Оглавление

* * *

лето — едкая капля канифоли

с горячего паяльника, кто-то соединяет

какие-то металлические усики в моем мозгу.

сегодня я буду думать сквозь все.

сквозь время, пространства, материю, идеи,

сквозь парк, кулиничи и зеркальную струю,

сквозь любимую женщину

с оранжевым веером.

* * *

подгнившие персики заката, ее губы со вкусом пудры,

урфинджюс деревенской тишины,

просверленный дрелью тягучего «му-у-у».

надень же свой вечерний голос,

будто все у нас хорошо –­ ласковый, драгоценный,

как золотая кайма на чашке из детства.

успокой.

двухметровый черный пудель смотрит в окно

или это шелковица вошла в наш дом

и уселась на диван, уперлась ветками в нас?

мы зачали друг друга, эти миры.

полуголая, в одних колготках, ты стоишь у окна,

свет выключен. эйфелева женщина,

накинь на себя мятную мантию текучих огней.

выделяемся на синеве ночи, мы —

как следы зубов на спелой сливе.

кошка тумана вылизывает тощих дрожащих котят.

мороси и деревья растворяются,

растворяются, растворяют

легким движением пера.

арфа гардин, и ты медленно перебираешь

волны, как струны. вот я и пришел.

наша связь — земная, неземная,

и сумрака сиреневый кенгуру.

и мы в сумке, обнявшись, не спим —

головастики миров. и желтая жаба луны

лопает всех…

* * *

летний дождь —

идиот неба —

сиреневый, прозрачный,

жует луковицу. прозрачные листья капель

хрустят на жестяных деснах

подоконника,

а ты смотришь из окна, прорубленного в бетоне,

на город город город —

ящерицу в ящере.

ты думаешь о ней, о жизни и о том,

как вальсируют годы

прожитые.

это танец небоскребов —

тяжелый, грандиозный, сокрушительный

человек на кухне, как корабль в бутылке,

смотрит сквозь горлышко в окно.

несуществующее плаванье,

запахи йода и соли.

вспоминает женщину,

которая никогда не была на море…

джаз-птица для Д

любимая, прости.

мой Марсель Пруст пуст.

закончилось вино, и в памяти накурено,

и рассвет — медленно седеющий Луи Армстронг —

играет блюз тьмы

на саксофоне

фона.

нашел твои

прошлогодние эсэмэски —

точно деньги в осенней куртке,

вышедшие из обихода,

листья в тумане,

бумажные корабли на бензоколонке.

ты думаешь, что ты особенная —

с волосами, распущенными посреди зимы.

но ты —

лишь красивая тюрьма для снежинок.

их загоняют, как протестующих, в автозаки

твоих ресниц,

твоих распущенных волос.

белые отщепенцы.

наши первые месяцы —

новорожденные львята,

оставленные у дверей приюта в переносном вольере.

кормим их, мутузов, молоком и собачьим кормом,

и они исподволь вырастут:

дни — в месяцы,

затем месяцы — в годы,

в львов-мародеров и самодовольных львиц:

сожрут нас, выгонят, выдавят из Колизея.

или уйдут создавать собственный прайд,

а нам оставят

едкий запах апреля.

погружаю руку в твои волосы,

как в ящик с белками: царапаются, тихо верещат,

ластятся носами, пушистыми хвостами,

а у меня в руке орешки.

миндальные ногти.

ешь мои пальцы…

и ты жадно смотришь на меня

всеми глазами,

как разломанный плод граната.

идея красоты

проступает сквозь твою кожу,

как нож сквозь муку.

ну, иди же ко мне…

* * *

двадцать лет спустя.

рассвет перышком нежно щекочет ее щеки,

бережно касается реальности,

как темечка новорожденного.

едва слышный «вкл» —

и сознание заполняет собой эфир,

и я мелодично картавлю:

доброе утро, любимая.

доброе утро, мир.

да, я все же сдал экзамен,

прошел проверку жизнью, тобой.

и солнечный луч в окне — как Лорка со шпагой.

черт побери, эта лиричность,

будто кот, который всегда на моем плече,

и нельзя не влюбиться, и нельзя не умереть.

но мы настолько любим жизнь,

что волосы шевелятся на голове.

мы вынесем все.

и всех.

***

вот Ленин юности балуется

бензином мечты,

вот подо мной колышется

столб из тысячи прочитанных книг,

прожитых людей и повзрослевших детей,

ногтей и пепла,

и я балансирую на нем, как птица

на вершине дыма.

наган для Шаганэ

мне понадобится крепкий чай.

письменный стол и бледное, как спирохета, окно.

еще

тетрадь

и четыре квинтиллиона молекул чернил,

чтобы написать «я тебя люблю».

остальное — стихи.

мы вдыхаем и выдыхаем молекулы воздуха,

которыми дышали Есенин и Ленин.

мы сложнее, чем нас хотят упростить.

а чем мы сложней, тем неудобней нас поглощать —

как ведьме пионера, который ко всему готов.

вот и эпоха

расчесывает людей компьютерным гребешком

на пробор — кому направо, где говядина и наган,

кому налево, где слово и олово.

книга, гнида, ятаган.

и не знаю, к чему приведет

этот неестественный отбор.

а там светские разговоры, сплетни, то да сё,

сквозь меня пронеслась гудящим облаком

стая саранчи,

но я успел накрыть брезентом лунные поля

лунной пшеницы.

после болтовни сохранил что-то важное в себе.

фотографию Шаганэ в нагрудном кармане.

накапливаю истину по крупицам,

как бедный тиран радий.

ничего, ничего.

трепитесь. постите, оболтусы.

светские львицы и шакалы. я сохраню

в кулаке это бобовое зерно.

на страницах шелуха

от арахисовых орешков.

а кто их съел?

пока я писал, пришла белка смерти,

вьется между пальцев черно-оранжевый ветерок,

состоящий из беличьей головы и хвоста.

любопытная, обнюхивает мои слова,

ведь так интересно им, небожителям,

что же я сегодня сочинил

неожиданного, талантливого об этом мире,

самом лучшем из невозможных.

* * *

первое свидание.

пытаешься подтолкнуть игру.

продеть иглу сквозь иглу.

еще нет опыта растапливать воск словами,

еще нет фундаментального спокойствия.

прячешь волчье хищное под столом.

все бывает в первый раз,

только жизнь и смерть одна,

а она по уши в меня влюблена.

как топор, всаженный в колоду, —

не вырвать

с одной попытки.

и крошатся дни, как школьный мел,

под пальцами, и пишешь уже ногтями, как птенец.

«я тебя люблю» — новая глупость,

вспыхиваешь, как аэростат в небе,

взрываешься мгновенно от смущения.

а она — чернокосая/якорная/шелковистая цепь

и прямо зарылась на дно глаз, в грунт сердца.

закусив удила, пенал, идешь на штурм.

что нам делать таким двоим? только начата жизнь,

роман о ста тысяч страниц,

а мы уже хотим остаться здесь… но нельзя.

нельзя остановить чтение

судьбы.

велосипед для ангела — зачем?

летит в лицо снежок первого поцелуя.

у этого моста перила только с одной стороны,

и навешаны замки — твои влюбленности.

четверть и латунные, железные, простые

и вычурные. но настоящая любовь —

там, где нет перил,

где провал,

где художник продолжение не нарисовал.

заглянуть бы за раму, подтянуть холст,

как кожу, — покажи, что там?

всегда интересна

в компьютерной игре дверь,

от которой нет ключей.

женщина, которая не создана,

чтобы открыться.

скафандр и бабочка