Оглавление

Заметка от летописца

Кто сказал, что писательство — дело одинокое? Мы с авторами из клуба «ЛитBEST» и студии «Дышу, когда пишу» с этим не согласны, поэтому почти каждую неделю собираемся, приглашаем слушателей, читаем вслух свои рассказы и обсуждаем их.

Теперь же мы решили собрать любимые истории в одну книгу, чтобы открыть портал в наши миры всем желающим. Сборник получился очень пëстрым, полным контрастов, и именно в разнообразии миров, героев и слога его прелесть!

Алиса Русинова

Алиса Русинова — журналист, писатель и совсем немного музыкант. В основном пишет мистику и детективы, но иногда пускается в эксперименты. Часто переплетает несколько временных линий в сюжете, вкрапляет нотки мистики и лёгкой ностальгии. Автор книг «Мальчик, который умер», «Девочка, которая замолчала».

QR-коды на каналы с творчеством Алисы будут далее.

Однажды заново

Слышали теорию о «дежавю» и параллельных вселенных? О том, что каждый раз, испытывая чувство «уже видел», вы пересекаетесь жизнями с самим собой из параллельного мира. Например, тётя Валя из вашей реальности покупает пять кило картошки в тот же самый момент, что и тёть Валин двойник из другой вселенной. И они обе такие: «Ой божечки, а ведь это было уже!»

Вы можете возразить, что тётя Валя, наверное, каждую неделю покупает несчастный корнеплод в одном и том же магазине, и именно поэтому у неё возникает такое ощущение. И ещё два года назад я бы с вами согласилась. Но не сейчас. Потому что сейчас «дежавю» — это я.

Открываю глаза. Кровать та же, что и вчера. Даже бельё то же. Это неплохо. Родиона рядом нет. Наверное, готовит завтрак или уже ушёл на работу.

Хватаю смартфон и, сонно зевая, ползу в сторону ванной. Но за нужной дверью гардеробная.

Чёрт.

Нахожу взглядом другую — такую же синюю, но по левую руку. Унитаз и раковина, слава богу!

Закрываю дверь на шпингалет, включаю воду. Устроившись на крышке унитаза, просматриваю мессенджеры. Зачем шпингалет, спросите вы? Ожидать можно чего угодно: детей, собак, домработниц.

В первый раз я проснулась в палатке на нудистском пляже. Перепугалась, конечно, разбудила своими криками половину лагеря. Родион после этого, кажется, заикаться начал.

Но вы меня тоже поймите: если ты засыпаешь в своей уютной, знакомой постельке, а просыпаешься неизвестно где, голова вообще туго соображает. А ещё Родя тогда стал жгучим брюнетом с волосами до плеч. Ему очень шло, конечно, но это было… слегка неожиданно, знаете ли.

Мне тогда рассказали, что мы в этой палатке уже месяц живём. Я не поверила, забилась в спальник и до вечера проревела. Потом уснула. А могла бы голышом купаться, эх…

Второй раз был в каком-то вагончике. Родя щеголял двумя золотыми зубами. Вахта в Воркуте: он строитель, а я повар. Готовили когда-нибудь в шоковом состоянии на пятьдесят мужиков? То ещё удовольствие.

Третьей, кажется, была то ли избушка в тайге, то ли апартаменты в Москва-Сити. Была ещё новостройка на окраине Новосибирска, сквот в Питере, дом на колёсах у Байкала… Много чего, уже всё и не вспомнишь. А фиксировать все свои путешествия, как вы понимаете, я не могу.

В телефоне сегодня: открытое приложение HeadHunter, чат «раздельный сбор Пермь» и диалог в ВК с некой Женей, которая зовёт меня в бассейн вечером. Экоактивистка в поисках работы, неплохо. Интересно, у этой меня есть ещё планы, кроме бассейна?

В голове на секунду вспыхивает картинка: собака в приюте тыкает мне в колени влажный нос. Чешу дворняге за ухом. Пёс виляет хвостом.

Это побочный эффект моего нового образа жизни. Если узнаю достаточно, начинают возвращаться воспоминания. Не мои, а той, другой, чьё место я сегодня заняла.

