Николай Лейкин
Странствующая труппа
Роман в двух частях

© «Центрполиграф», 2023

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2023

* * *

Часть первая

I

Актер Котомцев, рослый брюнет с гладко бритым лицом, вошел в номер провинциальной гостиницы и, сердито швырнув свою складную порыжелую шляпу на диван, стал снимать с себя пальто.

– Чего ты швыряешь-то? – огрызнулась на него жена, худая, молодая еще женщина, разглаживавшая на столе маленьким утюгом шелковую юбку.

– А с того, что, кажется, мы в такое место заехали, что хуже Алеутских островов, – отвечал Котомцев, очутившийся в черной фрачной паре. – Это даже и не город, а посад.

– У головы был?

– Был и у головы, был и у полицейского надзирателя или пристава, что ли, – это две единственные власти, управляющие посадом.

– Ну и что же?

– Голова – серый мужик, хоть и одет в крахмальную сорочку со стоячим воротничком, полицейский надзиратель – истукан какой-то.

– Ну и что же они тебе сказали?

– Голова, спасибо ему, поставил графин водки, выставил кусок икры, селедку, сыру и мятные пряники к чаю, а надзиратель или пристав и того не сделал, а только спросил: «Паспорты-то у вас в порядке ли?»

– Насчет театра-то что? Насчет театральной залы? – допытывалась жена.

– Да нет здесь, оказывается, никакого театра, и никакой театральной залы нет.

– Зачем же мы сюда заехали?

– Да Суслов наврал, что в семьдесят девятом году он будто бы здесь концертами с живыми картинами хорошие сборы брал. Но говорят, что здесь вообще лет восемь уже никаких представлений не было. Восемь лет тому назад, говорят, приезжал какой-то цирк, но давал свои представления в парусинной палатке, разбитой на площади.

– Так где же мы-то будем давать спектакли?

Котомцев только развел руками.

– Все-таки ведь клуб есть и, наверное, при нем зала? – допытывалась жена.

– Здесь, матушка, такое место, что и слово-то «клуб» не всякий выговорит. Какой тут клуб. Ничего нет.

– Ну, ратуша… В ратуше и должно быть зало.

– Есть. Но голова говорит: «Как бы Бог на нас не прогневался, если мы его под театр пустим». Вот какие понятия! Впрочем, полицейский надзиратель обещался его уговорить. А и уговорит, так как мы будем играть? Нет ни занавеса, ни декораций.

– Как же ты так опрометчиво привез нас сюда?

– Суслов… Ему поверил. Теперь ежели уезжать отсюда в Быстринск – с чем мы поедем? У меня денег всего только рубль тридцать копеек, и заложить нечего.

– Так что же мы будем делать?

– И ума не приложу. Попробовать разве дать музыкально-литературный вечер в ратуше, если надзиратель выхлопочет нам зало?

– Послушай… Есть же здесь какие-нибудь актеры-любители… Ты бы к ним обратился. Ведь где же-нибудь они дают свои спектакли. Не может быть, чтоб город был без любителей.

– Понимаешь ты, что это не город.

– И все равно, актеры-любители должны быть. Ты не спрашивал про любителей?

– Да я, матушка, так обескуражен, что…

– А водку у головы, однако, и обескураженный пил.

– Ну, попреки… Только этого недоставало.

Вошел Суслов – худенький, корявенький, лет сорока мужчина в замасленном пиджаке и отрепанных серых брюках. Он держал что-то в кулаке, потряхивал им и говорил:

– Вороне где-то Бог послал кусочек сыру. Два с четвертью сейчас с одного купца в трактире на биллиарде выиграл.

– Ты что ж мне наврал, что здесь какие-то сборы брал! – крикнул ему Котомцев. – Здесь нет ни театра, ни театральной залы, ни декораций…

– Вздор! Есть, есть. Все есть. Мы в мыловаренном заводе тогда играли. Там и декорации были, и занавес, – отвечал Суслов. – Нет, ты вообрази, комику Бог два рубля с четвертаком послал. Ежели так каждый день пойдет дело, то и умирать не надо.

– В мыловаренном заводе?

– Да, в мыловаренном заводе. Там когда-то был мыловаренный завод.

– А где этот мыловаренный завод?

– А это за городом будет. Недалеко, но все-таки версты полторы… Там и декорации, там и… Занавес мы, впрочем, тогда из мебельного ситцу делали.

– Хватайся, Анатолий, скорей хоть за мыловаренный завод, – сказала Котомцеву жена. – Съезди. Посмотри…

– Да ведь этот мыловаренный завод был в семьдесят девятом году, а существует ли он теперь? Может быть, давно уж развалился или сгорел, – сказал Котомцев.

– Существует, существует. В нем еще на Пасхе любители играли, – отвечал Суслов.

– Вот видишь, и любители есть! – подхватила жена Котомцева. – Суслов-то лучше тебя. Он все узнал.

– Да как же не узнать-то! Я сейчас с одним любителем в трактире водку пил. Здешний нотариус. Он даже просил меня, не будет ли ему какой-нибудь рольки, ежели мы спектакли ставить начнем.

– Видишь, видишь. А ты говоришь, что нет любителей. Чем бы вот у головы водку пить, ты бы лучше в трактире ознакомился со здешними жителями, – заговорила жена Котомцева.

– Ах ты, господи! – воздел руки кверху Котомцев. – Да не с тобой ли мы вместе решили, что надо прежде всего к голове идти с визитом!

– Тут, оказывается, и любительница есть. Самая ярая любительница. Жена лесничего, – рассказывал Суслов. – Она-то на Пасхе и устраивала спектакль. Поет даже… С голосом… Отличный рояль у ней есть, фисгармоника есть. Муж ее, лесничий, – скрипач. Это мне все рассказывали нотариус и тот купец, у которого я два с четвертью на биллиарде выиграл.

– Ну, скажите на милость, а Анатолий вернулся от головы и рассказывает мне, что здесь нет любителей! – всплескивала руками Котомцева.

– Все есть. Пианист даже есть, который может играть в антрактах спектакля. Он здесь часовых дел мастер и настройщик, а также и на вечеринки играть танцы ходит со своим пианино…

– Поезжай сейчас, Анатолий, с Сусловым, и осмотрите мыловаренный завод.

