Тю!
Истории с географией
Михаил Шабашов

Светлой памяти моих родителей:

Шевченко Евгении Федоровны

Шабашова Григория Петровича

Шабашовой Александры Георгиевны

© Михаил Шабашов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Памятник доброте

«Геночка!

Мы родились 24.12.89 г. в 23 часа 50 минут. Вес 3 кг 90 грамм, рост 54 см.

Мне можно молочко, кефир, творожок, сырок и все только молочное. Никаких фруктов, никаких соков!

Мы – твоя копия, папочка!

Геночка, на выписку нам надо:

распашоночку холодную и теплую байковую;

пеленку холодную и байковую;

подгузник из марли;

одеяло возьми у мамы Светы.

Акушерке – коробку конфет, цветы.

Обещали на Новый год выписать.

Целуем – мы!»

Это подлинная записка о рождении мальчика Артема, которая до сих пор хранится у его мамы.

Слово «подгузник» уже вытеснили памперсы. А Геночка давно не живет с ними. Но что может быть трогательнее и главнее такого свидетельства жизни?

Своим приходом в этот мир человек дарит радость. Скорее всего, смысл жизни и состоит в том, чтобы эта способность у нас не стиралась за время земного пути.

Говорят, что ругать себе подобных нельзя – все мы дети Божьи, и Он нас любит всех. Другое дело, как мы сами распоряжаемся своей жизнью…

На одном кладбище я увидел потрясающую эпитафию:

«Не проходите мимо, посетите мой прах.

Я уже дома, а вы еще в гостях».

Древняя мудрость.

А то, что в гостях нельзя вести себя неприлично – истина. Но многие ли ее придерживаются?

Поэтому доброте и простоте человеческой хочется поставить памятник. Может быть, эта книжица и станет бумажным прототипом оного…

Не знаю, что я тут понаписал, но клавиши выстукивали те слова, которые накапливались в суетливые дни и извлекались душевными ночами из седой памяти, останавливая взгляд в абстрактной точке…

Берега разлук и встреч

…В довоенном Сталино, потом ставшем Донецком, Татьяна Ивановна Богаенко жила с дочкой Женей. Как мать и гражданка, Татьяна Ивановна была существом суровым. Существом – потому что была одинокой. Суровым – потому что она несла бремя директора городских детсадов. (Нет начальства строже, чем незамужняя женщина.)

Внешний облик Татьяны Ивановны совпадал с внутренней строгостью. Отсутствующие у матери красоту и доброту восполняла дочь.

Когда началась война, они вместе с детсадиками были эвакуированы на Урал, в город Серов.

После окончания войны дончанки жили там еще год, который Жене подарил встречу с Гришей, а потом ошпарил разлукой.

Он прошел военными тропами от Курской Дуги до Берлина. Их познакомили на какой-то вечеринке. Они были красивой парой. Отношения между ними были чистыми и возвышенными. Ими любовались, на них заглядывались, и, в конце концов, видимо, сглазили…

Ссора примитивная – есть такой сорт человеческих взаимоотношений. Он предложил пойти на танцы, а она хотела в кино. Он ждал ее в клубе, она его – в кинотеатре. Нашла коса на камень. Обида вздулась до невероятных размеров. Они перестали встречаться, испытывая уступчивость друг другу. Общие друзья недоумевали и метались от одного «лагеря» к другому с попытками примирить пару. Но безуспешно…

Татьяна Ивановна была чрезмерно занята судьбами чужих детей, чтобы еще отягощаться проблемами собственной дочери. Да и как бы, интересно, это выглядело бы с ее суровостью? А Жене и в голову не приходило, чтоб в джунгли своей девической души впускать мать, которая и дома не переставала быть начальницей.

…В разгар ссоры наступил день, когда эвакуированных стали возвращать домой. Когда Женя с матерью уезжала, Гриша провожать не пришел.

После отъезда любимой он ходил как в тумане. Его мать, женщина простая и наблюдательная, посочувствовала, как могла:

– Чтой-то ты, сыночек, как неживой ходишь… Ну, уехала. Дык чо ж теперь-то, всю жизнь горевать? Эвона, Шурка-то соседска, изгляделась вся на тебя. А ты, поди, и не замечашь! Не слепой ли?!

…Из Донецка Женя часто писала письма друзьям в Серов. О том, что работает в городском суде, что скучает по всем им, что – как там Гриша?

Ухажеров у нее хватало. Однако сердце было занято тем, кого никто другой заменить не мог. Вместе с тем она понимала, что вместе им не быть. Он сюда приедет? А где жить? Всем в одной комнате? Или ей в Серов вернуться? А мама?…

Через полгода Гриша и Шура поженились. Жене об этом сообщили в письме серовские друзья.

Жить надо даже тогда, когда любви нет. Во всяком случае, – рядом. Женя вышла замуж за молодого судью. Симпатия к нему была, но не больше. Цветы носил, в кино водил, на танцах от себя не отпускал… Как потом она говорила, «человек вроде хороший был…»

Лекарь по имени Время если не вылечивает до конца, то хотя бы рубцует раны… Их обоих почти одновременно жизнь затолкала туда, где шансов на новую встречу былых возлюбленных, как правило, не бывает.