Трясу головой. К такому никогда не привыкнуть. Но, нужно признать, вспоминать о собаках гораздо приятнее, чем о ночной пробежке от эксгибициониста в Барнауле.

Поднимаюсь на ноги, смотрю на себя в зеркало. Отражается в нём вполне приличного вида русоволосая женщина в пижаме.

Взгляд падает на стаканчик возле раковины. В нём одна взрослая щётка и одна детская.

А это уже интересно.

Слышу топот ножек по коридору. Выключаю воду, приоткрываю дверь. Передо мной, во фланелевой пижамке, потирая глаза, стоит девочка лет трёх. Или двух? Так и не научилась различать возраст своих детей.

— Мама, дём садик?

Смотрю на часы, полдесятого. Да, с садиком мы сегодня конкретно пролетели.

Объявляю:

— У нас день прогулов!

— День пёгулов! — дочь хлопает в ладоши.

— Беги пока в свою комнату, поиграй, — здраво рассуждаю, что, если я не заметила дочь при пробуждении, у неё должна быть комната, — скоро завтракать будем.

Набираю в мессенджере «Род…», ищу глазами: какие-то «родители Лизы М.», «дс Родничок», «роддом»…

Где номер Родиона?

Ввожу одну за другой разные комбинации: «Любимый», «Муж», «Кузнецов». Ничего. Да как так-то?

Иду в спальню. Будем решать проблемы по мере поступления. Для начала неплохо бы найти свидетельство о рождении и узнать-таки, как обращаться к девочке.

Комната очень похожа на вчерашнюю, поэтому найти коробку с документами не составляет труда. Вытягиваю оттуда зелёную бумажку.

«Кузнецова Елена Родионовна». Лена, отлично.

В спальню вбегает дочь.

— Леночка, а где папа?

Да, глупо задавать этот вопрос ребёнку, который не может выговорить половину алфавита. Но вариантов-то не ахти.

Девочка тыкает пальчиком в потолок:

— Папа там!

Несколько секунд тупо смотрю на неё.

— Там, это где?

Господи, хоть бы он ушёл жить к соседке сверху.

— Там, — девочка снова поднимает указательный пальчик, — На небе.

Меня не накрыло сразу, как в кино. Наоборот, я подумала:

Фигня.

Это какая-то фигня.

Потому что этого не может быть.

Потому что всегда был Родя.

Во всей это дурацкой истории с «дежавю» Родион оставался единственной константой. Где бы я ни просыпалась — мы с ним были вдвоём.

Я глупо хихикнула, начала укладывать документы обратно в коробку. И наткнулась на свидетельство о смерти.

Меня везут на каталке прямо в родильное отделение, потому что на похоронах мне стало плохо. Мне не хватает воздуха, но я не могу об этом сказать. Внутри только боль, бесконечная боль. И дело вовсе не в схватках.

И вот тут меня проняло! Я завыла, вцепившись руками в коробку. От тоски, которая теперь сжала тисками и меня.

Девочка подбежала и обвила руками мои коленки.

— Мамочка, мамочка, не пьячь!

От девочки пахло молоком, свежим бельём и почему-то Родей. От его волос пахло так же, когда он только просыпался. Я всхлипнула и вытерла слёзы.

Один день. Мне предстоит провести без Роди всего один день. В отличие от той, чьё место я заняла.

Почему-то мне страшно не хотелось подвести ту, другую. Ту, что любит собак, сортирует мусор, и вот уже два года каждый день просыпается без Родиона.

Я всхлипнула в последний раз и мысленно приказала себе успокоиться. Потом отставила коробку в сторону и посадила девочку на колени.

— Ленчик, а куда ты бы хотела пойти в день прогулов? Качели? Карусели? Колесо обозрения?

Девочка рассмеялась и задрыгала ногами:

— Каюсель! Каюсель!

Я отменила бассейн. А потом мы с Леной поехали в парк развлечений. Катались на карусели и на детском паровозике. Мы ели сладкую вату, хотя я не совсем уверена, что детям такого возраста её можно. А вечером пришли домой и сделали шалаш прямо на кровати. В нём Лена и уснула, подложив кулак под щёку и смешно посапывая.

