Александра Романова
Кино
На белых обоях лучше видно кино про осень.
Титров не будет, даже когда последний лист улетит из кадра,
даже когда фонари погаснут и наступит утро —
свет станет ярче, розовее, словно твоя новая пудра.
И тогда ты можешь перестать быть зрителем,
откинуть одеяло и станцевать.
На белых обоях солнце покажет кино про тебя.
Твои руки ветвями качнутся в такт ветра
и увлекут за собою плечи, талию, ноги…
Ветви в зрительном зале станут рукоплескать.
Только не надо пальцами разных зверей парадировать.
Оставь театр теней для детского смеха.
Просто танцуй…
***
Не стану тебя жалеть,
когда захочешь отважно проверить
непрочность ступеней к спрятанной двери
и разобьёшь до ручьёв коленки.
Не стану тебя жалеть,
когда, распесочив игриво время,
важное в бездну гулко уронишь
и будешь долго чихать от пыли.
Не стану тебя жалеть,
когда, уверовав в ложь или правду,
горячую, пышную драку затеешь
с прогорклой победой крупинчато-чёрствой.
Не стану тебя жалеть никогда.
Буду тебя любить.
Сын
Крик мой оповестил мать мою,
что добрался дух благополучно до тела.
Крик мой оповестил отца моего,
что способен теперь след я оставить.
И освоившись в новом жилище телесном,
Пожелал я безименщиком оставаться.
Неудобно забывшим имена свои стало,
спеленали меня, именовали меня.
Подрасту и обуют в колодки с подошвой,
и покажут какие следы оставлять мне,
и верёвкой привяжут за щиколотку,
чтоб не вздумал я голою пяткой
за порогом следы понаделывать.
И наденут пестерь мне на плечи,
чтобы крылья не выросли часом
из лопаток моих угловатых.
И вскричал,
что ворвался сюда я и вырвался
из всемягкого недра уютного,
чтобы выполнить то, что возложено.
И вскричал,
что тряпичные бледности,
не тягучие, хлопко-бумажные
обмотавшие тело, мешаются,
не дают разбежаться, как велено.
Размахнулся, да ленту атласную
сдёрнул крепкую, пятки нехожие
растопырил и криком просоленым
крикнул Имя моё настоящее,
то, что в книгу небесную спрятано.
Но отец мой суровый тихонечко
губ коснулся своим указательным,
и качнул вправо-влево: не надо, мол.
И запомнил я жест этот крестиком,
и забыл про небесное вовсе я.
И зажил я под новым под именем.
В пятках чувствуя силу могучую,
и в лопатках порой ощущаючи,
что расправить мне крылия хочется.
Рай
Над небом голубым
Есть город золотой
(Анри Волохонский)
Под пылью городской
не видно синих глаз,
прозрачный голос спрятался
под панцирь жёстких фраз.
А в золоте волос
от Тиффани цветы,
и бредишь ночью краткою
о том, что купишь ты.
Но как желанья главные достать:
вернуть свой детский беззаботный смех,
руки без морщинок нежной мамы
и велосипед, ещё не смазанный.
И целый день твоё
подсвечено лицо:
стучишь, как дождь по улице,
ты Слово за словцом.
И любишь не любя,
бежишь, не чуя ног…
И кажется порой тебе,
что это лишь пролог,
И скоро рай земной ты обретёшь,
и выйдешь к морю полному тепла
или побежишь пшеничным полем
с тем, чей светел взор неиссякаемый.
***
Трещат цикады
Подсвистывает пеночка
В наушниках рок
***
Ветер в реке
Отражение режет
Достаю масло
***
Сугробы свежи
Машина моя в каком?
Маффин кусаю
***
Капли дождя
С моста бросаются
в поток машин
***
Под пузом моста
Топочет электричка
На шпалах жучок
***
Мне приснилось,
я маленькая.
У маминой мамы в огромном доме
сижу перед шкафом.
Тугую тяжёлую дверь открываю,
а там мои вещи.
