которая вдруг стала растерянным ребенком с трясущимися коленками. Стелла хорошо перенесла дорогу. И теперь она выглядела просто превосходно в своих голубых чулках, с гривой, заплетенной, наподобие ковра. Сказать по правде, мы еще не решили, какой будет окончательный выбор ее выходной прически, было не до этого.

Процедуры регистрации, взвешивания, ветврачи, сдача крови, допинг-пробы. Поздно вечером все валились с ног. Мои владельцы уезжали с ипподрома в отель, а я оставалась неусыпно охранять мою Стеллу. Конкуренты могли запросто сделать все, что угодно с лошадью противника, и я заметила, что в каждом загоне кто–то обязательно оставался на ночь.

На первых двух днях Стелла и бельгийка показали себя с наилучшей стороны, им даже прочили призовые места в первой тройке участников. Что ж, я должна была гордиться собой и своей… лошадью. Она была для меня не лошадью, она была для меня моей родной, моей подружкой, моей дочкой, в конце концов. Я поила ее из бутылочки, я выкормила ее из жеребенка, который еще некрепко стоял на ногах. Я ежедневно расчесывала ее, мыла, прогуливала и учила разным трюкам. Несколько лет мы со Стеллой шли к этому ее триумфу, и что? Теперь я чувствую себя на краю пропасти. Я не могу представить свою жизнь без нее!

Ничего не поделаешь. Стелла уже под седлом своей новой хозяйки. Неплохой, в принципе, девочки, успешной спортсменки, наверное, с великим будущим. Только заметно, как она любит кубки и медали больше, чем лошадь, которая, в свою очередь, для нее — просто средство.

«Forza, forza!!!» — твержу я себе, осекая саму себя, словно шенкелями. Последний наш вечер со Стеллой. Теплый воздух дрожит. Над влажным газоном клубится испарение дневного жара. Площадка с препятствиями опустела, но свет прожекторов почему–то не погасили. Я решилась на не совсем правильный поступок: сесть в седло и пройти всю полосу препятствий целиком, включая джокер. Если Стелла возьмет его, очки предыдущего барьера удвоятся, и у девочки будет шанс максимально опередить своих соперников.

Я ничем не рисковала. Нет, конечно же, я рисковала и собой, и Стеллой. Лошадью в первую очередь. Но, если она не почувствует себя в безопасности здесь, на поле, завтра может быть провал. А безопасность она чувствует только со мной. Итак, отыскав в загоне каскетку, я села в седло и вывела Стеллу на дорожку. Череда препятствий показалась мне чересчур сложной: стенка, тройник, канава. Мы прошли все, даже джокера. После чего, уже не думая ни о чем, провалились в сон в одном загоне.

Все прошло хорошо. Лучше, чем я ожидала. Лучше, чем ожидала девочка, взявшая Кубок. Они ликовали, фотографировались и давали интервью, пока я завязывала тесемки своего рюкзака, сглатывая слезы. Все прошло, а значит, все кончилось. Еще один путь подошел к концу. Мне предстояло купить билет на поезд и вернуться восвояси. В пустой загон, куда, возможно, очень скоро приведут нового жеребенка, которого я полюблю всем своим сердцем, но, конечно, никогда так, как Стеллу.

Услышав какое–то сопение за спиной, я раздраженно повернулась и увидела большого, в смысле важного, человека из организаторов, и продюсера бельгийки. Не успев пробормотать себе под нос: «Да что же вам всем еще от меня надо?!», я услышала невероятное.

В руках у меня была факсовая бумага, где черным по белому было велено возвращаться на том же фургоне с моей Стеллой-победительницей, потому что у нее появился новый владелец. Я не знаю, как такое стало возможно, да и не мое это дело. Но, похоже, больной зуб продолжали тащить из меня.

Преодолев несколько сот миль на комфортабельном фургоне, я чувствовала себя разбитой бесконечной болтовней водителя. Это не был диалог, это не была череда вопросов, это был монолог о себе–хорошем, зарабатывающем серьезные деньги и готовом научить этому любого.

У меня не было сил ехать домой. День был в разгаре, когда мы вернулись, было около двух часов пополудни. Поставив Стеллу на ее законное место, я начала затаскивать в стойло все свободные емкости для воды. И хотя делала я это из последних сил, так было легче не думать о том, что нас с ней еще ждет. Начальник не заставил себя ждать, прислал смс — это был его обычный способ общения с жокеями, тренерами, которые находились на своих рабочих местах, вдалеке от его королевского офиса. «Зайди». И все. Точка.

Кое-как вымыв руки под прохладной струей воды, скрутив волосы в тугой пучок, я переобулась в кеды и пошла, как мне показалось, на экзекуцию. По дороге мне в голову приходили разные мысли о том, чего хотел от меня капо: от поощрения за Кубок, до увольнения с работы. Не знаю, как я выглядела, войдя в блестящий кабинет, но увидев там… Анджело, думаю, стала выглядеть еще хуже. Моя рука шарила в поисках какой–нибудь опоры, и в миг мне было предложено кресло, и кем? — самим боссом! — в которое я рухнула.

За последние три недели я уже привыкла к монотонным объяснениям своего начальника, и приготовилась внимательно, насколько позволяла мне моя усталость и присутствие здесь того, кого я уже не ожидала никогда увидеть, выслушать очередную тягомотину. Но все пошло как–то не так. Неожиданно лаконично, босс сказал, показывая на Анджело: «Познакомься, это новый владелец Стеллы».

Я пялилась на них, ловя себя на мысли, что похожа на умалишенную, но не могла произнести ни слова. Пока окрик начальника не вывел меня из этого сомнамбулического состояния: «Ну, чего расселась?! Все. Иди, иди!». Подскочив со своего места, уже у двери, я услышала почти ласковое: «И да, поздравляю тебя с Кубком! На счет премии я уже похлопотал».

Сказать, что я была ошарашена, ничего не сказать. Не помню, как дошла до конюшни, как оказалась на деревянной скамье трибуны. А рядом возникла фигура необъяснимого моего знакомца. Не знаю, как правильно было бы его назвать, наверное, «новый хозяин моей Стеллы».

— И как ты это… провернул? — не нашла я подходящего слова.

— Скажем прямо, мне было это нелегко, а учитывая, что лошадь взяла Кубок, цена вопроса подскочила сразу втрое, не могли вы там занять хотя бы третье место с конца? — его глаза смеялись, а мне было не до смеха, какая разница, кто владелец, если Стеллу все равно купили.

— И что… что ты собираешься делать? Ездить на ней? Участвовать в соревнованиях? Черт возьми, зачем она тебе?!

Анджело прервал поток моих возмущений, простым жестом взяв меня за руку своей умиротворяющей теплой рукой и ответил: «Чтобы подарить ее тебе». Как гром среди ясного неба прозвучали для меня его слова. Не было похоже на то, что он шутил, нет, смотрел мне прямо в глаза своим серьезным и таинственным взглядом. Трудно было понять вот так сейчас все, что произошло. Необходимо было разложить все по полочкам: Анджело купил Стеллу у тех бельгийских владельцев, капо пошел на это, они уже и документы оформили, вон они — лежат в прозрачной папке на лавочке. «Нет, нет, нет — это немыслимо», — ворочалось у меня в голове, отупевшей от пережитого и долгой дороги, и поэтому я попыталась вернуться к истокам:

— Что ты сказал?

Он спокойно, без всякого раздражения по отношению к моему скудоумию, повторил:

— Я купил Стеллу, чтобы отдать ее тебе навсегда. Я посчитал, что так будет правильнее, и… потом, я представил, если бы у меня забрали Лилло или даже одного из котов…, — и протянул мне прозрачную папку.

Машинально взяв документы, не глядя на них, я продолжала находиться в полусне–полуяви.

— Но я не могу… Это невозможно… Это — целое состояние.

Да, мне хорошо была известна цена моей Стеллы. И без тройного размера, сумма была сравнима, наверное, с годовым бюджетом какого-нибудь маленького государства. Я попыталась вернуть ему папку, но безуспешно, и наши руки так и остались вместе, поверх скользкого пластика.

— Ну и что. Если на это у меня были весомые причины и возможности, почему нет?

