Глава 2. Бесы

Мать качала на руках его мертвую сестренку – в последний раз.

Он понял, что сестра умрет, еще несколько дней назад, когда вокруг ее кроватки, как птицы-падальщики, по вечерам принялись кружить черные сгустки. Это не в первый раз: другая сестра умерла так же, так умирали и братья. Мать часто рожала, но выжили только двое: он и Андрюша.

Пока – выжили.

Он пытался предотвратить ее смерть. Руками ловил роящиеся над кроваткой сгустки тьмы, но тех было слишком много. Чем больше влезало под покрывавшуюся угольными разводами кожу, тем больше являлось новых. И так пока он не почувствовал, что еще немного, и темный пожар выжжет его изнутри. И тогда он поддастся шепоту, подбивающему положить ладонь на тонкую шейку сестры и с хрустом сжать пальцы. Избавить ее от страданий. Избавить от страданий себя.

А потом она умерла.

«Я должен был что-нибудь сделать».

Ничего он не мог. Ему восемь лет от роду, он из семьи бедных безвестных дворян и видит вещи, которые никто больше не видит.

Он не мог спасти братьев и сестер. Не мог стереть серую скорбь с лица матери. Не мог утешить отца, слепо глядевшего в окно, и шмыгающего носом Андрюшу. Даже просто стоять здесь, мучаясь мыслями, что ничего-то он не может, было невыносимо.

Он тихо вышел из комнаты. Никто его не окликнул.

На улице было свежо и тихо. Вдали расстилались зеленые холмы, пронзительно голубели легкие волны на поверхности озера, клочья белых облаков обрамляли солнце. А там, в доме – смерть.

Он побрел прочь, шаркая ногами и взрывая подошвами тучки пыли. Нельзя так – обувку надо беречь, но материнские наставления казались такими далекими…

Ноги сами вынесли его к храму Пресвятой Богородицы. Тот отстоял от усадьбы меньше, чем на две версты.

Молиться. Ставить свечки за здравие, за упокой. Какой в этом толк? Разве помогало?

Он замер, не доходя до дверей. Качнулся с пятки на носок. Под сенью божьей обители он чувствовал себя в безопасности, но разве Всевышний хоть раз защитил его от тьмы? Спас его братьев и сестер?

Кто-то позвал его по имени. Он вздрогнул и обернулся. Навстречу, устало улыбаясь, шагал дьякон Павел.

Дьякон выучил его грамоте и счету. Отец платил ему снедью, пока тот не заявил, что не в меру увлекшийся арифметикой барский сын превзошел своего учителя и обучать его больше нечему. В усадьбу дьякон ходить перестал, но оставался добрым другом.

– Если на вечерню пришел, то ты рано, – дьякон хлопнул его по плечу. Пригляделся. – Да на тебе лица нет. Что стряслось?

Губы дернулись, сжались в тонкую линию. Медленно разжались.

– Евдокия умерла.

Улыбка исчезла.

– Вот же напасть… Мне очень жаль.

Крест на куполе храма горел нестерпимым солнечным светом. Лицо перекосило гневной судорогой. Что-то рвалось изнутри – отчаянное, злое, непоправимое. Он прикусил язык, но не справился. Прошипел:

– Я видел над ней темноту.

Нельзя, нельзя об этом говорить! Но – крест, дьякон, мертвое тельце сестры, голубое небо над серым пятном смерти…

– Они над ней летали. Те, кто приходят ночью.

Дьякон вздернул брови, приоткрыл губы. Он с вызовом уставился в ответ.

– Я не безумный! Может быть, проклятый, но не безумный! Они есть, я знаю, я их видел!

И что теперь? Перекрестят? Святой водой в лицо плеснут? Засадят переписывать молитвенник? Да разве он сам всего этого не делал?!

Но в светлых глазах дьякона Павла не было ни страха, ни насмешки, только… любопытство?

– Ты что же, бесов видишь? А почему раньше не сказал?

Что же тут непонятного? Его бы сразу окрестили полоумным, и…

Но в груди уже зажглась надежда.

– Вы… Вы тоже их видите?

– Нет. Нет, Господь уберег. Но я слышал, что есть такие, кто видит. В нашей глуши их, может, и не сыщешь, но в городах найдутся те, кто знает поболе меня. В Петербурге так уж конечно.

– А в Москве? – вскинулся он жадно. – Отец хочет отправить меня в Москву. У него там друг в канцелярии, меня к нему пристроят.

– Наверное, и в Москве. – Дьякон вдруг снова улыбнулся. – Это с твоим-то почерком в канцелярию? Ты же военным хотел быть.

Он вспыхнул. Хотел, когда не понимал еще, сколько денег нужно, чтобы поступить на военную службу.

– Я научусь писать чище! – Он помотал головой. – Расскажите мне про бесов! Многие о них знают?

Дьякон махнул рукой.

– Про них же в Библии есть. Все знают, да никто не видит, вот и не верят, – прищурился. – Но ты со всеми подряд об этом не болтай. Я-то человек малость сведущий, а вот другие…

– Знаю.

– Конечно, знаешь. – Дьякон сжал его плечо. – Ты мальчуган разумный, далеко пойдешь. Только духом не падай. Бог поможет.

Он вернулся домой, в траурное ненастье посреди ясного дня. Отец все сидел у окна, бессмысленно глазея во двор.

– Батюшка, – позвал он, – можно мне ваши письма?

Отец вздрогнул, поднял голову.

– Это еще зачем?

– На образцы. Хочу научиться хорошо писать.

Глава 3. Кадеты

Двенадцать тысяч триста двадцать восемь, прибавить пять тысяч сто двадцать семь. Пять, один переносится. Пять. Четыре. Семь. Один. Семнадцать тысяч четыреста пятьдесят пять, помножить на три. Пятнадцать, плюс…

Потрясли за плечо.

В цифрах была чарующая ворожба. Выписывать числа строчка за строчкой, отдаваться во власть четких понятных правил – как же это славно… Он уходил в вычисления с головой, да так, что окружающий мир и шепотки в ушах блекли и растворялись.

Пришлось нехотя оторваться от исчирканного листка.

– Выходить пора.

Отец был одет в приличный сюртук, который вытаскивал из гардероба только по особым случаям, например, когда в гости звали. Мать оставалась дома: не хотела разлучаться с приболевшим Андрюшей, да еще нужно было приглядывать за годовалым Петенькой. Он и сам с удовольствием остался бы: ночью под кожу заползла горсть маленьких черных опарышей, а он так и не смог улучить минутку, чтобы уединиться и вытолкнуть их из тела. Они ползали внутри, по венам, складываясь и вытягиваясь, как гусеницы, только очень, очень горячие.

Прикусил губу – боль отвлекала от жжения. Не позволит он каким-то бесам определять уклад его жизни.

– Я готов.

Дорогой он успел заскучать. Чем дольше смотрел на приевшиеся пейзажи, тем больше думал о Москве. Ему одиннадцать, уже почти взрослый – когда же отправят в город?

Темный секрет остался между ним и дьяконом Павлом, но все так же не давал покоя. Понять, что с ним и почему он такой, – от одной мысли сердце пускалось вскачь. Он не знал, как будет искать тех, кому сможет довериться, ну да как-нибудь разберется. Эх, скорей бы…

Светлый дом Корсаковых, показавшийся вдали, был не такой уж большой, но по сравнению с их усадьбой – как царская конюшня рядом с деревенским хлевом. Завидовать плохо, но, когда грудь восхищенно распирает при виде чужого благополучия, как не устыдиться своей скромной обители? Мать тщательно поддерживала порядок и чистоту, хозяйство вела так разумно, что даже с их стесненными средствами настоящей нужды они не знали, но как же тяжко всегда на всем экономить…

Хозяин, старый приятель отца, встречал гостей на пороге с широкой улыбкой. Посыпалось незначащее: «Ах, как давно не виделись!», «Как жена, не хворает?», «Прекрасная нынче погодка!». Если даже в их захолустье приходится так друг перед другом расшаркиваться, как же живется в больших городах?

– А сынишка-то твой как вырос! – Корсаков повернулся к нему. – Ну что, молодой человек, готовы уже из-под родительского крыла да в большую жизнь?

Он смутился, не понимая, смеются над ним или нет. Отец ответил за него:

– Мал еще для большой жизни. Да и жена ни в какую с любимым сынком расставаться не хочет. Пару лет еще обождем, а там и в Москву можно.