Я аккуратно сняла покрывало, которое было крышей шалаша, и поставила на пол табуретки, которые служили ему опорой. Тихонько прилегла рядом. Глаза слипались, день подошёл к концу.

Перед тем, как меня утянуло в сон, в голове вспыхнуло последнее воспоминание: я лежу на кровати, а рядом со мной Лена. Только она маленькая, всего несколько месяцев от роду. По телевизору без звука идёт какой-то старый сериал. Персонаж смотрит в зеркало, а в нём отражается маленький мальчик. «Oh Boy!» — читаю я по его губам.

Смотрю на Леночку. Она причмокивает и ворочается во сне. В те часы, когда она засыпает, мне снова становится больно.

Вижу за окном падающую звезду. Зажмуриваю глаза и страстно, срывающимся голосом шепчу:

— Пожалуйста, я хочу начать всё сначала. Хочу, чтобы Родя снова был рядом! Пожалуйста, пожалуйста!

Резко хочется спать, и я послушно отпускаю сознание. Где-то там, вдалеке, я будто слышу Родин голос.

Vaskebjorn AP

Vaskebjorn AP — начинающий писатель из Республики Беларусь. Пишет рассказы с загадочной атмосферой и фольклорными мотивами.

Папоротник

Мертвец знал, куда идти и что делать. Он так долго ждал, пока перегниёт верёвка, пока мухи, черви и птицы, его жравшие, повредят и её, помогут оборваться. Висел, ждал, и думал, думал, повторял в голове пути и Цель. Одного не учёл: до смерти видишь одним способом, а после — другим. Когда шёл к большой осине, прошагал вот эту поляну папоротников за десяток-полтора шагов. А теперь…

Все ветки, все листья, а особенно «улитки» на молодых побегах сбивали с пути, указывали неверную дорогу. Которую ночь он бродил по поляне из края в край, иногда с заката до рассвета нарезая круги-спирали. И голову не поднимешь — в петле ещё шею повредил. Болтается голова теперь как мешок с камнями — то по груди, то по спине. Днём тот же папоротник надёжно укрывал от солнца. Мертвецу оно не вредило, только усыпляло. А в густой кружевной тени можно было день пролежать не в полном сне, а в полусознании, повторяя и повторяя в голове путь и Цель. Ничего. Он долго висел и долго проблуждает, ему-то ничего. Только страшно, как бы Цель не пропала. Всё-таки человек.

Ничего больше Мертвец не помнил про Цель. Только что — человек. Кажется, Данила. Или Дарина. Или Галина. Или Ганин. Не важно. Не родственник, что плохо — запах не учуять, только по адресу найти, по местам, где при жизни виделись. А там уж узнает — по лицу, фигуре, дыханию. Можно и по улицам бродить, пока не попадётся. Лишь бы из городка не уехал. Уехала?

А чего уезжать? У Цели хорошо всё, даже слишком. И никто знать не знал, что Мертвец из-за него — неё — в лесу повесился. Никто, кроме Старухи.

Старуху он хорошо помнил, лучше всех, лучше себя. Длинная, но сложенная почти пополам. Всё шутила: «Черти катаются!». Лицо как прозрачное, бело-синее, а глаза чёрные, молодые.

Когда Мертвец, живой ещё, спивался от горя, да раз посреди улицы уснул, мордой в сугроб, она его палкой своей потыкала, такой палкой с четырьмя опорами внизу, с колёсиками.

— Чего впустую мрёшь? Если есть виноватые, так отомсти. Бояться тебе чего, жалеть об чём? Не человек — одно название.

Он тогда вспомнил виноватого — виноватую — и со злости почти протрезвел. Сел, обнял себя, чтоб меньше колотило, и заорал на старую грымзу:

— Не добраться мне, не добраться! Ты, мать, жизни не знаешь? Не до всех можно…

— Это живому не до всех, — перебила, ещё раз ткнув его палкой, в грудь колёсами.

— А мёртвый куда доберётся? Никуда.

— Э-э, сам ты ничего не знаешь, лупень. Хошь, научу?