– Душечка, ведь мыловаренный завод за городом… В нем хорошо летом играть. Суслов ставил там живые картины тоже летом, жена лесничего давала спектакль на Пасхе, стало быть, весной, но кого понесет в спектакль за город глубокой осенью или зимой! – говорил Котомцев.

– Однако надо же где-нибудь играть, ежели другого места нет.

– А может быть, полицейский надзиратель выхлопочет нам у головы залу в ратуше. Тогда мы возьмем декорации из мыловаренного завода и будем играть в ратуше. По-моему, уж ежели ехать сейчас, то ехать знакомиться с лесничихой и с ней переговорить о спектаклях. Едем, Суслов!

– Позволь… Как же я поеду к лесничихе, ежели у меня других брюк, кроме этих, нет, – отвечал Суслов.

– Да у тебя брюки вовсе не так плохи.

– Ну, все-таки… У меня, видишь, есть брюки черные под фрак, я их купил у Десятникова, но они мне длинны, и их надо обрезать… А эти…

– Брось… Ей-ей, можно и в этих брюках…

– Однако вот ты во фраке… Приличным манером…

– Я сейчас к властям ходил с визитом. Полно тебе… Пойдем.

– Сними фрак и оденься в пиджак, тогда я пойду…

– Ах, какой несносный человек! Ну хорошо.

Котомцев отправился за занавеску переодеваться.

II

Спросив в трактире, где живет лесничий, Котомцев и Суслов отправились к нему на квартиру. Лесничий жил совсем на краю посада в не замощенной еще улице, в собственном небольшом, вновь отстроенном деревянном домике с мезонином. Окрашенный в желтую краску с зелеными ставнями, домик глядел опрятно и приветливо. Около него вместо тротуара были сделаны новые деревянные мостки. Впрочем, дабы дойти до дома лесничего, Котомцеву и Суслову пришлось шагать по изумительной грязи. Стояла осень. Был октябрь на дворе. Вскоре они остановились перед подъездом, выходящим на улицу, на медной дверной доске которого была выгравирована надпись: «Вадим Семенович Гусин», и позвонились в колокольчик. Им отворила горничная.

– Дома барин? – спросил Котомцев.

– Нет, они в отъезде.

– А барыня?

– Барыня-то дома… – протянула горничная, подозрительно осматривая потертые пальто посетителей, и спросила: – А как об вас сказать? Кто вы такие?

– А вот передайте ей наши карточки, – сказал Котомцев и полез в карман. – Давай твою карточку, – отнесся он к Суслову.

– Откуда? У меня карточек никогда и не бывало.

Горничная взяла карточку, на которой под короной было написано: «Артист Анатолий Евграфович Котомцев», и захлопнула дверь перед самым носом посетителей. Через минуту она снова появилась в открытой двери и уж другим тоном заговорила:

– Пожалуйте, пожалуйте. Барыня очень просит.

Котомцев и Суслов вошли в светленькую прихожую с ясеневой вешалкой, ясеневым диваном и ясеневым столиком, поставленным перед зеркалом в ясеневой раме. Горничная сняла с них пальто. Котомцев взглянулся в зеркало, взбил прическу и, крякнув, перешел в гостиную с множеством филейного вязанья на мягкой мебели. Лампы были под шелковыми абажурами, украшенными кружевами. Стоял кабинетный рояль, поодаль от него – гармони-флейта, на рояле лежала скрипка. В гостиной никого не было, но вскоре в нее вышла лесничиха, закутанная в оренбургский пуховый платок и с сильными следами пудры на лице. Очевидно, ее застали врасплох, и наскоро накинутый на плечи платок скрывал некоторые неисправности туалета. Это была маленькая, кругленькая женщина лет за тридцать, блондинка с кудерьками на лбу и не лишенная пикантности.

– Артист Анатолий Евграфов Котомцев, – отрекомендовался Котомцев. – А это мой товарищ по сцене, Суслов.

– Крещен Ексакустодианом, но для удобства прошу звать просто Егором Васильичем. На Ексакусто… тьфу! На это имя я больше даже и не откликаюсь, – вставил свое слово Суслов.

– Очень приятно, господа, очень приятно… Прошу покорно садиться, – заговорила хозяйка и, усадив гостей, и сама уселась на маленький диванчик, уютно прислонившись к спинке его. – Неужели вы приехали давать спектакли в нашем захолустном Гусятникове?

– Вообразите, да… – отвечал Котомцев. – Буду говорить прямо, по душе… – начал он.

– Ты уж, Котомцев, не утаивая ни единого слова, не щадя ни родства, ни дружбы, по чистой совести и правде… – перебил его Суслов и захихикал.

– Молчи… Буду перед вами говорить откровенно… – продолжал Котомцев. – Вы женщина образованная, а потому поймете меня. Ваше имя, отчество позвольте узнать?

– Ольга Сергеевна, – дала ответ хозяйка.

– Мы захудалые актеры, Ольга Сергеевна. Долго ждали ангажемента на зимний сезон, да так и не дождались. Не потому не дождались, чтобы уж хуже других были, а просто оттого, что нашего брата актера очень уж много развелось на святой Руси. Каждый выгнанный гимназист – актер, каждая сбежавшая от мужа жена – актриса. Некуда деться – в актеры. Так мы актеры, не получившие ангажемента. А между тем пить-есть надо. Вот мы и составили сосьетэ, артистическое товарищество, заложились, собрали последние крохи и поехали играть по маленьким городам и городишкам. Ехать в большие города – там везде антрепренеры и большие труппы, так мы по маленьким городкам, где нет постоянных театров. Да ведь и товарищество наше маленькое и даже, можно сказать, самое мизерное. Я, жена, моя свояченица, резонер и благородный отец Днепровский, его супруга – комическая старуха, гранд-дам Безымянцева с супругом на народные роли и роли лакеев и вот комик Суслов, – кивнул Котомцев на товарища.

– Холост. Без супруги. Никогда не был женат и, по всем вероятиям, не буду… – привстал тот и комически поклонился хозяйке.