Пару лет! Да он и сейчас готов…

– Матери! – фыркнул Корсаков. – Дай им волю, так всю жизнь под юбкой продержат. Мои сынки вот уже несколько лет как в Петербурге, только нынче навестить приехали.

Ну да увидишь.

Корсаковские мальчишки, Никифор и Андрей, ждали в гостиной. Жутко изменились с последней встречи: вытянувшиеся, повзрослевшие, с погустевшими голосами, они теперь казались незнакомцами. Алые мундиры с бархатными черными лацканами на них горели, как распустившиеся на поле маки, – аж дух перехватывало.

– Кадеты, – гордо проговорил Корсаков. – Вишь как вымахали?

Когда старшие мальчики отправились гулять в сад, он увязался следом, но все больше молчал, жадно слушая истории о жизни в столице. Петербург он знал только по рассказам, но воображение само рисовало величественные здания с сияющими окнами, роскошные экипажи, перекатывающиеся по широким проспектам; разодетых дам и кавалеров, любезничающих друг с другом в Зимнем дворце под ласковым взором матушки-императрицы. А гранитные набережные, стискивающие в объятиях реки, а бутоны разукрашенных куполов… Ну разве не мечта?

Но всего больше Корсаковы болтали о кадетском корпусе. Об уроках – настоящих уроках, а не переписывании одного и того же по десятому разу. Верховая езда, иностранные языки, география…

И конечно, все военные науки.

– Недавно учения были, из настоящих пушек стреляли! – похвастался Андрей. – Видел когда-нибудь, как из пушек стреляют?

Брат толкнул его локтем в бок – мол, чего дразнишь?

Но любопытство перевешивало зависть.

– Нет? Это жаль! – не унимался Андрей. – Хорошие артиллеристы всегда нужны! И это жутко весело, особенно когда есть цель, куда стрелять. Не как у этих, борцов с невидимками.

Он недоуменно нахмурился.

– Каких еще борцов с невидимками?

Андрей смолк. Переглянулся с братом. Тот пожал плечами:

– Сам теперь объясняй.

– Да нечего там объяснять, – закатил глаза Андрей. – Просто есть у нас один класс, который по ночам не пойми чем занимается. Вот скажи, зачем учить стрелять после захода солнца? Ладно когда изредка для ночных маневров натаскивают, но этих же каждую ночь гоняют!

Он затаил дыхание. Жжение в руке усилилось – он принялся сжимать и разжимать кулак, чтобы отвлечься. Андрей, ничего не замечая, продолжал:

– Мы у них спрашивали, да только они все из себя такие таинственные и загадочные… Тьфу.

– Да, больно много о себе думают, – согласился Никифор. – Учителя их бесогонами кличут, уж не знаю почему. Не бесов же они там в самом деле гоняют.

Он повернулся к Никифору так резко, что чуть шею не свихнул.

– Ты чего? – удивился тот.

– А кого туда берут, в этот класс? – Он чуть не трясся от возбуждения.

Никифор пожал плечами.

– Да тех же, кого и в обычные. Смотрят на твою семью, что ты знаешь и умеешь, директор тебя собеседует… А потом сами как-то решают, кого куда отправить. Ты чего так всполошился-то? Тоже ночами спать не любишь?

– Да нет, ничего такого. Просто… Просто интересно.

Он думал, не дотерпит до вечера. Отец опомнился и засобирался, только когда солнце совсем уж близко завалилось к горизонту. И лишь когда дом Корсаковых скрылся из виду, он обернулся к отцу и выпалил:

– Я хочу пойти в кадеты!

Отец не удивился.

– Что, мундиры понравились?

Мундиры… С утра он думал, что ничего красивее в жизни не видывал, но алые всполохи в памяти поблекли, а вот рассказы… Вечерний класс, бесогоны, другие такие, как он… Вот где все ответы. Вот где ключ к его жуткой тайне.

Он заколебался, не зная, сколько может сказать отцу. В бесов тот не поверит, решит, что это детская придурь, нелепая фантазия – пускай это не в его характере, пускай он никогда ничего не просил просто так…

Стиснув зубы, он выдохнул:

– Я должен. Я чувствую, что должен, что там мое место.

Отец не рассмеялся, хотя мог бы: он и сам слышал, как глупо и по-детски говорит. Щеки горели, но под кожей горело сильнее.

– Ну пожалуйста! Я никогда ничего больше не попрошу, только отправьте меня в кадеты!

Жар пылал на языке, еще немного, и вытек бы на щеки. Отец молчал – глядел, как плывут мимо облака. Потом медленно покачал головой.

– Это не так просто, даже до Петербурга добраться. Думаешь, это как к соседям съездить? Знаешь, во сколько одна дорога обойдется?

– Я пешком пойду. – Стертые в кровь ноги – малая цена за ответы, которых он жаждал столько лет. Дошел же как-то Ломоносов до Москвы…

– Не говори ерунды, – нахмурился отец. – Ты хоть представляешь…

– Я дойду! – голос зазвенел от отчаяния. Он чувствовал, что проигрывает, как выскальзывает из пальцев обретенная было надежда. Предательский голос в ушах уже шептал, что ничего у него получится, что ничего-то он не заслуживает, что вся его жизнь – лишь о том, чем и кем ему стать не суждено. Глаза защипало от беспомощности.

– Я должен! – прошептал он отчаянно. – Я только там смогу… – запнулся. – Я только там счастлив буду.

Морщины на лбу отца углубились. Он долго молчал. Так долго, что казалось, уже и не ответит.

Наконец, натужно вздохнул.

– Ну если так уверен – значит, надо ехать.

И разом посветлел, будто с плеч гора скатилась.

Он бросился отцу на шею.

Глава 4. Петербург

Поездку откладывали так долго, что он заподозрил: мать тянет время в надежде, не передумает ли.

Конечно, он не передумал – кадетский корпус стал его новой одержимостью. Кошмары, пухнущие тенями и чудовищами, потеснились, давая место видениям о далекой северной столице. Он и наяву грезил только о Петербурге, докучая родителям: «Ну когда же? Когда?» И наконец те сдались.

Чтобы хватило денег на дорогу, пришлось продать двух коров и несколько мешков с зерном. Потом начались сборы. Мать педантично шла от пункта к пункту, чтобы путешествие прошло без сучка без задоринки. Младшие братья путались у нее под ногами с глупыми вопросами: «А можно мы тоже поедем?», «А когда нас повезут в город?». Мать отмахивалась, с головой уйдя в заботы. Отца, наоборот, одолела меланхолия. Прежде вялый, теперь он часами мог сидеть у окна, рассеянно глядя в никуда.

Сам он растерял всю усидчивость и стал почти таким же несносным, как младшие. Лихорадочная энергия била ключом, жаркая и нетерпеливая, как засевшие под кожей бесы. Хорошо хоть удалось пустить ее на дело: он целыми днями носился с материнскими поручениями и с небывалым усердием помогал ей по дому.

Прислуги у них было так мало, что львиная доля работы по поддержанию порядка и уюта в доме лежала на матери. Когда подросли сыновья, досталось и на их долю. Ничего постыдного в этом он не видел – зато не явится в столицу избалованным белоручкой.

Наконец, последнее дело было сделано: нашли писаря, составившего для них прошение, которое нужно будет подать в канцелярию Артиллерийского и Инженерного Шляхетского корпуса. Внизу листа он вывел свое имя, так ровно и аккуратно, как только мог.

Все готово.

Только в последние часы снизошло осознание грядущих перемен – будто огромная грозовая туча расползлась на все небо. Когда еще он снова увидит дом? Родных? Вся семья собралась в гостиной, но смотреть выходило только на мать. Несмотря на непростую жизнь и многочисленные роды, так часто заканчивавшиеся мертвым ребенком на руках, она все еще была красива: высокая, с прямой, исполненной достоинства осанкой, с черными волосами, как у него, и таким же твердым взглядом. Но когда принялись обниматься на прощание, в ее руках не было ни отзвука этой твердости.

– Береги себя, – прошептала мать ему в макушку. – Да смотри, вырасти достойным человеком.

Что-то повисло на шее – образок, маленький и холодный.

В носу предательски защипало. Он заморгал.

– Вырасту.

Дорога была долгой. Незнакомые земли, незнакомые люди, даже воздух другой. Ехали втроем: он, отец и дворовой Иван, все сетующий, что ночи в этом году больно холодные и темные.

– Бабы шепчутся, – пробормотал как-то Иван, наклонившись к самому его уху, – мол, что-то страшное в мире грядет.