Он кивнул, еле как поднялся и поковылял за Старухой. Не надо было ему объяснений, разговоров, размышлений. Если она научит — хорошо. А нет — так нет. Трезвый помирать он, может, и не собирался. Но в тот момент ничего другого для себя не видел. И когда в последний раз он был по-настоящему трезвый?

Она раскидала, что и как надо делать. Сейчас Мертвец помнил из всех инструкций только что вешаться надо на осине — проклятом дереве. Как Иуда, которого ни в рай, ни в ад… А потом, она сказала, надо убить как Каин — и получишь защиту от смерти. Хоть уже и мёртвый, а смерть не отступит, будет глубже в себя всасывать. «Как шлюха портовая» — выразилась Старуха и заржала неприятно, ненатурально для такой пыльной развалины. Сказала, в смерти жить легче, в смерти не охота исчезать. Там и смысл есть, и цели, и веселье своего рода. Не то что здесь. Там захочется дольше быть. Вот и надо её отогнать, смерть, чтобы оставаться на грани, сколько душе угодно. «Душе!» — повторила и снова смеялась. Противный смех тогда казался, а теперь вспоминается как хороший — сильный, живой.

Не важно. Сделал Мертвец всё как сказано по первой части, теперь по второй надо. На Цель ему уже было плевать. Он и не помнил, за что убить хочет, что они не поделили, что случилось — ерунда. Но надо убить «как Каин», не лишь бы кого, а кого намечено, уговорено. Тогда можно вечно скитаться.

«Скитаться» ему уже нравилось. Тихо, мягко. Ничего того, что живую душу гложет: никаких забот, хлопот, горькой памяти, напрасных надежд. Как удачно выпить — но навсегда. Только жрать охота. Но это ничего, это только из леса выйти — и хоть обожрись. Сначала Цель, потом остальных сколько словишь. В городе есть где от солнца прятаться, там можно и днём дичь подстеречь. А ночью ну просто жри — не хочу. А он хотел, и планировал. Иногда сладко слюни пускал, поминая вкус мяса и мечтая, что человеческое мясо в разы, на порядки слаще будет. Хорошо всё вышло…

Старуха сказала: «Заплатишь потом. Как помрёшь, дам одно задание — и свободен».

Получается, у него две Цели. Одну он сам выбрал, вторую ведьма даст. А там — воля вольная! Спать, жрать, скитаться. И всё: думать не надо, бояться нечего… Если бы знал, как мёртвому хорошо, разве прожил бы так долго? А сколько?.. Не важно. Только бы выпетлять из этого папоротника, чтоб его козы жрали.

Вот опять куда-то его повело не в нужную сторону — и не откажешься, идёшь. Шаг, шаг… Оп! Провалился Мертвец куда-то. Как будто колодец. Откуда в лесу колодец? Ну ладно, что ж теперь? Выбираться. Полез. Тяжко лез, утром уснул — назад свалился. Ночью снова полез. Как слышит — вверху голос.

— Не заскучал, голубчик? На тебе, от души, — кричит Старуха и что-то кидает. А это папоротника росток, улитка. Как увидел Мертвец его, так и пошёл по дну кругами вышагивать. Шагал, шагал, пока не почуял что-то в теле. Скосил глазом вверх — к Старухе крючок поднимается, как палка её, с четырьмя усами. А на крючке том — кусок его кожи с головы, с пучком волос.

— Ну ты гуляй пока, новый букетик скоро принесу. Это пока ты мне платишь. Не обижайся, мне части живых мертвяков страсть как нужны для разных дел. Да где вас, голубчики, наловишься? А вот будешь у меня консерва. Ты не боись, однажды я тоже помру, новых папоротников не принесу. Старые истлеют, полезешь снова вверх. А там рано или поздно кто-то крышку откроет. Ну и… Враги твои давно сгинут все. Если только могилу раскопаешь и сожрёшь, тогда свободен будешь. Или упокоит кто. Не моё уже дело. Ну, бывай. Через неделю снова жди.

Сказала, крышку задвинула. Сразу понятно — не простая крышка, так и давит она, не пробиться. Опустил Мертвец взгляд, увидел снова под ногами папоротник, пошёл по кругу. Насколько мог ещё думать, подумал, представил, как не скоро доведётся пожрать. И впервые со смерти почувствовал злобу.