– Сиди. Не дурачься. Я говорю серьезно, – остановил Суслова Котомцев и продолжал: – В ваше Гусятниково наше сосьетэ делает первый визит и на первых порах терпит неудачу. Оказывается, театра здесь нет. Как распорядитель товарищества, еду с визитом к голове просить под спектакли залу в ратуше – и встречаю невежество: стесняется предоставить нам залу, опасаясь, что Бог его накажет. Полиция на нас смотрит косо. Случайно узнаю, что есть здесь в посаде просвещенные друзья искусства, актеры-любители, то есть вы и ваш супруг, – и вот я у ваших ног.

Котомцев выпрямился во весь рост, заложил руку за борт пиджака и поклонился.

– Примите под свое покровительство, протяните руку товарищам по искусству и своим влиянием и участием в спектаклях помогите голодающим артистам, – сказал он и прибавил: – Говорю прямо – голодающим, ибо, если мы не поставим здесь спектаклей, не возьмем хоть каких-нибудь сборов, нам не только не выехать куда-нибудь отсюда, но и пить-есть будет не на что.

– С удовольствием, с удовольствием… – заговорила лесничиха, вся вспыхнув и протягивая руку Котомцеву. – Мы с мужем сделаем все, что возможно. Ах, как жалко, что его нет дома и он в отъезде! Но он дня через два вернется. Должна вам сказать, что я большая любительница играть. Я воспитывалась в Петербурге и много, много играла на любительских сценах, но вышла замуж, и судьба забросила меня в здешнее захолустье. Впрочем, и здесь время от времени мы даем спектакли. На Пасхе я давала спектакль, в прошлом году на святках…

– Прошу и у нас принять братское участие, – перебил ее Котомцев. – Но прежде всего залу, залу для сцены! Потом декорации…

– Непременно, непременно… У нас есть даже небольшой кружок любителей… Нотариус, мой муж, дочь нашего дьякона, учитель, учительница. Вот их можно на маленькие роли. Учитель очень хорошо суфлирует.

– Учитель суфлирует? Ольга Сергеевна! Вы меня оживляете! – воскликнул Котомцев. – А мы приехали сюда без суфлера. Суфлер у нас был, хотел ехать с нами, но перед самым отъездом с ним сделалась белая горячка от пьянства, и мы отправили его в больницу. Но зало, зало… Прежде всего зало.

– Зало будет. Голова не смеет не дать. Мы на него насядем, – отвечала хозяйка. – Тут есть и некоторые полированные купцы-лесники из бывалых в столицах… И они насядут на голову. Но я не понимаю, зачем вам залу в ратуше брать? Здесь мы играем в старом здании мыловаренного завода. Там и сцена есть. Мы там четыре раза играли.

– Вот видишь, видишь!.. – воскликнул Суслов.

– Да… Но ведь это, говорят, за городом… – сказал Котомцев.

– Так что ж из этого? Это даже лучше. Будут партидеплезир… – отвечала хозяйка.

– Я за сборы опасаюсь, уважаемая Ольга Сергеевна. Ведь это далеко. Не каждый поедет.

– Всего только полторы версты. А сборы будут, если постараться. Здесь билеты надо навязывать, раздавать силою, а уж мой муж и я постараемся. А для купеческих сынков, знаете, это даже и лучше, что спектакли не в самом посаде. На глазах родителей, может быть, они будут стесняться, а там-то уж дело заглазное… Ведь у нас здесь после спектаклей непременно нужно и танцевальный вечер устроить. Право, я советовала бы вам на мыловаренном заводе остановиться. Вы думаете, что он холодный? Он отопляется. Там чугунки есть. Впрочем, мы и в мыловаренном заводе, и в ратуше попробуем. И там, и тут… А теперь, господа, нельзя ли вам предложить чаю, кофе, выпить, закусить? – весело предложила хозяйка. – За всякой трапезой как-то оживленнее идет беседа.

– Я не прочь… – сказал Котомцев.

– А я так даже с превеликим удовольствием, – подхватил Суслов.

– Так я сейчас распоряжусь.

И хозяйка вышла из гостиной.

III

От лесничихи Котомцев вернулся домой повеселевший.

– Дело-то ведь налаживается, – сказал он жене. – Был у лесничихи, ездил с ней на мыловаренный завод. Ужасное помещение, но все-таки спектакли давать можно. Есть две комнатные декорации, есть лесная, есть изба. Портала никакого, но подмостки есть, занавеса тоже нет – придется из ситцу делать.

– Господи! Да уж хоть как-нибудь-то давать спектакли! – вздохнула жена и бросила взор в угол на икону в старом потемневшем, красного дерева киоте.

– Но все-таки рублей двадцать пять – тридцать приспособления будут стоить, а откуда мы их возьмем? – задал вопрос Котомцев. – Во-первых, портал из дюймовых досок, надо его краской закрасить или задрапировать его чем-нибудь. Во-вторых, крупного рисунка мебельный ситец на занавес. В-третьих, лампы нужны для освещения и хоть два-три ряда стульев для публики. В мыловаренном сарае ничего нет. Одни голые стены. Да… Тридцать – сорок рублей денег необходимо, а у нашего товарищества, если все карманы вывернуть, и то красненькой бумажки не наберется. Что бы заложить такое?

Он сел на диван, взбил шевелюру и в задумчивости стал чесать в затылке.

– Объяви о спектакле заранее, развесь афиши, начни продавать билеты. Первый сбор и пойдет на приспособления, – посоветовала жена.

– Странная ты женщина! Ведь и на афишу надо деньги. Ведь и афишу без денег не выпустят из типографии. Разве только лесничиха поможет? Вся надежда на лесничиху. В ней какого-то доброго гения нам судьба посылает. Приняла с распростертыми объятиями, накормила, напоила, в мыловаренный этот завод со мной съездила, обещала даже выхлопотать у хозяина завода позволение даром играть там. Завтра к тебе с визитом приедет.

– Ну, вот ее и попроси, чтоб она за тебя поручилась. Боже мой! Неужели не поверят каких-нибудь два десятка досок в долг, два-три куска мебельного ситцу!

– И поверят, так все-таки без наличных денег ничего не поделаешь. Надо хоть красненькую бумажку на руках иметь на мелкие расходы. Слушай, Таня, я заложу костюм Гамлета. Ведь все равно Гамлета нам здесь не играть.