Он фыркнул. Конечно, шепчутся – что им еще делать целыми днями? Знает он цену таким слухам – одна знахарка нашептала другой знахарке, и так очередная нелепая фантазия разлеталась по всем близлежащим деревням.

Но в одном Иван прав: ночи в этом году выдались особенно густые и темные. Солнце садилось рано, добрая часть пути проходила в бледном свете луны. Он прижимал к груди подаренный матерью образок и шептал про себя молитвы, но маленькие бесы, вечные его спутники, то и дело увивались за повозкой, заползали под кожу. Он скрипел зубами. Терпел. Осталось недолго, только снести тягости пути, а там уж он узнает, что со всем этим делать. А пока… Пока – крепче сжимать зубы, прятать в рукава потемневшие пальцы и украдкой расчесывать предплечья, когда жаркий зуд становится совсем уж невыносимым.

В дороге улучить минутку наедине, чтобы выпустить жар наружу, удавалось редко, но с годами легче стало удерживать тьму, не чувствуя, что та с минуты на минуту сведет его с ума. Да – тяжело, да – больно, да – мерзко, но уже не страшно. Это он ее хозяин, а не наоборот.

Они прибыли в Петербург в январе, с трудом продравшись через последний отрезок заснеженной дороги. Снег валил так густо, что город до последнего прятался в буране. Здания вынырнули из белесого тумана исполинскими серыми призраками. Мрачные. Неприветливые.

Денег было мало. О том, чтобы снять комнату, речи не шло – довольствовались койками за ширмой в общем помещении постоялого двора.

– Ну, это ненадолго, – сказал отец так жизнерадостно, что сразу стало ясно: не особо-то верил своим словам. Знал, как неповоротлива столичная бюрократия. – Вот зачислю тебя в кадеты, и сразу назад.

Первый день на серых оледенелых улицах принес только снег в лицо и пробирающий до костей холод. Он представлял себе город совсем не таким суровым. Дома недружелюбно таращили темные окна, все вокруг куда-то спешили, покрикивая друг на друга и оскальзываясь на предательских склизких мостовых. Здание кадетского корпуса, такое прекрасное в рассказах Корсаковых, едва виднелось сквозь снегопад.

В приемной писарь встретил их сонным безразличным взглядом.

– По какому делу?

– Хотим подать прошение о зачислении в кадеты, – ответил отец.

Писарь оживился.

– Прошение? Если вам составить нужно, за вполне скромную цену я могу…

– Нет-нет, – отец поспешно вытащил из кармана бумагу. – У нас уже все готово.

Писарь сник.

– Сегодня не получится, – снова сутуло свернулся. – Ответственного за прием прошений нет.

– Но…

– Приходите завтра.

– Крючкотворцы проклятые! – выругался отец, стоило оказаться за дверьми. – Вот помяни мое слово, еще пару дней будет нас мариновать просто назло.

«Маринование» продолжалось десять дней. Каждый раз находился новый предлог: то дневная квота на прошения превышена, то выходной у ответственного, то канцелярия работает избирательно…

Когда на одиннадцатый день прошение приняли – с ритуальным закатыванием глаз и кисло скривленными губами, – он был готов придушить писаря голыми руками.

На улице ждало все то же: хмурое небо да снежный ветер.

– Ну уж теперь-то… – начал он с надеждой, но, взглянув на отца, прикусил язык.

– Надеюсь, – буркнул тот мрачно. – Надеюсь.

Радостное возбуждение, с которым он ехал в Петербург, растаяло за пару дней. Переполненный постоялый двор был шумным и грязным. Кто-то все время кашлял и шмыгал носом, а по ночам было не уснуть из-за надсадного хрипа больного старика в углу. Золотистый ореол величественных зданий и широких проспектов быстро померк. Город всеми силами демонстрировал, как глубоко ему плевать на явившегося из глубинки мальчика. Строгие здания высокомерно нависали над ним, брезгливо дивясь его ничтожеству.

Великолепные дворцовые залы и пышные балы с разряженными вельможами, марширующие стройными рядами кадеты в алых мундирах, библиотеки, в которых полки ломятся от книг, так и остались в воображении. Его Петербург оказался городом бедняков, у которых нет денег даже на отдельную комнату. Городом попрошаек и тощих собак, скалящихся из подворотен. Городом снега, льда и пасмурного неба.

Каждый день они приходили в приемную, и каждый день ответ был тот же: прошение рассматривается. Сколько еще ждать? Не знаем. Почему так долго? Таков порядок.

Один писарь удосужился-таки сообщить, что директор училища в конце того года скончался, а новый еще не назначен, поэтому дело затягивается, а раз регламента, требующего дать ответ в такой-то срок, нет, затягиваться оно могло бесконечно.

Надежда стремительно таяла, превращаясь в скелет себя прежней. Кожа обвисала на костях, все острее торчали ребра – прямо как у него с каждой неделей на постоялом дворе. Деньги утекали сквозь пальцы, хотя все траты были ужаты до предела. Пища становилась все скуднее – он и не верил уже, что когда-то ел три раза в день.

– Ничего, – бормотал отец. – Весной потеплеет, зимнюю одежду продадим.

Весна растопила залежи снега, обратив их в противную слякоть, но ничего не сделала с ледяным комом, поселившимся у него в груди и с каждым днем морозящим все сильнее.

Вся затея казалась чудовищной ошибкой. Нужно было слушать отца, нужно было оставить нелепые мечты и искать счастья на проторенных дорогах. Разве в Москве не нашлось бы людей, знавших о бесах? А здесь их никто не ждал. И самое худшее – он сам заварил эту кашу, да еще и отца в нее втянул.

От кипящей беспомощности тошнило.

Когда под кожу набивалась тьма, бессилие сменяла ярость: почему он должен это терпеть? Почему должен дрожать под тонким покрывальцем, ежась от кусачих сквозняков? Питаться скудными крохами? Смотреть, как чахнет и бледнеет отец, а Иван кашляет все надсаднее? И это все, пока за стенами дворцов и особняков смеются и танцуют лоснящиеся от благополучия кавалеры и дамы в пышных платьях. Все они веселятся, или спят, набив брюхо, или… Или считают мух на рабочем месте вместо того, чтобы рассмотреть одно-единственное прошение!

«Убей их, – вкрадчиво шептала тьма, – Убей их всех. Разрушь все. Ты сможешь. Я помогу».

Он до крови кусал губы, а когда становилось совсем невмоготу – на цыпочках выскальзывал из комнаты и задним ходом юркал в промозглую ночь. Искал безлюдный переулок и там уже молотил кулаками по глухим стенам. Кровь с разбитых костяшек отмывал снегом, а наутро лгал отцу, что кожа потрескалась от мороза.

Деньги, вырученные с продажи одежды, закончились через несколько недель. Нового директора назначили еще в феврале. Они видели его по утрам, когда выходили в свой молчаливый дозор к зданию корпуса – показаться на глаза, напомнить о себе. Но генерал Мелиссино, статный мужчина с длинным одутловатым лицом, большим носом и маленьким ртом, каждый раз смотрел на них так, будто видел впервые.

– У него, наверное, очень много дел, вот руки и не дойдут никак, – пыхтел отец, но на дне его глаз засело угрюмое обреченное выражение.

Препирательства с писарями ничего не давали, в канцелярии уже привыкли к их жалобам, как привыкли к пасмурному небу и вечным дождям. То, что донимающие их отец с сыном с каждым днем выглядели все тщедушнее и болезненнее, проклятых крючкотворцев не волновало. Они вообще ничего дальше своих бумаг не видели.

Наконец, один не вынес-таки отчаяния в глазах двух несчастных доходяг и посоветовал:

– Сходите к Александро-Невской лавре, митрополит Гавриил там по субботам подает милостыню нищим. Может, как-нибудь и вам поможет.

Милостыню нищим! Никогда в жизни у него так не горели щеки.

До самой субботы он не верил, что и правда пойдут. Да и отец не верил – не верил всю дорогу, пока не оказался перед дверьми лавры. Внутри пахло ладаном и свечным воском. Шла служба. Обычно церковные песнопения ложились на душу успокаивающим бальзамом, но сегодня вызывали только горечь. Он смотрел на строгие лики святых и яростно кусал губы.

Служба закончилась. Отец хлопнул его по плечу.

– Подожди меня здесь.

Он остался, задрав голову к сумрачным сводам. Там, среди чистого голубого неба, которое он уже и не помнил, когда в последний раз видел, резвились слащавые пухлые ангелочки.

«Ну конечно, – подумал он едко, – они-то не живут впроголодь».

