Глава 1. Балаганчик на Арбатской площади

Расписанный ромбами фургончик Риты Константин Федорович увидел из окна вагона – в час, близкий к закату, его неспешный трамвай катил по Бульварному кольцу. Совершенно случайно Грених поднял голову, хотя до той минуты уныло глядел на мелкий шрифт газеты «Рабочая», которую сосредоточенно читал сосед справа, и вдруг его ослепил солнечный луч – скользнул по пыльному стеклу, привлек внимание к россыпи искр, брызнувшей из-под трамвайной дуги при повороте на Арбатскую площадь, загорелся в куполах церкви Бориса и Глеба и исчез в окнах высокого футуристического Моссельпрома, увенчанного короной и исполосованного рекламными лозунгами: «Дрожжи», «Папиросы», «Нигде, кроме как в…». А потом эти яркие ромбы – и внезапный Чайковский в голове, и сердце прожгло воспоминанием о партии Коломбины, которую танцевала Рита в Петербурге в те счастливые времена, когда Государственный академический театр оперы и балета еще звался Мариинским.

Нынче Арбатская площадь была запружена, Грених поднялся, успел соскочить с подножки трамвая у двери кинотеатра «Художественный». Она давала свое представление у выходных его дверей. Плотный кружок образовался прямо посреди площади. В центре толпы гуляк под звуки большого патефона, поставленного на шаткий табурет рядом с фургоном, босоногая, в белом простеньком платьице на лямках, с развевающимися иссиня-черными змейками-локонами и в венке, обнимающем лоб, она плясала, как цыганка Эсмеральда на площади у собора Нотр-Дам, будто и не постарела вовсе с 1908-го. В танце сквозили и Китри из «Дон Кихота», и нежная Жизель, до ужаса знакомые. Вокруг прыгали белые болонки, ловко ныряли под украшенные лентами обручи, что добавляло балетным па-де-труа циркаческий колорит.

Танцовщице ассистировала небольшого росточка чернокожая девушка в разноцветном тюрбане, которую Грених прежде не заметил. Теперь было понятно, отчего на Арбатской площади такое скопление народа, словно в день открытия памятника Гоголю. Советский народ сбился в толпу посмотреть на небывалое зрелище – представительницу африканских племен. Если бы не эти ромбы на фургоне, не внезапное воспоминание, не страстное желание увидеть свою юную Коломбину, Константин Федорович ни за что бы не сошел с трамвая и не присоединился к любопытным зевакам.

Когда их номер был завершен под рукоплескания и визг детишек – а ребятне непременно хотелось погладить дрессированных собак, – на импровизированную арену вышел обнаженный по пояс силач и стал крутить на плечах бревна, поднимать увесистые гири, подбрасывать их и подхватывать, затем ловко заменив гири африканкой. Захваченная увлекательным зрелищем, публика позабыла о собачках и принялась аплодировать тяжелоатлету, поднимая головы вслед за взлетающей в воздух гимнасткой.

Рита, увидев Грениха среди зрителей, прижала палец к губам, подмигнула. Но едва концерт был закончен, артисты быстро собрали животных, бревна, патефон и уехали. Грених не успел и глазом моргнуть. Он стоял в стороне и глазел, как фургончик, запряженный парой пони, выкатил на Воздвиженку и исчез где-то в стороне Сапожковской площади. Он самозабвенно шел следом, не обращая внимания, что повозка уже исчезла, все еще надеясь, что Рита просто желала отъехать от шумной площади подальше. Но нет. Она поспешно скрылась. Когда Грених подошел к Кутафьей башне, ему сказали, что фургон внутрь не пустили, и он уехал.

Весь следующий день Константин Федорович ожидал часа заката и даже отложил несколько дел, чтобы поспеть к выступлению маленького передвижного цирка из зарубежья.

Но произошло то же самое. Рита радостно помахала ему, он приподнял шляпу в ответ, не замечая, что сияет улыбкой от уха до уха, как начищенный самовар, но, когда представление закончилось, фургончик, подобно волшебной табакерке, захлопнул свои шторки и помчался в сторону Александровского сада через Воздвиженку. Копытца мелких лошадок с расчесанными хвостами отбивали дробь по камню в такт биению сердца Грениха.

На этот раз Константин Федорович не пошел за ними. Остался. От охватившего смятения простоял добрых четверть часа посреди Воздвиженки, не обращая внимания на движение, держа в одной руке снятую шляпу, в другой – трамвайный билет и уставившись тревожным взглядом в пространство Сапожковской площади, поглотившей расписную повозку Риты.