…Прошло 24 года. Они не виделись, но знали друг о дружке все благодаря тем же серовским друзьям, которые неутомимо переписывались с Женей, а иногда даже приезжали в гости.

Она знала, что у Гриши трое детей, что Шура, работая в пельменной, от изобилия закуски пристрастилась к выпивке, и что он своим детям – и мать, и отец, и на дуде игрец.

А о том, что Женя переехала в небольшой городок под Донецком с необыкновенным названием Красный Лиман, что она развелась с мужем (он оказался тоже падким на спиртное) и вместе с Татьяной Ивановной воспитывает единственного сына, знал Григорий.

…Однажды к нему пришли их общие друзья и в очередной раз увидели, как он хлопочет по хозяйству, а Шура в это время спит под воздействием снотворного из чекушки. Гости закатали рукава, и когда сели отметить наведенный порядок, кто-то обронил:

– Гриш, а не хочешь съездить в Лиман?

– Да вы что? Как это? Да ну… – растерянно ответил он, будто ему предложили ехать в Париж.

– Неужели не хочешь увидеться? – разговор повели уже всерьез. – Подумай! Женя согласна. Даже Татьяна Ивановна, и та не возражает, чтоб ты у них погостил. Старшие-то твои уже на ногах, а с младшим что? У пьяной мамки учиться будет?!

Друзья сначала написали эту идею в письме Жене, получили от нее «добро», а теперь подъехали к Грише.

…Перед очередным отпуском он сказал Шуре, что на заводе ему дали путевку в санаторий. Она тут же предложила это дело обмыть…

В Красном Лимане ему понравилось. А он вызвал симпатию даже у Татьяны Ивановны.

Женя сохранила привлекательность. Возраст, как известно, с красотой не расстается, а только ее подчеркивает.

Сама жизнь подталкивала их к исправлению чудовищной ошибки, из-за которой ни у него, ни у нее жизни, собственно, и не сложилось…

К тому времени старшая дочь Гриши уже была замужем, средний сын служил в армии, а младший только пошел во второй класс.

Саша, сын Жени, заканчивал 10-й класс.

Грише тогда было 50 лет, Жене – 46. И они решили соединить свои судьбы. «Забирай-ка ты своего младшенького и приезжай к нам» – постановила Татьяна Ивановна, сохранив за собой лидерство и на пенсии.

…Спустя полгода, Гриша получил развод, который дался, конечно, тяжело.

Через год, теплым украинским мартом, они приехали в Лиман. Женя стала для 10-летнего пацана матерью, Саша – братом, Татьяна Ивановна – бабушкой. По-настоящему.

…С Саней мальчик сошелся быстро. Татьяну Ивановну он сразу стал называть бабушкой. А вот Женю он избегал как-либо называть. Ни мамой, ни тетей Женей. Это у нее вызывало волнение. Прошло уже два месяца, и живут вроде бы хорошо, а вдруг мальчику что-то не нравится?

В конце мая, когда весна заблагоухала роскошеством природы, он где-то нарвал небольшой букетик полевых цветов и, чувствуя страшную неловкость, подошел к Жене. Глядя себе под ноги, отдал цветы со словами:

– Это вам, мама…

– Миленький ты мой!!! – Женя обняла мальчонку, заплакав от радости.

С тех пор он стал называть ее мамой. Но обращался к ней только на «Вы». Перейти на «ты» как-то не хотелось.

Самым нелюбимым словом для приемного сына стало «мачеха». Какое-то оно колючее, чужое и совсем-совсем не то. Очень плохое слово…

Когда старший сын Гриши отслужил армию, он тоже приехал в Лиман и свою судьбу выстраивать стал там.

Шура о себе не напоминала ни письмами, ни открытками. Однажды к ним в гости приехала дочь с мужем. Из груды гостинцев выложили банку сгущенки, и сказали, что это от мамы…

…Через 8 лет Григорий и младший сын сами наведались в Серов. В гости к дочери, родственникам, друзьям. О встрече с Шурой речь не заходила. Они столкнулись случайно, на улице. Она мало изменилась. Говорят, пьющие люди заспиртовываются…

– Ой-ей-ей! Батюшки-светы! Кого это я вижу-то? – удивилась Шура. – Нешто Мишка? Эка, вырос-то как! Ну, так чо, пойдем, выпьем-то!

Гриша грустно улыбнулся.

– Нет, Шура, извини… Ты чего ж так-то?

– Дык чо, пошла к Зинке, а у ей выпить нету. Вот иду тут к одним. Там давеча поросенка зарезали, звали… У тебя есть рупь? – она разговаривала так, будто перед ней стоял сосед.

Гриша оторопело достал какие-то деньги. Шура засуетилась в благодарностях.

– Ай да парень, – она потрепала сына за челку, – вырос-то, вырос… Ну, я пойду.

И пошагала. Они смотрели вслед уходящей…

Больше они не виделись. Это была их единственная встреча со дня отъезда и до конца ее жизни, в которой Шура оставалась верной только рюмке. Алкоголизм – это болезнь, затмевающая реальность. Осуждать больного человека как-то не по-людски. Тут уместны другие чувства…

Шура меня родила.

Женя – воспитала.

Поэтому у меня две мамы.

