Оглавление

31. 1992
32. 1993
33. 1994
34. 1995
35. 1996
36. 1997
37. 1998
38. 1999
39. 2000
41. 2001

Предисловие

Бывают времена, когда жизнь становится чередой рискованных шагов, где каждый день — как ставка в игре, в которой нет обратного хода. Таким временем для многих стали 90-е: страна развалилась, на её обломках предстояло выжить и выстроить новую жизнь.

Оказавшись перед гамлетовским вопросом: «смириться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье?» — я вступил в схватку и устремился в эпицентр эпохи перемен, в Москву.

Пришлось покинуть город, жизнь в котором складывалась десятилетиями, и погрузиться в бурный водоворот событий. В новой жизни смешалось всё: инженеры превращались в торговцев, учителя — в нищих, комсомольцы становились банкирами, военные — преступниками, люди меняли города и страны, убеждения и мораль.

Это было время, когда старые правила перестали действовать, а новых ещё не было, когда за одну ночь рушились предприятия и появлялись состояния, когда условия игры менялись прямо на ходу, а бизнес больше походил на выживание в зоне криминальной войны.

Меня эта волна вынесла в авиационный бизнес. Тишина академической библиотеки сменилась на жесткие переговоры с партнёрами, поиск решений уравнений на поиск контрактов, самолётов, денег. Довелось участвовать в создании авиакомпании и управлении ею. Мой мир расширился, в сфере внимания оказалась не только вся Россия, но многие другие страны: Англия и Швейцария, Иран и Камбоджа, Кипр и Шри-Ланка, Китай и Голландия, Греция и Эмираты.

90-е — это время свободы, которая в условиях хаоса порой становилась беспределом. Контракты срывались на последнем шаге, партнёры исчезали, деньги растворялись в лопнувших банках и на офшорных счетах. Успех и провал ходили рядом, и никто не знал, что ждёт завтра: удачная сделка или очередной тупик. Бизнес-идеи отличались невероятным разнообразием: от перевозок грузов по всему миру до планов по поиску торпед с серебряными аккумуляторами на дне Иссык-Куля, от создания аэропорта в Персидском заливе до поставок вооружения в африканские страны, от обустройства самолётов-салонов, до огранки алмазов.

Круг общения расширялся каждый день, в него вовлекались банкиры и уличные менялы, аферисты и чиновники, иранские лётчики и арабские бизнесмены, британские юристы и московские архитекторы, политики федерального уровня и таджикские предприниматели, генералы и торговцы.

«Осьмушка жизни» — это не только увлекательные деловые эпизоды. Это и путешествия, это жизнь, увиденная через впечатления, наблюдения и встречи с замечательными людьми. Кроме того, в книге описан исключительный по своей насыщенности культурный контекст. Несмотря на, казалось бы, предельную вовлеченность в процесс выживания, семья жила и другой жизнью: театры, концерты, музеи, выставки — в хронике тех лет десятки событий культурной жизни.

Название «Осьмушка жизни» — не случайно. Осьмушка — это ⅛ часть чего-либо. Здесь это ⅛ часть 75-летней жизни автора, её фрагмент с 1992 по 2001 год. Это книга об испытаниях, которые превозмогались упорством и трудолюбием, способностями и характером, знаниями и умением ладить с людьми. Это книга о том, как преодолевался конфликт между идеалами, представлениями о добре и зле, морали, смысле жизни и той реальностью, в которой приходилось жить, работать, зарабатывать деньги, идти на компромиссы и постигать сложность социально-политического устройства страны и мира, учиться распознавать причинно-следственные связи между явлениями. Пришлось выстраивать собственную стратегию жизни, и это увенчалось успехом.

«Осьмушка жизни» — это концентрат времени, который пьётся залпом. Горьковатый, обжигающий, но настоящий. Мужской. Здесь всё без прикрас: и описание событий в стране, и рискованные проекты, и незавершённые сделки, и удачи, и поражения. Где-то это напоминает авантюрный роман, где-то этюд по социальной психологии, где-то — анекдот, а где-то — настоящую драму. А всё в целом — насыщенная и поучительная жизнь, тот чужой опыт, которым можно и стоит воспользоваться.

Вспоминая свою жизнь, описывая её в книге, я становлюсь не только автором, но и литературным персонажем, героем повести, который оказался в сложной ситуации, пытается из неё выбраться, преодолевает препятствия, стремится к какой-то цели… Если подчинить повествование законам драматургии, следует описать обстоятельства и причины, побудившие героя бросить всё и круто изменить жизнь, подвергая риску не только себя, но и свою семью. Для этого надо вспомнить о том конфликте между личностью и обществом, в котором мы оказались.

Пролог

Катастрофа уже произошла, но это ещё не осознавалось.

Ничего подобного в мировой истории не было: почти триста миллионов людей уже летели в пропасть, продолжая жить обычной жизнью. Глубины и масштабов происходящего не осознавал и я, сидя на неширокой полосе горячего песка, служившей нам пляжем. Я глядел на морской прибой, за спиной у меня был высокий — метров десять — красный глинистый обрыв. Наверху простиралась плоская пахучая Буджакская степь, в полукилометре от обрыва — рыбацкое село Балабановка.

Услышав по радио, что в связи с болезнью Горбачёва его полномочия перешли Янаеву и в стране объявлено чрезвычайное положение, каждый взволновался по-своему. Дин сказал, что сейчас же рванёт в Николаевку на почту, чтобы связаться с Кишинёвом: надо спасать бизнес, выводить бабки, а то скоро вообще всё прикроют. Я ответил, что у меня и так всё в нале, могу и дальше загорать. А с тем, что бардак в стране надо кончать, — я согласен. Что получится у этого ГКЧП, пока неясно, но я скорее на их стороне.

Так мы, сотрудники Молдавской академии наук, отдыхали в августе 1991 года на базе отдыха «Штиинца» в Одесской области на берегу Чёрного моря. На берегу того же моря, только в другом месте, не так уж от нас и далеко, сидел или лежал Горбачёв на своей базе отдыха в Форосе. Сейчас становится понятно, что, скорее всего, именно он в сговоре с Крючковым и другими подельниками замутил всю эту интригу со своим пленением с целью устранения Ельцина, несущегося к власти, как разогнавшийся бизон. Но тогда нам ничего понятно не было. Эмоций было много, понимания — мало.

Когда мы вернулись на базу, отдыхающие в беседке-курилке сотрудники академии, говорившие по-молдавски, были явно возбуждены. В центре сидел их тогдашний гуру — химик Ион Ватаману. Когда я проходил мимо, он почему-то умолк и проводил меня взглядом. Ион тогда был уже видным политическим деятелем, депутатом Верховного Совета Молдавской ССР. Через неделю он поставит свою подпись под Декларацией о независимости Республики Молдова и её выходе из СССР.

Но об этом мы ещё и не подозревали. Мне с семьёй через день-два предстояло возвращаться домой, в Кишинёв. Андрюша пойдёт в пятый класс, Катя отправится в детский садик, Лена выйдет на работу, а я продолжу свою бурную деятельность, содержание которой определить односложно становилось всё труднее и труднее, хотя я всё ещё оставался старшим научным сотрудником Института прикладной физики Академии наук Молдавии.

                                      * * *

Ситуация в те дни развивалась стремительно. Ночью 19 августа был сформирован ГКЧП, в шесть утра в стране было объявлено чрезвычайное положение. Через несколько часов, когда мы, загорая на черноморском пляже, узнали о путче, в Москве уже много чего произошло. В семь утра в Москву по приказу министра обороны СССР Язова, действовавшего в рамках ГКЧП, введены войска. Проявили себя и противники ГКЧП — члены Верховного совета РСФСР, распространившие по радио «Эхо Москвы» воззвание «О незаконности ГКЧП». Ельцин, бывший тогда президентом РСФСР, приехал к ним в т. н. «Белый дом». Три дня в Москве шли волнения, описанные ныне подробно, по часам. 21 августа ГКЧП сам себя распустил, на следующий день Горбачёв вернулся в Москву. Сторонники Ельцина, защищавшие Белый дом, на который так никто и не напал, устроили митинг, перешедший в празднование «победы демократии». На митинге Ельцин объявил о принятии нового флага РСФСР — триколора. Членов ГКЧП арестовали. Горбачёв распустил Совет министров СССР и призвал КПСС к самороспуску, сложив с себя полномочия генерального секретаря. В сентябре был распущен Съезд народных депутатов СССР — высший орган государства. В ноябре Ельциным запрещена КПСС и произошло переподчинение министерств и ведомств СССР под юрисдикцию РСФСР. В декабре, после подписания Беловежских соглашений, ликвидация СССР завершилась.

Не буду углубляться в подробности и пересказывать дальнейший ход событий: в литературе произошедшее не только подробно описано, но и проанализировано, причём с разных политических позиций: как теми, кто поддерживал «развитие демократии» и считал распад СССР приемлемыми издержками, так и теми, кто считал это преступлением против народа. Спустя четверть века мы дожили до признания главой государства распада СССР величайшей геополитической катастрофой ХХ века. А тогда московские власти утверждали, что перед человечеством распахнулись врата, ведущие к долгожданному счастью, свободе и благополучию.

Кишинёв

В Молдавии тем временем шли свои процессы. Мы перестали быть частью СССР ещё до его официального распада. 27 августа 1991 года Верховным Советом Молдавской ССР была узаконена «Декларации о независимости», объявившая о выходе Молдавии из состава СССР. Мы остались с советскими паспортами на руках, горечью в сердце и неопределёнными перспективами.

Как понять — что происходит? Что с нами будет и что надо, а что не надо делать? Найти ответы на эти простые, житейские вопросы, на самом деле, гораздо сложнее, чем разложить по академическим полочкам любую историческую коллизию: работа с моделью происходящего — совсем не то, что поиск выхода из горящего здания.