– А много ли тебе за него дадут? Пяти рублей не дадут.

– Ну, как возможно не дать! Все-таки трико шелковое, плис, плащ из драдедама, шпага… Я считаю, там черного плиса на пять-шесть фуражек можно выбрать.

– Ты лучше знакомься скорей со здешними-то жителями. Знакомство все делает. Познакомишься – сейчас и кредит. Тогда, может быть, и занять можно будет у кого-нибудь пятнадцать – двадцать рублей.

– Да где знакомиться-то? Ни клуба, ни какого-либо общественного места. Разве в трактире? Хорошо. Пойду сейчас в трактир.

Котомцев взял шляпу и хотел уходить, но остановился в дверях.

– Вы ели что-нибудь сегодня? – спросил он жену и свояченицу, молоденькую девушку лет восемнадцати, перешивавшую что-то у стола при свете лампы.

– На пятиалтынный булок съели с чаем. Два раза самовар требовали, – отвечала жена.

– Ну, так я вам пришлю сейчас из трактира порцию селянки на сковородке. А я давеча у лесничихи ел. Ужасно радушная хозяйка. И маринованную рыбу на стол поставила, и ветчину, закуски разные, наливок полон стол. Ты знаешь, Суслов у ней в лоск напился, так что мы его и с собой не взяли, когда ездили смотреть мыловаренный завод.

– Пьян, да практичен! Ведь вот о лесничихе он узнал, а не ты. А ты два дня живешь здесь, и не успел еще ни с кем познакомиться. Ужасно ты какой-то вялый и несообщительный, – сказала жена.

– Таня! Что за попреки! Я не нахален – это верно, но где случится, в несообщительности меня обвинять нельзя.

– А для успеха даже нужно нахальство, в особенности в нашем актерском мире. Только нахалы и пользуются успехом. Ну, ступай, ступай в трактир.

Котомцев вышел в коридор и спустился в трактир, находящийся при гостинице. Там, около буфета, за столиком, перед бутылкой водки и остовом какой-то жареной рыбы, сидели резонер Днепровский, коренастый и плотный человек с седой щетиной на голове и несколько бульдогообразным лицом, и простак Безымянцев, мужчина лет тридцати пяти, белобрысый, бесцветный, с рыбьими, как бы оловянными глазами. Одет он был в сапоги с высокими голенищами и в австрийскую серую куртку со стоячим воротником и с зеленой оторочкой. С ними сидел очень масленого, елейного вида рыжеватый, лысенький и подслеповатый бакенбардист средних лет, в клетчатой пиджачной парочке и синем галстуке.

– А! Вот и наш директор! – воскликнул Днепровский при входе Котомцева. – Ну что, как наши дела?

– Дела как сажа бела, но все-таки в воскресенье можно первый спектакль поставить, – отвечал Котомцев.

– Где? В мыловаренном храме славы?

– Ах, уж и ты знаешь о здешнем мыловаренном храме?

– Как же, как же… О всем известился, съездил даже и в это мыловаренное обиталище Талии и Мельпомены. Вот новый благоприятель свез… – кивнул Днепровский на рыжеватого елейного господина. – Позвольте вас познакомить. Здешний нотариус…

– Евлампий Петрович Буканин. Артист в душе… – подхватил елейный господин и протянул Котомцеву руку.

Отрекомендовался и Котомцев.

– Директор-распорядитель нашей труппы, – прибавил Днепровский. – На него все наши надежды. В его руках будет и репертуарная часть, и денежная. Ну что ж, присаживайся к столу. Водка еще есть, но уж закуска в умалении.

– А мы еще чего-нибудь спросим, – откликнулся нотариус. – Чего прикажете, господа, на закуску?

– Да похлебать бы чего-нибудь, а то целый день в сухомятку… – проговорил Безымянцев.

– Рыбной селянки прикажете?

– Вот, вот… Да хоть пару пирогов дутых на четверых.

– Арефьич! Изобрази! – крикнул нотариус буфетчику. – Да подать сюда селедку.

– Я, господа, водки пить не стану, – сказал Котомцев.

– Ну?! С чего же это так? Нельзя… Для первого знакомства надо.

– Надо, надо… – подхватили Днепровский и Безымянцев. – Евлампий Петрович все равно что товарищ. Может быть, ему придется быть звеном нашей труппы. Актер ведь.

– Я все, господа… И актер-любитель, режиссер, чтобы за выходами следить, и суфлер, и кассир, и ламповщик. Куда хотите, туда меня и ткните. Рад поработать для вас и для искусства.

– Храм-то искусства только уже очень плох, – сказал Котомцев.

– Э, что тут! Только бы сборы брать! – махнул рукой Безымянцев. – Мы под Петербургом, на даче играли раз даже в дровяном сарае, а публику на дворе под парусинный навес посадили. Быть бы только здорову да попасть в Царство Небесное, а помещение что!

Подали селедку. Нотариус разливал по рюмкам водку.

– Приспособим вам этот мыловаренный завод для спектаклей, отлично приспособим. Вы уж положитесь на меня, – говорил он. – А теперь, господа, за ваш будущий успех!

Все взялись за рюмки.

IV

– Позвольте… Но что же вы думаете ставить для первого спектакля? – спросил Котомцева нотариус.

– Ох, уж и сам не знаю, что!

Котомцев запустил руку в волосы со лба, провел ее до затылка и стал чесать затылок.

– А какие у вас больше пьесы любят: ковровые или полушубные? – задал вопрос резонер Днепровский нотариусу.

– То есть как это ковровые? – недоумевал нотариус.

– Ах да… Ведь вы наших театральных терминов-то не знаете. Ковровыми пьесами называются пьесы с великосветскими действующими лицами, ну а полушубными – пьесы из мужицкого и купеческого быта, – пояснил Днепровский. – Так вот, которые больше любят?

– Как у нас могут что-нибудь любить, ежели в год бывает один-два любительских спектакля, а два года тому назад и никаких спектаклей не было. Спектакли у нас только лесничиха ввела, когда приехала к нам с мужем.

– Тогда для такой публики ковровые пьесы, пожалуй, лучше, – проговорил Днепровский.

– Лучше… Ты знаешь, что ковровые пьесы нам ставить нельзя, – отвечал Котомцев.