Его потряхивало.

Отец вернулся, на худом лице – странная пустота.

Он вскинулся:

– Ну что?

Отец молча вытянул сжатый кулак. Разлепил судорожно сцепленные пальцы.

На ладони блестел один серебряный рубль.

Глава 5. Разлом

Они трое сидели в своем огороженном ширмой закутке: отец, похожий на изможденную старую птицу, Иван с серым от лишений лицом и он сам, с коростами на острых костяшках.

– Ну все, – сказал отец. – Завтра будет нечем платить хозяину. Пора разворачивать коней.

– Но мы сходим еще завтра с утра? В последний раз?

Он сам не знал, на что надеется.

Отец вздохнул.

– Сходим, чего ж не сходить.

Когда все уснули, он прокрался на улицу. Снаружи было тепло. Разошедшиеся облака открыли звезды и огрызок луны. Раз эта ночь последняя, надо еще разок взглянуть на город – может, он сюда уже никогда не вернется.

Он пошел, куда глаза глядят. На пути попадались припозднившиеся пьянчужки, потасканные ночные бродяги, спешащие по загадочным делам странники с высоко поднятыми воротниками плащей… На тощего мальчишку в заношенной одежде внимания никто не обращал – у такого и красть-то нечего.

На улицах пошире мерцали оранжевые фонари. В густых тенях, окаймлявших лужицы света, роились бесы. Одни лениво купались в темноте, другие увивались за прохожими или брызгали из-под копыт лошадей, покорно тянущих кареты с гербами.

В городе бесов было намного больше, чем в родных местах, но и внимание их рассеивалось по всей столице. Только парочка крохотных сгустков подлетела к нему и маслянистыми каплями скользнула в ладонь, остальные и не дернулись.

«Даже петербуржским бесам нет до меня дела».

Он пересек мост над черным рябящим каналом. Мимо холодно блеснул шпиль Адмиралтейства с корабликом на верхушке, впереди открылась Дворцовая площадь.

Огни Зимнего дворца казались такими же недосягаемыми, как звезды. Там люди смеялись и танцевали. Там лилось рекой шампанское и столы ломились от изысканных яств. Там – веселье и радость, слава и блеск, красота и власть.

Застыв посреди сквера меж шепчущихся деревьев, он молча разглядывал далекие золотые крупицы.

Вдруг – голоса. Тихие, едва различимые за журчанием фонтана. Он затаил дыхание.

Вокруг – ни души, но ведь он слышит! Выкрики, ругательства, гулкая пальба. Откуда же звук?

Он обошел широкое дерево и охнул. В воздухе висела трещина, похожая на гниющую рану. Будто кто-то разорвал прозрачную ткань мироздания и оставил прореху незашитой. Вокруг уродливо бугрились складки.

Никогда прежде он такого не видел. Даже смотреть было боязно, но и глаз не отвести. Края прорехи казались обугленными – тем самым огнем, что обжигал его вены.

Крупицы тьмы внутри него мягко пульсировали.

Развернуться бы да убежать – так твердил разум. Вот только завтра они уедут, а он так и не нашел то, за чем приехал. А в прорехе… В прорехе чудилось что-то родное.

Он шагнул вперед и опустил в трещину руку. Тут же отдернул, испуганный побежавшей по запястью волной жара, вернее, попытался отдернуть. Не смог. Наоборот, усилие повлекло его в обратном направлении. Трещина распахнула жадную пасть и заглотила – сперва по плечи, потом целиком.

Он еле удержался от крика. Щеки лизнул густой горячий воздух. Под ногами – снова земля. Распахнув зажмуренные глаза, он увидел… Город?

Кое-где торчали знакомые силуэты зданий, но все было каким-то не таким. У домов не было окон, только слепые черные дыры. Облицовка фасадов слоилась, отваливаясь кусками, как мясо с костей прокаженного. Небо над головой было перцово-красное, приправленное россыпью черных облаков, и лоснилось, шло жирными волнами, как бурлящая похлебка.

На улицах и площадях земля дыбилась неровными гребнями. На верхушке одного такого гребня он и стоял. Тут и там топорщились полусгнившие останки строений и еще что-то белое. Кости. Он тяжело сглотнул.

Жаркий воздух опалял легкие. Снова раздались голоса, теперь гораздо ближе:

– Пли!

Громовой раскат.

Он бросился на голос. Оступился на склоне, кубарем полетел вниз. Отплевываясь от земли, вскочил, побежал дальше. Едва не задохнулся от ужаса, когда из-за угла вылетела когтистая тень. Кое-как увернулся, заломил крутой поворот и выскочил на широкий, залитый кровавым светом проспект.

Его перегораживал отряд солдат в черно-белых мундирах. Вымазанные сажей лица искажала тревога. Грозно вздымались дула пушек, ружей, пистолетов. Несколько здоровяков скучились вокруг командира, сверкая оголенными штыками.

Но не солдаты заставили его застыть с колотящимся сердцем. Дальше, за заслоном военных, било по воздуху черными крыльями огромное нечто.

Тварь походила на летучую мышь, только где же такие монстры водятся? Непроглядный, безглазый, без четких контуров, крылатый ужас шипел, как масло на раскаленной сковороде, и то подлетал, то отступал под градом пуль. Попадавшие в него снаряды растворялись, не оставляя ни ран, ни прорех, но тварь дергалась и яростно скворчала – ей было больно.

– Целься! – рявкнул командир.

Артиллеристы засуетились, поворачивая пушки: выше, ниже, правее, левее…

– Пли!

Из трех ядер, с грохотом разорвавших воздух, только одно угодило в цель. Оно пробило черный парус крыла и исчезло во вспышке красного света. Брызнули ошметки тьмы. Тварь оглушительно засвистела и, потеряв равновесие, медленно завалилась на один бок. Неужели победили?

Нет, ничего подобного. Она вдруг воспрянула, засвистела еще яростнее, и – спикировала на солдат.

Те бросились врассыпную, на ходу перезаряжая оружие и целясь в тварь. Камнем она упала на оставшегося у пушки артиллериста и накрыла невредимым крылом еще одного. Оба солдата исчезли в облаке тьмы.

В ту же секунду их товарищи бросились вперед, вгоняя в мрак загоравшиеся красным лезвия: одно, другое, третье… Тварь завизжала, забилась и – взорвалась черным дымом.

Атакованные солдаты остались на земле. Их тела сморщились и почернели. Накатившее было облегчение сменилось дурнотой, к горлу подкатила тошнота. Он пошатнулся.

Один солдат заметил его, ткнул пальцем, крикнув что-то командиру. Тот тоже обернулся. Вытаращив глаза, в несколько прыжков подлетел к нему и схватил за плечи.

– Мальчик! Ты как здесь очутился?

Дыхание сперло – он узнал командира. Это был генерал Мелиссино.

– Я… – язык неловко споткнулся о зубы. – Я увидел трещину в воздухе…

Генерал затряс головой.

– Никогда не приближайся к разломам! Жизнь, что ли, не дорога? – он насупил густые брови, подозвал ближайшего солдата. – Отведи мальчишку наружу и возвращайся. Нужно прочесать окрестности. Если рядом ошивается еще одна такая тварь, разлом мы не сошьем.

Солдат схватил его за руку и бесцеремонно потащил назад, туда, откуда он прибежал. Противиться он не смел.

С этой стороны прореха выглядела точно так же, только куда лучше вписывалась в зловещий пейзаж. Солдат потащил его вверх по склону. Тут он опомнился, попытался вывернуться:

– Подождите, я…

– Молчать! – рявкнул вояка. – Времени на твои глупости нет. Вылезай наружу и дуй что есть мочи, понял? Приказ генерала.

Сильные руки толкнули его в прореху. Он влетел в нее головой вперед и…

…вмазался щекой в мягкую траву.

Перекатился на спину. Уставился на звездное небо, утопая в ночной прохладе. Его била крупная дрожь.

«Дуй что есть мочи – приказ генерала».

Кое-как встав на ноги, он сделал неуверенный шаг. Потом еще один. И, наконец, повернувшись спиной к Зимнему дворцу, припустил прочь.

Приказы вышестоящих нужно выполнять.

Когда в окна постоялого двора заглянуло пасмурное утро, он не чувствовал себя ни отдохнувшим, ни выспавшимся. Иван, увидев его перепачканную одежду, опешил:

– Где ж вы так измазались-то?

– Вышел прогуляться вчера. Не спалось, – пробормотал он, краснея.

– И?