— Возможности…, — не унималась я. — Ты — тайный король Иордании, не иначе, если у тебя есть такие «возможности»! Хорошо, даже если это и так! Абсурд — вот так потратить деньги.

Он, кажется, не понимал моей логики, и по его изменившемуся лицу промелькнула тень недовольства.

— Что ты находишь абсурдного в желании помочь человеку… и животному? — добавил он.

Он обезоруживал меня, но принять такого подарка я не могла!

— Прости, возможно, я не так выразилась, я очень благодарна твоему благородному желанию нам помочь, правда. Но, все же, я не могу принять такого подарка. Это слишком…

— Что?

Ох, не нравились мне его глаза. Лицо Анджело омрачилось, глаза потемнели, и в них больше не сверкали солнечные лучи, как обычно. Он отвернулся и стал смотреть перед собой, на пустое сейчас тренировочное поле. Мы молчали. Мне было неловко и стыдно, от тех моих слов, которые я сказала ему тогда, еще перед нашим со Стеллой отъездом. А еще, мне стали понятны его чувства, человека, который намеревался принести радость, а его вот так отправили к черту на рога.

Мне показалось, что еще секунда, и он уйдет, в этот раз навсегда.

— Анджело…, — не выдержала я своего же прогноза на будущее, — получается, я буду тебе обязана по гроб жизни.

Мальчишка был передо мной, растрепанный, довольный мальчишка, светящийся ярче летнего солнца. Его улыбка имела власть заставлять улыбаться. И моя глупая и счастливая улыбка ткнулась в его плечо.

— Наконец–то, — сказал он, обнимая меня одной рукой и водружая мне на колени злополучную папку, — держи, здесь копии всех документов и дарственная, заверенная у нотариуса, нам надо будет как–нибудь съездить туда еще раз вместе, но это, как сможешь.

Меня оглушило счастьем, и чтобы не захлебнуться в нем, я продолжала добавлять себе понемножку горьких пилюль:

— Я — твой должник теперь, ты мне жизнь спас, и я никогда не смогу ни отблагодарить тебя, ни вернуть эти деньги, даже, если вернусь в спорт, даже если завоюю все кубки Европы вместе взятые!

Потом меня осенило! Я, кажется, нашла выход из этой неловкой ситуации:

— Подожди! Ты не должен дарить мне Стеллу! Ты останешься ее владельцем, а я буду за ней ухаживать, как раньше, она будет жить здесь, я даже сама готова оплачивать расходы на ее содержание. Ты можешь найти спортсмена, но, желательно, здесь, в городе, чтобы ее больше не пытались увезти за границу, мы будем участвовать в чемпионатах, это, кстати, приносит иногда доход…, и я не буду чувствовать себя так неловко.

Так причитала я, пока Анджело не поднялся со скамьи и не сказал, протягивая мне руку:

— Мы можем поговорить об этом еще раз?

Я поднялась, держась за его руку, и непонимающе затрясла головой, отчего мои немытые волосы рассыпались по плечам, и я, как мне кажется, была похожа в этот миг на лошадь, проскакавшую полную полосу конкура.

— Это «да», или это «нет»? — смеялся, по–доброму, мой спаситель.

Я попыталась собраться и, слабо отдавая себе отчет в своих словах, ответила согласием. Кажется, мы договорились, что он встретит меня после моей смены, и что мы обсудим этот вопрос где–нибудь в спокойной обстановке за ужином, и уже не сегодня, учитывая мое состояние после дальней дороги и всего прочего, что случилось так внезапно.

У меня даже не было времени понять, как могло такое произойти на самом деле. Не во сне и не в моих фантазиях, временами очень богатых на подобные события, а в реальной жизни. Еще впереди маячил этот «ужин», от самой мысли о котором все внутри меня переворачивалось и замирало. Я все еще не могла понять, зачем все это понадобилось Анджело, вернее, учитывая его добрую натуру, даже не принимая во внимание ту баснословную сумму, потраченную так… странно, не могла поверить, что на свете возможно существование такой чуткости, что ли. И когда сидела в ванной, подставив обожженный солнцем лоб, под мощные струи включенного душа, и когда ложилась спать, и когда пила утренний кофе — все думала об этом, мои мысли гонялись по кругу, как жеребята, но так и не смогли догнать друг друга. Тут бы подошло знаменитое «Я подумаю об этом завтра» Скарлетт, но она никогда не была моей фавориткой, поэтому я просто решила совсем не думать и отдаться на волю судьбы. В любом случае, моя Стелла оказалась не в руках алчных бельгийцев, а у… да — у незнакомого мне человека.

Думай-не думай о нем, всегда выходит одно и то же: у него добрые глаза, а глаза, как известно, — зеркало души. Особенно большая капля утренней душевой воды тяжело упала мне на голову, повернув мои размышления в прямо противоположном направлении: стоп! — это тот самый человек, который приходил из клиники для душевнобольных, в сопровождении своей беби–ситтер. Он грохнул нереальное состояние на покупку какой–то лошади, и непонятно, с какой целью. Все сходится! Поступок сумасшедшего. Горечь всплыла внутри меня и заставила наполниться мутным туманом мои глаза, мокрые то ли от воды, то ли от слез.

Приняв решение, ни при каких обстоятельствах не соглашаться ни на какие с ним сделки, я попыталась успокоиться. С этим напускным спокойствием я ответила на его телефонный звонок, с которым он не заставил себя ждать, и согласилась на встречу. Конечно, я не всегда хожу по улицам, похожая на оборванку или красивого жокея в экипировке, иногда я бываю похожа на девушку, со всеми полагающимися атрибутами, типа платья, босоножек, косметики на лице. Но я не думала, что это может вызвать такую реакцию, какую вызвало у Анджело мое появление на выходе из парка. Сказать по правде, он тоже меня удивил. Высокий и стройный, одетый в черный пиджак на светло-голубую рубашку и темно–синие джинсы, он стоял у серебристого купе с низкой спортивной посадкой, и если бы не его растрепанные ветром волосы и серые кеды без шнурков, его можно было не узнать, но не обратить внимания — невозможно.

Он не узнал меня, даже несмотря на мой пристальный взгляд. Мне пришлось подойти вплотную, чтобы он, наконец, идентифицировал меня. После сдержанного «здравствуй», я осторожно залезла в машину, заметив, как яростно она сорвалась с места, поднимая придорожную пыль. Краем глаза отметила порядок на приборной доске, отсутствие вообще каких–либо предметов, что так часто разбрасывают повсюду в машинах их владельцы. Возможно, это не его машина? Просто взятая напрокат? Но, глядя на то, как не глядя, он управляется со спорт–каром, стало понятно, что они знакомы уже давно.

В баре на набережной, где бывало я пила свой кофе, было многолюдно от вечерних посетителей, и нам пришлось довольствоваться столиком внутри.

— Извини за выбор, — оглядывая свисающие заросли каких–то вьющихся растений и звенящие бусинками занавески, отделяющие один столик от другого, сказал Анджело, — но тут нет выбора, на самом деле, это единственный бар, который можно найти в этом районе.

— Я знаю, — ответила я, кивнув подошедшему вдруг синьору Манни, который узнал меня, — раньше я заходила сюда после работы выпить кофе.

Стол был накрыт, белое вино налито в бокалы, но я не могла ни начать есть, ни начать разговор. Чтобы как–то объяснить свое поведение этакого зомби, сказала ему:

— Извини, я не очень–то интересный собеседник, видишь ли, у меня очень узкий круг общения, я отвыкла от разговоров и, тем более, вот так выходить вечерами.

Он улыбнулся и поднял свой бокал.

— В любом случае, ты должна отметить свою победу, победу Стеллы, я поздравляю вас!

— Чин–чин, — сказала я и для храбрости осушила бокал почти наполовину, заметив, что Анджело, сделав глоток, поставил свой на место.

Видимо, и он заметил мой взгляд и просто сказал:

— У меня сложные отношения с алкоголем.

— Понимаю, — закивала я в ответ, ничего не понимая, а он продолжил рассказывать, будто вовсе не о себе.