Не москвичам

Из большого города ты едешь домой, в маленький. В качестве последнего испытания попадаешь на огромную сортировку, именуемую вокзалом. Людской поток заносит тебя в вагон. Пропущенный через шестеренки мегаполиса, ты валишься без чувств. А другие почему-то всегда начинают искать проводника, свои места и пиво.

…Какая-то женщина потеряла сумку с паспортом и колбасой. Ей сочувственно все зевают.

Проход усеян багажом. Пассажиры, не вытерев пота, начинают вытаскивать помидоры, огурцы, яйца, хлеб. Под аккомпанемент хруста и присмактывания появляется с грохотом толстая тетка, которая катит впереди себя тележку и зычно кричит: «Дайте дорогу! Едет сыр, колбаса, лимоны, кефир. Кефир 20 рублей».

– Мне никакой кефир не заменит паспорта! – трагически бросает растеряша, хлопая себя по необъятным бедрам…

Проход расчищается, и все лезут за деньгами в укромные на туловищах места.

А тебе все почему-то становится безразличным. За окном по-мультяшному бегут шпалы соседней колеи. Вагон покачивается и тебя постепенно убаюкивает мысль о доме.

В наступившей темноте ты улавливаешь огоньки каких-то деревенских домиков. Там сейчас не спеша пьют чай, наверное… Почему-то именно не спеша…

За мгновение до того, как весь вагон уснет, по проходу опять громыхает буфетчица с коляской и автоматическим громкоговорителем из груди: «Молоко, сыр, котлеты, конфеты…» И тебе становится жалко ее, жизнь ее такую…

Утром просыпаешься, когда весь вагон уже тилибомкает ложками об стаканы и шуршит обертками от печенья. А дом уже близко – леса образуют знакомый пейзаж. И душа твоя наполняется предчувствием скорой встречи с родным городком, его воздухом, его людьми. Людьми, о которых никогда не забудешь и по которым никогда не перестанешь скучать. И которые говорят так, что остается только записывать за ними…

Родительский дом

Матушка моя, славная дочь славной Украины, говорила на стыке русского языка с украинским. Отец – уральская душа. В совершенстве владел русским. Разговаривал, как диктор Кириллов.

– Грыша, та нэ бэры ты то полотенце! Оно ж похганое! – возмущается, к примеру, матушка.

– Как это – поганое? – недоумевает отец. – Поганым может быть только ведро!

И так – всю их совместную жизнь, за которую ни один грамм отцовского спокойствия не перекочевал в потешную суету мамы. Своим союзом они наглядно демонстрировали философскую категорию единства противоположностей, но при этом жили как голубки. Мама отца называла Грышей, он ее – Евгенией Федоровной. Ругательство у Грышы было одно – сака-бока… (Что это такое и откуда – так и не узнал…)

Жили мы в своем доме – дрова носили в сопетках (плетеные корзины), уголь, воду – ведрами.

Когда была бабушка – мамина мама – было сложнее, потому в доме сосуществовали два ходячих принципа – зять и теща. Бабушка любила (!): топить печку, следить за порядком в погребе и окучивать грядки. Отцу не всегда нравилось, как все она это делала… Когда теща исчезала из поля зрения зятя, тот переделывал все по-своему. Претензии друг к другу они предъявляли маме. Происходило это во время завтрака, обеда или ужина и подавалось в виде нудного бурчания бабушки и угрюмого молчания отца.

Конфликты были, например, такого рода:

– Шо ж це вин зробыв, га? Я ж ото грядочку гарнэнько подгорнула, а вин взяв и пэрэкопав усэ! – бухтела бабка.

– Ой, та мама, ну и хай себе! Шо ж теперь, опять все перегортать, чи шо? – успокаивала дочь.

– Грыша, а на шо ты копал? Ты ж бачив, шо там все в порядке… – умиротворяла жена.

– А она сегодня печку опять сама растопила. Вот она никак и не разгорится! – «оправдывался» отец… И т. д.

…Перед смертью бабушка слегла. Жизнь угасала потихоньку.

Однажды, открыв глаза, она пролепетала:

– Женя, дай мне лекарство.

– Якэ? Шо у тебя болит? – с готовностью спросила мама.

– Та дай то, шо 10 капель…

Мама стала выбирать, что же больной дать из вороха лекарств «шо 10 капель».

– Шо там в погребе делается? – обеспокоенно спросила бабушка.

– Та все хорошо, все в порядке, – накапывая лекарство, ответила мама.

– Я в погреб хочу, – раздалось шепотом.

Мама аж лекарство пролила:

– Та ты шо?! Ну, куды ты отака больна – и в погреб?!

Бабуля умоляюще дрогнула бровями…

– Ну, хорошо, спущу я тебя в погреб… – высказала матушка половинчатое согласие, чтоб не огорчать старушку. Та благодарно закрыла глаза, представляя, вероятно, себя среди консерваций.

– А потом шо?! – категорично отвергла предположение мама, – кран вызывать, шоб тебя вытащили?! Ты ж сама знаешь, яки у нас неудобные ступеньки!!!