О чём тогда думалось и что переживалось?

Русские, молдаване, евреи

Разные социальные группы реагировали на происходящее по-разному. Это отражало неоднородность нашего (молдавского) общества и его глубокий раскол. Не слишком упрощая, выделю три группы: молдаване, евреи и русские. Тех, у кого молдавский был родным языком, я в своей схеме называю молдаванами. Русскими здесь я называю тех, у кого русский язык родной и которые в большинстве своём молдавским не владели. Этнически это были кто угодно: украинцы, русские, молдаване и все прочие народы СССР, жившие в Молдавии. Их и тогда, и теперь называют русскоязычными. Ясно, что русскоязычными, то есть говорившими по-русски, были вообще почти все. Евреи русскоязычными были поголовно, многие знали и молдавский, некоторые в семье использовали идиш, но русский был родным для большинства. Выделил я евреев из всех русскоязычных не по языковому, а по этническому признаку, который оказался тесно связан с общественно-политической ориентаций и тактикой выживания.

                                      * * *

Евреи в Молдавии жили на протяжении нескольких веков. К началу 1990-х в Молдавии проживало около 70 тысяч евреев. За предыдущие 10–15 лет эмигрировало около 30 тысяч. То есть мысль о том, что «пора сваливать», в еврейской среде не была новой. Евреи уезжали в Израиль, США, а в последние годы ещё и в Германию. Этому способствовали хорошо подготовленные, организованные и обеспеченные всем, чем нужно, международные программы. Меня сперва удивляло задумчивое равнодушие евреев к лозунгу «утопим евреев в русской крови», который звучал на кишинёвских улицах во время митингов, но потом я понял — они знали: не утопят. У евреев была своя жизнь, свои возможности и свои цели. Кишинёвским евреям особого дела до фашиствующих молдаван и страдающих русских не было. Московские евреи делали перестройку, «строили демократию», кишинёвские — «делали ноги», то есть уезжали за рубеж.

Мысль о том, что мы все ещё вчера были «общностью» — советским народом, что мы вместе и воевали, и побеждали, вместе учились, работали, строили, переносили трудности — такая мысль в голову приходила всем, но только русскоязычные готовы были разъяснять её другим и страдать от непонимания.

Разумеется, как и в любом другом социальном анализе, эти обобщения приблизительны, отдельные персоны не соответствовали этим описаниям.

                                          * * *

Евреи ощущали свою этно-религиозную общность во все времена, молдаване ощущали её на основе языка, русские оказались в состоянии растерянности. Такова особенность русского народа: он не ощущает собственной этничности как связующей основы, для него фактором единения является государство и его государствообразующие мифы. СССР был таким фактором, отвалившиеся от него республики — нет. Отличительным признаком общности стал русский язык, который как раз и подвергся притеснениям и вытеснению.

Следует упомянуть о важной особенности технологии формирования национального самосознания. Чтобы народ надёжно осознал свои отличия от других, нужно не только противопоставление (по языку, этничности, исторической судьбе и т. п.), но и противостояние. В этой связи применяется метод создания образа врага. Традиционная схема: нас притесняли, но мы победили! Это важный элемент общественного сознания, позволяющий надёжно народом управлять. Молдаванам указали, что все их беды — от русских. Евреям ничего указывать не надо, они исторически живут в парадигме Исхода, осознанием повсеместных гонений и неприязни к евреям во все времена. Как это другим народам ни покажется парадоксальным, этот стресс-фактор придаёт евреям сил и стойкости. Русскими в этом отношении никто не занимался. Им никто не внушал, что все их беды от молдаван или евреев. У русских вообще не сформировалось никакого образа внешнего агрессивного врага. Они верили в своё государство — СССР. А оно их обмануло. Их этно-национальное самосознание, не успев возникнуть, было переведено в политическую плоскость, где тех, кто пытался протестовать против притеснений, назвали «коммуняками недобитыми» и «красно-коричневыми». В этой системе координат русских было легко распылить и деморализовать. Москва же их не только не защищала, но и помогала любым процессам, способствовавшим закреплению распада СССР и декоммунизации, ибо сама шла таким путём.

                                      * * *

Русским, жившим тогда в Молдавии, пришлось делать выбор: уезжать или оставаться? Те, кто оставались, принимали новые правила игры и как могли адаптировались, проявляя ту или иную степень конформизма. Русские «западники», — а таких среди нас было, наверное, большинство, — находили в текущих переменах кое-что вполне приемлемое. Говоря «западники», я имею в виду не тех, кто в XIX веке противостоял славянофилам, а западников советских, тех, чьё западничество было скорее поверхностным стремлением к зарубежной моде, музыке, кто с большей симпатией, чем того требовала официальная идеология, относился к зарубежному, западному образу жизни. Они не были против стать «частью Запада» и готовы ради этого чем-то поступиться. Россия не была для них Родиной с большой буквы. Они ощущали свою связь с её культурой, историей, но вовсе не с землёй и живущими там реальными людьми. Вернее, связь эта не отрицалась, но не требовала постоянного общения, слияния, могла оставаться умозрительной, — как с дальними родственниками. Своё будущее они рассматривали через будущее своих детей, надеясь, что сами они как-нибудь и в новых условиях проживут, а вот у детей есть перспектива «свалить» — куда-нибудь на Запад, где «всё хорошо». Типичный разговор двух кишинёвцев в начале 90-х, встретившихся на улице, звучал примерно так:

— Как дела?

— Нормально! Сын в Португалии, дочь в Италии. А ты как?

— Тоже нормально. Дочь вышла за еврея, сейчас они пока в Израиле, но собираются в Америку. А младший ещё с нами дома. Учит английский.

Евреи, воспринимавшиеся как народ осведомлённый, мудрый и дальновидный, уезжали. Создаваемое ими информационное — и эмоциональное! — поле позволяло всем остальным размышлять об отъезде как о вполне приемлемой и в общих чертах понятной программе действий. Я тоже прикоснулся к этой игре и не только мысленно моделировал разные варианты эмиграции, но и поучаствовал в лотерее на получение американской грин-кард. Слава богу — не выиграл.

Из трех вариантов возможных дальнейших действий: оставаться, уезжать на Запад или на Восток — я в конце концов выбрал последнее, воспринимая это как возвращение на Родину. Переехать в Москву я хотел, можно сказать, всегда. Но созревало это решение долго, не один год. Процессы, сопровождавшие перестройку, лишь укрепляли это желание, а августовский путч подвел к черте, на которой надо переходить к действиям.

Перестройка в Молдавии

Период второй половины 80-х — начала 90-х вошёл в историю как перестройка, затронувшая судьбы всех людей. Активная, видимая фаза перестройки в Молдавии началась, пожалуй, с появления т. н. Демократического движения (по-молдавски — Мишка́ря демокра́тикэ) в 1988 году. На первых порах собирались немногочисленные митинги, на которых поддерживали демократические реформы, провозглашаемые Горбачёвым. На них выступали в том числе и на русском языке. Потом люди из толпы стали требовать говорить только по-молдавски, тематика выступлений наполнялась требованиями политической самостоятельности Молдавии, признания преступным пакта Риббентропа — Молотова, лозунгами о воссоединении с «матерью Румынией». Требовали придать молдавскому языку статус государственного, перевести его на латинскую графику. На митингах появился румынский триколор. Вскоре Демократическое движение преобразовалось в Народный фронт Молдавии (т. н. фронтисты). Теперь-то мы знаем, что подобные шаги как под копирку осуществлялись во всех союзных республиках и были частью технологии цветных революций.

Весь 1989 год толпа Народного фронта почти ежедневно перекрывала движение по центральной улице города и проводила митинги на главной площади перед зданием правительства. Демонстранты скандировали на молдавском языке лозунги: «Ной сынте́м ака́сэ» («Мы — дома»), «Триколо́р ши попо́р» («Триколор и народ»), «Ли́мба — алфабе́т» («Язык — алфавит»), «Молдо́ва — молдове́нь» («Молдавия — молдаванам»), «Рус бэя́т! Трэя́ске триколо́р!» («Русский парень! Да здравствует триколор!»), «Врем гра́фикэ лати́нэ» («Хотим латинскую графику»), «Врем триколо́р» («Хотим триколор»), «Чемодан — вокзал — Россия», «Жос русифика́ря» («Долой русификацию») и т. п.

Раздавались и радикальные призывы типа: «Русских — за Днестр, евреев — в Днестр». В один из дней по центральной улице туда-сюда целый день носили гроб с покойником — погибшим в автокатастрофе молодым парнем, которого объявили «жертвой русских». Антисоветская риторика переросла в антирусскую. Создалась атмосфера глубокого дискомфорта и тревоги в связи с неблагоприятным будущим и отсутствием защиты со стороны рушащегося государства.

Важным этапом стал митинг, начавшийся 27 августа 1989 года и продолжавшийся дня три. Впоследствии он был назван Великим национальным собранием. На митинге приняли Декларацию о независимости, а 31 августа 1989 года Верховный Совет МССР провозгласил молдавский официальным языком и принял закон о возврате молдавского языка к латинской графике. Этот день стал Национальным днём языка, а улицу Киевскую переименовали в улицу 31 августа. Принятие «Закона о языке» усугубило противостояние Тирасполя и Кишинёва. В Приднестровье состоялся референдум об образовании Приднестровской Молдавской Советской Социалистической Республики (ПМССР) в составе СССР, что и было утверждено на II Чрезвычайном съезде депутатов всех уровней Приднестровья 2 сентября 1990 года. Но 22 декабря 1990 года президент СССР Горбачёв подписал указ, в котором эти решения отменил, оставив Приднестровье на волю кишинёвских властей.