Никогда бы Грених не вздумал вынимать из тайников памяти ее портрет, никогда бы не стал гонять по улицам за ее призрачным изображением. Но появление жены брата могло означать и возвращение Макса, еще до революции успевшего умахнуть за границу. На фургоне Грених заметил надпись на итальянском: «Театр Риты Марино». Он спросил кого-то из толпы зрителей, откуда прибыли артисты, и ему ответили, что хозяйка из Италии. Проще простого сложить одно с другим: они встретились там, в Европе, и – венчанные еще до революции в Москве – воссоединились. Только вот в свете убийств в Трехпрудном близкое маяченье на горизонте сумасшедшего, практиковавшего гипноз, не внушало Константину Федоровичу покоя…

Но стоило Рите просиять улыбкой и помахать ему, как все остальные мысли, планы и соображения смазались, всплыли воспоминания из юности. Меж ними прошлыми и нынешними стояла тень революции, две войны – германская и Гражданская, а еще приступы брата, которые и стали причиной рухнувшего счастья. Но нынче все обнулилось, не было уже света, который ее отверг, может, не существовало и брата, ведь она теперь носила итальянскую фамилию. Первой зажглась мысль о разводе, воспламенив надежду, что они теперь не вместе. Грених был готов забыть, как Макс, воспользовавшись своей немощью, отнял невесту собственного брата. Теперь все можно было начать с чистого листа. А за ней по-прежнему не угнаться…

Имея за плечами долгий опыт работы психиатром, Грених сам никогда не пытался разобраться в той чудовищной ситуации, жертвой которой стал, будучи еще слишком юным в свои двадцать, чтобы осознать глубину предательства двух близких ему людей. Он предпочел все задвинуть в самый дальний угол памяти, забить досками, повесить большой амбарный замок и больше никогда его не открывать.

Рита была его невестой еще задолго до женитьбы на матери Майки. Маргарита Михайловна Марьяшина – очаровательная балерина, только окончила Императорское театральное училище, ныне институт сценических искусств, и танцевала в кордебалете, но уже пробовала партии Коломбины в «Щелкунчике» и Царь-девицы в «Коньке-Горбунке». Они познакомилась за кулисами. Константин Федорович тогда только прибыл в столицу вольнослушателем в Психоневрологический институт. Ей было восемнадцать, ему – двадцать, а его брату – двадцать пять, Максим вел курс невропатологии у Бехтерева.

Грених почему-то запомнил ее именно Коломбиной в пестрой с ромбами пачке и с полумаской на лице, танцующей нарочито пружинно, как марионетка. Возможно, потому что такой он ее впервые близко увидел после балета в гримерке, куда попал совершенно случайно, приглашенный каким-то общим знакомым. Эта полумаска и большой ярко-пунцовый улыбающийся рот совершенно его очаровали. Ее лицо нельзя было назвать красивым: нос будто припухший, непропорционально большие черные, пристальные и круглые, как у мыши, глаза, угольно-черные брови и чуть выдающаяся верхняя губа делали ее похожей на портреты тех художников, которые почитали рисовать чем страннее, тем лучше. Но он влюбился в ее загадочную улыбку… и в длинные черные волосы – густой шелк, ниспадавший чуть ли не до самых колен. Она тогда сидела на пуфе, поджав стопы в пуантах под себя, и расплетала тугой пучок на голове, пачка в ромбах едва прикрывала ноги.

Крах их коротких отношений начался с очередной фазы упадка маниакально-депрессивного психоза у Макса, которая разыгралась к концу учебного года. Был конец мая, прямо как сейчас, все цвело, в воздухе стоял аромат приближающегося лета, пахло сиренью, цветущими яблонями, каникулами и свободой… Повезло, что институт к июню несколько опустел, немногие студенты стали свидетелями, как младший преподаватель невропатологии срывал со стен плакаты с анатомическими рисунками, швырял в окна книги и сам едва не бросился за подоконник.

Пока Константин Федорович заканчивал свою исследовательскую работу, Рита стала трепетной сиделкой его брата, ходила за ним по пятам, выслушивала бред о буддизме, йоге, гипнозе и операциях на мозге, которые Макс собирался проводить на заключенных, да только все никак не мог получить соответствующее разрешение. А потом они оба внезапно бежали в Москву. Исчезли, ничего не объяснив. Только дома он узнал, что Макс и Рита тайно венчались.

Так Константин Федорович прохлопал свое счастье. Молча проглотил обиду, доучился в университете, кончил курс, принял должность ординатора в том же отделении, где работал его брат, и молча же с ним трудился над общим делом, никогда не поминая случая с похищенной невестой. Он очень умело скрывал свои чувства, даже женился потом, хотя и без особой любви, в надежде покончить с тихими мучениями, и чтобы наконец удовлетворить желание отца, который страдал в отсутствие внуков. Майка стала его долгожданной радостью.

