Бродячий поэт, бродячий философ, человек без своего угла. У него появился угол, и тут же он и погиб из-за этого.
Гали-Дана Зингер
Зингер Гали-Дана (р. 1962, Москва) – поэт, редактор, переводчик. Училась на театроведческом факультете Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии. С 1985 года жила в Риге, с 1988-го живет и работает в Иерусалиме. Переводчик русской, англоамериканской, польской и испанской поэзии на иврит. Лауреат премии Я. Цабана (1997), премии «Поэзия-2000» и премии премьер-министра Израиля (2004).
ГОРАЛИК. Расскажите, что можно, про вашу семью до вас.
ЗИНГЕР. Да все можно, тем более что мой отец облегчил мне задачу и как раз в этом году написал свои мемуары и их опубликовал. С другой стороны, отчасти он ее облегчил, отчасти усложнил, потому что я с ним еще не обсудила какие-то расхождения моих воспоминаний со слов бабушки и того, что он написал и что он тоже знал, естественно, от нее, поэтому я в большом затруднении, что есть что. Например, в моем воспоминании мои прадед и прабабка после погрома в России, когда был уничтожен их магазин (бабушка с гордостью говорила: «Настоящий „Мюр и Мерилиз“!» Думаю, это была гипербола семейная
Да, 47 лет ему было. А мне было без малого 7 лет, и я в это время был в этой комнате. Мы жили в одной комнате все, и он там умер.
Мне кажется важным подчеркнуть, что «Частные лица» – не журналистский проект. Я не ставила перед собой цели «получить информацию», или «пролить свет», или «уточнить подробности». Здесь важно, если угодно, обратное: настолько, насколько это возможно (а наличие спрашивающего, наличие собеседника все-таки, увы, неизбежно задает определенную рамку), дать поэту свободу говорить о себе на своих условиях. То, что именно поэт рассказывает, как, когда, в каком порядке, каким языком, мне виделось гораздо более важным, чем любые конкретные подробности, состыковки и факты, – ровно поэтому мы с редактором договорились относиться к конечным текстам как к поэзии, оставляя и авторские интонации, и авторские шероховатости, и даже смайлики.
если человек продолжает сюсюкаться со своим детством, то значит, что он что-то профукал, упустил или жил не свою жизнь, такое тоже бывает
стати, и была весна, и бабушка как бы судорожно пыталась подняться, несмотря на боль и бессилие, и ей было все равно, вижу ли я, не вижу это, ей просто было нужно проверить свои силы, «могу ли вытянуться», это было ее единственным смыслом, и он был написан у ней на лице.
Потом она откинулась, поняла, что не может, и через некоторое время ушла в бессознание, последний день спала, хрипела и без меня умерла.
Бабушка, кстати, про отрезанную грудь тоже тогда сказала вещь поразительную для меня. Не мне сказала, а моей мачехе: «Я теперь урод, у меня нет никаких перспектив». И моя мачеха пересказывая, слегка удивилась: «А какие ей нужны перспективы? Выйти замуж?» А я вдруг понял, что бабушка имела в виду. В 80 лет она не хотела выйти замуж. Но она хотела быть любимой. Кем, чем – я не знаю. Но для того, чтобы быть любимой (я не знаю, я предполагаю), ей нужно быть физически цельной. Неделимой.
тоже касаемо смертей: «После самых ужасных историй своей жизни я могу сказать одно: ни в каких условиях я не теряла аппетита». Это к вопросу о черной икре.
Эта вещь называется витальность, не жажда жизни, а присутствие жизни.
она уничтожала письма и фотографии не потому, что боялась, что кто-то заглянет, – а она уничтожала, потому что это прошло
Моя бабушка не жила для нас, она все делала для себя. В первую очередь для себя. Все остальное – она делала постольку поскольку хотела это сама или ей это было интересно. Например, когда она покупала черную икру, она ела ровно половину, потом приходила в нашу квартиру и отдавала полбанки. Чуть ли не говорила: «Вот, я не могла доесть».