Первой пробой сил Народного фронта Молдовы в открытой борьбе стал срыв праздничной демонстрации 7 ноября 1989 года. Народный фронт уже определился в своих политических ценностях и целях: прорумынской, антисоветской и антирусской. Толпа фронтистов блокировала ход официальной ноябрьской демонстрации и перекрыла движение военной техники на параде. Через несколько дней, 10 ноября, в День милиции, толпа окружила и атаковала камнями, дротиками и бутылками с зажигательной смесью здание МВД в центре города.

Помню этот вечер. Я вернулся домой, сел ужинать и услышал выкрики в мегафон, хлопки выстрелов. Это были звуки начавшегося штурма: от нашего дома до здания МВД — метров 250. Пошёл посмотреть, что там происходит. Здание забрасывали камнями, защищавших его милиционеров тоже. Видел, как в дорожных сумках мужчины и женщины подносили камни — строительный щебень. Грузовик с этим щебнем стоял за углом, — всё было подготовлено заранее. Видел группы людей с пачками заточенных стержней для электросварки: такие «дротики» пробивали щиты, которыми прикрывались милиционеры. Сожгли автомобиль, стоявший у входа, подожгли боковую дверь здания МВД, в которую митингующим удалось ворваться. Милиция ответила струёй воды из брандспойта и применением «Черёмухи», чей характерный запах я почувствовал и решил вернуться домой.

Через неделю сняли первого секретаря компартии Молдавии С. К. Гроссу (чей образ — блаженно-благостного провинциального руководителя — воплотил актёр Ю. Стоянов в кинофильме «Заяц над бездной»). Вместо него назначили П. Лучинского. Напомню, что в соседней Румынии в декабре 1989 года был расстрелян её глава — Н. Чаушеску с женой и совершён государственный переворот. Власть в Румынии захватило новое руководство (И. Илиеску), которое самым первым прилетел поздравить министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе.

Председателем Верховного Совета Молдавской ССР с 1985 года был Мирча Снегур. Летом 1990 года на кишинёвском политическом небосклоне появился ещё один Мирча — Друк, ставший премьер-министром МССР. Он выступал с радикально прорумынской и антикоммунистической позицией, организовал сожжение книг на площади, в котором принял непосредственное участие: бросал в костёр «коммунистические» книги, пафосно возглашая: «Я отрекаюсь от Сатаны!»

Это было не единственным проявлением помрачения ума. В 1989 году одна из активисток Народного фронта, поэтесса Леонида Лари, разошлась со своим русским мужем, с которым у них было двое детей, и обвенчалась с памятником молдавскому господарю Штефану Великому на центральной площади Кишинёва, обрядившись в белую фату как символ невинности. Таинство венчания провёл священник-депутат по фамилии Бубуруз: вместо надевания обручального кольца «жениху» он звонко постучал по его бронзовой длани. Этот постыдный спектакль призван был продемонстрировать возрождение нации, возврат к корням.

В сентябре 1990 года в Тирасполе была провозглашена Приднестровская Молдавская Советская Социалистическая Республика в составе СССР. В ноябре этого года начались вооружённые столкновения между Молдавией и Приднестровьем. Появились первые жертвы. Снегур в конце 1990 года стал первым президентом тогда ещё Социалистической Республики Молдова. В период августовского путча 1991 года Снегур поддержал Бориса Ельцина. В октябре 1991 года М. Друк возглавил т. н. «поход на Гагаузию», стремясь сорвать готовящиеся там местные выборы. С конца 1991 года и в первой половине 1992-го продолжилось нарастание приднестровского конфликта, вооружённые столкновения происходили регулярно и носили ожесточённый характер. Летом началась настоящая война.

«Рванувшаяся к свободе и независимости» Молдавская ССР медленно, но неотвратимо превращалась в общество и государство, в котором мне жить не хотелось. Проблемы, возникающие на бытовом уровне, я мог бы решать: и деньги зарабатывать, и компромиссно, но терпимо вписываться в процесс роста национального самосознания и обусловленной этим социальной сегрегации. Но в душе, то есть на уровне скорее нравственно-ценностных ощущений, нежели рационального расчёта, я чувствовал необходимость — не столько ради себя лично, сколько ради семьи, детей, — покинуть эту искренне милую моему сердцу страну (страна — это одно, государственность — другое) и уехать — вернуться! — в Россию.

Физик, предприниматель

В Кишинёве я прожил 34 года. Родился в Ярославле, там прожил первые восемь лет жизни, а в 1958 году семья переехала в Кишинёв. Здесь я окончил школу. После школы поступил в Политехнический институт на электрофизический факультет, где должен был получить специальность «инженер-технолог в области производства полупроводниковых приборов». Со второго курса ушёл: не понравилось. Мне хотелось стать физиком, и сейчас уже неважно, что я имел в виду под словом «стать физиком» тогда, во времена общей романтики, дискуссий о «физиках и лириках», обаяния фильма «Девять дней одного года» и влияния старшего брата Павла, учившегося на физфаке МГУ. Мне бы надо было сразу после школы поступать на физический факультет университета, но я поддался моде и романтическим увлечениям юности.

После годового периода учёбы в Политехническом, затем нескольких месяцев работы техником радиовещательной аппаратуры на Гостелерадио МССР поступил в университет на физический факультет. По распределению был оставлен там же, на кафедре оптики и спектроскопии. Через три года поступил в аспирантуру Института прикладной физики АН МССР в отдел теории полупроводников и квантовой электроники к С. А. Москаленко и П. И. Хаджи. В 1981 году стал кандидатом физико-математических наук по специальности «теоретическая и математическая физика».

После окончания аспирантуры и защиты диссертации пришлось искать работу. Я был бы рад остаться в том же отделе квантовой электроники, но для меня вакансии там не было. Я очень хотел бы стать штатным преподавателем физики в одном из вузов Кишинёва, но это было совершенно нереально: вакансии возникали очень редко, и борьба за такие места шла на уровне связей в самых верхах — очень уж хорошо в те времена было работать доцентом. Мне, однако, довелось поработать почасовиком, преподавая физику в Политехническом институте. Кроме того, я поработал — тоже как почасовик — учителем физики в средней школе. Наконец, я ещё со студенческих лет зарабатывал как репетитор, готовил школьников к вступительным экзаменам по физике в институты.

На постоянную работу мне удалось устроиться в СКТБ «Оптоэлектроника» при Кишинёвском госуниверситете. Принял меня туда на должность инженера-конструктора Л. М. Панасюк (создатель и директор СКТБ, доктор физико-математических наук, профессор, зав. кафедрой электроники) — просто из хорошего ко мне отношения. Я приступил к работе, честно пытался войти в курс дела, приобщиться к исследованиям проблем фототермопластической записи информации, придумывал себе «тему исследований», но ничего из этого не получалось: никакой стыковки с тем, чем я занимался в аспирантуре и до того, с экспериментально-технологическим направлением СКТБ не возникало. И никакого наставника, руководителя, который мог бы направить в нужном направлении, в СКТБ у меня не было.

Я продолжал искренне стремиться к «научной работе» и благодаря поддержке А. И. Дикусара — друга семьи, заведующего лабораторией электрофизической и электрохимической обработки материалов в ИПФ АН МССР — меня взяли на должность старшего научного сотрудника в лабораторию физико-механических методов исследования, в которой занимались вопросами трения и износа деталей машин, а также их коррозией. Здесь я ещё раз попытался, но вновь не смог найти задачу по тематике лаборатории, требующей применения методов теоретической физики, поскольку её здесь не было. Оглядываясь назад, могу сказать, что начать самостоятельную работу в областях, никак не связанных с тем, что я успел освоить за годы аспирантуры, я ещё не мог, и это был объективный фактор. Отношение ко мне было доброжелательным, но я сам испытывал крайнее неудовлетворение и дискомфорт.

Разумеется, в те времена всегда существовала и другая — вполне респектабельная — линия карьерного роста в научных учреждениях: пойти «по общественной линии», занять какую-нибудь чиновничью должность и т. п. Но это меня совсем не привлекало, да и потребовало бы чуждых мне компромиссов. Так что ко второй половине 1980-х годов я переживал состояние неопределённости, потери ориентиров и перспектив.

На последнем году аспирантуры я женился, у нас уже было двое детей: сын и дочь. Романтические критерии выбора направления деятельности типа «интересно/не интересно» отодвинулись на второй план: надо было зарабатывать на жизнь доступными способами.

К тому же в стране началась перестройка. Помимо прочего, активно внедрялись стимулы к проявлению разного рода самостоятельности, в частности — в сфере «предпринимательства», говоря яснее: стимулы зарабатывания денег всё равно каким способом. Заработок — его размер — стал важнее не только содержания профессии, его приносящей, но и тех критериев, которые определяли престиж рода деятельности. Так внутри меня стало видоизменяться стройное здание семейной традиции с её принципами: лучшее, чем можно заниматься, — наука; деньги — фактор второстепенный, на первом месте стоит раскрытие творческого потенциала и участие в общеполезном деле.