Однако жизнь жестоко обошлась с обоими предателями. Ее выгнали из Мариинского, он оказался заточенным в Преображенской психлечебнице. Она бросила балет, стала дамой полусвета, он – пациентом палаты отделения буйных.

Грених продолжил работать ординатором в больнице, куда положили брата, и трудился там до тех пор, пока Макс не обвел его вокруг пальца, предложив гипнотерапевтический метод в качестве лечения. Он сбежал во время очередного сеанса. Той штуке с часами, которую Константин Федорович провернул, чтобы избавить недавнего свидетеля убийства от заикания, он научился у брата. Впрочем, часы тоже были Макса. Он оставил их на стуле и исчез. Это стало последней каплей, Константин Федорович дотерпел до объявления войны и тут же подал заявку в 25-й корпус…

Грених вздрогнул от оглушительного сигнала клаксона, увидев позади себя огромный грузовик. Водитель наполовину высунулся из окошка и отчаянно кричал, чтобы зевака пододвинулся и не мешал сделать разгрузку у здания Винсиндиката. Сколько он так простоял, провалившись в воспоминания?

Ее нужно было поймать. Она не одна приехала. Она с ним. Шкловский упомянул очаровательную попутчицу гипнотизера. На третий день Грених будет расторопней, пробьется сквозь толпу, непременно подоспеет к моменту, когда артисты начнут собирать цирковой реквизит, и опередит их.

Но едва ли не перед самым его носом Рита скользнула за штору, поспешно подхватив одну из болонок. Путь профессору преградила африканка и стала очень живо, с недовольным лицом стрекотать на диалекте, кажется, из рода банту. Грених оторопел и послушно отошел, позволив циркачам снова оставить его ни с чем.

Да что же это, в конце концов, такое!

На четвертый день фургончик на Арбатскую площадь не приехал. Зато на пятый Рита остановилась на Тверском бульваре у памятника Тимирязеву и собрала публику там. Опять Грених увидел ее случайно: повезло сесть на автобус, который проезжал мимо. Но остановиться на сей раз он не мог – ехал на собственную лекцию в институт Сербского. Оставалось лишь проводить беглецов сожалеющим взглядом. Рита танцевала с обручами, отбивая голыми пятками мостовую, а вокруг резвились ее болонки.

На шестой день она обосновалась там же, но подойти к фургону Грениху не позволил тяжелоатлет. Силач, назвавшийся Барнабой Марино, деверем хозяйки фургончика, преградил дорогу профессору, когда тот уже намеревался протянуть руку к заветной шторке, и принялся что-то втолковывать ему на плохом французском с таким сильным итальянским акцентом и так живо жестикулируя, что Грених поначалу не понял ни слова, с трудом разобрав только, что «сеньора Марино» не может его принять по весьма веским причинам, а если гражданин в шляпе и плаще будет чрезмерно настойчив, к нему применят силу.

– Сеньора Марино? – вскричал Константин Федорович вне себя от злости. – Какая, к черту, сеньора!

Немного обескураженный и обиженный Грених развернулся и уже собрался уйти. Сеньора Марино! Тоже выдумала. Неужели ничего более изобретательного на ум не пришло?

Но тут она его окликнула:

– Костя! Стой…

Грених как заговоренный обернулся, позабыв об обиде. Рита откинула шторку, легким движением опустила на мостовую обе ножки, затянутые в белые ботинки, и соскочила вниз. Она успела сменить платье с циркового на повседневное – тоже белое, легкое, с рукавами-крылышками и спущенной на бедра плиссированной юбкой, волосы собрала под кремового цвета косынку, которую повязала под подбородком.

Наконец, вот оно – ее лицо, почти не изменилось за двадцать лет, чуть острее стали скулы, чуть больше глаза в ореоле легкой сеточки морщин, появилась едва заметная складка на лбу и еще две вокруг ее большегубого рта. Пожалуй, она совсем исхудала и побледнела. Или же эффект изможденной девушки, которой нет и двадцати на вид, ей придает отсутствие косметических средств, краски, лоска. Она, как и раньше, с невинным очарованием закусывает нижнюю губу, томно опускает глаза, а потом резко вскидывает ресницы, в зрачках застывает не то вопрос, не то осуждение, не то вызов.

Непринужденно обхватив локоть Грениха, будто ничего и не произошло, меж ними не миновало двух десятков лет, не было измены, она мотнула головой в сторону Никитских ворот.

– Пройдемся? Прости, не узнала поначалу, – лукаво улыбнулась она и повлекла его к тротуару. – Вон какую шевелюру отпустил на глаза, не бреешься, постарел лет на двести.