— Однажды случилось так, что я полностью потерял память о том, что было накануне, после того, как выпил виски в компании, у друга, Проф потом сказал, что таблетки, которые я принимаю не совместимы с алкоголем, и чтобы избежать подобных последствий, я воздержусь, но буду рад, если ты, наконец, расслабишься, после всего, что тебе пришлось пережить, не сомневайся, я отвезу тебя домой, — добавил он, улыбаясь.

Подперев рукой подбородок, он разглядывал мое лицо, пока я допивала вино. Да, дойдя до крайней точки, мне было уже все равно, что о мне подумают. А когда этот волшебный напиток сделал свое дело, меня прорвало.

— Мы должны поговорить о Стелле, — сказала я, как мне показалось так, как хотелось: строго и серьезно, деловым тоном, но который почему–то сразу же окрасил оттенком иронии его красивое лицо, — но прежде…, — я чувствовала, что должна–таки извиниться за беби–ситтер, — извини меня.

— За что? — спросил он, глядя на меня, будто я была ребенком.

В моем сознании всплыло его лицо и опущенные плечи, как от удара, и как та женщина тащила его за руку по извилистой тропинке, утопая в ней своими высокими каблуками.

— За то, что я сказала тебе тогда, про твою няню, за то, что так нехорошо мы тогда расстались, я не хотела… обидеть тебя, — наконец, сформулировала я то, что грызло меня изнутри на протяжении всего этого времени, и то, что, как оказалось, не позволяло мне вдоволь нарадоваться счастливым концом истории с моей Стеллой.

Мои глаза были устремлены куда–то в разводы съеденной пасты, так мне было стыдно за себя ту. Но его рука вдруг опустилась на мою, и теплый голос сказал:

— Ерунда, но я должен, наверное, был тебе сразу все объяснить, — вот такого продолжения я не ждала, не поднимая глаз, я слушала его исповедь, не считая себя достойной такого откровения.

Он не был сумасшедшим, он не мог потеряться как тот соседский дедушка, и няня ему нужна была лишь для того, чтобы он мог спокойно чувствовать себя на оживленных городских улицах, и потому что не мог сесть за руль.

— Маниакально–депрессивный синдром, — озвучил он свой диагноз.

— И это… излечимо? — жалобно проблеял мой голос.

— Нет, — сказал Анджело, — это хроническая болезнь, — и добавил, — моя болезнь. Каждый день я принимаю две таблетки, утром и вечером, но это не особо мешает мне жить как все нормальные люди.

— Нормальные, — возмутилась я, — разве есть установленные нормы? Глупо как-то…

Вот так неожиданно наш разговор принял совсем не тот оборот, на который я рассчитывала. И вопрос Стеллы был еще не затронут нами. Надо было переходить к самому животрепещущему для меня.

— Ты можешь мне сказать, зачем ты купил лошадь?

— Я уже говорил тебе.

— Понятно, значит, чтобы просто выручить нас со Стеллой.

— Да.

— И ты позволил себе такую трату.

— Да, у меня была такая возможность.

— Допустим. И ты готов отдать мне Стеллу, так сказать, в качестве подарка, так написано в этом документе? — я достала свернутый вчетверо лист и потрясла им перед собой, наверное, со стороны это было похоже на допрос в полицейском участке.

— Конечно, — без всякой иронии отвечал Анджело.

— Предположим, — не знала я, что еще добавить, и стала крутить за тонкую ножку свой пустой бокал, на что сразу среагировал официант, подошел и наполнил его вновь, почему–то не спрашивая меня, желаю ли я этого.

Анджело как–то обреченно вздохнул, видимо, устав от такого разговора, и, подумав, сказал:

— Ты говорила, что содержание лошади потребует денег.

Ну да, конечно, я имела в виду оплату конюшни, корм, все остальное, типа налогов, в итоге набегала приличная сумма. Которую я, в свою очередь, готова была оплачивать, лишь бы Стеллу не отнимали у меня. Теперь к той сумме, которую мне и представить было сложно, добавилась речь о дополнительных расходах, вводить его в которые стало неловко. Вообще, мы зашли в тупик. У меня даже стали появляться мысли, вроде того, что лучше было бы пережить бельгийцев и потерю любимицы, чем такие разговоры с Анджело.

— В общем, все сложно, — констатировала я в итоге.

Уже проходя по набережной, в опустившихся сумерках, мы понимали, что нет какого–то правильного решения, которое устроило бы нас обоих. Анджело довез меня до дома, обещая позвонить.

Он позвонил. И приезжал на ипподром. И разговаривал о чем–то с моим боссом. В итоге, сентябрьским днем, когда солнце еще стояло в зените, а вода в реке уже казалась темно–синей, мы оказались на деревянной скамье трибуны. Я не выглядела на этот раз оборванкой, потому что тренировала новую лошадку. Она уже была способна преодолевать два бруса, и постепенно привыкала не шарахаться от посторонних. Анджело оценил красоту моей новой подопечной и немного огорчил меня тем, что не сможет прогуляться со своей лошадью по парку, да Стелла все еще оставалась его, и лучшего владельца я и пожелать не могла. Он объяснил мне, что уезжает на три месяца по работе, что, возможно, его не будет и больший срок, но с вопросом содержания Стеллы в конюшне все улажено, и все будет для нас как прежде.

Надо было расставаться, как ни печально для меня это было, я проводила его почти до самого выхода, несмотря на то, что мой красивый костюм вызвал в парке почти ажиотаж, дети пытались сфотографироваться со мной, и поэтому не так легко было сказать Анджело все, что мне хотелось. Наконец, мы остановились у последней деревянной изгороди.

— Спасибо тебе за все, — сказала я ему, пытаясь вложить в свои слова как можно больше тепла и того, что я чувствовала. — Ты очень выручил меня. Очень. И меня, и Стеллу.

Через секунду я оказалась в его объятии, утопая счастливой улыбкой в его тепле и едва слышном аромате незнакомого мне парфюма.

— Может быть, и вы когда–нибудь выручите меня, — сказал откуда-то сверху мягкий, с хрипотцой голос.

— Ты придешь еще навестить нас?

— Обязательно приду, сразу же, как вернусь, и мы покатаемся на лошадях по парку.

— Хорошо, хорошо, — повторяла я, только теперь осознав, что все мои беды и переживания остались в прошлом, растворились, словно дурной сон.

Через три месяца и две с половиной недели, я хорошо это знаю, потому что вела отсчет на большом настенном календаре, Анджело вернулся. Не позвонив, не предупредив, как обещал, он появился у края барьера, заставив меня замереть посреди поля, верхом на моей Стелле. Уши ее задрожали, она вытянула вперед длинную морду и протяжно заржала. Еще секунда, и мы у барьера, который не помешал нам крепко обняться. Всем троим.

— Стелла узнала тебя издали.

— Я рад снова вас видеть. И не только видеть, — его руки обнимали голову Стеллы, которая знала свои приемы по получению ласки.

Мы на своей деревянной скамье под брезентовым тентом, как и не было этих долгих–долгих недель, наполненных изнуряющими тренировками и крестиками в календаре.

— Ты другой, — заметила я его новую стрижку, очень идущую ему, но мне было жаль мальчишеских растрепанных прядей, которыми играл ветер.

Анджело улыбался.

— Да, пришлось подстричься так, коротко.

— Тебе идет, — улыбалась я в ответ на то солнце, которое источали его глаза и губы.

— Чем ты занималась? — спросил он, имея в виду, видимо, весь тот отрезок времени, своего отсутствия.

— Тренировалась. Знаешь, я решила вернуться.

Это было нелегко для меня, открывать давно закрытый, уже заржавевший замок, но я решила, что так, участвуя в профессиональных соревнованиях, я смогу хоть как–то взять на себя расходы на Стеллу. А может, немного приподнять себя в глазах Анджело. Он очень удивился.

— Вернуться?

— Да, через четырнадцать дней, я и Стелла уже заявлены. Ты придешь на нас посмотреть?

— Приду ли я? — мне нравилась его реакция. — Непременно!

— Хорошо, хорошо, — мне, действительно, было хорошо находиться здесь, на своем месте, видеть Стеллу, прохаживающуюся среди препятствий, и Анджело, в глазах которого появилось что–то новое, неуловимое, когда он смотрел на нас.

— А знаешь, — вдруг сказал он, — у меня есть к тебе предложение, и я предлагаю обсудить его в том странном баре на набережной.