                                      * * *

В общем, жизнь подтолкнула меня к тому, что я стал предпринимателем. Оставаясь старшим научным сотрудником ИПФ АН МССР, создал научно-технический центр «Бест-А» и начал с друзьями-программистами выполнять заказы разных организаций. У меня начали нарабатываться навыки руководителя — директора и финансиста. В дополнение к научно-техническому центру с друзьями-архитекторами создали кооператив «Тектон», через который выполнял заказы на проектирование. Заработки, как говорится, пошли. Кооперативное движение в стране ширилось, появились первые легальные миллионеры. В Москве возникли товарно-сырьевые биржи. Захотелось создать подобное и в Кишинёве, первую попытку мы пытались осуществить с кишинёвским партнёром (А. Замотой). Поскольку бирж как явления в стране давным-давно не было, само их устройство и технология работы мало кому были известны. Я стал изучать этот процесс «по-академически»: ходил в библиотеку, погружался в архивные дореволюционные уставы бирж, читал доступную литературу, постигая суть биржевой работы. Стал часто наведываться в Москву, где уже вовсю «гремели» Московская товарная биржа на ВДНХ (Ю. Милюков), биржа «Алиса» на Ленинском проспекте (Г. Стерлигов), Московская товарно-сырьевая биржа в Политехническом музее (К. Боровой). Я туда приходил, присматривался, расспрашивал, знакомился с людьми. Приобщился к созданной Г. Х. Поповым — одним из лидеров перестройки — Ассоциации молодых предпринимателей СССР: А. Замота возглавил молдавский филиал этой Ассоциации, я стал её вице-президентом. В эти годы — начало 1990-х — я продолжал жить и работать в Кишинёве, но в Москву ездил всё чаще и чаще и всякий раз пытался найти возможность как-то туда перебраться. В конце 1990 года я решился уволиться из Академии наук и полностью уйти на вольные предпринимательские хлеба. В 1991 году участвовал в создании государственной товарно-сырьевой биржи «Молдова». Решение об этом принималось на уровне министерств экономики, торговли, управления материально-технического снабжения и т. п. Я был приглашён на встречу с какими-то важными чиновниками «как специалист», мне было поручено создать биржу и возглавить её работу. Со стороны государства этот проект курировал заместитель министра Баронецкий, человек деловой и скромный. Я разработал устав, технологию работы биржи, принципы документооборота, учёта, контроля, придумал даже планировку биржевого зала с кабинками брокерских контор, созданного в актовом зале здания, в котором располагалось несколько министерств. На бирже я открыл свою брокерскую контору «Изола-Брок» и за период работы там — немногим более полугода — провёл несколько удачных сделок.

В моём предпринимательстве было ещё одно направление — кино! Я прошёл путь от киноклуба, где мы смотрели и обсуждали «интеллектуальное», «авторское» кино, до участия в создании Общества друзей кино СССР и Федерации киноклубов МССР. Это дало мне возможность познакомиться с деятельностью Союза кинематографистов и даже поучаствовать в организации кинопроката.

Но чем бы я в те годы ни занимался, я уже всё оценивал с точки зрения: поможет ли это мне переехать в Москву?

Кишинёв — Москва

Политическая и нравственная ситуация в России была не то что «не лучше», а во многом гораздо хуже, чем в Молдавии. Не бывшие союзные республики были инициаторами распада СССР, — как это некоторым кажется, — а Россия, Москва. Те силы в политическом руководстве СССР, которые готовили и проводили это, не просто поддерживали националистические и центробежные тренды в союзных республиках: они их задумали, выпестовали и подтолкнули к действиям. Я всё это увидел воочию, оказался вовлечён в текущие процессы, общался с «действующими лицами».

Политические события начала 90-х отличались радикализмом и неясностью перспектив: куда шла и к чему могла прийти страна, не знал никто. Так что я ехал в Москву, ясно осознавая авантюрность своих действий и неопределённость возможных исходов.

Я ворвался в самую сердцевину того, что было для меня неприемлемо, чуждо, отвратительно: в ельцинскую Россию. Гораздо позднее мне встретилось выражение Ф. Гёльдерлина: «Где опасность, там и спасение». Его «технологический» смысл стал понятен через опыт собственной жизни. Дело не в том, что спасение придёт в том месте, где опасно, а в том, что, оказавшись в опасности, человек может найти пути и ресурсы к спасению: опасность — мобилизующий и плодотворный фактор.

И ещё одно было для меня чрезвычайно важно: глубокое, органическое ощущение русскости и связи с Родиной — землёй, историей, культурой. Пришло осознание: ежели суждено сгинуть в этом историческом завихрении, так уж лучше на Родине.

                                      * * *

Возможность переезда из Кишинёва в Москву осложнялась всё ещё существовавшей советской системой прописки. Прописка в СССР была не просто регистрацией места проживания, а важнейшей графой паспортных данных, почти такой же по значимости, как фамилия, имя, отчество или дата рождения. Каждый человек был обязан иметь прописку — адрес постоянного проживания, зарегистрированный в министерстве внутренних дел и внесённый в паспорт.

Прописка в Москве обладала особым статусом и притягательной силой. Без московской прописки в столице можно было находиться не более семи суток или иметь командировочное удостоверение на больший срок или свидетельство прохождения учёбы и т. п. Получить прописку в Москве не москвичу можно было практически единственным способом: жениться на москвичке и прописаться на её жилплощади. Без прописки не принимали на работу, детей не брали в школу, нельзя было прикрепиться к поликлинике.

Так что просто так взять и переехать с семьёй в Москву и спокойно там жить, даже имея достаточно средств, было непросто. С помощью многоходовой комбинации с использованием брата-москвича, которую мы начали ещё в 1990 году, удалось легализовать нахождение в Москве жены и детей, что в той ситуации было исключительно важно: дети смогли ходить в школу.

Я же московской прописки долгое время не имел и регулярно подвергался унизительным опросам милиционеров, обладавших сверхъестественным чутьём: из сотен граждан в непрерывно двигающемся потоке они безошибочно выхватывали таких, как я.

Переезду предшествовали разные попытки найти работу. Понимая, что в Москве без прописки на работу принять не смогут, даже если захотят, я надеялся найти хотя бы место учителя в сельской школе Подмосковья в надежде, что в каком-нибудь селе нужен учитель физики или математики, которому колхоз-совхоз сможет предоставить жильё. С этим я пришёл в Московский областной отдел народного образования: Мособлоно.

Меня приняли вежливо, и на вопрос, нужны ли им учителя физики, ответили, что очень нужны, во многих школах подолгу вообще нет учителей. Я сказал, что готов ехать, дайте адреса. Мне ответили, что адресов у них нет и точных данных тоже. Удивившись, я вежливо пошутил: «Это действительно управление кадров?» Они не менее вежливо улыбнулись и порекомендовали самостоятельно поездить по школам Московской области, расспросить директоров. Я умолк, пытаясь представить себе подобный процесс в реальности… Но дама из Мособлоно прервала размышления уточнением: «Только они вам правду не скажут, даже если у них есть вакансия, потому что свободную ставку они давно поделили, к отсутствию физика как-то приспособились и незачем им что-то менять».

Я поблагодарил и ушёл восвояси.

                                      * * *

В общем, возможностей найти в Москве «нормальную» работу у меня не было. Не было ни влиятельных покровителей, ни деловых партнёров, ни научных связей, ни славы великого учёного. У меня даже просто знакомых в Москве было очень мало. Не к кому было обращаться не то что за помощью, но хотя бы за советом. В записной книжке тех лет — два-три московских телефона. Но у меня был брат, который к тому времени развёлся и «по разводу» получил однокомнатную квартиру. Брат смог взять к себе маму, с которой мы жили в Кишинёве. Мама к тому времени была уже очень нездорова. Кроме того, роль брата оказалась решающей в том случайном знакомстве, которое привело к нахождению работы и решению о переезде.

Лётчик

Весной 1992 года, во время одной из моих командировок в Москву, мой брат Александр — архитектор — позвал в выходной день поехать с ним на дачный участок потенциального заказчика: надо было его осмотреть и обмерять. Я с удовольствием согласился, потому что мне было интересно проводить время с братом где угодно, тем более — увидеть что-то новое в Подмосковье.

Встретиться с заказчиком мы должны были возле Театра на Таганке. В назначенное время подъехала шикарная новенькая машина марки Volvo-960 — большая редкость в те времена и символ небывалого успеха. За рулём сидел Феликс Золотарёв, рядом с ним его миловидная жена Татьяна. Мы сели сзади. Ехали сперва по Москве, потом выехали за город, двигались по Минскому шоссе, проехали город Тучково и, наконец, оказались в деревушке на пологом склоне Истры. Дачный дом мне показался неказистым и вовсе не богатым. А вот мебель внутри удивила: хорошая, новая, вполне «городская». Оказалось, что участок и дачу с мебелью они совсем недавно купили у хозяйки, уехавшей жить за границу.

Я помогал производить обмер участка, держа в руках свободный конец длинной тридцатиметровой рулетки. Брат что-то обсуждал с хозяйкой. Феликс бродил по пустой, почти без растительности территории, курил, изредка что-то вставляя в разговор. Потом заговорил со мной, расспрашивая, кто я и чем занимаюсь. Я рассказал, что вообще-то я физик, но сейчас занимаюсь бизнесом, вот организовал в Кишинёве товарно-сырьевую биржу, в Москву езжу по делам.

А потом мы зашли в дом, чтобы перекусить. Не помню точно, но, наверное, что-то выпили. Запомнились мне импортные пластиковые стаканчики с йогуртами разных вкусов: для меня это было в новинку, а Феликс уже покупал продукты в валютных магазинах — в обычных магазинах таких йогуртов ещё не было.

Феликс спросил, разбираюсь ли я в финансах, знаю ли я, что такое «платёжное поручение» и «платёжное требование». Я, конечно, знал, потому что уже несколько лет был директором, мог вести и бухгалтерию. И тут он неожиданно сделал предложение:

— Пойдёшь ко мне коммерческим директором? Я тут решил авиакомпанию создать.

Я ответил, что, конечно, хотел бы в Москву перебраться, да пока не получается. Объяснил, что живу в Кишинёве с семьёй, что ни прописки, ни жилья у меня в Москве нет. И тогда Феликс произнёс слова, определившие мою дальнейшую жизнь:

— Ну, знаешь, я, конечно, не могу вот так прямо сейчас вынуть из кармана три тысячи долларов и купить тебе квартиру, но я тебе гарантирую, что через полгода ты сам себе её купишь. Ты себе даже не представляешь, какие деньги в авиации зарабатываются. Там за один рейс можно на квартиру заработать.