– Неправда, что не узнала, ты мне подмигнула и даже рукой махала, – пробормотал Грених, невольно потянувшись ко лбу и откинув волосы чуть назад. Шляпа все еще была в его руке. – В тот первый день, и на следующий…

– Да? А может, это я кому другому махала? – ввернула Рита, лукаво отводя взор в сторону и опять закусывая нижнюю губу. Из-под ее косынки на лоб упала волнистая черная прядка, она убирать ее не стала, зная, что ей это идет.

Грених не нашел, что сказать, смешался, опустил голову, исподлобья глядя на ее рот и на то, как прядка липнет к верхней губе, кажущейся больше, чем нижняя.

– Ладно, будет, – вздохнула она. – Разумеется, узнала. Но только не сразу решилась говорить.

Константин Федорович хотел что-то сказать, но слова застряли в горле, и он ощутил, как вспыхнуло лицо. Ритой это не осталось незамеченным, она улыбнулась так, что ее морщинки вокруг рта стали заметней, и ласково провела ладонью по плечу профессора.

– Как Майка поживает, дочка? Могу я как-нибудь навестить племянницу?

– Благодарю, хорошо. Старается. Осталось сдать пару экзаменов, и перейдет в третий класс.

– Значит, каникулы скоро. А невеста ваша как? Выздоровела?

Грених нахмурился.

– Я приходила в институт Сербского о вас справиться, – поспешила она предупредить его недоумение. – Мне о вас этот… имя позабыла, ваш ассистент Воробьев все рассказал. И как вы с дочкой в позапрошлом году вернулись из Белозерска, и как оттуда невесту привезли, вылечили ее… Она немой была отчего? Ассистент ваш сказал – пережила какой-то испуг.

– Она не невеста, – глухо отозвался Грених, с болью в сердце вспоминая Асю.

С Асей тоже как-то не заладилось. Он долго выжидал, прежде чем озвучить ей свои чувства, все прислушивался к голосу разума, чтобы не сотворить ошибки, не испортить судьбу юной души неравным браком, и в итоге та обзавелась своей жизнью, друзьями и даже поклонниками. Петя уже третий раз в кинотеатр ее водил. Они были почти одного возраста… Ну и пусть, замечательно же! Сердце Грениха за Асю было спокойно, хоть и получило еще один незаживающий рубчик, крохотный, но глубокий и до сих пор кровоточащий.

– А кто же?

– Просто девушка, которую удалось хорошо пристроить на химфак в университет.

– Вот оно что, – по лицу бывшей балерины скользнула улыбка дельфийского оракула, знающего все на свете. Она прекрасно поняла, что никакая Ася не «просто девушка».

– Откровенность за откровенность, – сменил тему Константин Федорович. – Кто этот человек, назвавшийся твоим деверем, который так дурно говорит по-французски, что я насилу разобрал несколько слов?

– Барнаба? Брат моего второго мужа, – Рита невозмутимо пожала плечом.

– Я полагал, ты выдумала себе эту новую фамилию, – Грених опустил голову. Она все-таки умудрилась где-то получить развод.

– И да, и нет.

Они прошагали всю улицу Герцена и оказались у Александровского сада. Рита остановилась у тележки с мороженым и потянула Грениха за руку.

– Можно мне мороженого? Я думаю, это вафельные кругляши, – они было прошли мимо, но Рита развернулась и уже отправила одну из своих милейших улыбок широкоплечей, унылой мороженщице с роскошными, прямо как у киноактрисы, марсельскими волнами, в которых опавшим осенним листом застряла белая кружевная наколка. – У вас с вафлями? Шоколадно-ванильный, пожалуйста.

– Есть только земляничное.

– Ну пусть.

Грених расплатился с марсельской головой, и они двинулись к чугунным воротам сада.

– Я обещаю все рассказать, – Рита впилась губами в выползающую из-под двух круглых вафель ярко-алую массу, – только если на обратном пути получу такое же.

Силач Марино действительно оказался деверем Риты, а точнее, бедной сиротки Риты, которая – нет, это сложно вообразить! – сбежала из монастыря в пригороде Рима перед самым постригом. Рите нужны были хоть какие-нибудь документы, подтверждающие ее личность, после революции русской эмигрантке было непросто. Заглянув в первое попавшееся женское аббатство, она разыграла амнезию и два года прожила с монашками, выжидая, когда можно будет заговорить о возможности получить какие-нибудь итальянские бумаги, подтверждающие ее личность. Ее назвали Ритой в честь какой-то святой, что ненароком совпало с ее настоящим именем.

– То есть ты совершенно случайно забрела в монастырь и решила принять постриг? – Грених едва поспевал за быстрой речью Риты, которая столь сбивчиво рассказывала, живо, очень по-итальянски жестикулируя, что не всегда было ясно, что из чего проистекает.