– И упал.

Отец на это вскинул брови, но ничего не сказал.

Засобирались в последнее паломничество. Произошедшее ночью уже казалось сном, размытым и фантастическим. Прореха в воздухе, мертвый город под красным небом, солдаты в черно-белых мундирах, сражающиеся с летучей тварью, и командующий ими генерал Мелиссино… Да разве могло такое случиться взаправду?

Но одежда – одежда была испачкана, и брюки порвались на коленях, а ладони, ободранные при падении со склона, горели.

«Я не безумный, – подумал он упрямо. Три слова, которые он твердил себе последние семь лет. – Мне не привиделось».

Затертый до дыр маршрут: знакомые улицы, высокое серое небо, рассеянные прохожие. Отец шел, понурив плечи, уже ни на что не надеясь. А он… Он шагал и думал про сморщенные почерневшие тела на земле. Они не вобрали в себя тьму, как делал он. Почему? Неужели ее было слишком много?

Они с отцом замерли на привычном посту. Редкие прохожие награждали их кто насмешливыми, кто сочувственными взглядами, но ни один не замедлил шаг.

Наконец показался генерал Мелиссино. На нем был обычный военный мундир, никакой не черно-белый, и только тени под глазами намекали, что ночка выдалась беспокойная.

Как всегда, генерал Мелиссино, погруженный в свои заботы, едва удостоил просителей взглядом. Но в этот раз он не остался стоять смирно. В этот раз он шагнул вперед.

– Ваше превосходительство!

Генерал обернулся. Скользнул по нему усталым взглядом, даже не замедлив шага, и… остановился.

Это придало храбрости. Он сделал еще шаг. Вытянулся в струнку, пьяный от отчаяния.

– Ваше превосходительство, примите меня в кадеты! Мы не можем больше ждать, пока прошение рассмотрят, мы с голоду умрем!

Казалось, генерал Мелиссино его не слышит. Темные глаза впились в лицо – проверяя, перепроверяя. Наконец, генерал выдохнул:

– Это ты.

Узнал… Слава Богу, узнал!

– Ваше превосходительство! – повторил он звенящим голосом. – Прошу вас, одобрите мое прошение. Я вам до конца жизни обязан буду. Клянусь, вы не пожалеете.

– Как тебя зовут?

Он ответил.

– Жди здесь.

Генерала не было долго. Мимо проносились канцелярские служаки с кипами бумаг, хлопали двери. Волнение становилось нестерпимым, грозя перерасти в отчаяние. Неужели снова забыли? Неужели снова убираться восвояси?

Но генерал Мелиссино вернулся. В руках у него было знакомое прошение, только теперь – с печатями и размашистой росписью внизу.

Глаза неверяще запрыгали по строчкам, от первой:

«Всепресветлейшая Державнейшая Великая Государыня Императрица Екатерина Алексеевна…»

До последней:

«…недоросль Алексей Андреевич Аракчеев руку приложил».

И – еще ниже, несбыточное, долгожданное:

«Зачислен приказом от 19 июля 1783 года

П. И. Мелиссино».

– Ты принят в корпус, – сказал генерал просто. – С сегодняшнего дня – ты кадет.

II. Кадет

Глава 6. Кадетский корпус

Сперва все казалось сном: просторные классные комнаты с ровными рядами парт, широкие коридоры с начищенными полами, паутина лестниц и переходов, аккуратно стриженные деревья и кусты в саду… И, конечно, кадеты в красных мундирах. Алексей столько раз представлял себя в этой форме, что от одного вида алого сукна сладко сжималось сердце.

К сожалению, мечты редко вяжутся с реальностью. Кадетский корпус оказался очень далек от сказочного мирка, который он себе навоображал. Кадеты оказались угрюмыми и нервными – здесь их нещадно муштровали, за малейшую провинность пуская в ход розги. Преподаватели, хоть и знатоки своего дела, питомцев держали в таком железном кулаке, что того гляди раздавят. И даже долгожданный мундир оказался червивым яблоком. Ему сказали, что нет нужного размера. Может, ждали взятки, да только у Алексея гроша в кармане не было. Пришлось довольствоваться формой на несколько размеров меньше: черные отвороты рукавов едва доходили до предплечья, штанины кончались посреди голени. Впервые посмотревшись в зеркало, Алексей едва не треснул по нему кулаком – никогда еще он не казался себе таким неказистым уродцем. Тощий, хмурый, в облепившем долговязое тело мундире и с набухшими серым разочарованием глазами – конечно, он тут же стал посмешищем.

Но быть бедным оказалось даже хуже, чем быть смешным. Молодые дворянчики со звучными фамилиями в лучшем случае его не замечали, в худшем – обливали откровенным презрением. Да и учителя были не лучше – привыкшие к подаркам от богатых учеников, в бедняках они видели только досадный балласт.

В первый же учебный день во всей полноте разверзлась бездна в познаниях, лежащая между ним и остальным классом. Все его знания ограничивались крупицами, которыми мог поделиться дьякон Павел. Да, Алексей превосходно считал, писал сносно, но все, что посложнее, было для него темным лесом. Мальчишек из хороших семей с младых ногтей учили говорить по-французски, ездить верхом, танцевать, а он на первом уроке иностранных языков даже прочесть незнакомые буквы не мог. Учителей это не волновало – спрашивали по всей строгости.

Молодой преподаватель французского, сам француз, с ходу потребовал прочитать строчку из учебника.

Алексей в тягостном молчании смотрел на странные буквы. Некоторые походили на русские, другие – непонятные кракозябры. Первая буква напоминала «Т», но какую-то разъехавшуюся…

– Те… – попытался он. – Пе…

Посыпались приглушенные смешки.

– Те пе парль па франсе? – передразнил кто-то сзади, подражая его чудовищному произношению.

Смешки стали громче.

– Тихо! – приструнил их учитель, но по кислому лицу было ясно: такое невежество впечатлило даже его. Он подошел к парте Алексея и перевернул учебник на первую страницу. Алфавит. – К завтра перепишешь каждую букву по сто раз.

Француз вернулся к доске, а Алексей остался сидеть с отчаянно горящими ушами.

Прочие учителя придерживались той же методики: находя пробел в знаниях, они забрасывали его горами дополнительных заданий. Вместе с заданиями обычными эти горы быстро вырастали до размеров Альп.

Первые несколько недель Алексей почти не спал, марая руки чернилами и забивая голову именами, датами, названиями городов и спряжениями глаголов. Правая рука нещадно ныла, виски трещали, а в глаза будто песка насыпали. Но все можно было бы вытерпеть, получи он то, за чем явился. Да только о вечернем классе никто даже не заикался.

«Вечерние» кадеты покидали общежитие на закате и возвращались посреди ночи, перебрасываясь отрывистыми усталыми фразами. На обычные занятия они ходили со всеми – там их отличала только маленькая черно-белая нашивка в виде щита на груди. Домашние задания с них спрашивали не так строго – все знали, что вторую половину дня ребята отсыпались, – но в остальном они были как все.

На третий день, набравшись храбрости, Алексей попытался заговорить с одним из Вечерних в коридоре, но тот лишь посмотрел на него с недоумением и ускорил шаг. Он не сдался, но понадобилось еще четыре попытки, прежде чем разговор ушел дальше одной фразы. Однако стоило Алексею спросить, чему их учат по ночам, как Вечерний замахал руками, буркнул, что говорить об этом не положено, и поспешил удалиться.

Алексей ничего не понимал. Разве не должны были и его зачислить в вечерний класс? Генерал Мелиссино встретил его в том красном мире, знал, что он видит бесов, принял в корпус. Так почему?

Спросить возможности не было – к директору так просто не попадешь, уж Алексей-то знал, какой тот занятой. К тому же все свободное время съедала учеба. Недостаточно было просто попасть в корпус – генерал Мелиссино, непримиримый противник лени и невежества, был готов отчислить любого, кто недостаточно радел. Успеваемость нужно было срочно выправлять, и одной мысли о том, что все вынесенные страдания окажутся напрасными, хватало, чтобы выгнать из глаз сон и заставить яростно штудировать учебники.

К концу первого месяца дышать стало легче. Бесконечное корпение над книгами дало плоды: Алексей уже не чувствовал себя деревенским олухом, когда учителя задавали вопросы. Он вошел в четкий ритм жизни в корпусе, перестал путаться в коридорах незнакомого здания и забывать от волнения слова, когда к нему обращались преподаватели. Грубость и пренебрежение окружающих ранили по-прежнему, но уже не хотелось забиться в угол от каждого насмешливого взгляда и злого слова.