Невеста

1.

Справа за деревьями — весёлый говор Люськи, взрывы её хохота над своими шутками. С ней шли девочки и женщины помоложе. Скоро, по её инициативе, все они затянули песню. Слева, за кустами и тропинкой, чуть ниже по склону, бормотали старшие. Ире казалось, что чаще звучит голос Катерины Борисовны — свекрови. Скорее всего, та жаловалась подругам на невестку. Что одета не так, говорит не так, сына кормит не так, внука воспитывает из рук вон, работает не там…

Подумать только: журналистка! Разве женское это дело — бегать повсюду, вынюхивать, общаться с кем попало? Женщине надо работать учительницей, медсестрой, ну пусть врачом, ну пусть бухгалтером, ну у станка! Сидеть, в общем, на месте и не шляться. И газетёнка их мелкая, получка никакая. На одном энтузиазме работают. А к чему энтузиазм — к шлянству? Подрабатывать приходится. Валерка пристроил на своём заводе на проходной полсмены сидеть. А что такое проходная? Это через тебя весь завод проходит туда-сюда. Все полюбуются, поговорят, пошутят, подмигнут, конфетку подарят. А бывают и ночные смены, и не все с мужниными совпадают. А хоть бы и совпадали. Валерка, бедный, деталь точит, а жена его молодая тем временем инженеру очередному подмигивает. И так далее, и так далее…

Ира этого и в глаза наслушалась, так что на свекровь не злилась всерьёз. Катерина Борисовна («Екатерины в Петербургах на балах. А мы — люди простые. В Москве своей будешь меня хаить перед мамкой — тогда и зови как хочешь») в юности сама натерпелась подобного, если не хуже. А теперь невольно возвращает старые обиды, хоть и не по адресу.

Ира помнила отлично, как старшая сестра — на восемь лет старше двух младших погодок — клялась ей, что никогда-никогда не будет такой, как мать. С её старорежимными запретами и глупостями про манеры и дворянскую кровь, которые должны уберечь дочь-старшеклассницу от общения с «хамами и босяками». Тогда в доме и дня не проходило без скандала на эти темы. А теперь сидят на кухне как две матрёшки, пьют чай синхронным движением рук и в одной тональности вздыхают о неудачном браке младшенькой. Почему брак неудачный? А какой он может быть с босяком и хамом?

Ира вышла на широкую солнечную полянку, над которой властвовал огромный дуб с толстыми, кривыми, размашистыми ветвями. Ягод здесь было не видно. Но девушка присела на мшистую корягу, поставила ведро возле ног и вздохнула глубоко, с улыбкой. Решила посидеть минут пять, полюбоваться на лесного великана.

Она рада была находиться здесь. В этом лесу, в этой деревне под Хабаровском. Рада была, что живёт и работает в Хабаровске, куда никак не дотягиваются связи небедных, уважаемых в Москве родителей, уже и сестёр. Хоть она их и любила, и скучала. Но издалека это было куда проще, чем из соседней комнаты.

Рада, что свекровь хоть не любит её, но принимает. А главное, такая нелюбовь к невестке могла бы перекинуться на детей. Но нет, внука Катерина Борисовна обожает отчаянно, и всё просит новых ей нарожать. Штучки три.

Ира в самом деле уважала свекровь. Оттачивая навыки журналистики, она всё в деревне разузнала за четыре года поездок в гости. И не только слухи от болтушек вроде Люси, а даже от самых молчаливых стариков и насупленных детишек. Знала про вечную вражду Катерины Борисовны с двумя местными ведьмами — Зоей Карповной и Надеждой Никитишной. Знала даже, что ведьмы в самом деле ведьмовали. Обеих в разное время разные люди замечали за чем-то эдаким. То на кладбище пасутся, землю с могил гребут, то в ночь идут травы собирать. То вовсе голышом под луной скачут.

Про старшую — Зою Карповну — точно известно, что прежде была она важной на селе знахаркой. Жила на отшибе, почти в лесу, как настоящая Бабка Ёжка. И прибывшая из райцентра молодая пигалица — учительница, атеистка, активистка, комсомолка, спортсменка, красавица — попортила старухе много крови. Конечно, борьба с дремучими верованиями началась раньше и проводилась многими. Но «Катька-жидовка» приняла на себя весь колдовской гнев на советскую власть.