– Да, но постриг всеми силами отсрочивала. Было не просто, кроме того, настоятельница услышала в моем итальянском русский акцент и долго меня допрашивала. Не знаю, как я вынесла тогда то ее наступление. Русских в Риме сейчас и тогда пруд пруди, были и те, кто знал меня и мое прошлое. Да, согласна, странный способ я выбрала, чтобы начать новую жизнь.

И тут господь бог посылает ей удачу в лице братьев Марино – бродячих артистов.

– Мое балетное прошлое весьма заинтересовало их. Знаешь, в Италии полно циркачей и нет цирков. Но театры так устроены, что всегда можно партер расчистить, получается недурственная арена. Работа была всегда. Канаты крепились к стенам и потолкам зрительных залов. Меня обучили воздушной гимнастике. И я летала с трапеции на трапецию под звуки патефонов. У нас были когда-то парочка львиц, слон. Все, что осталось, я привезла с собой – удавов, птиц. Болонок мне подарили в Париже.

– Как же ты стала Марино? – Грениха заботило лишь одно: почему Рита сменила фамилию при живом муже, где прячется Макс и давно ли они виделись. Но ничего из этого напрямую спросить не мог, считал это какой-то черной бестактностью.

– Я вышла замуж за брата Барнабы. Он был наездник, каких мало, настоящий ветер, шторм на лошади, начинал у Виктора Франкони в Зимнем цирке на Елисейских, – беспечно пожала плечами Рита, откусывая хрустящий и румяный бочок вафли. – Как оказалось, бумаги артисты получить могут скорее, чем монашки. Напрасно я проторчала в монастыре столько времени. Хотя нет…

Она мечтательно посмотрела в небо, облизнув палец. Грених поднял на нее взгляд и только сейчас, под солнечными лучами заметил – в черной прядке, что выбивалась из-под косынки, едва проглядывало несколько белых нитей. Ее лицо под светом солнца казалось таким тонким и прозрачным, словно сшитое из папирусной бумаги. Кожа обтягивала острые скулы, меж бровями и вокруг рта четко прослеживались складки. Разглядывая, он не заметил, что пауза затянулась, Рита смотрела вдаль, держа в тонких пальцах недоеденную вафлю. А потом медленно по своему обыкновению поджала нижнюю губу под передние зубы и неожиданно всхлипнула. Грених заметил скатившуюся по пергаменту кожи слезу, отвел глаза, не желая становиться свидетелем того, как это красивое и любимое некогда лицо теряет выражение беспечности и наполняется горечью, как черты заостряются и в них проступает старость.

– Это было самое спокойное время в моей жизни, – продолжила она. – Не хочу сказать, что настоятельница сильно меня стращала. Я бы могла остаться. Хотела бы – и постриглась. Но, видишь, меня вечно тянет куда-то… Мы недолго давали представления. Мужа убили чернорубашечники. Ты знаешь, что сейчас происходит в Италии? Почти то же, что происходило здесь, в России в 18-м. Власть захватил Муссолини. Все началось осенью 22-го, фашистские отряды обступили Рим и пригороды. Они грабили и убивали без разбору, социалист ты или артист. Полиция предпочитала выжидать, не вмешивалась, не к кому было воззвать о справедливости. А потом фашизм стер все, что было прежним, итальянцам заткнули рты. Мог вещать только Большой фашистский совет. Ничего не напоминает, нет? – заговорила она резко, отрывисто, изменившись вдруг в лице, и зло швырнула в урну вафлю. – Детей там нынче растят в рамках программы Опера Национале Балилла, готовят маленьких фашистиков. Да здравствует наш Дуче Бенито Муссолини! Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет…

– Тише, – Грених сжал ей локоть, тотчас принявшись озираться по сторонам. Оглядел черные стволы деревьев, дорожку, убегающую вперед и назад. Им повезло оказаться одним.

– Что же ты так испугался? – она вырвала руку и коротко хохотнула.

Сравнение ленинизма с фашизмом нынче не особо приветствовалось.

– Лучше замолчи, – прошипел Константин Федорович. – С таким настроением итальянским гражданам на территории Советской России теплого приема ждать не следует.

– А то что? – с вызовом бросила она.

– Не будет у тебя ни твоего фургончика, ни болонок.

Некоторое время они шли молча. Шумел ветерок, из-за деревьев выглядывали башни Кремля, прошли строевым шагом пионеры под какой-то марш с барабанным боем, девочки играли в классики, на повороте аллеи продавали Ижевскую минеральную воду.