                                      * * *

Я потом часто вспоминал и этот разговор, и мою внутреннюю реакцию на него. Не раз впоследствии задавал себе вопрос: как я мог поверить в такие неясные перспективы и положиться на столь неопределённые планы? Теперь могу на него ответить: встреча с Феликсом стала триггером, спусковым крючком, запустившим быструю реакцию в условиях уже до этого сложившегося напряжённого эмоционального состояния.

Моё стремление переехать в Москву давно было уже не мечтой, поиском решения задачи. Я последовательно, осознанно осуществлял действия, приближающие меня к этой цели. Моё погружение в предпринимательство и отказ от продолжения научной работы были попыткой выхода на те пути-дорожки, которые смогут привести меня в Москву. Под таким углом зрения я рассматривал свою коммерческую деятельность, контакты с московскими биржами. Искал я возможности и в том направлении, которое было связано с Федерацией киноклубов, если бы открылась перспектива трудоустройства в Москве. Присматривался я и к вариантам, которые могли бы реализоваться в связи с созданным мною в Кишинёве архитектурно-строительным кооперативом «Тектон». Помышлял я и об открывшихся тогда перспективах неких общественных инициатив, в частности, придумал фонд «Русская усадьба», который должен был бы открыть это направление (подобные начинания у других энтузиастов появились позднее) и даже кое-что успел в этом направлении сделать. В общем, у меня было несколько идей, направлений и заготовок. Предложение Феликса стало первым конкретным предложением трудоустройства, и оно оказалось опорным звеном моего «плана», хотя для подстраховки, как я выше написал, ещё кое-что немаловажное сделал: купил часть дома в Костроме. Подстраховкой была и регистрация «своей фирмы» в Москве: на случай, если с Феликсом не сложится, я бы мог пытаться развить какой-то свой бизнес. Мы с братьями зарегистрировали общество с ограниченной ответственностью «ББ-1991» (ББ — Братья Белкины). Надо сказать, что оно какое-то время работало: через него оформлялись подряды на некоторые проектные работы, которые брат Александр выполнял.

                                      * * *

Феликс дал мне свой телефон и сказал, что его офис находится в ЦМТ — Центре международной торговли на Краснопресненской набережной. Договорились, что как только я определюсь — подъеду и позвоню ему из бюро пропусков.

Я вернулся в Кишинёв с твёрдым намерением переезжать в Москву и вывозить сразу всё: семью и вещи. После того как жена, родные и близкие это поддержали, решение было принято, и мы стали готовить переезд.

Сначала надо было перевезти маму, что было не совсем просто — об этом я пишу в оной из следующих глав. Надо также найти и арендовать в Москве квартиру для всей семьи. Пришлось несколько раз ездить в Москву, готовить переезд и продолжать общение с Феликсом. В одной из таких поездок в период 10–25 мая 1992 года я аккуратно записал ежедневные дела:

10.05 — воскресенье, прибыл из Кишинёва.

11.05 — понедельник, выходной.

12.05 — звонил Феликсу. Алюминий 30 тыс. т.

13.05 — среда; Шереметьево и т. д.; топливо.

14.05 — четверг; квартира — опрос.

15.05 — пятница; квартирное бюро.

16–17 — суббота–воскресенье: ГБЛ: алюминий, марки.

18.05 — понедельник; с 14:00: Феликс.

19.05 — вторник; с 16:00 ЖЭК: Сокол и Строгино.

20.05 — среда; Союз архитекторов — сдать бумаги.

21.05 — четверг; улетел в Иркутск.

22.05 — пятница; Иркутск — Al.

23.05 — суббота; вернулся из Иркутска.

24.05 — воскресенье; квартира — объявления.

25.05 — понедельник; квартира. Смотрел 4-комнатную квартиру на 12-й Парковой, угол Нижней Первомайской.

Сделаю некоторые пояснения. Первое: при чём тут «алюминий». Дело в том, что Феликс на первых порах полагал, что я займусь коммерцией, и считал меня потенциальным «коммерческим директором» компании. Мысль вполне здравая и не лишённая логики в связи с моим предшествующим опытом — товарная биржа и т. п. У него было много знакомых, занимавшихся куплей-продажей, так что нужен был человек, который сможет эти связи и возможности реализовать. В Иркутске, где Феликс ещё недавно работал лётчиком, кто-то из его знакомых то ли покупал, то ли продавал партию алюминия. Подробности не помню, но эта тема мне была поручена.

Обращаю внимание на запись из блокнота: в выходные дни я ходил в библиотеку — «Ленинку», ГБЛ. Я там изучал марки алюминия, освоил нумерационную систему маркировки сплавов (выписки, сделанные там, чудом сохранились). Потом слетал в Иркутск в командировку, встретился с людьми, познакомился. Вероятно, обсуждали что-то связанное с алюминием, подробности не запомнились. Ничего в формате «купи-продай» не сложилось. Зато стало складываться нечто иное, о чём я пишу дальше.

Ещё одна группа пометок в этой записи — о поисках квартиры. Я к тому времени уже расклеил свои объявления — «Сниму» — и продолжал изучать чужие — «Сдаю»: звонил и отвечал на звонки, ходил на просмотры и в Квартирное бюро в Банном переулке.

Кроме этого я делал ещё два дела.

Маму надо было прописать у Александра, закон это позволял. Для этого надо было собрать немало документов во всех жилконторах, в которых он прежде был зарегистрирован: на Соколе, в Строгино и в Измайлово: финансово-лицевые счета и выписки из домовых книг. По всем этим ЖЭКам я ходил вместо брата с его паспортом: смелость и наглость срабатывали, никто не заметил. Впрочем, мы были похожи.

Ещё одним делом, которое делалось в этот приезд, была регистрация ООО «ББ-1991»: открытие счёта, постановка на учёт, изготовление печати.

Так что командировка была насыщенной, но главное в ней — последняя запись: это как раз та квартира, которую я тогда же и арендовал. До отъезда обратно в Кишинёв я успел завершить регистрацию «ББ», подписать договор аренды квартиры и внести задаток, а также подготовить коммерческое предложение по поставке «алюминия в слябах», «чугуна в чушках» и заглянуть в этой связи на некую «бартерную биржу».

Можно было возвращаться домой и начинать готовить переезд.

Контейнер

О наших планах возвращения в Россию мы в Кишинёве почти никому не рассказывали. В условиях того социально-политического напряжения это могло бы только навредить и усложнить отъезд, вызвать ненужный интерес к освобождавшейся квартире. Квартира оставалась государственной, мы её не успели вовремя приватизировать, а в изменившихся условиях эти процессы были приостановлены. Я ещё долго оставался там прописан, пока друзья-юристы занимались её обменом на кооперативную с последующей продажей.

Подготовка отъезда требовала напряжённой и непростой работы. Трудно было, например, найти контейнер: из республики выезжали многие, но в республику не въезжал никто. Поэтому баланс железнодорожных контейнеров нарушился. Помню свои мытарства на станции Кишинёв — Товарная и поиски того, кто за взятку выделит контейнер. Это в конце концов удалось.

По ходу дела произошёл забавный эпизод. В конторе станции меня заметил один знакомый, который оформлял вывоз своего имущества в связи с отъездом в Израиль. Он не спросил, что я тут делаю, — типа «всё и так понятно». Будучи болтливым, он тут же распространил среди общих знакомых слух о том, что «Белкин сваливает». На тогдашнем нашем местечковом языке «сваливает» означало «уезжает в Израиль». Это слух ни на что не повлиял и ничего кроме улыбки вызвать не мог.

Что же было в контейнере?

Сейчас многих удивят перечни того, что люди тогда брали с собой при переездах. Когда переезжали с квартиры на квартиру в пределах одного города, ещё можно понять, почему перевозили буквально всё: от мебели до половой тряпки. Но если переезжали в другой город, тем более из одного государства в другое, надо было обдумать, что стоит брать, а что нет, подсчитать расходы на перевозку каждого килограмма. Следовало принять во внимание таможенные правила: не всё можно вывозить, в каждой стране есть ограничения, касающиеся, например, картин и других произведений искусства, старых книг и т. п.

Многие кишинёвские еврейские семьи, уезжавшие из СССР начиная с 1970-х, прошли через это. Я помню и те времена, и те семьи, которые везли в Израиль буквально всё: от мебели до посуды, от носильных вещей до книг. И в этом была не только ностальгическая привязанность к своим вещам, но и вполне рациональная составляющая: опыт жизни на новом месте, в новой стране ещё только накапливался, многое делалось из-за неизвестности, «на всякий случай». Той возможности, которая появилась потом: всё продать, перевести «в деньги», а там уже на них купить всё, что нужно, — в те времена в легальной форме не существовало. В нашем случае это, в принципе, можно было сделать, но мы решили перевозить вещи как есть.

Поскольку мы переезжали «из страны в страну», надо было соблюдать таможенные правила. Из наших вещей под ограничения могли попасть разве что книги. Правила требовали для книг старше какого-то года издания получить разрешение на вывоз, которое выдавали в республиканской библиотеке им. Крупской, уполномоченной на это министерством культуры. У нас старые книги были, но таких книг было немного, а остальных — не одна тысяча, и я решил рискнуть в надежде, что в сотне связок и коробов с книгами никто копаться не будет. Так и произошло.

В то время многие продукты покупались по талонам, были в дефиците: сахар, подсолнечное масло, крупы и т. п. Так что в каждой кишинёвской семье были запасы на чёрный день — это была ценность, которую мы тоже брали с собой: получилось пять ящиков и пять коробок с такого рода продуктами. Но основной объём контейнера заняла мебель: пианино Petrof, сервант, столы и стулья, диваны, кровати, письменные столы, книжные шкафы и полки… С собой везли холодильник, стиральную машину, пылесос, телевизор, магнитофон, проигрыватель, швейную машинку, велосипед, грампластинки (10 коробок), ковры, одежду, постельное и прочее бельё, детские игрушки и школьно-письменные принадлежности, телескоп… И — повторю: книги, книги, книги: 100 коробок и связок!