И это действительно так – ступеньки в погреб были какие-то неодинаковые, кривые…

Зимой бабушка умерла. Летом приезжаю на каникулы. Среди глобальных новостей мама сообщила и такую:

– Ой, Грыша-то лестницу в погреб зробыв. Деревянненьку. Приставишь – и так удобно залазить, так удобно! И чего это он раньше не додумался?! Бабушка так хотела в погреб, так хотела…

Еще о бабушке

В 1979 г. она купила цветной телевизор! На отложенные от пенсии (!!!) деньги! Это тогда была приблизительно такая же редкость, как сейчас – откладывание пенсионных средств.

– Ось, решила хоть перед смертью в цвете подывыться телевизор…

«Рубин», кажется, был. Включали очень просто – вилку в розетку и все. Тогда было одно центральное телевидение. Как-то брат решил поискать еще и украинский канал и начал что-то там вертеть. Бабушка не любила такого «издевательства» над техникой:

– На шо ото його крутыть? Включив в розетку и дывысь, шо там показують. Так не, обязательно надо круть-вэрть…

…В шестом классе бабушка же меня отвела в редакцию местной газеты «Зоря коммунизма». Так я стал юным корреспондентом, чем невероятно гордился. В принципе, бабуля и определила мой путь. Да она и сама когда-то была рабкором – показывала мне многочисленные публикации за подписью Татьяны Черешни…

Иногда я думаю, – если бы отец не увез меня с Урала, если бы бабушка не отвела в газету, – кем бы и каким я стал?! И тут же отвечаю матушкиной фразой: «Та я вже поняла: кому шо на роду суждено, – так тому и быть…»

Она пробыла 50 лет в партии! За это ее наградили масюсеньким значком, который можно было рассмотреть разве что в микроскоп….

Как-то, в году 73-м, брат принес транзистор. Такое чудо впервые появилось у нас в доме. И случилось небывалое – мы всегда ложились спать в десять вечера, а тут засиделись до полуночи, крутя это чудо техники. Саня поймал даже, помнится, «Голос Америки» или «Радио Свобода»! Около 12 ночи бабушка сама захотела приобщиться к этому «волшебству». Она, как миноискателем, медленно прокручивала колесико, будто что-то искала. Наткнулась на волну привычного Всесоюзного радио, где сказали «В Москве полночь». И грянул Гимн Советского Союза.

– Вот шо надо слухать! – назидательно произнесла она, и, подперев голову рукой, замолчала. Мы так были ошарашены, что не стали мешать ее наслаждению…

Лицо у бабушки было все испещрено морщинами. (Видимо, следуя законам природы, у мамы внешняя и внутренняя молодость сохранилась до последних дней…)

Однажды за завтраком, раскладывая мне, папе и бабушке аппетитные отбивные с благоухающим пюре, мама сказала:

– Я ото дэсь прочитала, шо от мяса морщины образуются. Так я вам большие отбивные положу, а себе – маленькую.

Бабушка, вняв полученной информации, скомандовала:

– Ну, тоди мне мяса совсем не надо…

…Яркой вспышкой было известие о том, что бабушка… Впрочем, все по порядку.

Однажды к нам из Донецка приехала ее подруга молодости Дуся. Довольно крупная женщина, которая работала в психбольнице в отделении буйно помешанных. «Ей психи шось там отбили» – шепнула мне мама.

Помню, как после ужина бабушка произнесла:

– Ну, шо, Дусь, давай вспомним время наше боевое?

– А шо ты хочешь? – ответила басом подруга, будто в их арсенале была масса возможностей…

– Та ось шо, – с этими словами бабушка из кармана извлекла …пачку «беломора» и протянула подруге. Та взяла папироску, и бабульки залихватски закурили!

Я обалдел! Это была экзотика какая-то! Что-то нереальное. Курящих женщин я тогда вообще еще не видел! А тут – совершеннейшие бабули… (Помнится, также точно меня поразили женщины на велосипедах. Лиман в этом отношении напоминает Китай.) И у меня появилось …чувство огромной гордости за бабушку и ее подругу!

Примечательно, что мама о такой привычке бабушки знала, но никогда не говорила! А та курила почти каждый вечер. Говорила:

– Пиду звезды посчитаю!

И уходила в туалет, где «втихую» покуривала… Открыто дым пустила только однажды. Может потому, что больше Дуся к нам не приезжала…

Кстати, о звездах. Я и впрямь думал, что бабушка каждый вечер считает их на небосклоне. О чем и хвалился одноклассникам. Те восторгались! Во втором-то классе мы всему верили…

Память зацементировала и следующий факт. Через дорогу от нас жила одинокая старушка – Софья Арсентьевна. Всю жизнь была учительницей начальных классов. Одно время она даже работала вместе с бабушкой. Они приятельствовали лет 30, если не больше. Ходили в гости друг к дружке, вместе в магазины прогуливались. Дружили, словом. Диалоги были приблизительно такие:

– Шо це вы робытэ, Татьяна Ивановна? – спрашивала гостья, увидев бабушку на крыльце с веником.

– Та оцэ ж каждое утро выходю та пыль пидмитаю, Софья Арсентьевна. И откуда вона бэрэться – хто зна!

– Ой, и нэ кажить, Татьяна Ивановна, у мэнэ тоже пыль есть. Вымитаю-вымитаю, а вона есть и есть…

Потом бабушка приглашала подружку завтракать:

– Давайте, Софья Арсентьевна, покушаем! У нас сегодня вермишель с икрой из синенек!