– Мы удрали с Барнабой во Францию, в Париже к нам присоединилась Таонга. Давали свою программу в Новом цирке на Сент-Оноре. О, это было великолепное новое здание, не чета кустарным шапито Италии, – Рита смягчилась, перестав дуться. – Столько огней, подвижный манеж, откидные кресла в зрительном зале.

– Чего здесь-то забыли? – Грених нервничал. Он ускорил шаг, все перемалывая эти странные слова Риты, пытаясь понять истинные ее настроения и замыслы. Ясно ведь, что не просто вернулась. Во Франции было безопасно, сытно, сладко и привольно. Парижу были нужны артисты разных мастей.

– Мы пробовали гастролировать в Германии, Австро-Венгрии, Польше, но там совсем нечего делать, бедность, разруха. Шалые солдатики с пугаными глазами, напивающиеся до полоумия – вот и вся публика. Однажды в Вене во время номера в меня начали палить из револьвера, пока я перелетала с каната на канат под куполом. Едва потом отошла от испуга. После задумались, куда еще податься. Не раз соблазняли слухами о новом советском государстве, за какие-то несколько лет ставшем одним из цивилизованных в мире, почти великим, с устоявшимся общественным порядком. Никто там в артистов под купол пули не отправляет, напротив, все очень чинно, порядок строгий. Удивилась, узнав, что это родина моя, которую я оставила в огне. Вот и прибыли, посмотреть, так ли все, как иные поют.

Грених напрасно ждал, когда она поведает о Максе. Рита словно забавлялась, небось, прекрасно видя его нетерпение. Слушал он ее, крепко сжав зубы и неотрывно глядя на носки своих ботинок. В конце концов она сжалилась.

– У меня есть одно незавершенное дело, – доверительно, с ребячьей мягкостью прошептала она, взяв Грениха за руку с такой же нежностью, как это делала только двенадцатилетняя Майка. – Прости меня. Злая я стала. Злая, потому что беспомощна в этом мире все решающих за нас. Ты. Ты – мое незавершенное дело, ради тебя я приехала. Веришь?

Грених поднял на нее недоверчивый взгляд.

– Веришь? – еще раз спросила она, вздернув бровями и отпустив его пальцы.

Неожиданно развернулась, легко, точно на пуантах, перескочила клумбу, перелезла невысокую ограду и побежала в сторону Охотного ряда. Грених и опомниться не успел, как остался один, не получив ни одного ответа на свои внутренние терзания.

Глава 2. Раппо́рт

Плавая в липком болоте чувств и периодически отдирая от себя цепкие щупальца воспоминаний, Грених все время возвращался к одной и той же мысли: не привезла ли Рита с собой бывшего супруга? Она была лишь слабой тенью той проблемы, что замаячила на горизонте, когда загипнотизированный свидетель убийства внезапно указал на Константина Федоровича как на грабителя и убийцу.

Беда не приходит одна. Производя сеанс гипноза в туалете квартиры в Трехпрудном переулке, Грених не подозревал, что дотошный, педантичный стажер Воробьев примостится у замочной скважины, станет наблюдать и слушать. С той стороны двери никто ему этого запретить не мог, ведь он не нарушал уединения врача и пациента, а лишь проявлял рвение в учебе. Десятка два лет назад такое поведение никто бы себе и в мыслях не позволил, но в нынешние времена подслушивать и подглядывать было в порядке вещей.

Когда в тот день тела, с осторожностью соскребенные с пола и мебели вместе с черной пеной, увезли в морг, Грених поспешил покинуть место преступления, чтобы не присутствовать при допросе свидетеля Мезенцевым.

Петя тоже не остался, догнав профессора. Некоторое время они шли молча, и Константин Федорович пока не подозревал, в какую дрянь вляпался, позволив себе задавать свидетелю вопросы, имеющие касательство к следствию. Воробьев шагал рядом, взволнованно сжимая свой блокнот.

Это был истинный комсомолец, готовый участвовать в любой программе, поддержать каждую благую для коммунистического общества идею, имевший какую-то должность в орготделе райкома, страшный аккуратист. Бросив семинарию в 1917-м, оставшись круглым сиротой, он поступил на отделение невропатологии МГУ. Учился быстро и собирался освоить две профессии сразу. Ходил хвостиком и за Мезенцевым, постигая искусство расследования, напросившись в стажеры на летние каникулы в Губсуд, и за Гренихом, суя нос чуть ли не в каждое анатомируемое им тело и присутствуя на каждой его лекции и практическом занятии по судебной медицине в центре Сербского с неизменным блокнотом, в который тезисно заносил самое важное.