Я заранее, зная размеры контейнеров, рисовал схемы размещения грузов. Но по факту мне достался не тот контейнер, что заказывали, а тот, что был доступен. Так что пришлось немало вещей оставить. Среди них были относительно ценные, например электросварочный аппарат, работавший от сети 220 вольт. Были вещи «ностальгические»: например, большой сундук или лыжи, сделанные моим дедом… Много чего ещё осталось в нашем подвале «на разграбление».

Контейнер забили до отказа. Прежде чем закрыть его створки, я накрыл вещи старой клеёнкой — на случай дождей, которые могли попадать внутрь между неплотно пригнанными створками. Когда же я предъявил контейнер и подробный список всех находящихся в нём вещей таможеннику на контейнерной площадке, он потребовал раскрыть дверцы. Увидел, разумеется, клеёнку, заглянул в список и спросил: «А где в списке клеёнка?»

Клеёнки в перечне не было.

— Тогда выгружай всё здесь на землю, буду проверять и пересчитывать, — и собрался уходить.

Пришлось к взятке за получение контейнера тут же добавить ещё. Таможня дала добро.

Поезд №47

21 июня 1992 года мы садились в поезд Кишинёв — Москва. К вокзалу нас подвёз мой тогдашний партнёр Игорь Коцюба. На перроне провожали родственники. Помню эти напряжённые минуты перед отходом поезда. Но их успешно разряжала маленькая Катя, напевавшая привязавшуюся популярную песенку про «стюардессу по имени Жанна», смешно искажая слова: вместо «обожаема ты и желанна» она пела «обожаема-рты и желанна».

Поезд тронулся, отъехал совсем недалеко за пределы станции и встал. Стоял около часа, потом поехал обратно, вновь проехал мимо вокзала и направился в сторону, противоположную Москве: на запад, в Унгены. Оказалось, что в этот день и час горячая фаза Приднестровского конфликта разгорелась с новой силой. В Бендерах, мимо которых мы должны были ехать, шли бои, станция горела. Поэтому наш поезд пустили кружным путём через север Молдавии. Из расписания мы выбились, но 22 июня в Москву прибыли.

Киевский вокзал Москвы — узловая точка в нашей судьбе. Отсюда мы отправились в Молдавию в 1958 году, сюда же и вернулись. Сколько раз нам пришлось пользоваться этим вокзалом, подсчитать непросто. В качестве отправляющегося или прибывающего пассажира — не менее сотни раз: за 32 года я приезжал и уезжал в среднем чаще, чем раз в год. А сколько раз мне и Лене пришлось приходить сюда, чтобы отправить или получить сумки с разными вещами, передаваемыми из Москвы в Кишинёв и из Кишинёва в Москву — тоже подсчитать непросто, но счёт снова пойдёт на сотню-другую.

В тот знойный летний день на Киевском вокзале нас встретил брат Саша, и мы поехали в квартиру, арендованную во время предыдущего приезда в Москву.

Квартира

Квартира из четырёх комнат без мебели располагалась на первом этаже нового дома на углу Нижней Первомайской и 12-й Парковой в Измайлово. Отсутствие мебели — как раз то, что было нужно, поскольку мы перевозили из Кишинёва всё своё имущество с мебелью, библиотекой и всем прочим. Вспомню трогательное восклицание маленькой Кати, вбежавшей в ещё пустые комнаты: «Ой, папочка, какую хорошую квартиру ты нам купил!»

Аренде жилья предшествовала весьма напряжённая работа. Поиск квартиры в Москве не был таким простым делом, как сейчас: дай объявление в интернете и выбирай из поступающих предложений. Напомню: интернета тогда ещё не существовало. Всякую информацию искали и распространяли вручную. Квартирные агентства уже появились, но в них надо было ходить, делать выписки, оставлять свой телефон для возможных звонков (напомню, что мобильных телефонов тоже ещё не было). Оставались ещё и старые маклеры, тусующиеся в Банном переулке. Я туда ходил, общался с ними, но ни одного отклика так и не поступило.

В семейном архиве сохранились листочки с выписанными адресами. С интересом рассматриваю эти записи сейчас. В них десятки адресов, охватывающих все районы Москвы. Аренда стоила от 100 до 1600 долларов в месяц, в зависимости от количества комнат и района. Двушки — 100–150 долл. в месяц, трёшки — 300–500 долл./месяц, четырёхкомнатная в центре — 500–1500 долл./месяц. Самая дорогая в моём списке: четыре комнаты (17, 17, 17, 10 кв. м), кухня 12 кв. м, третий этаж семиэтажного сталинского дома на Тверской рядом с Моссоветом, после ремонта без мебели — 1660 долларов в месяц наличными. Квартиры в Измайлово оценивались скромнее и в рублях: от 5 до 10 тыс. руб. двушки, до 12 тыс. руб. — трёшки. Доллар на этом рынке в это время оценивался примерно в 100 руб.

Но главное, что я сделал для поиска квартиры, — обклеил в Измайлово, где жил брат, столбы и стены в проходных местах возле метро и на остановках рукописными листочками «Сниму квартиру». На объявление откликнулся местный житель, шофёр Саша, живший на 11-й Парковой в квартире тёщи вместе со своей женой и собакой. У Саши и его жены недавно подошла очередь на квартиру: последние подарки советской власти. Саша решил в новую квартиру пока не въезжать, сдать её, чтобы заработать «на обстановку». Квартплату он установил высокую: 12 тыс. руб. в месяц. Имеющихся у нас денег должно было хватить месяцев на шесть. За это время, по нашему замыслу, я должен был начать зарабатывать. Но всё пошло не столь гладко.

Страна впала в полосу гиперинфляции. В 1992 году инфляция, по официальным данным, составила 2000% (в следующем году — 10 156%!). Началась пресловутая либерализация цен, так называемая гайдаровская реформа. Приведу примеры изменения цен на продукты в магазинах: буханка хлеба в январе — 2 руб., в декабре — 50 руб.; десяток яиц в январе — 10 руб., в декабре — 100 руб.; проезд в метро в начале года — 50 коп., в конце — 6 руб.

До 1 июля 1992 года валютного рынка и легального обмена валют не существовало, был только официальный курс (который вырос примерно с 60 коп./долл. в советское время до примерно 110 руб./долл. в начале 1992 года), применявшийся во внешнеэкономической деятельности. Существовал и незаконный чёрный рынок. На нём курс доллара за годы перестройки вырос примерно с 3–5 рублей за доллар в доперестроечные годы до 10–15 в конце 80-х, затем до 25–35 в 90–91-м, а в начале 1992 года — до 100 руб./долл. 1 июля 1992 года курс доллара впервые стал свободным и в ходе первых биржевых торгов установился на уровне 130 руб./долл. Возникло понятие биржевого курса. Потом он непрерывно рос и к концу года превысил 300 руб./долл.

Наш квартирный хозяин Саша адекватно реагировал на происходящее (гиперинфляцию) и раз в месяц повышал квартплату. За деньгами он приходил с собакой. Хорошо запомнился его облик: стоит на пороге, татуированный, в майке-алкоголичке, с огромным псом на поводке и меланхолично говорит: «Ты это… Вишь, чё делается? Цены растут… Короче, я квартплату повышаю в два раза». Так что к концу года мы уже должны были платить не 12, а 100 тысяч рублей в месяц.

В ноябре-декабре положение уже было тревожным: заработков ещё нет, а старые запасы таяли. Но не было у меня в этой связи каких-то страхов. Я оставался собранным и настроенным на преодоление трудностей. Мне надо было выживать, а не рефлексировать в связи с невзгодами. Жена не просто меня поддерживала, а взяла на себя так много, что вдвоём мы представляли собой мощную, уверенную в себе силу, команду.

В тот год младшая дочь пошла в первый класс. Подобное событие в нашей семье, да и в остальных советских семьях, всегда было трогательным, торжественным, очень важным. Мы старались, чтобы эта атмосфера сохранялась. Школа находилась напротив дома и была обычной московской школой спального района. В эту же школу — в пятый класс — пошёл и старший сын.

Через ту квартиру на Нижней Первомайской прошло немало людей: родственники, друзья и знакомые, в том числе и из Кишинёва, которые приезжали в Москву. Подробнее об этом — в разделе «Партитура жизни», в главах «1992» и «1993». Мы всех принимали: переночевать, накормить, чем-то помочь, дать возможность созваниваться по своим делам — напомню: мобильных телефонов ещё не было, звонить можно было только из уличных телефонов-автоматов.

Так мы начинали свою новую жизнь на новом месте.

Мама

Маме в 1992 году исполнилось 78 лет. У неё уже проявились симптомы деменции. И без того непростой в бытовом отношении характер осложнился повышенной раздражительностью, часто агрессивной. У мамы ещё не наступила потеря памяти, это произойдёт через год, но приступы утраты ориентации уже наблюдались.

Прежде чем перевозить семью, надо было перевезти маму. Когда мы с мамой ехали на поезде в Москву, она была в основном в относительном порядке, но несколько раз вдруг переставала меня узнавать, гневно спрашивала, кто я такой, куда её везут, и требовала вызвать милицию. Это, конечно, вызывало напряжение у соседей по купе. Слава богу, что нас не высадили и не передали милиции и врачам.

Последующие три года мама жила у Саши в однокомнатной квартире на Верхней Первомайской. Её состояние в первое время после переезда было более или менее стабильным. Кое-что она делала по хозяйству, ходила в магазины. Но в апреле 1993 года случилось несчастье: мама вышла, как обычно, прогуляться возле дома, зашла в соседний магазин, но домой не вернулась.