Удача улыбнулась в конце октября: он столкнулся с генералом Мелиссино в библиотеке. Это место стало для Алексея маленьким храмом: тихое помещение, пропитанное духом торжественной величавости. Здесь были собраны самые передовые труды по воинскому делу – вот выправит оценки, и сразу засядет читать! Но и пока лучшего места для учебы не найти: тут никто не шумел, не дрался, не отвешивал мимоходом оплеухи потехи ради… Еще в библиотеке был запретный отсек, куда пускали только преподавателей и Вечерних. Алексей косился на запертую дверь с вожделением – там-то точно есть ответы на волнующие его вопросы. Одна единственная стена отделяет его от разгадки… Все равно что голодать на пороге пиршественного зала, пуская слюнки на заставленные яствами столы.

Конечно, завидев среди книжных шкафов генерала Мелиссино, Алексей не смог усидеть на месте. Нужда была сильнее робости.

– Ваше превосходительство!

Директор обернулся. Прищурился. Узнал? Или уже забыл? Ну да поздно отступать…

– Я хотел спросить… Не будете ли вы столь любезны ответить… Что мне сделать, чтобы попасть в вечерний класс?

Генерал Мелиссино удивленно поджал губы.

– Чего это тебе так не терпится, кадет?

Собранная в кулак храбрость стремительно утекала сквозь пальцы. Алексей приказал себе собраться с духом.

– Так ведь я их вижу. – По территории училища бесы почти не летали, но по ночам он замечал их в небе над городом. – Бе…

Мелиссино шикнул. Алексей испуганно прикусил язык.

– Не болтай об этом, понял?

Он рьяно закивал.

– Хорошо. Как там твоя фамилия?

– Аракчеев, ваше превосходительство.

– Так вот, кадет Аракчеев, раньше пятнадцати у нас в вечерний класс не берут. И чтобы попасть туда, нужно быть готовым, что учиться придется вдвое больше.

Он чуть было не сморозил «Я готов!..» Но табели успеваемости говорили против него.

– Как у тебя с оценками?

– Лучше, чем в прошлом месяце, ваше превосходительство.

– Но успехами не блистаешь?

– Никак нет, ваше превосходительство.

– Вот этим и занимайся. – Мелиссино походя хлопнул его по плечу. – У тебя редкий дар, кадет, но не такой редкий, чтобы затмить все остальное. Учись как следует, а там уже посмотрим.

Алексей остался в проходе между шкафов один. Сердце его упало. Пятнадцать лет… Ему только-только стукнуло четырнадцать, неужели все это время – просто ждать?

«Нет, – напомнил он себе. – Не ждать, а работать».

Генерал прав, необычные силы необычными силами, а на них одних далеко не уедешь. Он по-прежнему никто, и только прихоть судьбы позволила худородному мальчишке прыгнуть выше головы. Раз уж шанс представился, надо выжать из корпуса все.

Алексей с новой страстью вгрызся в гранит науки. Любопытство, страхи, мечты – все отправилось на дальнюю полку дожидаться лучших времен. Подарками и сладкими обещаниями задобрить учителей он не мог, приходилось брать трудолюбием. Теперь если бесам, изредка пробиравшимся в здание или находившим его на улице, удавалось угнездиться под кожей, Алексей не изгонял их при первой возможности. Он позволял тьме остаться внутри и всю жгучую черную ярость пускал на прописи строчек и запойное чтение. Шепот в ушах не отвлекал – Алексей уже с трудом отличал его от собственных мыслей. Чем неприязненнее относились к нему однокорытники, тем больше он их ненавидел. Поначалу над невеждой-бедняком только посмеивались, но время шло, и пропасть в знаниях, сперва казавшаяся бездонной, постепенно сокращалась. Очень скоро на Алексея снизошло ошеломляющее откровение: если забыть, что начал он далеко позади других ребят, выходило, что он их ничем не хуже. На самом деле – он лучше.

Избалованные дети богатеев не были приучены к труду. Их карманы звенели монетами, но в голове – пустота. Алексея мать научила, что все нужно делать так, чтобы потом не пришлось краснеть. У этих же родительские уроки свелись к тому, что достаточно появиться на свет с золотой ложкой во рту, и жизнь в почете и роскоши обеспечена. Что бы ни ваяли из них лучшие воспитатели, оставь этих бездельников одних, и тщательно вылепленные формы расплывутся неопрятной глиняной массой. И, конечно, ничто так не злит лентяев и дуралеев, как кто-то, кто у них под носом трудится и добивается результатов.

К середине декабря Алексей уже чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы поднимать в классе руку и чеканить зазубренные ответы. Читал учебники вперед, чтобы уж точно не опростоволоситься. Даже на языках, которые давались сложнее всего, пытался приучать себя думать.

От учителей его усердие не укрылось. Кто-то посмеивался над тем, как он жадно вскидывал руку, изнывая от желания ответить, если подворачивался удачный вопрос, но другие потихоньку оттаивали. Конечно, замечали всё и одноклассники.

Очень скоро его впервые поколотили. В корпусе это было делом обычным – как еще выпускать пар, когда заперт в одном здании с сотнями таких же взвинченных мальчишек? Неприятно поразило другое – когда его зажали в глухом рукаве коридора, участвовал в этом почти весь класс. Те, кто не хотел пачкать руки, стояли тесным полукругом, отрезая путь к отступлению, и злорадно наблюдали, как самый рослый мальчишка держит его за подмышки, пока двое других – молотят по щекам и животу.

В ухо заползало шипение, такое же темное, как шепот ночи:

– Что, думаешь, ты самый умный? Уже возомнил себя лучше всех?

Вырывайся, не вырывайся – что толку? Они сильнее, их больше, да и куда бежать? На ближайшие годы он заперт здесь. Потому что не уйдет, не сломается. Потому что он правда лучше.

В ушах шумело, рот был полон крови, но он запретил себе плакать. Терпеть боль он научился, научится – и всеобщую ненависть.

И все равно – той ночью, лежа без сна с саднящими ушибами и горячо пульсирующей нижней губой, он не смог сдержать слез. Боль – ерунда. Сжирающее черное одиночество – другое дело.

Спустя семь месяцев после начала обучения Алексея досрочно перевели в класс выше. Он и не надеялся, что с новыми одноклассниками отношения сложатся лучше: синяки и ссадины стали привычными спутниками, как раньше – сбитые костяшки.

Что изводило, так это манящая дверь в запретный отсек библиотеки и загадочные мины Вечерних, зевавших в столовой над чашками чая. Ну сколько можно ждать? Всю жизнь ждал, и так же далек от истины, как в шесть лет, когда увидал бесов впервые! В феврале его произвели в капралы, до пятнадцатилетия осталось всего полгода, и даже на французском он уже заговорил, пусть его и дразнят вечно за «деревенский говорок». Ну разве не пора? Но еще раз потревожить генерала Мелиссино Алексей не решался – тот уже сделал для него много, не хватало еще вызвать его неудовольствие чрезмерной настырностью.

Порой Алексея одолевала сумасбродная идея прокрасться в библиотеку ночью, но риск был слишком велик, а почтение перед правилами слишком плотно в него въелось. Оставалось вчитываться в простые книги – может, там найдется что-то полезное? – да слушать краем уха, о чем болтают в коридорах – вдруг что ценное промелькнет. Но болтали о всякой ерунде: в чьем доме накануне дали самый пышный прием, кто кому продал загородное имение, кто на ком женился… Все еще судачили о переезде цесаревича Павла в Гатчину: слыханное ли дело, чтобы наследника престола сначала отправляли два года скитаться по Европе, а потом снова убирали с глаз долой в загородное имение, откуда он теперь носа не кажет? Такие пересуды часто скатывались в крамольные шепотки о том, что цесаревич на самом деле вовсе и не ребенок покойного императора, а может – и ее величества императрицы не сын. Да и вообще, все говорят, что он странный, едва ли не безумный…

Алексея политика и дела большого двора занимали мало. Только один вопрос не давал ему покоя: если о бесах знали в кадетском корпусе, значит, известно и императорской семье. Так почему же по улицам Петербурга, в самом сердце страны, каждую ночь шныряют бесы и никто с этим ничего не делает?

Ответ напрашивался сам: или императрица так же легкомысленна, как отпрыски обласканных ею вельмож, или – от этой мысли по спине бежал холодок: тьма – сила такая великая, что всей мощи в руках государыни недостаточно, чтобы ее развеять.