— Согласна, — без колебаний, ответила я.

— В общем, я видел такой центр в Германии, у меня знакомый, он специалист в области подобных методик и реабилитаций, мы уже подготовили полный пакет документов, чтобы повторить подобное у нас…

С полчаса Анджело рассказывал мне о Центре реабилитации, где лечат лошадьми, вернее, общением с лошадьми. Конечно, для меня это было не новостью, но мыслей о том, чтобы работать в подобном заведении, у меня никогда не возникало. Но то, с каким рвением и азартом, рассказывал об этом Анджело, заряжало оптимизмом.

— Конечно, можно попробовать, но нужны специалисты, я всю жизнь занимаюсь конкуром, здесь другая специфика.

— Так мы найдем таких, не проблема! И, наверняка, освоить это будет не сложно такому профи, как ты.

Мне было лестно это слышать. И мне было гордо за мой первый за сто лет Кубок, все–таки взятый нами со Стеллой. И радостно, оттого что Анджело присутствовал на тех соревнованиях в качестве владельца победившей лошади. Конечно, я согласилась.

«СТЕЛЛА» — красивая вывеска была торжественно открыта символическим сдергиванием с нее белого полотна. Вспышки камер, микрофоны, лошади, маленькие особенные дети с родителями и одетые в отличительную форму сотрудники. Все перемешалось в моем сознании. Это самый невероятный день в моей жизни. День открытия нашего Центра.

У нас своя секция на ипподроме, свои специально обученные тренера, врач, бухгалтер и юрист. Никогда бы не подумала, что во все это буду втянута я. Невидимая и молчаливая, выброшенная из большого спорта, почти потерявшая свою любимицу и обретшая столько друзей и интересной работы. За плечами месяцы подготовки, учеба, вперемешку с соревнованиями и тренировками до растертых в кровь ладоней и ног. Кажущегося неиссякаемым энтузиазма Анджело хватало на все: организацию, поиски персонала, переговоры с капо и прочее, прочее. А еще, он не пропустил ни одного нашего соревнования.

— Видишь, все–таки и ты меня выручила.

Мы шли по зеленой траве, держа в руках высокие бокалы с шампанским. Одной рукой он поддерживал меня, потому что мои ноги путались в длинных, до земли, складках шифонового платья.

— Чем же? — не понимала я. — Пока я вижу только одно, как ты делаешь всех вокруг счастливыми.

— А ты и Стелла сделали счастливым меня.

— Как?

Он покачал головой:

— Просто подарили мне такую возможность. Вдохновение дорого стоит.

Мы одновременно оглянулись на праздник, бушующий на ровно стриженом газоне. Самое сложное позади, впереди была работа, возможно, сложная и непосильная, но у нас было главное — вдохновение. «И еще определенные юридические формальности, нам необходимо вдвоем съездить к юристу, — вернул меня на землю теплый голос, окрашенный нотками счастья, — все-таки хорошо, что ты не стала полноправной владелицей Стеллы, и у меня остаются кое–какие преференции».

Когда тебе кажется, что твой путь закончился обрывом, и что тебе некуда больше идти, это не так, потому что в мире миллионы дорог. Одну из них мне посчастливилось отыскать. И этот путь я прохожу не одна: со мной моя Стелла и новые друзья, которые так же, как и я, обожают лошадей и так же, как Анджело, хотят помогать людям. И, конечно, же он — человек, который научил меня улыбаться без оглядки на обстоятельства, который идет рядом со мной и, хотелось бы верить, не только из–за «определенных юридических формальностей».

Когда любовь становится поэзией

Закрытая мною самой несколько лет тому назад дверь с шумом распахнулась, и в нее хлынули все атрибуты грандиозного спортивного успеха, уже такие позабытые мной. Наконец, отбившись от навязчивых репортеров с их микрофонами на длинных штангах, и желающих сфотографироваться со мной юных воспитанников спортклуба, мы со Стеллой укрылись за крайним ограждением, вход за который посторонним был строго воспрещен. «Сказать честно, я не ожидала, — призналась я Анджело, — но очень хотела этого». «А я ожидал», — просто сказал он, солнечно улыбаясь.

Это может показаться невероятным, но Стелла снова взяла призовое место. Мы победили. Нас одарили золотым Кубком, Дипломом и внушительной премией, пока в виде огромной символической карты с изображением головокружительной суммы. Погрузив все это на заднее сиденье своего спорт–кара, Анджело повез меня домой. Слава небесам, сейчас он еще был свободен от работы, о которой, однако, уже не раз говорил, и мог разделить со мной радость сегодняшней победы.

— Куда? — спросил он, уже выезжая из парка на асфальт.

— Домой.

— Отметим это дело?

— Можно не сегодня, я с ног валюсь.

Это было сущей правдой. Мы со Стеллой ночевали на поле ради сегодняшнего Кубка, и когда дело было сделано, хотелось лишь одного: провалиться в сон. Думаю, моя любимица тоже желала, чтобы ее, наконец, оставили в покое.

— Хорошо, отдыхай, я позвоню тебе на днях, — не выказывая никакого недовольства, ответил Анджело, в своей обычной невероятно тактичной манере.

Он помог достать все наши заработанные сегодня богатства из, прямо скажем, неудобной машины и вложил их мне в руки, что сразу напомнило мне о том, как я намеревалась распорядиться премиальными. Это было мое безоговорочное решение — отдать всю сумму ему, хотя бы как-то покрыть его немыслимые издержки за Стеллу. Но Анджело пресек, начавшуюся было, мою речь, запихнув меня в открытую им дверь подъезда и пообещав поговорить об этом при нашей следующей встрече.

Несколько дней представляли собой череду однообразных дел, вернее, ничегонеделанья. Я спала, ела и стояла под душем. Мое тело говорило о том, что все возможные силы иссякли, а мозг упрямо стыдил за бездеятельность, постоянно напоминая о спортивной форме и подкидывая переживания по поводу Стеллы. По нескольку раз в день я названивала на конюшню, чтобы удостовериться, что все прекрасно, все сотрудники на работе, моя победительница получает необходимый уход, а в Центре занятия идут своим ходом. На какое–то время эта информация позволяла мне расслабиться, но спустя часа три, все повторялось сначала.

Когда я находилась в состоянии сомнамбулы, где–то между душем и едой, зазвонил телефон, это был Анджело, который простодушно напрашивался заехать ближе к вечеру и взять меня с собой на вечеринку к другу, организованную в честь дня рождения. Праздник устраивался в историческом квартале города и предполагал вечернюю экипировку, в смысле, парадную форму одежды. То, что я должна надеть вечернее платье, а не жокейские панталоны, я, конечно, поняла, но ради смеха, выпытывала у Анджело детали. И пока он понял, что я не в серьез интересуюсь размером разрешенного декольте и высотой каблуков, прошло немалых минут пять, после чего мы одновременно разразились хохотом.

Не надела я каблуков, что было естественно при моих ногах, покрытых одной сплошной мозолью, да и по камням мостовой передвигаться на шпильках было бы крайне неудобно. Платьев у меня было пруд пруди, но года три прошло с той поры, когда они видели свет, благо, что фигура позволяла не менять гардероб. То, как я выглядела, похоже, снова удивило Анджело так, что мне пришлось откровенно сказать ему о его странной реакции при моем появлении.

— Слушай, ты или прямо скажи, что тебе не нравится, или, наоборот, скажи что ли что–нибудь одобряющее! У меня складывается такое впечатление, что каждый раз, как я появляюсь не в спортивной форме, ты не узнаешь меня, и каждый раз нам приходится знакомиться заново.

Он подобрал все мои шлейфы, рассыпавшиеся по тротуару, и аккуратно заложил их в машину, закрывая дверь, потом, оказавшись рядом, странно посмотрел на меня, точно видел впервые, и ответил:

— По сути, так и есть, каждый раз ты — другая, но всегда… восхитительная!

Я не поняла — шутит он или нет. С ним это — обычное дело.

Отправляясь на день рождения, глупо было бы ехать без подарка, и, выяснив, что подарок уже есть, я поинтересовалась наличием жены или иной хозяйки дома, для которой в итоге купила в подвернувшейся по дороге лавке букет цветов и коробку швейцарского шоколада.