– Та не, Татьяна Ивановна, спасибочки…

– Та проходьте, Софья Арсентьевна, проходьте. Вы ж еще не ели вермишель с икрой?

– Та не ще.

– Ото ж и попробуете! Я сама только вчера подумала, – а шо, если добавлять икру? И вы знаете – очень вкусно получилось!

И мы втроем (я, шестиклассник, был третьим) садились завтракать…

Они славно обсуждали какие-то рецепты, что-то еще… Мне было совершенно нескучно со старушками, и я с упоением слушал их разговоры.

Но в их многолетнем общении меня поражало то, что они обращались друг к другу исключительно на «вы» и только по имени-отчеству!!! Я думал-думал, что ж этому могло послужить? И остановился на мысли, что у них была дружба из XIX века! Может, потому что бабушки, как потом выяснилось, учились в пансионе благородных девиц? А может, это поколенческое воспитание?! Не устаю этому поражаться каждый раз, как только вспоминаю их милые посиделки…

А мой отец, заводской работяга, называл матушку тоже только Евгенией Федоровной. Откуда сие?!..

Выше всех

…В детстве у меня было одно странное желание – забраться на шкаф и оттуда молча смотреть на все, что происходит в комнате. Как кто-то приходит, что-то делает, что-то кому-то говорит… Да разве взрослые бы поняли меня? Ну что это – ребенок молча сидит на шкафу? Тю… Но однажды я все-таки удовлетворил эту непонятную потребность! Как-то на чердаке нашего сарая я обнаружил огромную пустую коробку – не иначе, как из-под холодильника. И в одно поистине прекрасное летнее воскресенье я сказал маме, что пойду погулять, а сам незаметно забрался на чердак, подтащил коробку к открытым дверцам, улегся в нее, стал смотреть на мир с высоты полета насекомых. И тогда я открыл для себя много нового!

Прежде всего, небо стало ближе. Тогда же я узнал, что от тишины в ушах появляется тонкий звон, и что сама тишина очень пуглива! Стоило пролететь мимо какой-нибудь мухе – и все, тишины как не бывало! Ощущение того, что я никому незаметен, наполняло меня чувством неизведанной доселе отрешенности и какого-то превосходства: ты видишь все, а тебя – разве что скворец, удивленно цвирикающий на ветке ближайшего клена… Парящие в немыслимой вышине ласточки вообще вселяли уверенность, что вот взмахни я руками – и тоже полечу вместе с ними… Со своего «чердачного» уровня я другими глазами смотрел на шелестящие ветки деревьев, крышу дома, старую грушу, готовую одарить нас огромным урожаем… Когда шея уставала, я опускал голову и смотрел, что происходит внизу.

…Вот мама вышла из летней кухни с какой-то миской и пошла в сторону курятника. Ее радостно провожает Шарик, наш славный песик. «Хороший, хороший. Но это не тебе. Ты вон еще суп не съел, барбос такой!» – ласково говорит ему мама. Через мгновение слышится радостное кудахтанье. На обратном пути она зашла в наш небольшой огородик – проверила, как там помидоры? Вернулась на кухню, и оттуда возникли такие уютные звуки, которые могут извлекать только мамы – вальс посуды, чечетка ножа, свист масла на сковородке. Симфония будущего обеда…

Тогда я впервые понял кайф тихого созерцания – когда просто смотришь и все. Без всяких мыслей в голове. Просто констатируешь – что происходит…

Татьяна & k

Она скорее была похожа на молдавскую цыганку, чем на хохлушку – по красоте, по бойкости. По всему. Губа не дура была у моего сводного брата, ее мужа. Потом губа его стала дурой, и он развелся.

Татьяна сама не понимала, какое она чудо! В ней наверняка были подмешаны какие-то одесские гены.

Ее нетленки я стал фиксировать, когда стал студентом журфака МГУ:

– Ну, рассказуй, як там вы там живете? Общежитие у вас там чи шо? – спросила она в мои первые каникулы.

– Да-а! Общежитие у нас роскошное! 16 этажей из стекла и бетона! – хвалился я.

– Скоко этажей?!?! – изумилась она.

– 16.

– О-го-го! А ты був на 16-м этаже?

– Ну а как же?! Конечно, был.

– М-м-м. Сюхай, а мухи там литають?!

Я оторопел. Даже вспомнить не мог, чтобы возле меня очень отчетливо пролетала муха именно на 16 этаже…

– Ну конечно летают! Что же им еще делать? – сам себя убеждал я.

– О-о-о-го! – неожиданно воскликнула Татьяна.

– А что тут такого? – удивился я.

– Ото так высоко воны литають?!! – голос, вспорхнувший до фальцета, говорил об ее громадном изумлении.

Я был обескуражен. И действительно. Надо же? Я и сам задумался. Лифтом, наверное…

– А преподаватели у вас яки? – без перехода продолжала она. – Профессора, наверное, есть?

– О, да! – расцвел я. – Есть уникальные личности!