– Отчего? – спросил Днепровский.

– Отчего, отчего… Странный вопрос! Послушайте, вы в душе артист, стало быть, и друг актеров… Могу я говорить откровенно при вас? – отнесся Котомцев к нотариусу.

– Говори, говори… Евлампий Петрович – человек-рубаха, – дал за него ответ Днепровский и хлопнул его по плечу.

– Оттого, что наши дамы все перезаложились еще в Петербурге и приехали без костюмов. Ведь в будничных шерстяных и ситцевых платьях ковровые пьесы играть нельзя. Чудак! Еще спрашивает!

– Моя жена два великолепных шелковых платья привезла… – похвастался Безымянцев.

– Это твоя. Да и то врешь! А моя жена и моя свояченица сюда приехали ни с чем. Ты знаешь, мы все лето без ангажемента просидели. Ведь нужно было пить-есть, – сказал Котомцев. – Нет, уж придется на полушубных пьесах выезжать, да так, на водевильчиках.

– Да полушубные пьесы для нашей публики и лучше, – проговорил нотариус. – У нас какая публика? Простой серый купец: дровяник, лесопромышленник, лавочник, хлебник. Кто овсом торгует, кто телят скупает, кто кабаки и трактиры держит. А что насчет вашей откровенности, – прибавил он, – то можете быть смело уверены, что я никогда не злоупотреблю вашей откровенностью. Смотрите на меня как на друга, на истинного друга, готового всем вам помочь и словом и делом.

– Ну, спасибо.

Котомцев протянул нотариусу руку. Нотариус сделал елейное лицо, прищурился, наклонил голову набок, взял руку Котомцева в правую руку и потряс ее, прикрыв левой.

– Поставьте тогда для первого спектакля что-нибудь из Островского, – сказал он Котомцеву.

– Непременно надо из Островского. «Грех да беда на кого не живет» хорошо бы поставить, но у нас любовника нет. Был и сговорился ехать с нами любовничек один безместный, но накануне отъезда получил телеграмму с ангажементом куда-то на Волгу и сбежал. Бабаева и некому играть.

– Позволь! Да вот тебе любовник! Вот тебе Бабаев! – воскликнул Днепровский и указал на нотариуса. – Сыграешь Бабаева?

Нотариус покраснел.

– Ежели это, господа, роль маленькая, ничтожная… – начал он.

– Неужели вы пьесы Островского «Грех да беда» не знаете! – удивился Котомцев.

– То есть, как вам сказать… Я знаю, я, кажется, читал, но…

– Какой же вы, батюшка, артист в душе после этого, ежели Островского не знаете!

Котомцев всплеснул руками.

– Знал, но забыл… – совсем уже сконфузился нотариус. – Нельзя же все помнить.

– Сыграет, сыграет! – махал руками Днепровский. – Роль не ахти какая! Стоит ему только одеться получше, надеть на голову парик, чтоб лысину прикрыть, я его набелю и нарумяню, и отличный Бабаев выйдет. Это молодой человек… То есть он может быть и не совсем молодым человеком, а просто красивый человек, который вызывает на свидание жену купца и заводит с ней интрижку, – пояснял он. – Любезничал ведь когда-нибудь с какой-нибудь барынькой? Целовался? Ну, вот и тут надо. Прости только, друг любезный, что я тебе говорю «ты». Не могу я в актерских делах разговаривать на «вы»… Претит… – хлопнул Днепровский по плечу нотариуса. – Ну, наливай! Выпьем на «ты».

– С удовольствием…

Нотариус начал наливать рюмки.

– Я не стану больше пить… – прикрыл свою рюмку рукой Котомцев.

– Нельзя. Видишь, человек поступает в нашу труппу и делается товарищем, – настаивал Днепровский. – И чтобы всем нам быть с ним на «ты».

Выпили. Выпил и Котомцев.

– Так сыграете? – спросил он нотариуса. – То бишь… Так сыграешь Бабаева-то?

– Ежели Алексей Павлыч говорит, что сыграю, то отчего же… – кивнул нотариус на Днепровского. – Извольте. Повторяю, я для артистов на все готов.

– Да вы… да ты играл ли когда-нибудь?

– Все три раза у Ольги Сергеевны играл. У лесничихи то есть. Лесничиха только три спектакля здесь и ставила. В первый раз я играл в водевиле «Мотя», а потом…

– Да что тут расспрашивать! Сыграет… – перебил Днепровский. – Покажем, поучим… «Грех да беда» – самая удобная пьеса… Я – Архип… Котомцев – Краснов… Безымянцев – Афоня. Не отменять же оттого, что нет у нас любовника. Любовник во всякой пьесе нужен, – говорил он и спросил Котомцева: – Ну, так первый спектакль, стало быть, в воскресенье?

– Да… Но ведь вот надо досок на кой-какие приспособления в театре… На скамейки, на портал… Нельзя ли, Евлампий Петрович, как-нибудь добыть штук двадцать – тридцать досок в долг до первого представления? – сказал Котомцев.

– Досок? – встрепенулся нотариус. – А вот мы сейчас… Досками торгует наш голова. У него лесной двор. Эй! Василий! – крикнул он полового. – Кажется, в биллиардной сын нашего головы. Позови его сюда.

Половой хлопнул себя по бедру салфеткой, побежал в биллиардную и тотчас же вернулся.

– Сейчас идут-с…

В буфетную вошел совсем еще юноша в серенькой пиджачной парочке и синем галстуке, розовый, полненький, с только еще пробивающимся пушком на подбородке.

– Василий Никитич Мелетьев, – отрекомендовал его нотариус. – Вот, Вася, позволь тебя познакомить с приезжими артистами.

Актеры назвали свои фамилии и протянули юноше руку. Тот так и зарделся как маков цвет.

– Господам артистам нужны доски для театра, так пришли-ка с вашего двора на мыловаренный завод завтра поутру, – продолжал нотариус. – А деньги потом…

– Штук пятнадцать дюймовых на портал да штук пятнадцать потолще на скамейки, – сказал Котомцев.

Юноша вспыхнул еще больше.

– Я не знаю, как папенька, – проговорил он.

– Да ты отца-то и не спрашивайся. А пришли, да и делу конец!.. – проговорил нотариус.