Замечательно и необыкновенно выглядело пространство, отведенное именинником под праздник, который, начинаясь в глубине ресторанчика, оформленного под винный склад, вырывался прямо на улицу и вовлекал в действо добрую часть квартала. Играли музыканты — гитара, аккордеон, пела черноволосая испанка, облаченная в алое платье до пола, с высоченным разрезом сбоку, за столами, сдвинутыми в ряд, в одну линию, сидела уйма гостей, среди которых определить виновника торжества было невозможно.

Но при нашем с Анджело появлении, невысокий лысоватый мужчина, довольно взрослых лет, поднялся нам на встречу. Объятия, поцелуи в обе щеки так, как принято. Удивительное чувство, когда незнакомые тебе люди, кажутся знакомыми и близкими друзьями, охватило меня. И, конечно, мне было невыразимо приятно быть представленной всем этим людям чемпионкой. Сама я уже давно не относилась к себе, как не к последней спортсменке, а ведь когда–то стояла на пьедестале почета и не знала, куда пристроить очередную награду. Анджело вернул мне это, что уж тут скрывать, приятное чувство.

Вволю наговорившись и перезнакомившись со всеми вокруг, я обнаружила себя за крайним столом, заставленным изумрудными стеклянными бутылками, тарелками, виноградом.

— Устала? — Анджело расчистил место рядом со мной, перевалив гору чьих–то пиджаков и дамских сумочек на другой стул.

Усталости я не ощущала, только извечное мое желание спасть–спать–спать, но признаваться ему в этом не хотелось, и соврала:

— Нет, мне нравится, у тебя приятные друзья, здесь красиво, вкусно, музыка под звездами — впечатляет!

— Я не собирался тебя впечатлять, — вдруг сказал он, и добавил, глядя странными влажно блестевшими глазами, — я хотел, чтобы ты развеялась.

— Я развеялась, правда, — мне хотелось как–то выразить свою благодарность, но подходящих слов в моей голове так и не нашла и поспешила с тем, что мне казалось таким важным — с премией. — Слушай, я намереваюсь перевести призовые на твой счет, не будешь ли ты так любезен, написать мне номер, на который я смогу это сделать?

По всей видимости, мои слова оказались для него неожиданностью, потому что он усмехнулся, покачал головой, глядя на меня, как на ненормальную, и сказал:

— Иногда ты бываешь невыносима. В такой вечер говорить о деньгах…, — его глаза смеялись, а руки вдруг подняли меня со стула.

— Куда ты меня тащишь?! — пыталась упираться я, догадываясь о его намерениях. Ужасных намерениях.

— Нет–нет–нет! — умоляла я всерьез всю дорогу до самой освещенной фонариками площадки, где пары медленно переступали в такт плачущему аккордеону и низкому голосу испанки. — Анджело, я тебя умоляю, я не танцую! — почти плакала я.

Я не знаю, что это за проблема, но это моя проблема, застарелая и неизлечимая. Я не танцую. Ни в стиле народном, ни в клубном стиле, ни вальс и ни сальсу. Медленные танцы также вызывают у меня столбняк в прямом смысле слова. Чувствуя подступающий приступ потери сознания, оказываюсь прижатой к партнеру, который, несмотря на мое состояние, не отступил от своей попытки вытащить меня на импровизированный танцпол. Единственное, что спасло меня от отключки, его голос, который, кажется, смеялся надо мной:

— Тебе не нравится эта музыка, так и скажи!

Я смогла вздохнуть и попыталась поудобнее встать на окаменевшие ноги.

— Не нравится, — буркнула ему в ответ, ощущая, с какой теплотой держат меня его руки.

— А что тебе нравится? — спросил его голос, доносясь откуда–то издалека, я заметила, что в нем уже нет тех обычных смешинок.

— Нина Дилон, — ответила я, не думая, потому что это, действительно, была моя любимая певица.

В следующий миг, мне пришлось немало изумиться, потому что Анджело сказал:

— «Когда любовь становится поэзией».

Он не спрашивал и не утверждал, он просто вслух произнес мои, еще несказанные, слова.

Глупо было бы сейчас задавать вопросы, типа «откуда ты мог знать?!» и прочее, я молча кивнула головой, не смея поднять на него глаза. Со всей своей детской непосредственностью, которая иногда казалась слишком непосредственной, Анджело махнул рукой в сторону музыкантов и заставил их исполнять мою любимую песню.

С чем сравнить волнение, которое я испытывала в тот момент, разве с тем, что ощущаешь, видя перед собой «стенку» — барьер из сплошного листа фанеры метра в два. Но надрывный голос испанки, перекрывая плач аккордеона, повторял: «Все, что ты делаешь — правильно», и руки, крепко держащие меня, вселяли уверенность, что это испытание я пройду.

— Почему ты сказала, что «не танцуешь»? — на щеке я ощутила его голос, который в своей физической оболочке был легким и теплым, как прикосновение летнего ветра.

— Так…, несколько раз пробовала, но мне не понравилось, — попыталась отшутиться я в его плечо.

— Не понравилось? — Анджело, как мне показалось, был готов вернуться к своей привычной манере засыпать меня лавиной вопросов, но на этот раз я ошиблась, потому что услышала лаконичное, — может быть, просто музыка была не твоя?

Возможно…, я ничего не сказала в ответ и, поддавшись чему–то, волной поднявшемуся во мне, обняла его так же крепко, как он обнимал меня. Голос певицы был достоин красивой песни. Мне было хорошо и грустно.

«Эта ночь становится поэзией…» лилось над притихшими почему–то гостями, сидящими за опустошенным столом, над танцующими парами, мужчинами и женщинами, которые неотрывно смотрели друг другу в глаза и улыбались чему–то, голос певицы, сильный, мощный, изысканный, словно выдержанное вино, пьянил и туманил рассудок, вызывая слезы.

«Я хотел тебе кое–что сказать», — Анджело вывел меня из забытья, в которое я провалилась, благодаря музыке и его близкому присутствию рядом со мной. Взяв меня за руку, он увел меня подальше от тоже проснувшейся площадки, где уже джазово играли «Падает снег», и в уединении сумеречного уголка с парой кадушек раскидистых пальм, продолжил: «Я на той неделе уеду…». Это было неприятной неожиданностью. Почему неприятной, я еще не отдавала себе отчета, но была уверена, что от его слов внутри меня нарастает что–то похожее на взрыв вулкана. Что поделать, праздника вокруг меня и так оказалось очень много. Возможно, эти чувства отразились на моем лице, потому что Анджело взял меня за руку, и глаза его наполнились тревогой.

— Надолго уедешь? — выдавила я, впервые ощущая неловкость от того, что он держит меня за руку.

— Недели на две, потом вернусь, но буду занят какое–то время.

Этот диалог был странным, потому что предполагал наличие между нами каких–то отношений, но их не было. Прежде не было.

Стряхнув с себя очарование этой ночи и того, кто был напротив, я попыталась взглянуть на мир своим прежним взглядом. Пелена волшебства рассеялась, но мою ладонь продолжала крепко сжимать ладонь Анджело.

— Я не об этом, — неожиданно прозвучал его голос, заставляя переживать в ожидании продолжения, — ты не хочешь отдохнуть?

— Что? — он продолжал меня удивлять.

— Я имею в виду отпуск, недели на две, Центр работает, соревнований нет, и тебе надо отдохнуть по–настоящему, на море.

Он знал мое слабое место. Откуда не знаю, но опыт показывал, что Анджело в этом не ошибся ни разу.

— У моих знакомых есть дом на побережье, они уезжают, и некому за ним присмотреть, там есть все, — он принялся расписывать мне все прелести жизни в курортном местечке, — море, тишина, какая кухня!

Говорить сразу «нет» было бы бессмысленно, поэтому я обещала подумать. На что мне было дано разрешение буквально до возвращения домой. А домой, на самом деле, уже хотелось, и «монтепульчано» давало о себе знать.