И стал рассказывать о гениальной Кучборской – «маме» зарубежной литературы всяких веков; о профессоре Ковалеве, об импозантной Татариновой… И получалось так, что я произносил: «Она потрясающая старушка… А этот – удивительный дедушка… Преклонные года ее только украшают…»

Тю, – воскликнула Татьяна, – сюхай, а преподаватели у вас мрут?!!..

…Только за одну ее фразу Татьяну можно занести в антологию сатиры и юмора: «Ой, Ми-и-иша, столько денег, сколько нэма сейчас, у меня никогда не было!»

…Какой-то «новый украинец» строил огромный дом. Весь город наушничал: «Вы бачили отэ чудо? Ото людям деньги девать некуда…» Идем с Татьяной мимо чуда этого. Окна большие, стекла – зеркальные. Рамы – сплошные, без перегородок. «Тю! Окна як в овощном магазине!» – мгновенно оценила этот дизайн моя спутница.

…В закуске на Украине никогда недостатка не испытывали. Все ж свое. От свинины и курятины до фруктово-овощного разнообразия. А вот в выпивке… Водка – по большим праздникам. На свадьбу, проводы в армию или похороны. Да и то только в начале. Для затравки. Основным напитком служит самогонка. Одни ее сами изредка гонят. А на всякий пожарный случай всегда есть соседи, у которых это дело поставлено на поток.

Я же физиологически не переношу даже запах самогонки. Самым лучшим моим напитком там было восхитительное виноградное вино, которое делала матушка. Эксклюзивное. Виноград-то там есть везде… Но все спрашивали: «Женя, як же ты ото его робышь? Як? Так и я ж так. Но у тебя такое вкусное!»

…Как-то приехал в Лиман очередным летом. Во дворе у Татьяны растут слива, вишня, груша, яблони, абрикосовое дерево. Дима, ее второй сын, тогда уже учился в ПТУ. Парень безотказный. Я его попросил:

– Диментий, нарви мне, пожалуйста, вишен! Они наверху такие спелые…

Он тут же полез и наполнил пол-литровую банку этой вкуснятиной. Я поблагодарил:

– Ой, спасибо огромное! Пусть твоей женой станет принцесса Монако!

– А хто це? – удивился Дима.

– Как кто? Ты что, не знаешь, кто такая принцесса?!

– Та не. Це я знаю. Монако – шо то такое?

Меня понесло:

– Ди-и-ма! Ты что?! У вас в школе географии не было?

– Та… – отмахнулся племянник. – Ну, скажи, шо це таке – Монако то?

Мимо проходила Татьяна.

– У мамы спроси! – посоветовал я.

– Шо мама? Шо опять мама?! – сходу атаковала та.

– Тань, твой сын не знает, что такое Монако!

– Тю! – опешила она. – А я почем знаю?!

Разум этих добрых людей СВОБОДЕН от ненужной им информации. С другой стороны, спросите у кого угодно в том же Монако – знают ли они, что такое Красный Лиман?!!

…После развода Татьяна жила одна. Был период, когда повадился к ней ходить женатый слесарь из того же вагонного депо, в котором Татьяна, кстати сказать, после окончания школы и до конца своей жизни работала аккумуляторщицей…

Как обычно говорят в таких случаях, – неизвестно, что она в нем нашла. Жену он не бросал, к Татьяне приходил то на день, то на неделю… Звали его Коля. Года три он пудрил ей мозги, а потом, наконец-то отстал. Но не об этом речь…

Еще в разгар их синусоидных отношений Татьяна позвала меня, чтоб похвастаться, какой ремонт она сделала в доме. Все побелила, переставила мебель, повесила новые шторы… Я, как госприемка какая, положительно оценил наведенный марафет… Потом спросил:

– Ну, альков-то твой как теперь выглядит?

– Та хто зна! Завиявся дэсь. Уже три недели нэма!

– У тебя что, кровать украли?! – опешил я.

– Тю. Яку кровать? Я тебе про Кольку отвечаю!

– На фиг он мне… Я сказал – альков.

– Як?! Альков?! А шо це?

– Ну, где ложе…

– Хто ложе? Кого ложе?

– Ну, как тебе сказать… Это место, где муж ложит жену, если уж на то пошло… Или наоборот…

– Ну тебя! – кокетливо улыбнулась Татьяна. – Так бы сразу и сказав! Кажи вже по-русски! Мы ж университетов не кончали…

Повествовать о ней сложно одним сюжетом. Все время приходится перемежать словом «как-то».

Как-то вечером сидим, переговорив уже почти обо всем. И тут меня осенило:

– Тань, как ты думаешь, что сейчас делает София Ротару?

– Тю, прыдумав! Я откуда знаю? – справедливо удивилась она.

– Ну, все-таки… – не отставал я.

– Та мабуть же ж с детьми сидит, с мужем…

– А Эдита Пьеха?!

– Пьеха? – подхватила игру Татьяна. – Песню, можэ, новую учит…

– А Пугачева?

– О-о-о, та фифа в ресторане сидит! Це ж Алла…

Частенько первый вопрос о Москве у нее такой: «Ну, шо там Пугачиха? С Филей все? А то я на базаре чула, шо уже они развелись…»

(Через несколько лет они и правда развелись!)

…Зашел однажды к Тане и застал в гостях подружку и соседку.