Позже старуха нашла ученицу или просто коллегу по ремеслу, чуть моложе себя. Собрали они целый клуб недовольных юными учительницами, что в срамных штанах на лыжах по улице бегают и детей к тому приучают. И стали Катерину Борисовну с её друзьями и коллегами всячески изводить. Время было не на их стороне, а всё-таки выдерживать такое — надо иметь сильный характер.

Вражда тянулась до сих пор. Хоть свекровь растеряла многие свои передовые взгляды, но так и не поддавалась блуждающей по селу идее, что ведьмы её-таки сглазили. Что загадочная смерть её отца, слишком ранняя болезнь сердца и смерть мужа, непутёвость старшего сына, побег из дома младшего, женитьба его на «московской престетутке» — это всё проклятие.

Нет, нет, Катерина Борисовна понимала отлично, что мужчин в деревне губит тяжёлая работа и «горькая». Что последним «проклятием» Валерик заразиться успел, но успел и убежать, чтобы не затянуло слишком. Получил образование, опыт на столичной стройке. На заводе своём теперь — уважаемый человек, хотя многим мастерам в сыновья годится. Что в тайне от невестки рюмочку поднести, чтобы мать больше любил, удаётся ей только потому, что невестка держит в строгости и лишнего ему не дозволяет.

Да и Юра — старший его брат — не такой уж бедовый. Просто любит путешествия, приключения. Любит порассказывать — хоть книжки пиши, барон Мюнхгаузен обзавидуется! Он стал бы, может, полярником, капитаном дальнего плавания, космонавтом даже. Если бы не пил. Но это с магией никак не связано.

И как бедной женщине с такой судьбой не обозлиться на кого-нибудь? Главное, что не на детей. Она ещё ведёт уроки в местной школе. Говорят, любимая учительница для многих, хоть и строгая. И внука любит.

А Ира — взрослая, понимающая, она потерпит и «шлянство», и «подмигивающих инженеров». Глупости это, мелочи. Хорошего в жизни больше.

Вот сейчас они наберут ягод, сядут вместе в большой избе Люси, станут перебирать и раскладывать в банки, чтобы всем поровну. Тогда и бурчание про нерадивую невестку прекратится. Перед местной молодёжью не хочет Борисовна выглядеть ворчливой старухой. И при Валерке никогда такого не болтает. Это бы значило сразу поссориться, месяц от него слова не услышать. И Юрка, уже успевший дважды развестись, взял шефство над семьёй младшего. Хоть помощи от него мало — сам иногда одалживал. Но в обиду не даст никому, даже матери.

Да и мало в деревне обидчиков. Ира улыбнулась, снова подумав, как хорошо здесь заведено ягоды и грибы вместе собирать, большой компанией, вместе перебирать, поровну делить. Глянула в ведро — только половина. И голоса уже не слышны. Вперёд ушли, догонять надо. Полянку искать получше.

— Хорошо ли тебе, девица?

Ира вскинула взгляд снова на дуб, от которого проскрипел жутковатый голос. Крикнула, вспорхнула на ноги, подняв ведро обеими руками, словно закрываясь им от удара.

— Чего ты, чего ты, милая? Не смотрела сказку про Морозко? — под деревом сидел страшнющий дед. Лицо перекошено, всё в коричневых пятнах. Редкие, клочковатые, рыже-седые волосы и борода слиплись в одно целое мочало почти до пояса. Показалось, что тело его и оканчивается поясом. Но Ира быстро поняла, что старая, грязная, дырявая гимнастёрка на нём вдвое больше нужного размера — мешком висит. Полы её до земли, а ног и правда не было. В голове промелькнуло гадкое словцо «самовар». Усилием воли сменилось на «ветеран».

«Или сумасшедший? Нету в деревне такого. Из соседней потерялся? Отшельником живёт? Один бы не смог. Потерялся от своих помощников? Как умудрился-то?»