– Послушайте, да ведь мы заплатим, из первого сбора заплатим, – вставил Котомцев.

– А хоть бы и не заплатили, – подхватил нотариус. – Да чего ты, Васька, срамишься? Ты отцу и говорить ничего не должен, а рано утром, до его прихода на двор, навали на воз досок и посылай. Дурак! Ты должен за честь считать, что к тебе артисты обращаются. В первый раз к нам в Гусятниково артисты приехали, а ты свинью из себя разыгрываешь!

Нотариус уже кричал на юношу. Тот опешил.

– Да я готов-с… Я все чувствую… Хорошо-с… Пришлю… А только уж вы, Евлампий Петрович, бога ради, не проговоритесь папаше.

– Ну, вот! Что я? Дурак, что ли? Доски будут, – кивнул нотариус актерам, а юноше сказал: – Ну, садись… Выпей рюмку для первого знакомства с артистами.

Юноша робко приткнулся к столу.

V

Еще выпили.

Котомцев радостно потирал руки.

– Ну, слава богу, с лесом для театра устроились, – говорил он. – Теперь бы только насчет ситца для занавеса. Занавес нужно или из мебельного ситца сделать, или из цветного коленкора.

– Валяй из красного или зеленого коленкора, – посоветовал ему Безымянцев. – Актрисы наши его сошьют, а я вырежу из золотой бумаги лиру и наклею ее посередине занавеса. Так будет приличнее. А из мебельного ситца, так на перегородку в номере гостиницы будет смахивать.

– Ну, а где бы нам этим коленкором раздобыться? – спросил Котомцев.

– Коленкор в суровской лавке Глоталова, – отвечал сын городского головы, сделавшийся несколько смелее от выпитой рюмки водки.

– Да, у Глоталова или Аленкина, – прибавил нотариус. – Вы погодите… Через полчаса или через час, наверное, этот самый Глоталов сюда придет. Ведь здесь в трактире по вечерам почти все наши крупные обыватели собираются. А не придет он, так мы за ним пошлем в лавку слугу.

Подали рыбную селянку. Все принялись за еду. В буфетную комнату вошла купеческая фигура в чуйке на лисьих бедерках и в картузе. Это был средних лет человек с клинистой бороденкой.

– Да вот он на помине-то легок! – воскликнул нотариус. – Глоталов! Поди сюда. Дело есть.

– Дело? Дело не медведь, в лес не убежит, – весело проговорил Глоталов, снимая с себя чуйку и передавая ее половому. – Садил ли редьку-то сегодня?

– Брось свои прибаутки и иди сюда. Вот, прежде всего, познакомься. Господа актеры.

Актеры встали и назвали свои фамилии. Последовало рукопожатие.

– Очень приятно… – сказал Глоталов. – Цирк сюда приезжал к нам, так со всеми акробатами и клоунами пил, а с актерами выпивать еще не трафилось.

– Вот господам артистам нужно зеленого или красного коленкора на занавес для театра, – указал нотариус.

– Что ж, это все в наших руках. Вот редьку посадим – и дело сделаем.

– Ты дело-то сделай так, что коленкор им дай, а деньги билетами на представления в театре заберешь. Богатый ты здесь обыватель, домовладелец, так должен искусство поддержать.

– А может быть, они захотят у меня всю лавку на билеты сменять, тогда что? – прищелкнул языком Глоталов.

– Нам только на занавес. Ну, аршин полтораста – двести, – пояснил Котомцев.

– Ой-ой-ой! Да ведь это четвертной бумажкой пахнет.

– Да мы заплатим, заплатим вам. Можете и не смениваться на билеты. А только заплатим после первого представления.

– Из выручки, значит. Так…

Глоталов улыбнулся и спросил:

– А кралечек с собой привезли? Познакомите с канашками, так…

– Какие тут кралечки! Какие канашки! Люди с женами приехали! – крикнул на него нотариус.

– С женами? – протянул Глоталов. – Ну, пардон. А только зачем же вы, ребята, с женами ездите? Ведь это кислота. То ли дело купоросные барышни!

– Ты, братец, совсем не так понимаешь. Ты по цирку судишь. Тут возвышенное искусство. Тут совсем другое дело. Такими словами ты только обижаешь.

– Ну, пардон. А я думал…

– Так вот, коленкору надо. Половину денег ты получишь после спектакля, а половину билетами заберешь.

– Отпустим. Сойдемся. Сади редьку-то! Что ж рюмки пустые стоят!

Нотариус опять налил. Выпили.

– Позвольте, господа, уж теперь от меня лимонаду с коньяком для первого знакомства… – предложил сын головы.

– Ай да Вася! С чего это ты раскутился? – воскликнул Глоталов. – А не боишься, что отец «Травиату» из русских песен на твоей голове сыграет?

– Ставь, ставь! Угощай бедных артистов! – хлопнул его по плечу резонер Днепровский. – За это тебе сторицею воздастся.

Сын головы приказал подать коньяку и лимонаду. Котомцев сидел и перечислял:

– Два дела сделано. Лес есть, занавес есть. Теперь мебель на сцену, лампы для освещения театра и сцены…

– Мебель? – проговорил нотариус. – Вот насчет мебели у нас плохо.

– Позволь… Да какая же такая особенная мебель в «Грех да беда»? Ведь мы «Грех да беду» ставим. Четыре стула, стол, шкапчик – вот и все… – возразил Днепровский.

– Однако ведь надо еще и водевиль поставить. Кроме того, придется и другие пьесы давать. Ведь не один же спектакль мы дадим.

– Мебель придется здесь по домам собирать. Мебельной лавки здесь нет, – заявил нотариус. – Впрочем, кой-какую мебелишку я от себя дам. Надеюсь, и лесничиха не откажет.

– Желаете двухспальную кровать? Жертвую. У меня после покойницы жены осталась! – воскликнул Глоталов.

– Ха-ха-ха! Да на что нам двухспальную кровать? – разразился хохотом Безымянцев. – Нам нужно мягкую гостиную мебель.

– Да и не одну гостиную. Нужно и в зрительную залу три-четыре ряда стульев поставить, – прибавил Котомцев.

– А это уж придется у головы из ратуши попросить. Больше взять негде.