– О, наш москвич пожаловал! – радостно приветствовала меня хозяйка.

Мое появление вспугнуло содержание их разговора, но потом оно вернулось на свою орбиту. Гостьи рассказывали о каких-то знакомых им тетках и дядьках… Получалось, что характеристики были не ахти. Кто-то забор новый поставил («Из шифера! Це ж яки деньги надо иметь?»), кто-то загордился («Прошла на базаре мимо и не поздоровкалась! Я ее окликнула, а вона – ой, не увидела! Ага, як же…»), кто-то одевается черт те как («Напялила на себя красну кофту и зеленые босоножки. Як попугай!»)…

Татьяна не участвовала в этой словесной голгофе. Она только изредка и наигранно вставляла: «Та вы шо? О-о, ото да!..» Когда ей (уж не говоря обо мне) надоел этот базар, она подвела черту:

– Та хай живут люди…

Глобальная фраза, если вдуматься…

Словом, Таня сама не понимала, какое она чудо!

Душ

У Татьяны летний душ с огромной бочкой для воды с метр высотой, а в объеме такая, что в ней можно легко плескаться вдвоем. С крыши этого душа видны все огромные огороды Тани и ее соседей, на которых им есть чем заниматься весной, летом и осенью.

Однажды Татьяна сказала мне:

– Завтра у тебя будэ свободнэ время?

– Для тебя всегда найду! А что такое?

– Ну, тогда мы с тобой воды накачаем в душ!

– Да легко!

Назавтра я к ней пришел.

– Ты давай залазь, а я буду бегать, – буднично сказала она.

– Бегать? – удивился я. – Куда бегать?

– Ты ж не знаешь… Ты шо, тут же у нас система «нипель»!!!

И объяснила: воду из колодца качает насос. Летом каждый

вечер приходится поливать большущий огород (колы вже той дощ будэ?). Поэтому воды уходит много. Так много, что исчерпывается почти весь колодезный запас. И весь следующий день вода снова накапливается. Поэтому днем напор очень плохой.

Насос находится в доме. Дом в метрах в тридцати от расположения душа.

– Сюхай сюда, – начала инструктаж Таня. – Я буду стоять на стреме. Як ото вода уже не будэ иты, ты свистнешь мне.

– Я ж не умею свистеть…

– Тю. Ну тоди крикнешь шо-нибудь. Або рукой махнешь. Я ж тоди побегу в хату выключать насос, шоб он не сгорел же ж… А то у нас було тут… Потом минуток через пять снова включу и прибегу, а ты ж дывысь – есть вода чи нэма. Если опять ее нэ будэ, снова кричи чи махай. Понял?

– Ты опять побежишь выключать?

– Ну а як же? Понял?

– Да куда ж понятнее… – сказал я и с жаждой ожидания будущего действа полез на душ.

Татьяна заняла позицию в метрах 15 от меня – посередине между душем и домом. Я вскарабкался, открыл бочку и обнаружил, что она совершенно пустая. И тогда подумал, что для наполнения такой бочки с такой технологией действительно нужно время. Я направил шланг в емкость и крикнул:

– Вруба-а-ай!

Татьяна побежала в хату. Там еще в хате надо отмахать метров десять, чтоб добраться до кнопки этой. Через пару минут вода потекла. Напор и правда был такой, что струей этот процесс можно было назвать с большой натяжкой.

– Ну шо, идет? – крикнула Татьяна, вернувшись на свою позицию.

– Да идет пока… – выкрикнул я.

– Ну, жди ж…

Я стал ждать, очень ответственно смотря только на конец шланга.

– Ну шо, идет еще? – спросила Таня буквально через минуту, будто сама ждала, чтоб вода скорее кончилась…

– Да, да! – бодро прокричал я.

Первые минут десять вода шла стабильно. Потом стала ощутимо иссякать. Я крикнул:

– Та-а-ань!

– Шо? Все? – всполошилась та.

– Да. Заканчивается, – проорал я.

Она понеслась в хату. Вода перестала идти. Таня выбежала снова и прокричала:

– Во як! В какой Москве ты таке побачишь, да?

– И не говори, – сказал я себе под нос, кивая головой Татьяне.

– Шо?

– Да-а! – опять крикнул я.

– А у вас там горячу воду летом отключають? – прозвучало на весь огород – Татьяна стояла на своем месте и ко мне приближаться не собиралась.

Положительный ответ я сделал кивком головы.

– Ото да! И дэ ж вы тогда моетесь? – крикнула она.

– В баню ходим, – я опять напряг голосовые связки.

– А-а. Ну, давай ще трошки подождем и я включу, да?

Я кивнул.

– Мы на прошлой неделе, – начала она кричать снова, – минут сорок тот бак наливали.

– Да-а?! – зачем-то громко удивился я.

– …Як мыться, так все моются, а як наливать, то оно мне одной надо. Тот так. Ну шо, я пошла. Будь готов! – бодро прозвенела Татьяна и скрылась в хате.

Я снова впился в шлангу. Там в ней что-то забулькотело, заклокотало, затем появилась струйка.

– Ну шо, есть вода? – обнаружила свое появление Татьяна.

– Ма-а-аленькая струя такая.