Грених прежде его не выносил за эту педантичность, белую рубашку под большевистского вида курткой, ровную волосок к волоску прическу на косой пробор, его вечные комментарии и блокнот в руках. А позже привык – что делать? – к такому вот Ватсону, неустанно бубнящему вопросы, просьбы объяснить, жужжащему то у левого уха, то у правого. Нынче Воробьев почти стал его правой рукой и даже как-то отдалился от Мезенцева, реже стал посещать Мосгубсуд и дышать пылью его архивов. Психиатрия увлекала его больше, а уж когда стали изучать гипнотизм, он тотчас взял эту тему себе для будущей диссертации.

От такого помощника грех было отказываться. Грених видел в его обучении перспективы сбросить в конце концов с себя ярмо единственного специалиста по гипнозу. Имелось в этой должности что-то липкое, неприятное, неуважительное к личности, индивидуальности гипнотизируемого, которую сейчас всеми силами старались искоренить. Одно дело терапией заниматься, другое – без спроса в голову людям лезть.

Советскому человеку, который не лжет своему народу, своему собрату, своим вождям, нечего было скрывать. Конечно же, такое мышление начало формироваться в умах только нынешнего поколения, живущего тесно и открыто, на деле люди оставались такими же скрытными, у них хватало тайн за душой, ничтожных грешков, подавленных чувств и невысказанных мыслей.

Давать массам право силой выводить это на поругание казалось Грениху несправедливым и гадким. И он старался направить обучение в медицинское русло, сделать гипноз инструментом в лечении психиатрических заболеваний и отдалиться от отделения арестованных. Для этого в институт Сербского были приглашены особо безнадежные пациенты из разных больниц Москвы, потерявших статус психиатрических, сам институт, все еще имеющий статус психбольницы, оборудовали палатами. Грених создал все условия не только для изучения, но и для самой терапии. И даже тем, кто не желал иметь койку в палате и лечился дома, тоже находилось место – велся амбулаторный прием.

Грених с Петей шли по Тверскому бульвару к дому № 18, бывшему владению Смирнова, в котором в дни революции заседал ревтрибунал, а нынче располагался Московский губсуд. Невысокий четырехэтажный особняк с тремя по-готически вытянутыми витражами над аркой, ведущей во внутренний двор, показался вдали, когда Петя наконец выпалил:

– Почему он это сделал?

– Что именно? – буркнул занятый своими мыслями Грених.

Он шел, низко опустив голову и засунув руки в карманы тренчкота, нервно комкая лежащую там мелочь, засаленный платок и целую кучу прокомпостированных трамвайных билетов.

– Почему он сказал, что это были вы?

– Вот ведь ж… – сплюнул сквозь зубы Константин Федорович, но бранным словам вылететь не дал. Разноцветным вихрем пронеслось в его голове воспоминание о сеансе в туалете в Трехпрудном переулке, в котором воображение с удивительной четкостью дорисовало теперь сидевшего по ту сторону двери любопытного Воробьева. Отнекиваться смысла не было, и Грених, набрав воздуха в легкие, начал свое толкование:

– Причин много. Например, он был загипнотизирован прежде человеком, по каким-то причинам похожим на меня. Но не внешне. Похожа была интонация в голосе, манера говорить, тембр. Или же… меня кто-то ловко спародировал, как Бип-Боп спародировали Бим-Бома[4], – зло усмехнулся Константин Федорович. – Ходил в институт, присутствовал на лекциях, экскурсиях, изучил мою манеру и скопировал ее, при этом достаточно хорошо владея техниками гипноза.

Когда он услышал от свидетеля странное «Да. Это были вы», внутри все похолодело, первая мысль: Макс обещал вернуться, и он это сделал, замыслив нечто такое, что Константину Федоровичу было пока сложно угадать. Нужно было как можно скорее во всем разобраться самому и обезвредить брата, если это он.

– Но как же так вышло, что гипноз сработал, словно швейцарский механизм? – не отставал стажер.

– Был выбран тот же способ установить раппорт.

– А раппорт – это же мостик меж врачом и пациентом, так ведь? Для меня это все еще будто из области магии, – смутился Воробьев, сжав пальцами блокнот. – Как вы это проделываете? Хоть и вижу часто, но ведь волшебство, ей-богу.

– Гипноз базируется на некоторых особенностях сна вкупе с угнетающим влиянием монотонных раздражений на нервную систему. Известно, что из всех органов чувств последним засыпает слух. Мозг уже видит сны, а слух улавливает звуки – команды гипнотизера, он воспринимает эти команды, как собственные побуждения и желания. Мы не замечаем, как мозг дает сигнал телу, например, поднять руку. Гипнотизер берет на себя эту власть, в то время как личность гипнотика подавлена. И возникает огромное поле деятельности с пассивным и активным вниманием, с ассоциациями, умением запускать работу глубинных слоев сознания, подавлять сознательный разум и тормозить критическое мышление, как называют его индийские йоги, ахамкару – эго. Именно потому, что запускаются под воздействием такого внушения те или иные процессы в мозге, пациент, например, забывает все, что было во время гипноза, или, напротив, помнит все, если гипнотизер дает такой приказ. На следующей неделе опять проведу несколько сеансов для больных в институте. Приходи, посмотришь, поассистируешь.