Смотрю я на бабушку, вверх:
— А где же твои теперь будут?
— Теперь мне не надо так много,
моим места хватит и с краю,
на верхней.
Проснулась.
А бабушки нет тридцать пять…
Какой там! Почти уже сорок…
Смотрю высоко-высоко…
Где брошка твоя?..
Не приснилось.
Я маленькая.
***
А.Н.
Давайте честно,
ведь у жизни нет правил.
И Богу всё равно какие у тебя планы.
Утром проблемы, в обед смерть, вечером праздник…
Не нам крошить ингредиенты в салатник.
Разделись на двое.
Скорби со скорбящими.
Нет середины —
улыбайся с празднующими.
Нутро разорвано.
Пустота светлячками
в новом дне мечется
между адом и раем.
***
Ребра грудной клетки
невидимого динозавра
в небе почти смыкаются,
почти утыкаются в солнце.
В отсутствии ящерной плоти,
железно чадящим вирусом,
грею чернёной резиной
асфальтовый позвоночник.
Останки. Скелет белёсый.
Застыли панцирь да кости…
Как пересмешники времени,
не в такт поворотники тикают.
А может, невидимый глазу,
дышит зверюга огромный?
Икнув, переварит в брюхе,
кислым дождём запивая.
Стою пролетающим летом
в пробке на южной рокаде,
в жарких лучах Светила,
в клетке грудной динозавра.
***
Ходят на солнце
Все усталые Лошади
След в след тёмные пятна
В городе мало звёзд
Знаешь, почему в городе мало звёзд?
В городе совсем нет травы.
А полевые травы — это антенны.
Антенны,
принимающие волны миров внеземных,
Галактик в ста-тысячах световых.
Ветер дует — создаёт помехи,
пух кипрея волной летит,
Так выглядит инфразвук…
Ну что, ты! Это не для смеха!
Отрывается лепесток зверобоя, спиреи…
Мышиный горошек рассыпал грозди обид —
Шуршат. Надо было плотнее
выбирать антенну:
чертополоховую, например.
Она дороже, зато надёжнее,
Мало теряет звука.
И реже срывают эту дверь с петель.
Но и ему не скрыться от бабочек.
Бабочки раззадорятся, летают,
щекочут цветочные недра, подставляя
распахнутые батареи солнцу в лицо.
И разбрызгивается
конфиденциальная информация
личных переговоров нашего
и чужих миров…
она светится ночью,
ты удивляешься,
что много в поле по ночам
светлячков…
а кто-то ходит,
собирает её для своих стихов…
А сообщения с помехами,
поступают в подземные вены
текут в океаны — это сообщения китам
от их любимых
из других миров:
— Как у тебя дела?
— Что делала сегодня?
— Погода хорошая?
— У нас уже становится горячо…
— Пообщаться бы офлайн! Когда встретимся?
— Давай, океан твой вместе переплывём…
Друг друга перебивают киты из разных галактик:
Девушка, соедините!
А девушка не всесильна
она не господь Бог.
И говорит она:
«Да вы просто ближе друг к другу подойдите,
звёздами встретитесь,
посмотрите друг другу в солнечный ободок.
Может удастся перепрыгнуть атмосферные кольца,
не застрять в сетях распущенных облаков.
Ну, что же вы такие трусишки.
Похудеть сначала хотите?
Какие глупости!
Так ещё 300 лет пройдёт…»
А за 300 лет совсем всю траву выкосят,
разберут на букеты все антенны,
вены шунтируют — пластиком нарастят,
и океаны оденут в гранит.
Придётся тогда
либо не встретиться,
либо прыгать вслепую, без связи,
как во времена
Луна взвоет навзрыд: она так стара,
помнит, когда посылали метеориты…
Да… Такие вот были письма,
такие вот времена…
И прольёт свет её в океан.
И поможет он
без технической связи
найти путь друг к другу,
лично все рассказать.