Глупо вести себя, подобно школьнице, и за мной этого раньше не водилось, но… что–то с приходом Анджело в мою жизнь, в ней изменилось. Я уснула по дороге домой, отключившись где–то посередине автострады. Помню мелькающие огни фонарей, высокие подсвеченные каменные стены домов и все. Тихое прикосновение к щеке вернуло меня из забытья и заставило открыть глаза. Только теперь я увидела себя в машине, стоящей у моего подъезда. Последний раз я так засыпала в детстве, и родители, поднимая меня на руки, уносили в постель. В состоянии полусна–полуяви, сквозь прозрачную дремоту, я больше чувствовала, чем видела, открывшуюся дверь, косо оштукатуренные стены, на краю сознания услышала звон ключей, а потом сладкую возможность, наконец–то, полностью провалиться в сон.

В положенное время, в пять часов утра, зазвенел будильник. Его рев разнесся по квартире, молниеносно приводя в чувство, это был старинный, бабушкин будильник, сделанный в позапрошлом веке, на совесть. Главное, он не отключался сам, нужно было стукнуть по его металлической голове, чтобы прекратить этот трубный глас. Открыв глаза, я сразу зажмурилась от светивших в незашторенное окно ярких и теплых солнечных лучей, не глядя, нащупала будильник и заставила его умолкнуть. И только потом заметила, что лежу в кровати в своем вечернем платье. Подвигав под одеялом ногами, удивилась отсутствием на них босоножек. А потом и тому, что открылась дверь, и в спальню вошел Анджело.

«Как в кино про подростков», — сказала я сама себе, видя, как он подходит и садится на край моей постели. Предваряя возможные вопросы, начинает рассказывать о том, как я уснула по дороге домой, и как он решил не будить меня, а уложить спать и, так как вид мой не внушал ничего хорошего, решил остаться на ночь, на всякий случай, и что сам спал на диване в гостиной. Но мне некогда было испытывать чувство благодарности, потому что моя смена начиналась ровно через час.

Ровно через час мне нужно было принять смену от ночного дежурного, а до этого переделать кучу дел. Все это я выпалила Анджело, до этого спокойно созерцавшего наше утро. Но мои слова и лихорадочные метания между кухней, ванной и спальней, кажется, разбудили и его. «Давай, иди в душ, а я сделаю кофе!» — деловито распорядился он, и через шум стекающей воды, я услышала звон посуды и приятный бодрящий запах. Мне некогда было обдумывать события недавнего прошлого, которое уже превратилось в реальное настоящее, так непохожее на праздник.

Стоя проглотив кофе, я попыталась объяснить причину своей спешки, услышав: «Сколько отсюда до ипподрома?» — «На метро полчаса» — «Значит, на машине минут десять», — припечатал он, довольно улыбаясь. Действительно, минут десять, если мчаться на бешеной скорости под завывание дьявольского мотора и, не обращая внимания на огни светофоров.

Я смогла вздохнуть, лишь очутившись у деревянных ворот конюшни, где Анджело вложил мне в руку листок с адресом и ключами от совершенно незнакомого мне дома на море.

— Там есть скайп, приедешь, набери меня, хорошо? — попросил он.

— Хорошо, — обреченно вздохнула я, понимая, что противиться ему бесполезно, учитывая то, что дорогой он в красках расписал мое плачевное состояние и хроническую усталость, чем объяснил и мою детскую выходку с засыпанием в машине.

Мы обменялись общепринятым поцелуем в щеку и классическим «пока». После чего меня ждал мой обычный трудовой день, тренировка, несколько занятий на площадке Центра, а еще разговор об отпуске с капо. Который, однако, прошел легко и быстро. Меня отпускали на целых две недели!

Все курорты похожи один на другой: полоса пляжей, по прямой линии расставленные отели и бары, цветными пятнами на фоне морской воды — палатки с сувенирами, а еще мороженым всех расцветок. Держа в одной руке дорожную сумку, в другой рожок с виноградным лакомством, я шествовала по набережной, считая номера домов. Мой оказался, по закону подлости, где-то в самом конце, километрах в трех от вокзала. На город спускался вечер, и мне все чаще попадались отдыхающие, парами или с детскими колясками, идущие мне навстречу. В противоположном от центра развлечений направлении в этот час двигалась я одна.

Дом, действительно, стоял на отшибе, но это можно было считать скорее преимуществом — таким замечательным оказался здесь участок побережья! Весь вечер я просидела в шезлонге на каменной террасе, созерцая первые звезды и наслаждаясь легким теплым ветерком. Желание звонить в город, переживать о Стелле, о работе исчезло, если не совсем, то притупилось. Так, что на следующий день я уже вела себя, как настоящий курортник, не спеша прогуливаясь в поисках подходящего бара. Облюбовав один, в непосредственной близости от дома, убедилась в том, что Анджело не обманывал, расписывая прелести местной кухни.

День за днем, день за днем настоящий отдых. Мне даже показалось, что я утратила способность говорить, так как единственным моим собеседником здесь был большой серый в полосочку кот, приходящий невесть откуда и никогда не просящий еды. Он важно прохаживался по террасе, затем укладывал свои толстые лапы, словно одетые в боксерские перчатки, и глядел на меня, сидящую с ногами в шезлонге.

Перед нами шумело море. Над низкими длинными волнами собирались в белые горы облака.

— Здравствуйте, — прозвучал в окружавшей меня тишине мужской голос.

Я приподняла козырек бейсболки и увидела слева от себя, за невысокой живой изгородью, отделявшей мой участок от дороги, высокого мужчину. Он был одет в песчаного цвета льняной костюм, на голове у него была густая шевелюра седых волос, а на лице модная бородка.

— Здравствуйте, — нехотя ответила я ему, уже намереваясь улечься обратно в свое уютное ложе, но он, похоже, не собирался уходить.

— Извините меня, — сказал он, подходя поближе к изгороди, — я пытаюсь найти таксофон, вы не знаете, где он может здесь быть?

Я удивилась: искать таксофон, когда у каждого теперь в кармане мобильник, но спрашивать его об этом посчитала невежливо.

— Я приехала недавно, не могу вам помочь, — ответила я, — но могу дать вам мобильный телефон, если хотите.

Он сказал, что был бы невероятно признателен. Позвонив куда–то, очень быстро, объяснил: «Не посчитайте меня странной древностью, не знакомой с современными технологиями, я утопил свой телефон в море». Эти его слова вызвали во мне интерес, и мы познакомились. На самом деле, это нельзя назвать полновесным знакомством, потому что единственное, что сказала я ему — это свое имя, в ответ он назвал свое — Майкл — и, пожелав хорошего вечера, растворился в глубине улицы.

На следующий день я неожиданно встретила своего нового знакомого на набережной, потом мы вместе пили кофе в баре и, поддаваясь потоку курортников, последовали в центр, где перепробовали все сорта местного мороженого. На пляжах, почти пустых, еще не убрали лежаки и зонтики. И, ближе к ночи, мы заняли два, наиболее близко поставленных у воды.

— Так хорошо на море, — сказала я, заворачиваясь в вязаный плед, прежде чем удобно вытянуть ноги.

— Я тоже обожаю море, — сказал Майкл, стряхивая песчинки, нанесенные на лежак ветром.

— И вы приехали сюда, как курортник?

— Нет, — вдруг ответил он, — я приехал сюда за вдохновением.

Мне нравился такой поворот в разговоре. Я даже подобрала ноги, максимально сконцентрировавшись на его словах, приготовилась к пояснениям, он не заставил себя ждать.

— Я — писатель, — сказал он, улыбаясь, видя мое изумление.

По правде говоря, его имя и фамилия как писателя мне ни о чем не говорили, но это не было важно, когда передо мной был… настоящий писатель!

— Много у вас книг?

— Много, — как-то снисходительно поглядел он на меня, — несколько романов, рассказы, стихотворения, дневники.

— Да…, — только и осталось, что удивляться и радоваться нашему непредвиденному общению.

— Вы сказали, что приехали сюда за вдохновением, как вы его находите, в чем?

— Вдохновение может таиться повсюду, — Майкл говорил тоном лектора в университете, — вот в этом камне, облаке, но чаще всего, меня вдохновляют человеческие истории. Вот, вы, например, — он вдруг сел и развернулся ко мне, — тоже обладатель своей истории, которая может стать романом.

— Я? — я посмотрела на него: красивый, насмешливый взгляд, глубокий взгляд интересного человека. — Это вряд ли, у меня нет никакой истории.