Я уже «дал петуха». Так, думаю, и голос сорвать можно…

– Оце морока нам… У вас дождей тоже нэма?

В ответ отрицательно кивнул.

– Це ж у вас сплошной асфальт. Ото жара там, да?

Положительно кивнул, не отрывая глаз от шланга.

Тут посередине своего огорода появилась соседка:

– Шо тут у вас такое? – крикнула она.

Татьяна обернулась:

– А, Дементьевна, здрасьте. Та оце ж баню наливаем.

– А-а. А я у летней кухне сыдю, та думаю – чи ты зовёшь кого?

– Та не-е…

Только они стали перекрикиваться между собой, как у меня кончилась вода. Я крикнул Татьяне. Воскликнув «Ой, боже!», она стремглав побежала в хату, оставив соседку в одиночестве.

– Так оце вы из Москвы, га? – подала зычный голос Дементьевна.

«О, Хосподи…» – подумал я и положительно закивал головой, чтоб она могла увидеть мою реакцию.

– Ну и як там, в Москве той? – проорала соседка.

Если этот глобальный вопрос задает рядом сидящий человек, то я как-то теряюсь, а уж на расстоянии метров в пятидесяти от собеседницы… Собрав силы, гаркнул:

– Та гарно!

– Шо?

– Ха-ра-шо!

– А-а. А то у моей сестры дочка…

Видимо, она взялась за длинный рассказ, но тут вернулась Татьяна, крикнув мне:

– Выключила!

И повернулась к соседке:

– Оце ж, Дементьевна, мороки хто зна скоко! Хто зна скоко!

– А-а, да-а… Я оце ж кажу, шо у моей сестры дочка тоже ж у Москве була, – возобновила та прерванное повествование. – У прошлом годе… Чи в этом уже? Та не, у прошлом.

– Хто? – громко заинтересовалась Татьяна.

– Та Светка ж. Ты ж ее должна знать. Помнишь, она помогала мне картошку копать? Ты ще казала, шо помощница у меня яка!

– Тю, не помню я…

– Ну, на базаре мы ще с тобой встретились с ней!

– А-а, – сдалась Татьяна и резко развернулась ко мне:

– Ну шо, включать чи ще подождем?

Я быстро перебрал варианты. Если Татьяна сейчас исчезнет, я опять останусь наедине с Дементьевной и ее рассказом о дочке сестры, на который надо будет как-то реагировать. Набрал воздуха и крикнул:

– Рано еще.

– Рано, да?

– Да!!!

Она повернулась к соседке и, выпростав руку в ее огород, выкрикнула:

– А шо ото вы такое посадили?

– Дэ?

– Да ото шось таке у вас растет. Я все думаю, шо оно такое? И не картошка, и не дерево…

– Та дэ? – соседка крутила головой по территории всего огорода. – А-а, ото? – ткнула рукой в нужную сторону. – Та хто зна! Шось таке из Америки. Це ж дочка сестры из Москвы и привезла. Каже, шо красиво растет. Я и воткнула. Ни цветов, ни фруктов нэма. На следующий год я и сажать не буду. На шо оно надо?

– Та отож! – подтвердила Татьяна.

Они еще что-то кричали друг другу, но что – я уже не разобрал. Ветер относил их слова в другую сторону. Подумалось, что ни их крик сейчас сбегутся остальные соседи, и тоже будут перекрикиваться между собой. Стал осматривать другие огороды. Но больше на горизонте никто не появился.

– Ну, все, я побигла! – услышал я.

Я махнул головой. Татьяна скрылась.

– Ну и я пиду. Надо ж кур нагодувать! – громогласно доложилась мне Дементьевна, но с места не двинулась.

Я ей махнул головой. Мол, разрешаю… Она дала взаимную отмашку и потопала в глубину своего огорода.

В шланге заклокотало и посочилась вода. Татьяна выбежала – вода кончилась. Татьяна снова убежала. Так повторялось уже не знаю сколько раз. В короткие перерывы «бегающая кнопка» успела прополоть свеклу, замочить белье, начать варить борщ, почистить картошку. Светлое пятно ее платья носилось среди буйной зелени огорода туда-сюда. Когда вода заканчивалась, я, изнемогая от немого хохота, из последних сил кричал уже просто «а-а-а-а».

– От, зараза! – комментировала Таня и бросая то прополку, то белье, то картошку, летела в хату.

Где-то через полчаса этой беготни Татьяна не выдержала:

– Хай йому грэць! Скоко там уже воды той?

Воды было чуть больше половины бака.

– Теперь у меня все будут за деньги купаться! Ношусь одна, як угорелая! Все, слазь!

Я спустился.

– Вот спасибо тебе! Сейчас борщ будэ, покушаем. Отдохни пока. Устал же, небось?

Это она-то мне-то!

– Да мне-то что? Вот на твоем месте я б уже давно скопытился…

– Тю! Та у меня еще знаешь, скоко работы? Ты шо-о-о… Мы ж не то, шо неженки оте московские… Прыходь же сегодня купаться!

– А мне бесплатно можно?

– Мы с тобой вдвох будем брать деньги, а потом кутнем! – со смехом сказала она и пошла достирывать белье.

А я действительно почувствовал усталость. Точно – сказывалось изнеженное влияние столицы…