И мы с тобой выбежим
на мощёную площадь,
туда, где раньше было поле,
и увидим, что опять
маленькие антенки
пробиваются, чтобы наступила благодать,
сквозь полимерные модификаторы и щебень,
сквозь связующий битумный компонент…
И увидим,
как над нами светит второе солнце.
Это к своей подруге по переписке
прилетел, чтобы не расставаться,
далёкий кит.
А пока давай полежим на земле,
послушаем,
как плотно сшивает
каждая травинка
наш мир
со звёздами,
как много болтают киты…
Хорошо, что у нас есть киты.
Летний перекрёсток
На перекрёсток трёх дорог в полях
выходит вечером частенько тень ромашки.
Она меня завидит, лепестками машет…
Бывает, мурашей уронит второпях.
Мы с тенью шепчемся о солнечных ветрах,
О длинах трав, жужжанье тонких ароматов,
О лепестках, что леденцы луны припрятав,
Подарят утру… Тают кругляши в лучах.
По осени как расставание принять?
Я в город, да и ей сбежать пора до лета…
И снова в будущем году другие где-то…
На том же месте встретимся опять.
Песочные часы
когда все чинары взберутся осьминогами
на макушки гор,
и последний холодный локон воды
опадёт в долину,
когда вдали утихнет шелест листьев лиан,
устремлённых в небо,
и насмешливое эхо спрячет ветер в глубокие
карманы пещер,
когда глыбы освободятся от тяжёлой
зелени мхов,
и деревья отторгнут всех мельтешащих
короедов,
немощный Старец
присядет в долгожданном спокойствии,
тихом, как солнечный свет без теней,
поднимет закрытые глаза к небу
и станет ждать
кружение
первой
снежинки.
***
Не гашу всю ночь
Свет на старой веранде
Светлячок в траве
***
Вода отражает
Засохшее дерево
Рыба нашла тень
Поэт
Убегающая с высоких гор вода
в моём теле хранит постоянство.
Танцующая на вершине сосна
в моём теле хранит шуршание ароматной хвои.
Запорхнувшая в крону берёзы стая звонких московок
в моём теле хранит тишину.
Я — наборный ящик для литер.
***
Мой лучший рассказ
На обратной стороне луны
Напечатан
Ирония судьбы
Говорят,
при глобальном потеплении резко похолодает.
Всё живое замёрзнет.
А лягушкам не страшно.
У них
средство индивидуальной защиты.
Они размораживаются и живут дальше:
едят размороженных комаров,
поют размороженными голосами
размороженные песни,
прыгают по размороженной земле.
Аристотель считал, лягушки рождаются из грязи.
Но грязи не будет.
И глины не будет.
Глина, грязь, лягушки, человек… —
будут погребены под снегами…
А человек слеплен из глины.
А лягушкам не страшно.
Лягушки не боятся холода.
А я прячусь от холода.
Даже этой тёплой зимой мои ноги холодные.
Если резко похолодает,
я лягу, шкуркой накроюсь
и мне будет не страшно.
Но потом всё равно замёрзну.
Насовсем.
Как кленовый лист на крыльце.
Когда-то он был плоским.
Звездой растопыривал угловатые пальцы…
А потом испугался холода,
улёгся в позу эмбриона
и замёрз.
А Земля раньше тоже была плоской,
а потом
свернулась в шар
и уже никогда не станет прежней.
И лист не станет прежним.
А лягушкам не страшно.
Снег никак не уляжется — опять растаял.
И глина около крыльца размякла.
Превратилась в бесформенную грязь.
Ещё немного потеплеет и из неё выйдет
Царевна.
Главное, чтобы глобально не потеплело…
***
Ты сказала:
— Пусть пройдёт дождь, тогда и споёшь,
а то с ним ничего не слышно.
Но ты не поняла.
Ведь это его песня, мой голос всего лишь дрожь.
Его шум мешает тебе?
Похоже, ты не догоняешь главного, малышка!