Дождливым апрельским вечером, когда была его очередь сгребать талые сугробы с садовых дорожек, далеко за спиной раздалось знакомое шипение. Алексей обернулся. Над стеной, отгораживающей корпус от всего мира, парило черное пятно с острыми, как иглы, зазубринами. Алексей затаил дыхание и крепче сжал лопату. Размер пятна его напугал. Сможет ли он такое поглотить? Перед глазами тут же встали черные сморщенные тела солдат, нашедших последний покой под красными небесами. Алексей попятился.

Пятно то подлетало к стене, то отпрыгивало, будто нерешительный ухажер на пороге дамы сердца. Надо сказать кому-то из учителей, но повернуться спиной – страшно. Поэтому он пятился: шаг, другой…

Кто-то сжал его плечо. Алексей подскочил, едва не выронив лопату.

– Ну и крупная же тварь.

Он обернулся. Рядом стоял генерал Мелиссино, разглядывая беса со смесью отвращения и любопытства.

– Брось ты эту лопату. Их надо бить освященным металлом.

– У меня нет освященного металла, ваше превосходительство, – ответил Алексей тихо. – Только лопата.

Мелиссино рассмеялся.

– Как у тебя с фехтованием, кадет?

– Сносно, ваше превосходительство.

По крайней мере, он уже не напоминал переваливающегося по льду пингвина из учебника, который попадался ему в библиотеке. Еще годик, и сможет назвать себя приличным фехтовальщиком.

Мелиссино отцепил с пояса саблю и бросил ему. Алексей едва поймал – тяжелая! Позабытая лопата бухнулась в снег.

– Не бойся. Он только кажется большим, как пушащийся кот. Сразу видно, что вышел не из разлома, а просто просочился к нам. Такие на нашей стороне гораздо слабее, чем в родном мире.

Алексей молча обнажил саблю и сжал покрепче. Вот он – шанс проявить себя.

Бес, наконец, решился и спикировал вниз, пульсируя, как бьющееся сердце.

– Руби его! Дай подобраться поближе и – бей.

Бес приближался неровными рывками – то ли хотел сбить с толку, то ли боялся холодного дыхания стали. Но все равно летел.

«Иди ко мне, – прошелестело в ушах, – славный темный мальчик. Иди ко мне».

И он пошел. Дождался, пока бес подлетит поближе, и – бросился вперед. Занес саблю над головой, яростно рубанул наискось.

Лезвие вспыхнуло красным. Бес разлетелся ошметками тьмы.

Генерал Мелиссино присвистнул.

– Отлично! Я знал, что в тебе не ошибся.

Алексей всунул саблю в ножны и протянул генералу. Похвала растеклась в груди теплым медом, придала духу.

– Ваше превосходительство! Может быть, я уже могу стать Вечерним? Оценки у меня теперь хорошие, учителя хвалят. Мне и ночные занятия под силу!

– А, опять ты за свое. – Мелиссино прицепил саблю на пояс. – Сколько тебе сейчас?

– Через полгода пятнадцать, ваше превосходительство.

– А знаешь ты, почему до пятнадцати мы в вечерний класс не берем?

Да откуда же ему знать?

– Бесы – твари опасные. Не потому, что могут высосать жизнь. Настоящие чудовища на эту сторону пролезают редко, хотя видит Бог, в последние годы разломы выскакивают все чаще. Но для простых людей опасны они потому, что шепчут всякую дрянь, а потом человек идет и режет свою семью или на себя руки накладывает, или еще какую пакость делает. Бесы искажают разум, а для детей это особенно тяжело.

– Я не боюсь! – вскинулся Алексей. – Уж меня им не запутать, ваше превосходительство. Я видел, как они кружили над моими братьями и сестрами, когда те умирали, и все равно – я их не боюсь и слушать их не стану.

Губы Мелиссино дрогнули.

– Храбрый ты малый, значит. Но что же тебе так неймется?

– Я хочу узнать о них все! Откуда берутся, как уничтожать их, и про эти разломы, и про то место с красным небом. И еще про ту огромную крылатую тварь, и…

Смех генерала обрубил поток горячих слов.

– Ладно, ладно, умеешь ты просить, кадет. Приходи завтра в вечерний класс на закате. Посмотрим, что из тебя выйдет.

Глава 7. Вечерний класс

Когда следующим вечером Алексей вошел в кабинет вечернего класса, его встретили полторы дюжины удивленных неприязненных взглядов. В отличие от обычных классов, Вечерних не делили по возрасту: здесь сидели как его одноклассники, которым уже исполнилось пятнадцать, так и ребята постарше. Алексей узнал на заднем ряду Фрейгольда с его светлыми вихрами и шаловливой ухмылкой. Тот учился в предвыпускном классе и был отлично ему знаком по стычкам в коридорах. Другой вечный его преследователь, Костенецкий – темно-русый, широкоплечий, с самыми тяжелыми кулаками и не менее тяжелым взглядом, – был его одногодкой.

Буравя взглядом новенькую черно-белую нашивку на мундире Алексея, Костенецкий выдохнул:

– Да ты и правда в каждой бочке затычка!

Мальчишки вокруг рассмеялись, но Алексей привычно отмахнулся от этого смеха. Злиться и обижаться бессмысленно – покукситься можно и ночью в подушку, а на уроках надо думать о другом.

Алексей сел за свободную парту, подальше от Костенецкого и его дружков, и принялся разглядывать свои узловатые пальцы, запретив себе прислушиваться к взметнувшемуся рою насмешек. К счастью, продлилось это недолго – когда на пороге появился генерал Мелиссино, в классе тотчас воцарилась тишина.

Неужели директор лично преподает в вечернем классе? У него же столько дел! Хотя если видящие бесов и правда так редки… Алексей огляделся и быстро произвел в уме необходимые расчеты. Если из четырех сотен кадетов в вечернем классе не набирается даже двадцать… Значит, хорошо, если один из двадцати пяти. Как будто и не много, но если подумать… Разве тогда не нашлась бы в каждой деревне горсть крестьян, видящих бесов? И уж конечно, о них знали бы все образованные люди…

Или… Алексей еще раз пробежался взглядом по классу. И точно, за небольшим исключением, тут сидели ребята с не самыми громкими фамилиями. Рядом с ним, конечно, и они знатная знать, но совсем не те сливки общества, что наполняли дневные классы.

Алексей припомнил, что обычно в кадеты принимали после собеседования – может, предпочтение отдавалось просителям, которые признавались в том, что видят странных тварей? Тогда понятно, почему в жизни они встречаются гораздо реже…

Алексей ждал, что, как и в первые дни в корпусе, придется барахтаться в море незнакомого материала, чтобы не утонуть там, где для других мелководье. Но генерал Мелиссино смилостивился.

– Кадет Аракчеев теперь будет учиться с вами, – объявил он, вставая у доски. – Поэтому давайте повторим азы. Чем мы тут занимаемся?

– Гоняем бесов! – весело выкрикнул Фрейгольд, вскинув длинную руку.

– И что это за звери такие – бесы?

Со всех сторон посыпались ответы:

– Порождения тьмы!

– Слуги Дьявола!

– Обитатели Изнанки!

– Воплощение человеческих пороков!

– Да, да, да, – прервал их Мелиссино. – Это все правильно и неправильно одновременно, потому что мы не знаем, что они такое, наверняка. Есть только гипотезы, догадки и легенды. Едва ли найдется менее изученная ветвь научного знания, чем та, о которой большая часть мира понятия не имеет.

Интересно. Бога тоже никто не видел, но с изучением Закона Божьего таких проблем не возникало…

– Какими двумя способами бесы попадают в наш мир?

– Просачиваются с заходом солнца, когда грань между мирами истончается, оставив на той стороне часть своей демонической сущности, – протараторил кудрявый мальчик с первой парты.

– Или?

– Или проходят через разломы в своей истинной форме.

– И чем они опасны?

– Бесы с Изнанки могут высосать жизнь, если достаточно большие. А те, что послабже, сводят людей с ума или потихоньку подсасывают из них соки, ослабляя тело и разум. Поэтому всех важных лиц нужно от них охранять, если бесов сбивается слишком много.

«Важных лиц»?

Алексей вспомнил своих маленьких сестер, с каждой минутой дышащих все слабее, и копошащихся над ними бесов. Нищих на городских улицах, возле которых эти твари роились, как стаи мух. Не выдержав, вскинул руку.

Мелиссино повернулся к нему.

– У тебя вопрос, кадет? Говори.