— У каждого человека есть своя история, — сказал он и спросил разрешения закурить.

Я кивнула головой и принялась рассматривать его руки, с красивыми тонкими и длинными пальцами, как у музыканта.

— Хотите, я расскажу вашу, — вдруг произнес он из облака ароматного дыма, и, откинувшись на шезлонге, глядя над собой, в уже черное небо, начал рассказ, — Ваше имя… Нанона… вы родились на Востоке. Сирия? Япония? Грузия?

— Я родилась в Греции, — ошарашено пробормотала я, — у моей бабушки арабские корни, она назвала меня так.

— Что означает ваше имя?

— «Благодать».

— Прекрасно! — кивнул он сам себе. — Итак, вы родились в Греции, лет до шестнадцати жили там, на одном из островов, в окружении прекрасной природы, горы, море, зелень, памятники архитектуры. Вы выросли в атмосфере искусства, поэтому впитали в себя любовь к красоте, ко всем ее проявлениям. Поэтому, когда пришла пора, вы влюбились в какого–то невероятного юношу. Он, должно быть, был музыкантом.

Я онемела. Майкл читал меня, как раскрытую книгу. Удовлетворенный тем эффектом, что производили на меня его слова, он продолжил: «Музыкант, исполняющий классические произведения со сцены, знающий правильные слова, чтобы увлечь любую девушку. Они легко доставались ему, думаю, все, кроме вас. Вы из другого теста. Вы пережили возвышенную историю любви, с любовными посланиями, возможно даже в стихах, но она, увы, закончилась катастрофой. Все красивые истории любви так заканчиваются».

И в этом он был прав. Я сглотнула подкативший к горлу ком, при воспоминаниях о своем музыканте, а Майкл продолжал: «Да, это ваша история, достойная романа, возможно, я его напишу. Итак, вы оказались здесь, значит что–то произошло, например, ваша бабушка арабского происхождения–эмигрантка, завещала вам свою квартиру, и вы переезжаете сюда, с радостью, что можно забыться в хлопотах и забыть свою любовную катастрофу. Вначале вам кажется, что надо вернуться, вас манит обратно желание вновь увидеть его, поправить то, что случилось между вами, потом вы думаете, что правильнее будет остаться здесь, вдалеке. И начинаете новую жизнь. Обживаетесь в бабушкиной квартире, где до сих пор стоят ее шкафы, диваны и вазочки. Устраиваетесь на работу, которая захватывает вас так, что уже нет желания обернуться назад».

— Вы правы во всем, — сказала я удивительному прозорливцу.

— Мне интересно только знать, кем вы работаете, — сказал он, пристально изучая меня, — никак не могу угадать.

— Я — спортсменка.

Он стукнул себя по лбу и воскликнул:

— Конечно! А я, глядя на ваши ноги, подумал, что вы — танцовщица.

Его слова меня рассмешили.

— И какой же это вид спорта?

— Верховая езда.

— Выездка или конкур?

— Конкур.

Мне нравилось, что настала очередь удивляться ему.

— Но это еще не конец моей истории, — подзадорила я Майкла.

— Конечно, нет, вы в самой ее середине! Но, теперь, когда мне стал известен ваш род занятий, я могу продолжить. Вы занимаетесь спортом, профессионально. Получаете призы, награды, кубки. Вы — молодая и перспективная спортсменка, но, в один момент все рушится: вы получаете серьезную травму, ведь это участь всякого профессионального спортсмена.

О, господи… не хотелось мне возвращаться даже мысленно в тот момент. Подери этого Майкла!

Передо мной, как настоящий, возник «джокер», перед которым вдруг остановилась моя лошадь. Я послала ее вновь и вновь, а она, будто чувствуя опасность, застывала столбом. Трибуны свистели. Третий раз оказался роковым для меня и для нее, в большей мере. Она сломала ноги. Не поднимая головы, лежа метрах в десяти от нее, отброшенная при падении, я смотрела на ее плачущий испуганный глаз. Я не могла ничего сделать, ни подняться, ни подползти к ней, ни помочь. Месяц я лежала, прикованная к койке. На третий уже научилась сидеть в седле. Но брать барьеры уже не могла. И стереть из памяти плачущий глаз моей лошади.

Свою историю я рассказала Майклу сама. И это был первый раз в моей жизни, когда она была произнесена вслух.

Он бросил свой тон преподавателя и спросил тоном обычного человека:

— Вы вернулись в спорт? Просто мне кажется, что вы не из тех, кто останавливается… перед барьером.

— Вернулась.

— И что послужило вам вдохновением?

В моем воображении возник образ Анджело, стоящего у деревянной изгороди, в попытке разгадать нашу со Стеллой тайну. Я не могла не улыбнуться.

— Не «что», а «кто». Один прекрасный человек.

Мне захотелось окончить, наконец, эти пустые разговоры, мне показалось, что я потратила слишком много времени на этого болтуна, и еще, мне отчаянно захотелось услышать голос Анджело.

Не боясь показаться невежливой, я распрощалась и ушла, отказавшись от предложения проводить меня до дома. А дома, не включая свет, добралась до компьютера. Экран засветился в темноте, скайп, действительно, был установлен. Я набрала длинный ряд цифр, и через несколько минут увидела его.

— Привет, извини, что я так поздно.

— Лучше поздно, чем никогда, — сказал он, смеясь.

— Ты смешной, — сказала я ему.

— Думаешь, ты лучше? — ответил он.

Через тысячу миль я чувствовала его, как будто он был здесь, рядом. Его настроение, его тепло.

— Как отдыхается?

— Нормально. А как работается?

— Нормально.

Мне нравилось, что он шутил.

— Что случилось? — вдруг спросил он, удивив меня.

— Ничего.

— Я же вижу, чем ты там занималась?

— Ну, я познакомилась кое с кем.

Было смешно оправдываться в знакомстве с Майклом, но я решила рассказать все.

— Представляешь, он — писатель! Я порылась в интернете, он — лауреат Пулитцеровской премии!

— Значит, он — маленький, толстый, лысый старик в очках, — услышала я в ответ.

— Нет, Майкл — высокий, стройный и не лысый, хотя и седой, очки у него есть, рей бен.

У Анджело послышался какой–то грохот, он на миг пропал с экрана, потом появился вновь, пояснив, что бутылка упала со стола. Потом как–то неожиданно быстро решил распрощаться, пожелал спокойной ночи и, помахав рукой, отключился. По экрану расползлась реклама издательских услуг и почему–то кожаных итальянских сумок. Я поспешила нажать на кнопку и, не включая свет, вытянулась на диване. Первый восторг от встречи с настоящим писателем пропал, оставив неприятный осадок. Этот знаменитый человек уже виделся мне в ином свете и казался просто самовлюбленным болтуном. В размышлениях о том, как избежать очередной и, наверное, неизбежной встречи с ним, я уснула.

Курорты всех стран — маленькие городки, где за неделю можно изучить всех и вся. И вполне естественно, что завтракать, обедать и ужинать мне пришлось в компании знаменитого Майкла. Его иногда узнавали и просили подписать книгу. Но это не вызвало во мне никакого удивления и восторга. Его общество было неизбежным, иногда поучительным, как, например, в случае с рыбой, которую он научил меня разделывать вилкой и ножом. До этого я избегала подобных блюд, однажды в детстве воткнув косточку в горло. Теперь могла без страха перепробовать все разнообразие морских обитателей, что предлагали в баре.

Он попытался продолжить рассказ обо мне и договорился до невозможного:

— Я все думаю о том человеке, который смог вдохновить вас на возвращение к барьеру. Наверное, вы познакомились на ипподроме, и он оказался миллионером, ведь там на трибунах их особенно много. Он влюбился в вас, что я понимаю — впечатляющая картинка встает перед моими глазами: красивая женщина в седле. Но он женат.

Я рассмеялась:

— Почему вы так решили?

Майкл самодовольно выпустил сигаретный дым:

— Вы здесь одна, в шикарном доме, который он купил вам для ваших с ним встреч. Конечно, он не любит свою жену, но не может ее бросить, потому что миллионеры обычно связаны всякими сложными финансовыми обязательствами.