– Спасибо! – просиял Петя. – Приду, еще как приду! А вот вопрос. То у вас психические больные, они к вам по доброй воле пришли, сами просят вылечить. А как быть с теми, кто… сопротивляется? А как быть с теми, которых гипнотизер вообще впервые видит? Ведь что у нас с тем свидетелем получается – его незнакомец загипнотизировал, впервые видя?

– В гипнозе требуется к каждому пациенту свой подход, здесь все индивидуально. И на самом деле не все так просто и волшебно. Существуют и критика, и сопротивление внушению, и видов гипноза, и способов гипнотизации – множество. Наш случай – это какая-то ошибка, которую мы попробуем изучить. Чаще всего, чтобы ввести человека в транс, используют особый сигнал, нарабатываемый, подобно новому рефлексу, не за один сеанс. Каждого пациента погружают в сон или пробуждают по-разному в соответствии с особенностями его психики. Иногда достаточно помахать перед глазами блестящим молоточком, чтобы пациент заснул. Но чаще наработать засыпательный рефлекс бывает не просто. Эта связь между врачом и пациентом тоже называется «раппорт», который достигается словом или каким-либо условленным заранее сигналом, повторяемым едва ли не тысячу раз.

– Создающим общее торможение коры головного мозга? Я читал у Бехтерева…

– И торможение, и возбуждение, и не только коры. А потом уже, когда оно – действие или слово, как в случае с нашим свидетелем, манипуляция с часами… – Грених сильно зажмурился, будто переживая приступ головой боли, опять вспомнив, что часы принадлежали брату, – прочно осядет в подсознании, достаточно произнести это слово или звук, или воспроизвести нечто еще, заранее условленное, и в мозгу гипнотика срабатывает сложный механизм репродуктивно-сочетательной деятельности внешних центров, и он тотчас же выполняет заложенный гипнотизером приказ, не будучи при этом в трансе, но и не осознавая своих действий.

– Вот это есть раппорт, получается? – Петя карандашом, который успел вынуть из-за уха, почесал короткие светлые волосы. – Мистика… Все равно для меня это мистика, не понимаю, хоть пристрелите!

– Таким образом французский клиницист-невролог Шарко, использовавший гипноз в прошлом веке, заложил в одном из своих пациентов привычку засыпать, едва его домашние часы пробьют десять, – продолжил Грених, шагая размеренной походкой и одновременно лихорадочно строя план, с чего начать собственное дознание. – Но нужно было оказаться в десять дома, чтобы услышать бой часов, иначе пациенту не уснуть. Так Шарко лечил его от бессонницы. Однажды пациент явился с визитом к каким-то из своих родственников, и в гостиной, к его удивлению, висели такие же часы, как и в его собственной.

– И он заснул, когда часы стали бить десять? – с придыханием воскликнул стажер.

– Представляете, да.

Они остановились под аркой особняка, занимаемого Губсудом.

– Хм, – Петя призадумался и глубокомысленно изрек: – Шарко – голова!

– Не только Шарко, но еще и Бред, Льебо и Бернгейм – это те, кто ввел гипноз в науку. Но вот в чем закавыка. Только один человек может быть хранителем ключей раппорта. Врач строго хранит тайну наведенного моста.

– Да, странно. Расскажи такое кому – сразу вас бы заподозрили.

– Увы, в этом и состоит проблема гипнотического метода, с которого сняли запрет и выставили на всеобщее обозрение. Если вскрыть механизм гипноза и повернуть кое-какие шестеренки, то он рискует превратиться в бомбу. Если знать, как он работает, можно осуществить вербальную и невербальную подстройку под тип дыхания пациента, голос, жесты – все, что делаем мы, и управлять им, точно куклой на веревочках. Именно поэтому до революции гипноз почти никто не использовал. После случая с доктором Ганзеном никто из врачей не желал рисковать своим добрым именем и репутацией.

Грених вздохнул, про себя добавив: «Кроме моего сумасшедшего братца, который трижды подавал ходатайство в Медицинский совет о снятии ограничений на гипнотический метод в психотерапии».

– Я никому не скажу, – горячо заверил Петя.

– Да что толку? Надо вызнать, кто это меня копировал.

Вот и наступил тот роковой день, когда эту особенность гипноза об