– Вася! Это уж твое дело! Сваргань! – хлопнул Глоталов по плечу сына головы. – Или боишься отца?

Юноша опять сконфузился и замялся.

– Действительно, у нас папенька на этот счет на манер вампира… – тихо произнес он, потупя взор при виде обращенных на него взглядов актеров.

– Нет, нет. Не требуйте от него, господа, этого… – сказал нотариус. – Пусть уж он только лес доставит в театр, а стулья для театра у головы лесничиха Ольга Сергеевна Гусина выпросит. Насчет стульев у нас, впрочем, было просто, когда мы любительский спектакль ставили. Два ряда стульев из ратуши было, действительно, поставлено, а потом, когда билеты на эти стулья были проданы, то всем объявили, что кто хочет в стульях сидеть, то пусть только платит деньги за билеты в стулья, а стулья свои пришлет. Так и делали. Присылали с прислугой свои стулья, а потом и сидели на них.

Подали лимонад и коньяк.

VI

Котомцев хоть и отказывался от водки и вина, но так как угощали его все нужные люди, то пришлось выпить изрядно, так что в номер к себе поздно ночью вернулся он значительно захмелевший. Жена и свояченица уже спали. Он постучался. Ему отворила жена. Она была босиком, в рубашке и ночной кофточке.

– Пьян? И не стыдно это тебе! – воскликнула она, видя при свете свечки его красное лицо и чувствуя сильный спиртной запах.

– Да ведь сама же ты послала меня в трактир знакомиться со здешней публикой, – отвечал заплетающимся языком Котомцев. – А трактирное знакомство без выпивки – невозможно.

– У вас все невозможно! Срамник… Бесстыдник… Смотри, даже шатаешься!

– Зато много дела сделал. Занавес есть, портал есть, афишки будут. Вот даже два стула в первом ряду на первое представление продал.

Он вынул из брючного кармана скомканные трехрублевку и рублевку и бросил их перед женой на стол.

– Швыряй деньги-то, швыряй! Много их, должно быть, у тебя.

– Я чтоб тебе показать.

– Много ты помнишь обо мне! Как же! Селянки-то порцию мне с Дашей только пообещал прислать из трактира, да так и забыл.

– Таня! Прости! Голубушка, прости! Действительно, забыл, – хлопнул себя Котомцев ладонью по лбу. – Пришел в трактир – наши актеры сидят и пьют с публикой. Один пристает, другой пристает…

– А мы с сестрой ждем, голодом сидим. Уж в двенадцатом часу ночи велели подать себе самовар и напились чаю с булками. Третий день не обедаем. Такая жизнь несносна.

– Но отчего же вы сами не спросили себе селянки? Отчего не послали в трактир коридорного?

– Бережем твои финансы. Думаем, не прислал ты, так уж почему-нибудь рассчитываешь. Городишко глухой… Бог знает, возьмем ли еще здесь какие-либо сборы.

Последние слова жена говорила уже лежа в постели. Она и ее сестра спали за альковом, на кровати. Котомцев раздевался и укладывался во второй половине комнаты на диване. Не было ни простыни, ни одеяла. Он улегся на свою красную кумачовую подушку без наволочки, прикрылся пледом и докуривал папироску.

– Первый спектакль в воскресенье… – говорил он жене. – Ставлю «Грех да беда» Островского. Тебе Татьяну играть. Ситцевое и шерстяное простенькое платье у тебя есть. Для лесничихи надо будет водевиль пристегнуть. Роль Бабаева навязали нотариусу. Завтра афишу составим. Виделся с жидом-типографщиком. Он же и здешний ростовщик. Просил его выкупить твои заложенные в Петербурге платья. Показывал квитанции. Ведь надо же выкупить тебе платья. Без платьев и играть нельзя.

– Ну, и что же? – спросила жена.

– Ростовщик-то? Ни да, ни нет. «Надо, – говорит, – видеть, какой будет первый сбор в театре». Стало быть, ко второму спектаклю уж нечего рассчитывать платья иметь.

– И к третьему, должно быть, не увидаешься с платьями. Ужасный городишко! Я прошлась вчера с Дашей по улицам. Десятка полтора хороших домов, а остальное лачуги да избы. Все беднота. Кому тут в театр ходить!

– Говорят, надо мировому судье визит сделать. Все от него зависит. Сказывают, тут как-то на Масленой приезжал фокусник и чревовещатель и первое представление устроил у мирового на дому, разумеется, даром, так тот ему потом весь город согнал на его вечера, а вечера он давал в здешнем училище. Два вечера дал, и зал был битком.

– Вот видишь, и фокусник давал представление в училище, а ты хочешь играть в каком-то мыловаренном заводе, за городом.

– В училище сцены негде поставить. Фокусник давал представления в классе. Ему сцены не нужно. Да и все здешние нам советуют, чтобы мы играли в мыловаренном заводе. После спектакля – танцевальный вечер.

– Ну, спи. Завтра поговорим.

Котомцев заснул.

Наутро обитатели номера проснулись от сильного стука в дверь. Стучал комик Суслов и кричал:

– Эй, вы, сонные тетери! Отворяйте брату двери!

– Суслов! Это ты?

– Я, я, я… Отворяйте. Театральный сбор несу. Вчера сорвал с одного портерщика рубль за билет на первый спектакль и выдал ему предварительную расписку.

– Погоди, мы еще спим. Дай жене и свояченице одеться. Который час?

– «Седьмой, восьмой, девятый… Ах, Амур проклятый!.. И страх их не берет!» – отвечал Суслов, цитируя из «Горя от ума».

– Танечка! Даша! Вставайте… – сказал Котомцев жене и свояченице. – Суслов стучится. Он деньги принес.

– Пусть входит. Мы за альковом оденемся.

Котомцев отворил дверь. Вошел Суслов. Лицо его было бледно и опухши, глаза красны.

– Эк у тебя рожу-то перекосило! Хоть сейчас с тебя черта писать егорьевскому коню под ноги, – сказал Котомцев.

– Зато дело сделал. По всем портерным и трактирам огласил, что приехала драматическая труппа и будет давать представления. Ведь газет здесь не издается, так надо же как-нибудь оповещать до афиши. Вот даже рублевое место тебе продал. Получай рубль целковый.