А дождь барабанил, отстукивал ритм,
играл на трубе водосточной
и по ступенькам сбегал точь-в-точь,
как я 7 лет в музыкалке…
Срочно
я взял тебя на рыбалку,
думал, увидишь, как в осеннем пруду плещется ёрш и поймёшь…
Ты на рассвете протянула мне телефон,
сказала:
— Сделай меня красиво.
Нет, ты не поняла,
рассвет из пруда на фоточке не унесёшь,
даже если за тобой
светится камыша пегая грива.
А дождь не играл, не отстукивал ритм,
не нарезал слова, не ложился строчкой
и по листве не сбегал точь-в-точь,
как я с музыкальных… в парк
кататься на лодочке.
Поплавок жамкал платок пруда,
как ребёнок без вниманья теребит изнутри карманы в тоске…
Ты бегло строчила сториз, ставила лайки… Кто с кем…
А я молчал.
Мы с паучком качали ногами лучи и
немного доски.
Их глянец не журнальный — живой,
они с естественным лоском.
Ты отвлеклась,
положила голову мне на плечо:
— Посмотри в камеру.
Я улыбнулся неловко.
Запустила тонкие пальцы в ершистый пробор:
— Дай приглажу, а то растрёпан. Вот так неплохо…
Вздохнула, прильнула:
— Может, однажды нам будет клёво с тобой, Лёха…
Но ты не поняла —
рыбу надо подсекать, когда случилась поклёвка…
О том, как я ловила солнечный нимб
В цилиндрическую приземлённость быта
Опускаю ведро утреннего воздуха.
Оно трепещет на серой косичке,
стремится открытым ротищем
хлебнуть залпом до краёв.
И ловит солнце, и тонет
с трепетным нимбом.
Тоненькая ручка,
роняя капли,
скрипит:
спа-су.
Наматываю косу,
Обнимаю ручку
Ставлю на бортик ведро
с, обменянной на
воздух, водицей.
Спас-ла.
Шмякает
обессилено
ручка, упиваясь
плеском холодных
брызг и прижимаясь
к непоседливому ведру.
Успокоился в водной глади,
выловленный из глубины нимб.
Бабочка коснулась лапками края ведра,
коснулась усиком вод, и снова мечется нимб…
***
Перекатистый грохот
Наполнил небо
Убираю кастрюли
Колдовство
Прыгни в пасть к заботливой лягушке —
Просочись в игольное ушко.
Смело обведи ковшом осьмушку неба.
Надломи, не проливая молоко.
Зачерпни на осень влажной глины.
Пальцы, мнущие, вдохновлены.
Торопись! Зимой дрожат осины, липки…
Торопись до первой на реке волны.
Воротишься в явь уже другою,
Прочертив незримо колею.
Травянистый аромат с дугою тонкой
В утро нежное замёрзший дождь прольют.
***
Завтра я была
восторженно влюблена
солёная полынь
под правым плечом
ещё не примята
раскалённая добела
полноокая луна
ещё не пробовала рябинь
Антареса и напролом
сквозь толщи морей листопадов
завтра я была
восторженно влюблена
***
Струны выпавшего пера
воспевают бескрылую
повседневность.
Я летала.
Мысли листа офисной бумаги
Всем, кто боится, что ему нечего сказать миру,
посвящается
Я чистый лист.
Что миру я могу сказать?
Из пачки запечатанной фабричной
ещё на свет не вылез и
ещё лежу среди таких же
одинаковых пустых,
принять готовых на себя
упругость шестерёнок,
картриджа чернила…
Ещё томлюсь под гнётом
тех, кто надо мной,
и неосознанно давлю
на тех, кто ниже.
Ещё не мят.
Не тронут нежною рукой.
Не встретил глаз…
Не сложен я.
Не скомкан и
не порван с силой…
Я чувствую, края мои остры.
Но крови проливать мне б не хотелось.
Я знаю,
между строками чисты, белы
должны остаться до конца пробелы.
И пребывая в предвкушении чернил,
Я буду в это верить до корзины стылой,
и слушать аромат,
едва оставшийся от масляной щепы,
которыми мы все когда-то были…