Мы походили по району, расспросили соседей, продавщиц в магазине, но это ничего не дало. Обратились в милицию, у нас приняли заявление. Домой пришёл участковый, стал составлять протокол и заодно осмотрел квартиру «на предмет следов борьбы, насилия, пятен крови», чем нас озадачил и возмутил. Но милиционер был уже немолодой, опытный и ответил, мол, вы не обижайтесь, но в жизни бывает всякое, а я действую по инструкции.

Начался розыск мамы, который день за днём никаких результатов не давал. Изготовили объявление с фотографией, развесили по району, в местах, где её могли видеть. Но никаких звонков не поступало.

Знакомые посоветовали дать объявление по телевидению. Так и поступили, и в этом помог наш близкий друг Николай Попов: он работал на Центральном телевидении и связал с нужной редакцией. Объявление приняли, показали мамину фотографию по какому-то каналу, вещавшему на Москву и Подмосковье.

И это сработало: санитарка спецприёмника, в котором мама содержалась, опознала её. Выяснилось, что спустя несколько дней после пропажи из дома маму подобрали лежащей на железнодорожной насыпи в пригороде. Потерявшись, она каким-то образом прошла много километров… Мама не смогла назвать ни адрес, ни имя, в спецприёмнике её продержали около недели. Мамино состояние было плачевным. Но дома она постепенно вернулась почти к тому состоянию, в котором была.

В мае Павлик забрал маму на лето в Кострому. Она там пробыла до середины августа. Саша за ней съездил, привёз, и вскоре она снова потерялась: вышла в магазин в соседнем доме и не вернулась. На этот раз Саша нашёл её довольно быстро, в течение суток — в 7-й больнице на Потешной. Больше маму одну из дому не выпускали.

На Сашу легли все заботы. Ему с трудом стало хватать времени для основной работы на кафедре архитектуры во ВЗИСИ, не говоря о возможности проектировать, выполнять заказы для дополнительного заработка. Мы предприняли попытку поместить маму хотя бы на какое-то время в больницу в надежде, что её там подлечат, а Саша сможет наверстать упущенное, вернуться к работе.

Маму взяли в Боткинскую больницу, но пробыла она там недолго. Мы пришли её навестить и увидели, что она привязана к кровати, состояние ухудшилось. Мы возмутились, но санитарка сказала, что это обычное дело: если они (больные) слишком активные, мы их «фиксируем». Решили забрать маму домой, Саша стал за ней терпеливо ухаживать.

Через некоторое время она снова стала нас узнавать, хотя при этом могла и не вспомнить или перепутать имя. Саша выхаживал маму как ребёнка, взяв на себя все заботы: кормил, поил, умывал, одевал и т. п. Это было, конечно, нелегко и требовало большой самоотверженности, терпения и сыновней любви. Всё это у Александра было, мамино состояние улучшилось: оставаясь беспомощной, она тем не менее пребывала в спокойном, благостном состоянии, ощущая присутствие близких людей.

Так мама прожила ещё три года. На длительные периоды — более месяца — стала приезжать двоюродная сестра Люда из Харькова, помогала. Каждое лето маму брал к себе в Кострому брат Павел. Там ей было суждено умереть в июле 1995 года. Так получилось, что она оказалась похороненной на родине мужа, нашего отца, умершего в Кишинёве. А в Костроме рядом с мамой позднее похоронили брата Павла, потом его жену Тамару.

Кострома

Город, в котором я родился, — Ярославль. Родина моего отца — Костромская область. В семье всегда с любовью относились к этим краям, ездили в деревню Молоково к дедушке и бабушке, поддерживали отношения с сёстрами отца, жившими в Костроме. Так что Кострома воспринималась нами как место родное, близкое.

Старший брат Павел, который, как и я, жил в Кишинёве, куда он вернулся после окончания физфака МГУ, успешно работал в Институте прикладной физики, стал кандидатом, потом доктором наук. Но политические события и прочие явления, сопровождавшие «рост национального самосознания» коренного населения, его тоже не оставляли равнодушным. Он принял решение о переезде в Россию раньше меня. В 1991 году он приступил к работе в должности профессора кафедры общей физики в Костромском пединституте, который уже начал процесс превращения в университет. Ещё раньше в Кострому переехала его жена Тамара.

Они познакомились и поженились во времена учёбы в МГУ. Тамара училась на философском факультете. В Кишинёве она работала преподавателем на кафедре марксистско-ленинской философии, читала курс «научного атеизма», защитила кандидатскую диссертацию по религиоведению. Разумеется, в свете охвативших республику новых веяний никаких перспектив сохранить работу у неё не было, даже если бы она выучила молдавский язык. Павел уже проявлял активность в поиске работы и с Костромским пединститутом связывался, там же нашлась работа и для Тамары. К тому же у них была возможность продать свою кооперативную квартиру в Кишинёве и купить в Костроме дом. Так что переезд Павла и Тамары произошёл, можно сказать, без особых проблем.

Их сын Серёжа, о котором я в этой книге упоминаю как о Сергее-племяннике, в это время учился в МВТУ им. Баумана и жил в Москве.

Павел проявил заботу и обо мне: на всякий случай он, в принципе, договорился о том, что меня смогут взять преподавателем физики или в университет, или в технологический институт. Я со своей стороны тоже предпринимал шаги к тому, чтобы какой-то запасной вариант у нас был, и в январе 1991 года купил в Костроме, на ул. Энгельса, ¾ старого деревянного рубленого дома без удобств. В оставшейся четверти дома жила старушка, семье которой этот дом изначально и принадлежал. Так что в случае неудачи в Москве нам было куда ехать. Но стремился я при этом в Москву, рассуждая «по-наполеоновски»: надо попытаться, а там посмотрим.

Даконо

Описывая период, связанный с работой в компании «Даконо», я не стремлюсь к составлению документально точной истории организации. Я описываю свои впечатления и эмоции, а не историю фирмы. Мои воспоминания, естественно, субъективны, но ничем иным я поделиться не могу, да и, признаться, меня только это и интересует.

Я вспоминаю о событиях и людях с большой степенью неточности, поскольку опираюсь в основном на свою память и весьма немногие сохранившиеся документы. Так что ошибки в именах и датах, указаниях мест и названий наверняка будут. Это, конечно, огорчительно, но для той формы повествования — воспоминания личного характера, а не история фирмы — большого значения не имеет. С жизнью этой и других компаний и организаций было связано много людей, у которых есть свои воспоминания и оценки. Они обладают иным знанием о происходившем, о причинно-следственных связях событий и их последствиях. Наверняка мой субъективный взгляд не совпадёт с их субъективными взглядами. И это надо принять как данность.

Я с уважением и пониманием отнесусь к другим описаниям тех же событий и персон, если таковые появятся на свет и станут мне известны.

ЦМТ. Феликс

У меня были телефоны Феликса, и я знал, где он работает. Это здание называлось тогда по-разному: «Хаммеровский центр», «Центр международной торговли» (ЦМТ) и как-то ещё. Это поныне существующий комплекс зданий на Краснопресненской набережной. Войти туда просто так было невозможно: это был оазис заграницы в центре советской Москвы. Я приходил на проходную, звонил Феликсу, он доброжелательно отвечал и переносил встречу на другой раз. Я волновался, но терпеливо ждал следующего раза. В конце концов на меня был выписан пропуск, и я попал внутрь этой сказки.

Ни я, ни остальные граждане СССР, кроме тех, кто бывал за границей или в этом здании, ничего подобного не видели. Описывать сейчас это впечатление трудно, потому что все эти интерьерные красоты и технические штучки стали обыденными и встречаются во всех самых заурядных офисных центрах.

Комплекс состоял из нескольких башен, связанных общими внутренними пространствами. В центре была общественная зона, где располагались атриум-холл, магазины, кафе, рестораны. В корпусах размещались конгресс-центр, апартаменты для длительного проживания, гостиница «Международная», офисные помещения. В начале там были представительства только зарубежных фирм, а с конца 80-х — уже и наших, в том числе и офис авиакомпании, в которой Феликс тогда ещё работал. Он познакомил меня с сотрудниками компании, сводил меня в бар Red Lion, где расплачивались долларами, угостил настоящим английским пивом, познакомил с несколькими завсегдатаями бара, среди которых был полный краснолицый мужик, бывший в прошлом резидентом советской разведки в Австрии… В общем, я попал в атмосферу мне совершенно незнакомую. И, признаться, соблазнительно-привлекательную.

Феликс на год меня старше. Он был ещё действующим лётчиком гражданской авиации, полетал «на Северах». Кроме того, окончил школу лётчиков-испытателей ЛИИ им. Громова и работал в НПО «Взлёт» — научно-исследовательском лётно-испытательном центре, созданном знаменитой В. С. Гризодубовой. В последние год-два стали возникать частные авиакомпании, в одной из таких Феликс работал. Компания, используя связи, смогла получить контракт на перевозку противогазов в ходе «Войны в заливе» (1990–1991) по заказу ООН. Феликс заработал на этом приличную сумму и задумал создать свою авиакомпанию.

У нас, советских граждан, отношение к лётчикам было романтизировано. Их любили. Этому способствовали и кинофильмы, и герои Великой Отечественной войны, и развитие гражданской авиации, которой мы гордились. Так что встреча с любым лётчиком в таком советском патриоте, как я, вызывала позитивные чувства. Феликс вполне отвечал этим ожиданиям: он был обаятелен. Вскоре он пригласил нас с женой на семейный праздник — кажется, 20 лет со дня свадьбы. Отмечали в ресторане в Лужниках, стоявшем прямо на набережной в отдельном павильоне. Там я познакомился с друзьями Феликса и некоторыми будущими коллегами по работе.