– Да как тебе деньги-то поверили? Мало ли кто придет в портерную и назовется актером.

– А вот поверили. И даже даром пивом употчевали, так употчевали, что на лошади и в гостиницу меня привезли. Это сын одного здешнего кабатчика и трактирщика. Две портерные лавки, кроме того, дровяной двор у них. Прекрасный саврасик. Подседов его фамилия. Сам просится играть с нами. «Мне, – говорит, – хоть только на сцене постоять». А я ему говорю: «На сцене стоять – стой, но чтобы каждое представление билет на место покупать». И вот он дал рубль за место.

– Послушайте, Суслов, богатый он? – спрашивала из-за алькова Котомцева, всплескиваясь водой из умывальника.

– Да должно быть, что тятька его при капитале. Торгуют, свой дом имеют.

– А нельзя ли у него денег занять, чтобы мои костюмы в Петербурге из ломбарда выкупить?

– А вот подберем его к рукам, так, может быть, будет и можно.

– Голубчик, да ведь это надо поскорее. Мне играть не в чем.

– Желаете, я его самого к вам приведу? Он даже умолял познакомить его с актрисами. Пококетничайте с ним. Пусть и Дарья Ивановна перед ним хорошенько глазками постреляет. Почем знать, может быть, в нем и свою судьбу найдет. Прикажете привести?

– Нет, нет! Не надо. Что за попрошайничество! – воскликнул Котомцев. – Будут дела в театре – и сами выкупим. У ростовщика просить денег – это я понимаю, но у публики…

– Дарье-то Ивановне не худо бы с ним заняться.

– Не люблю я сиволапых, – откликнулась свояченица Котомцева.

– Позвольте-с… Он вовсе не сиволапый. В губернской прогимназии два года учился и клетчатые брюки носит.

– Оставь, Суслов! Брось! – опять остановил комика Котомцев и спросил: – Так ты вчера после лесничихи все время по портерным и трактирам слонялся? Отчего же ты в здешний трактир не зашел?

– Не мог. Дошел до того, что только слово «мама» выговаривал. Привезли меня домой, уложили спать – и вот до утра… Проснулся – и к тебе. Пои меня чаем за то, что рубль на нашу странствующую братию заработал.

– А вот сейчас велим самовар…

Котомцев стал звонить коридорного.

VII

Часу в двенадцатом утра к Котомцевым приехала лесничиха. У Котомцевых в номере все еще «самоварничали» и толковали о предстоящем первом спектакле. Выпивали второй самовар. Собралась вся труппа. Котомцев писал афишу. Около него сидела сожительница Днепровского Настасья Викуловна Гулина, называющаяся, впрочем, женой Днепровского, сухая женщина неопределенных лет, и жена Безымянцева Софья Андреевна, полная, рослая, с черными усиками, совершенная противоположность своего мужа. Безымянцева немилосердно курила толстые папиросы-самокрутки, да и все курили, от чего в комнате был такой воздух, что хоть топор повесь, как говорится. За неимением в комнате стульев Суслов сидел на чемодане, Днепровский на подоконнике, а Безымянцев просто стоял.

При входе лесничихи все засуетились. Днепровский начал отворять фортку. Безымянцев побежал в свой номер за стулом. Котомцев бросился снимать с лесничихи шубку. Лесничиха была в прекрасно сшитом шелковом платье, браслетах, свежих перчатках и дорогой бобровой шапочке, что резко противоречило с убогими костюмами актрис.

– А я к вам нарочно пораньше, чтобы застать, – начала она. – По дороге заезжала к владельцу нашего разваливающегося мыловаренного завода и выхлопотала вам разрешение ставить там спектакли даром. Он ничего не будет с вас брать за помещение, но выговаривает себе и своему семейству право бывать на спектаклях бесплатно.

Послышались благодарность, извинения за беспорядок и тесноту в комнате. Все поднялись с мест. Котомцев каждого представлял лесничихе, называя по имени и отчеству. Наконец лесничиха села на принесенный Безымянцевым стул и стала снимать с себя перчатки.

– Очень кстати, Ольга Сергеевна, пожаловали, – сказал Котомцев. – Мы вот афишу первого спектакля составляем. Идет у нас «Грех да беда на кого не живет» Островского.

– Ах, какая прелесть! – воскликнула лесничиха. – Я видела эту пьесу в Петербурге. Ведь там, кажется, муж убивает жену?

– Да, да. Ведь это известная пьеса… И вот я буду убивать свою Татьяну Ивановну. По пьесе жена Татьяна, и моя жена Татьяна. Эта пьеса, Ольга Сергеевна, у нас уже готова, там ролей для вас нет, но нам все-таки непременно хотелось бы, чтоб вы участвовали в первом спектакле. Какой водевиль для вас поставить?

Лесничиха сначала заломалась.

– Ах, нет, нет… – заговорила она. – Играйте без меня первый спектакль. Я потом… Я в один из следующих спектаклей, и то ежели у вас некому будет поручить какую-нибудь роль.

– Позвольте… Но нам именно хотелось бы вас привлечь на первый спектакль. Вы здесь лицо известное и можете нам дать полный сбор.

– Нельзя ли как-нибудь без меня обойтись? Я посмотрю сначала, пригляжусь.

– Как обойтись? Идет драма… Спектакль надо заключить водевилем. Мы все заняты в драме. Нет, уж как хотите, а назначьте себе какой-нибудь водевиль. Ведь вы же обещались играть у нас.

– Да, да… Пожалуйста… – заговорили актрисы.

– Мамочка… Голубушка… Не отказывайтесь… Я на колени стану… – произнес комик Суслов, скорчив преуморительное лицо и подходя к лесничихе.

Лесничиха начала сдаваться.

– Право, я не знаю, как… Ведь вот мой муж еще не вернулся из объезда… – сказала она.

– Что муж! Мужа надо держать в подчинении, – проговорила Безымянцева, пустив изо рта густую струю папиросочного дыма. – Вон я как своего Алешу держу! Он против меня пикнуть не смеет.

– Назначайте, назначайте какой-нибудь водевильчик, – торопил лесничиху Котомцев.

– Но я совсем не знаю водевилей. Я так мало играла.

– Назначайте, что играли.

– Раз