Мы не искали готовых схем и легких решений; мы лишь надеялись проложить ниточку между нашей жизнью, представлявшей собой закрытое пространство, клетку, и романами, ставшими нашей отдушиной и свободным пространством. Помню, как зачитывала девочкам цитату из Набокова: «Читатели рождаются свободными и должны такими оставаться
Самое страшное преступление, совершенное тоталитарными умами, заключается в том, что те вынуждают своих граждан – и своих жертв в том числе – участвовать в собственной казни. Это ли не проявление абсолютной жестокости?
На многочисленных демонстрациях, в которых я участвовала, выкрикивая лозунги против вмешательства США во внутреннюю политику Ирана, на митингах протеста, где мы спорили до поздней ночи, думая, что говорим об Иране, хотя на самом деле нас больше беспокоило случившееся в Китае, – на всех этих мероприятиях со мной всегда оставалась мысль о доме. Иран был моим домом, и я могла мгновенно вообразить его; весь мир представал передо мной сквозь его туманную пелену.
Почему же тогда они не высказались в ее защиту? Потому что другие излагали свои позиции так уверенно, с таким пылом, а они не могли даже сформулировать, почему книга им понравилась – просто понравилась, и все
Полноценная жизнь невозможна без права выносить на всеобщее обозрение наши частные миры, мечты, мысли и устремления, без постоянного диалога между внутренним и внешним мирами. Как еще мы поймем, что существовали в этом мире, чувствовали, желали, ненавидели, боялись?»
персидском языке есть выражение «терпеливый камень»; мы часто вспоминаем его во времена тревог и нестабильности. Представьте, что изливаете все свои тревоги и горести камню. Камень слушает, впитывает тайны и боль, а вам становится легче. Но бывает, камень больше не может терпеть этот натиск и трескается.
Лолита принадлежит к категории жертв, которых некому защитить; им не дается даже шанс рассказать свою историю. Таким образом, она становится жертвой вдвойне: у нее забирают не только жизнь, но и ее собственное повествование.
Сталин лишил души Россию, «рассеяв старую смерть». Мандельштам и Синявский воскресили эту душу, читая стихи сокамерникам и описывая пережитое в своих дневниках.
Они не принимают твое заявление, потому что считают, что ты не вправе уйти сама. Им кажется, лишь они могут решать, надолго ли ты останешься и когда от тебя можно избавиться.
Как и в случае моих студенток, прошлое Лолиты настигает ее не ощущением потери, а, скорее, чувством нехватки, и, как и мои девочки, она становится фрагментом чужой мечты. В какой-то момент правда о прошлом Ирана становится для тех, кто ее присвоил, такой же призрачной, как и правда Лолиты для Гумберта. Она становится нематериальной, как правда Лолиты, ее собственные желания и жизнь; все это нужно обесцветить пред лицом одержимости