…Мы вышли покурить к парапету на Лужнецкой набережной, я смотрел на величественный противоположный берег Москвы-реки с лыжным трамплином, вспоминал свои прогулки по тем местам 25 лет тому назад, романтические мечты юноши, прожитые годы. Подумалось: до какой же степени жизнь непредсказуема! Но, несмотря на это, мы что-то планируем, ставим цели и не так уж редко их добиваемся.

Учредительное собрание

В августе Феликс провёл собрание будущей авиакомпании. Все приглашённые стали соучредителями, то есть совладельцами создаваемого общества с ограниченной ответственностью — ООО «Даконо Лтд». Уставный капитал был объявлен в сумме 10 млн руб., необходимую для регистрации долю внесла материнская кипрская компания Dacono Trading Ltd, которой принадлежали 75%.

Нас потом нередко спрашивали: что значит «Даконо»? И никто тогда не мог на это дать ответ. В лучшем случае объясняли так: некий регистратор офшорных компаний на Кипре нашёл это слово на карте. Ему нужно было каждый день придумывать какие-нибудь благозвучные названия для новых компаний, вот он и прибегал к географической карте, чтоб голову не ломать. Так ему на глаза попался Dacono — маленький городок в штате Колорадо. А вот теперь я сообщу вам дополнительные сведения, добытые мною совсем недавно: название городка было сконструировано из имён первых здесь поселившихся девушек — операторов угольных шахт: Daisy, Cora и Nora. Вот, оказывается, чьи имена мы «увековечили» своим бизнесом.

Эту офшорную компанию Феликс приобрёл весной того же года и был её генеральным директором. Оставшиеся 25% ООО «Даконо Лтд» были распределены между физическими лицами. 5% принадлежали Феликсу, ещё по 5% — двум другим мажоритарным акционерам, 15% — отданы дюжине миноритарных, среди которых был и я: каждому — по 1,25%. Для меня это стало приятной неожиданностью.

Презентация компании прошла 25 сентября в ресторане Дома архитекторов в Гранатном переулке (тогда ещё, кажется, улица Щусева). То, что мы оказались именно там, объяснялось вовсе не тем, что, скажем, мой брат — архитектор и мы с ним бывали здесь регулярно, а тем, что заместитель директора Дома архитектора (Валерий Варгузов, брат известной примадонны Московского театра оперетты Светланы Варгузовой) был знакомым нашего лидера, на первых порах оказывал содействие и даже выделил нам комнату под временный офис. Мы, однако, здесь разместились буквально на неделю-другую. Один из соучредителей — Валерий Роганков, знакомый Феликса — нашёл другое помещение, в которое мы вскоре переехали.

Сивцев Вражек, 32

Устав ООО «Даконо» был зарегистрирован 20 августа 1992 года уже по адресу: Сивцев Вражек, 32. Это особняк XIX века, в котором располагалось некое «Строймонтажуправление». Мы заняли весь первый этаж, дирекция захиревшего к тому времени СМУ сохранила за собой две-три комнатки на втором этаже. Короткое время одну из комнат на первом этаже продолжали занимать супруги Либеры, бывшие сотрудники СМУ — знакомые Роганкова, при посредничестве которых мы арендовали помещение.

Кроме нас, у СМУ были и другие арендаторы — в подвальном помещении. Там сидели симпатичные ребята, занимавшиеся каким-то своим торговым бизнесом. Один из них — приветливый бородач необыкновенного роста, не менее двух метров. Через некоторое время он исчез, оставшиеся коллеги долго не знали, куда он пропал, в дело вмешалась милиция. Потом оказалось, что он уехал по торговым делам в Прагу, где был убит, а его тело буквально закатали в асфальт. Вот такая жуть…

Жизнь на Сивцевом Вражке была интересной. Это самый центр Москвы. Мы часто прогуливались по Арбату, на наших глазах превращавшемся в витрину разнузданного азиатоподобного капитализма, изучали и прилегающие переулки. Прямо напротив моего окна был вход в стоматологию Лечсанупра — святую святых медицинского обслуживания высших партийных чиновников. Время от времени можно было лицезреть входивших туда известных людей. Запомнился, например, артист Олег Ефремов, выходивший из иностранной автомашины в белоснежном костюме…

В соседнем с Лечсанупром жилом доме проживало немало известных людей. Мемориальные доски извещали, что тут жил писатель М. Шолохов, военачальники Баграмян, Батицкий, Кожедуб, Огарков…

Соседний с нами особняк на наших глазах хапнул себе (под «Крестьянскую партию») один из бойких деляг-журналистов перестроечной поры, получивший известность своими поношениями колхозного строя в СССР. В следующем особняке располагался музей Аксаковых, и его пока никто не решился «хапнуть». А в соседнем слева от нас особняке некоторое время жил писатель Лев Толстой, о чём извещала мемориальная табличка. Табличка, однако, умалчивала о том, что Толстой тогда ещё не был писателем. Ему было всего 20 лет, и он приехал в Москву для подготовки к сдаче кандидатских экзаменов. В этом особняке он снял квартиру из пяти комнат, но к экзаменам так и не подготовился: увлёкся кутежами и карточной игрой. Прожил он тут недолго, но именно здесь ему пришло в голову когда-нибудь что-нибудь написать…

В те времена в Москве сохранялась её важная особенность: в ней не было непроходных дворов. Можно было смело входить в любой двор, будучи уверенным, что из него куда-нибудь можно выйти с другой стороны. Таким был и наш двор на Сивцевом Вражке: он был связан с Кривоарбатским переулком, выходил прямо на дом архитектора Мельникова. В те времена там ещё жил сын архитектора — Виктор Константинович, довелось видеть его возле калитки, ведущей к дому.

Такой заповедный во всех смыслах район Москвы был для нас с Леной, охваченных неуёмной страстью к москвоведению и истории, огромным счастьем.

Рядом была гостиница «Арбат», относившаяся к категории цековских. Когда компания заработала первые деньги, с рестораном при гостинице был заключён договор о кормлении сотрудников обедами. Это стало настоящим пиром во время чумы!

Гостиница ещё сохраняла черты закрытого объекта, ресторан соответствовал высшим стандартам обслуживания партийной номенклатуры, которая продолжала сюда заглядывать. Например, в зале ресторана очень часто обедал проживавший в гостинице Минтимер Шаймиев, руководитель Татарстана.

Мы рассаживались за круглые столы, покрытые белыми скатертями, и заказывали по меню кто что хотел. Обедали неторопливо и обильно, а в конце обязательно заказывали мороженое. К обеду стекались не только сотрудники компании, но и всякие разные «друзья и партнёры», как бы случайно изо дня в день приходившие именно в обеденное время, когда просто неудобно было их не пригласить отобедать вместе с нами. Феликс позволял себе заказывать спиртное, те, кто оказывался с ним за одним столом, с удовольствием попивали коньячок или виски. Остальным это делать негласно считалось неприлично, но иногда кое-кто это делал.

Корпоративным обслуживанием в этом же зале была охвачена ещё одна компания — какая-то крупная американская фирма, название которой моя память не сохранила. В фойе гостиницы было много киосков с качественной импортной косметикой, стояли удобные кресла, в которых было приятно посидеть и покурить после сытного обеда. Я в тот период снова начал курить после семи-восьми лет воздержания. Соблазнился я, видимо, доступностью иностранных сигарет — «Мальборо», «Ротманс», «Данхилл» и всего прочего. Когда я бросал курить, всего этого не было, теперь же водилось в изобилии. Решив сначала «просто попробовать», я быстро втянулся. Как я теперь осознаю, перекур был важным средством коммуникации, в том числе и особо доверительной. Ещё более важным средством доверительного общения была выпивка. Этому я тоже уделил достаточно времени и сил.

Период кормления в ресторане гостиницы «Арбат» был недолгим, и к его окончанию я тоже приложил руку, поскольку мне приходилось вести финансовые дела и оплачивать счета. Мне было ясно, что компания на такое расточительство идти не должна, и я настаивал на прекращении оплаты обедов за счёт фирмы.

Первая зарплата

У меня сохранилась самая первая платёжная ведомость на выдачу зарплаты нашей инициативной группе. Компания ещё не была зарегистрирована, и нашей «крышей» на тот момент был некий «Международный медицинский центр» (ММЦ). Мне было поручено составить ведомость, «похожую» на настоящий документ. Что я и сделал собственноручно, а люди, получая зарплату, расписывались в документе, выглядевшем вполне официальным.

В ведомости было десять человек. Первый — сам Золотарёв (15 тыс.). Далее — его заместители и все прочие. Я был в списке третьим (13 тыс.). Замыкающий список получил 11 тыс. Для сравнения: средняя зарплата по стране оценивалась в 6 тыс. руб. в месяц. Примерно столько же стоили ботинки, сапоги — раза в два дороже. Цветной телевизор — 70–80 тысяч, автомобиль «Жигули» — 150–200 тысяч рублей.

Упомянув ММЦ, скажу, что он действительно существовал. Его директор (Семён Петрович Гордиенко, доктор медицинских наук, профессор) на первых порах активно общался с нами, рассчитывая в дальнейшем на бизнес-сотрудничество. К сожалению, Семён Петрович в августе 1996 г. внезапно скончался от сердечного приступа, и в дальнейшем у нас никакого сотрудничества с ММЦ не было.

Коммерческий — финансовый

Я не был «авиационным человеком» — есть в ходу такое словосочетание, обозначавшее людей, прямо или косвенно связанных с авиацией. С самолётами я был связан лишь как пассажир. Ну и ещё: будучи физиком, я мог объяснить, как возникает подъёмная сила крыла, то есть ответить на вопрос, почему самолёт летает. Как ни странно, это мне пришлось не раз демонстрировать, в том числе и некоторым лётчикам, которые признава