Стараясь не замечать пробегающие по телу мурашками волны жути, Ира улыбнулась и слабо отозвалась:

— В сказке была зима, — совладала с дрожащими руками, опустила ведро. — Здравствуйте, дедушка. А что вы тут? Заблудились?

— Я-то? Нет, милая. Я тут не заблужусь, — дед сунул кривую, похожую на пучок корней, руку за пазуху, громко поскрёб в районе живота. Так громко, словно у него там деревянный щит подвязан. А потом быстро — невероятно быстро — опираясь на руки, как горилла, подскочил к девушке, закружил вокруг неё, громко сопя и пришёптывая. — Так и что — зима? В мире, в космосе — вечная зима, вечный холод. Вы ж теперь про космос. Выдумали тож… Ну, пусть вас… Мне-то что? Холод — он везде один. Так чего, девица, хорошо тебе, тепло тебе в энтом космосе?

Его глаза ненормально расширились, потемнели. Их слишком яркое и быстрое мелькание вокруг Иры пугало до потери сознания, до гипнотического ступора кролика перед удавом. Она не могла осознать, сама ли опускается вниз, или дед становится больше, или ещё по какой причине его глаза оказались вдруг на одном уровне с её лицом.

— Хорошо, говорю? Хорошо в лесочке моём? Га?! — взревел по-медвежьи.

— Да! — пискнула Ира, падая в космическую холодную тьму.

2.

— Как бы я это сделала? Я кто, по-твоему? Лешака хозяйка? — Зоя огрызалась, не поднимая глаз на гостью. Продолжала рубить широким ножом прошлогодний каменный кочан капусты размером в две свои головы. Только угольки из печи немного освещали хозяйку и её фронт работ.

Катерина прошла в комнату, устало опустилась на лавку у окна, хоть её не приглашали. Но ведь и не гнали пока. Одним пальцем отодвинула занавеску, глянула вдаль. Там, среди леса, можно было разглядеть мелькающие фонарики и факелы. Ищут. Вся деревня ищет. И найдут конечно. Конечно. Что она забыла в хате старой ведьмы? Какой ещё лешак?

Если бы не все те случаи, когда она в соседние деревни ходила за много километров — помогать там в школах, где не хватало учителей. Те случаи, когда она не слушалась этого тянущего водоворота в солнечном сплетении — и встречала то волка, то лихого человека, то на ровном месте падала и ломалась. А как стала слушать — никого больше не встречала, не ранилась ничуть. Сворачивала, петляла, останавливалась или бежала без видимой причины — до тех пор, пока водоворот не рассасывался сам собой. Иногда от мысли одной слабел, если мысль верная. Если её послушаться. А если нет… Если думать, что Петька-троечник — парень недисциплинированный — опаздывает, и ладно. Загулялся, зашалил. Если это думать, кишки так и скручивало. А подумаешь: «Надо выйти, встретить», — отпускает немного. Выходишь — ещё легче. Идёшь всё дальше в сторону его хутора — легче и легче. А как найдёшь его в канаве, в сугробе, с вывихнутой ногой — совсем проходит. А не пошла бы? Не послушала бы глупое суеверное чувство? Так и крутило бы, пока поздно не стало.

Полночи крутило, пока по лесу бегала с другими, искала. Пока не смирилась, что водоворот одного требует: пойти к Зойке. К злыдне этой, через которую, может, и заблудилась дурёха столичная.

Как это — через неё? Сглаз? Колдовство? У Катерины от одних мыслей щёки со стыда вспыхивали.

И всё-таки… Как сейчас, в этой хате, под грудью полегчало. Как задышалось свободнее.

— Зоюшка…

— Вона как! Зо-оюшка!

Катерина прикрыла глаза. Стыдно. Ещё бы не стыдно! Подлизываться, врать. Надеяться на мракобесие. А что делать-то?

Когда отец ушёл, так же крутило в пузе. Она ничего не сделала. Он не вернулся. Когда мужа на скорой увезли…

— Зоюшка. Христом-Богом…

— Вона как! — ведьма уронила нож в капусту, притворно-испуганно всплеснула руками. — Христом-то, батюшкой! Богом-то! Черти тебя подменили, Ка