Этот бред я выслушала, скорее из вежливости, а потом решила совсем прекратить общение с этим пулитцеровским индюком, не преминув уколоть его: «Эта история достойна серии сопливых женских романов, а не лауреата Пулитцеровской премии!».

После его утомительных рассказов о вдохновении, человеческих историях и прочей ерунде, мне захотелось уединения. Я сбежала, сославшись на головную боль, оставив Майкла наедине с его недосказанными длинными предложениями. Счастье, что мой дом находился в конце прогулочного маршрута, а за зеленой оградой был пляж, который можно было бы назвать диким, без шезлонгов и зонтиков, главное, без отдыхающих.

Чего еще желать? Передо мной расстилалось море, подо мной был теплый песок, надо мной летали белые чайки и самолеты. Мой привычный ритуал заключался в том, чтобы дождаться полного захода солнца. Не двигаясь с места, я смотрела на ослепительный круг, который с каждой минутой менял свой размер и цвет, становясь все больше и темнее, он двигался по небосклону вниз, постепенно скрываясь за кромкой морской недвижимой воды. Дождавшись последнего поцелуя между солнцем и морем, я поднималась и не торопясь возвращалась домой, где меня ждала кружка черного чая, вязаный плед и покой.

На это я рассчитывала и сегодня, просмотрев половину из небесного концерта. Когда солнечный диск почти целиком был погружен в море, неясное чувство заставило меня обернуться, мне очень не хотелось, чтобы кто–то вторгся в мой тайный кинозал и помешал досмотреть закатный шедевр. У живой изгороди стоял мужчина. На долю секунды мне подумалось, что это Майкл. В дрожащем сумраке фигура казалась размытой, подернутой туманом. Но что–то неуловимое считали мои самые дальние клеточки, даже не подсознания, а чего–то, что лежит гораздо, гораздо глубже.

Анджело.

А между нами песчаная полоса пляжа, которую я преодолела, наверное, быстрее молнии. Не успев сделать и пары вдохов, я оказалась в его объятиях. «Но что, что ты тут делаешь?! — твердила я, заглядывая на его счастливое лицо снизу–вверх. — Твоя работа закончилась?». «Нет», — уклончиво отвечал он мне, одной рукой сбрасывая с плеча сумку, другой продолжая прижимать меня к себе. «Ты не обещал, что приедешь». — «Ну, я решил навестить тебя».

Мы сидели на диване в гостиной и, как будто впервые, увидели друг друга. «Ты хочешь есть?» — спросила я его, не веря, что говорю это вслух, что говорю это ему. А он, не отрывая своего блестящего взгляда от моего лица, отвечал, что нет, и казалось, что он думает сейчас о чем–то другом. «Значит, ты приехал навестить меня?» — я пыталась понять причины его внезапного появления здесь, и вдруг услышала: «Мне стало интересно это твое знакомство». «Что?!» — я на самом деле, не поняла и спросила: «Мое знакомство? С кем?». — «С этим писателем».

Наконец, я стала понимать то, что оставалось для меня загадкой еще с той ночной вечеринки. Его отношение ко мне. «И ты приехал из–за этого?!» — я не могла справиться с улыбкой, затопившей меня всю. Это кажется невозможным, но он — здесь. Его руки в моих волосах. Его дыхание на моей щеке. «Этот Майкл — гей, — проговорила моя счастливая улыбка ему на ухо, — он ужасный хвастун и зануда… Но все–таки, скажи мне, почему ты приехал?».

Он мог бы и не объяснять того, что было очевидно, но мне хотелось услышать. «Я хотел быть с тобой», — сказал он, взяв мое лицо в ладони. Передо мной оказались его глаза, таинственные и блестящие. «А я с тобой», — ответила я, изменившим мне дрогнувшим голосом и прижала его к себе.

Джокер

Когда в бабушкиной–моей квартире стало появляться все больше признаков не одного, а двух обитателей, как–то: столовых приборов, кофейных чашек, подушек, дверных ключей и шампуней, я приняла для себя факт того, что в моей жизни что–то круто поменялось. Теперь я не одна, и можно говорить о совместном с Анджело проживании. Хотя, сказать по правде, время, проведенное вместе, увеличилось не на много, учитывая его и мою занятость.

Тем не менее, возникла необходимость предупредить его кое о каких моих особенностях, о которых доселе не знал никто.

— Я иногда кричу во сне, — сказала я, пытаясь разглядеть его лицо в ночном мраке комнаты.

Его рука накрыла мою, и под тиканье старинных часов, я пыталась представить его мысли.

— Я тоже, — признался его мальчишеский голос, почти шепотом.

— Что тебе снится? — спросила я, испытывая какую–то материнскую жалость и желание утешить его как ребенка.

Анджело помолчал, потом я услышала его тяжелый вздох и признание.

— Монстры.

Он удивил меня, в очередной раз. Как может взрослый мужчина бояться монстров? Видимо почувствовав мое недоверие, он стал рассказывать так, как дети рассказывают свои кошмары родителям, путаясь в словах и прижимаясь в попытке найти убежище в родных объятиях.

— Мне снится игровая площадка в парке развлечений, я там с ребенком, на сетках ограждения вдруг появляются монстры, они лезут отовсюду, они хотят забрать малыша. Я пытаюсь его спасти. Природа вокруг оживает: деревья превращаются в чудовищ. Огромный лев скалит клыки, готовый броситься на меня. Я бегу, пытаюсь убежать, но каждый раз меня ждет обрыв или убийца с ножом, которым он бьет меня в живот, и я вижу себя лежащего, умирающего, истекающего кровью.

Анджело дрожал в моих руках. Я не смогла сдержать слез.

— Не бойся, я рядом, я прогоню твоих монстров…

Крепче прижавшись ко мне и положив голову на мою подушку, помолчав, он спросил:

— А тебе, что снится?

Это трудно — нырять в кошмар, но не ответить на его откровенность я не могла. Настала моя пора озвучить то, что заставляло меня вскакивать среди ночи, с криком ужаса и холодным потом: «Мне снится поле, снаряды, я прохожу их все, но впереди «джокер». Это страшное бревно, лежащее вкривь и вкось, специально для усложнения препятствия. Подо мной не Стелла, моя предыдущая любимая лошадь. Потом полет. Мучительно долгий полет, который, я знаю заранее, кончится падением. «Джокер» подбрасывает сюрпризы, и каждый раз я вижу разное: то канаву с водой, то колючую изгородь за ним. В них мы и падаем. А потом…». Здесь я не могла сдержать потока слез, вспомнив погибшую по моей вине лошадь. Ее силуэт, лежащий наполовину в канаве, лоснящуюся шерсть, ставшую вмиг грязной, плачущий глаз, полный страдания и понимания конца. «Ты понимаешь, она знала, что это конец! Что это — смерть!» — твердила я Анджело, проливая слезы в его футболку, не обращая внимания на его попытки утешить и успокоить.

Совместное проживание в таких вопросах оказалось не очень–то действенным, потому что именно дурной сон нарушил его безоблачность. Мне приснился младенец. Крохотный, живой, зачем–то упакованный в толстый мягкий силиконовый чехол. Я с какими–то подружками везла его в коляске по улице, на которой внезапно началась перестрелка. Какой–то экстракоммунитарий прокричал нам, чтобы мы убирались, не то нам не поздоровится. Мы прибавили ходу, и вдруг дорога стала мокрой, будто затопленной водой.

Эта вода попала в коляску, но мы были вынуждены, не останавливаясь, бежать подальше от этих уличных волнений. Когда опасность осталась позади, я достала ребенка, его странный чехол был весь в воде. Лицо — единственное, что у него было открыто — было покрыто водой. Дурное чувство, что ребенок захлебнулся, наполнило меня до тошноты. Я пыталась освободить его от воды, не обращая внимания на слова подружек, твердивших мне: «Он ранен, посмотри, он умрет! Оставь его, не трогай, ему все равно не выжить, а так еще подумают, что по нашей вине это произошло». Я показывала им ребенка, убеждая, что он жив, что он шевелится, что я слышу, как стучит его сердце, и чувствую его тепло даже через этот толстый чехол.

Это было настолько ужасно, что я была рада неожиданному пробуждению. Анджело, свидетель моего впервые при нем приключившегося кошмара, выслу