– Что насчет обычных людей? Бесы повсюду в городе летают, я видел. Почему никто не гоняет их с улиц?

Костенецкий на другом конце класса громко фыркнул, но Мелиссино лишь нахмурился.

– Потому что это бессмысленно. Бесов слишком много, а нас слишком мало. Полностью их не искоренить. Наша задача – борьба с серьезными угрозами: с нашествиями через разломы, с теми тварями, что вьются возле вельмож и сановников, чья потеря для страны будет невосполнима, а помешательство – опаснее измены. Если будем бросаться на помощь всем, то не поможем никому. Понимаешь?

Шея двигалась как на проржавелых шестеренках, но Алексей кивнул. «Важных вельмож и сановников»… «невосполнимая потеря»… Можно подумать, жизни его братьев и сестер совсем ничего не значили. Можно подумать, когда у матери на руках умирает ребенок, это потеря восполнимая. Аристократы… Все они одинаковые, даже генерал Мелиссино.

– Может, тогда ты и ответишь на следующий вопрос. Как изничтожить беса?

Алексей вспомнил вчерашний разговор.

– Освященным металлом.

Мелиссино кивнул.

– Клинки, пули, ядра. Освященное оружие атакует самую суть бесов. Чем тварь могущественнее, тем больше нужно будет ее нашпиговать, ну а те, что послабее, и с одного удара разлетятся. Другие освященные вещи, конечно, тоже годятся. А какие еще есть способы?

«Поглотить?» – подумал Алексей. Но что-то не дало ему произнести это вслух.

– Заманить в церковь! – предложил кто-то.

– Туда ты их не заманишь. Святых мест бесы боятся как огня.

– Глушить их молитвами! – вскинулся Костенецкий. – На что-то же они годятся.

Мелиссино вздернул бровь, но кивнул. Похоже, порядки в вечернем классе совсем не такие строгие…

– Молитвами бесов не уничтожишь, но отогнать можно – по крайней мере, если разом молится много людей.

Вот и все основы нашего дела, можем переходить к теме занятия.

Мелиссино подхватил кусок мела и размашисто вывел: «Техника освящения оружия».

Сидеть в классе, когда время давно за полночь, было странно. А уж выходить на улицу после комендантского часа… Но когда Мелиссино закончил лекцию и его сменил другой преподаватель, именно это они и сделали. На территорию училища бесы залетали редко – приходилось искать добычу в городе.

Пустынные улицы были слякотными и скользкими. Алексей редко бывал в городе, даже когда кадетов отпускали развеяться, предпочитал тратить время на учебу. Денег, чтобы швыряться ими, как другие ребята, у него не было, а величественные здания на него больше давили, чем восхищали.

Класс остановился на пустыре, заросшем диким кустарником. Из-под низких ветвей летели черные брызги – похоже, там целое гнездо. Перед выходом их всех вооружили освященными штыками, но на передовую Алексей не рвался – хотел сперва посмотреть, как справляются другие.

Стоило учителю отдать команду, как ребята постарше без раздумий бросились вперед. Сталь засверкала, ловя лунный свет, и загорелась красным. Из атакованного куста хлынули бесы – мелкие, размером с кулак, но поразить точным ударом можно.

Однако вот что странно: Алексей видел, как бесы проходят сквозь пальцы промахнувшихся кадетов, и… оказывались по другую сторону ладони. Не пробирались внутрь. Не оседали под кожей, пачкая руки угольными разводами.

По спине пробежал холодок. Алексей смотрел и смотрел, пытаясь выглядеть хоть кого-то, кто вберет тьму в себя, но когда одноклассники набрасывались на бесов, те или с шипением таяли, или проносились мимо.

Внутри всколыхнулся забытый детский ужас: он все-таки другой. Может, остальные и могли видеть бесов, могли с ними сражаться, но те не забивались им в вены жадным черным пламенем.

Он все-таки проклят.

Учитель подтолкнул Алексея в спину:

– Вперед, кадет! Не трусь, это мелкая шушера.

Если они увидят, то все поймут.

Алексей выставил перед собой штык. Этого нельзя допустить. Страшно представить, что его ждет, если кто-то узнает, что в ряды бесогонов затесался мальчишка, который сам не лучше бесов – иначе почему его тело принимает их, как родных?

«Иди к нам, – шипели бесы. – Наш. Наш. Наш».

Стиснув зубы, Алексей бросился на них.

Одна ошибка, одно неосторожное движение – и все пропало. Значит, нужно перебить их всех прежде, чем тьма коснется кожи.

Отчаяние придало сил. Алексей рубанул штыком как саблей и разрубил сразу трех метнувшихся к нему тварей.

Свист стали. Шипение углей.

«Я слишком далеко зашел, чтобы все закончилось здесь!»

Не смогут эти твари отнять у него все, чего он добился. Он не позволит.

Выпад. Выпад. Выпад.

Никогда еще он не бил так точно. Никогда кровь не шумела в ушах так громко. Никогда ему не казалось, что на кону жизнь.

Это не тренировка. Его война началась сегодня.

Алексей столкнулся локтями с другим кадетом, отпрыгнул, уходя от спикировавшего на него беса. Размахнувшись, пробил его навылет. На смену тут же пришло двое других, но и для них у Алексея нашлась пара выверенных ударов.

Влажная земля чавкала под ногами. Налетевший ветер трепал волосы. Звезды светили далеко и тускло.

Словно прослышав о творящемся веселье, все новые и новые бесы выныривали из проходов меж домами. Может быть, они стекались к нему. Да только черта с два получат!

Рубаха липла к потной спине, в висках пульсировало, но рука била без устали, будто забыв о тяжести оружия. На Алексея уже оборачивались – никто не рубил так яростно, никто не напрыгивал на бесов так же неутомимо, будто это последний бой и за ним только смерть. Прочие кадеты фехтовали не хуже, большинство – лучше, но ни один из них не ненавидел этих тварей так же, как он. Глаза жгло, стоило вспомнить маленькую сестренку на руках у матери и то, что он услышал сегодня. «Важные лица».

«Я. Я простой человек. Посмотрим, каким маловажным окажусь я».

Дыхания не хватало, но задыхаться было сладостнее, чем дышать. Сталь в его руках не успевала отгореть багрянцем, как уже вспыхивала снова. По лицу градом катился пот.

Вдруг, откуда ни возьмись, вынырнул бес размером с колесо – зазубренный, как тот, которого Алексей разрубил вчера. Несся он быстро, как пушечное ядро. Алексей вскинул руку, метя точно в центр. Насадил беса на штык, как на вертел.

Но тварь и не подумала сгинуть. Она покатилась вперед, подавляя красное свечение, прямо к его судорожно сжатым пальцам. Ближе… Ближе… Совсем близко…

«НЕТ!»

Опаляющая волна ярости вырвалась наружу, сгустилась вокруг кулака, как кисель, и бес замер – завяз, как в болоте. В тот же миг его пронзил другой штык, сверкнувший ярко, будто полыхающий закат. Тьма разлетелась в клочья.

– Такую кроху заколоть не можешь, – бросил Фрейгольд с косой улыбкой. – Ну ты и бездарь.

Последние бесы темными зигзагами уносились прочь. Кадеты их не преследовали – твари взмыли слишком высоко, а пистолетов с собой не было. Взметнулись радостные выкрики: победа!

Алексей стоял, тяжело дыша, весь мокрый от пота. Его трясло от усталости и запоздалого испуга.

Подошедший преподаватель хлопнул его по плечу.

– Отлично сработано, парень. Всем бы такое рвение. За сегодняшнее побоище тебя и в фурьеры не грех бы произвести.

Алексей пробормотал что-то благодарное, сам не слыша, что говорит. Стер с глаз жгучий пот и покосился на других кадетов. Ну теперь-то хоть знают, что он не трус.

Мальчишки смотрели недоверчиво и хмуро. Кто-то в задних рядах буркнул:

– Вы поглядите, опять он выслуживается.

Алексей вскинул подбородок. Ну конечно, как бы он ни старался, остальные увидят в этом только упрек своей нерадивости.

Плевать. Он не ради их одобрения надрывается.

Учитель скомандовал:

– Кадеты, стройся! Назад в корпус – марш!

Глава 8. Игла

Жизнь потекла своим чередом, только к дневным занятиям прибавились ночные. Прочие Вечерние с удовольствием пользовались своей привилегией иногда являться днем, не сделав задания или не выучив урок, но Алексей себе такого не позволял. Он знал, что сказала бы матушка: «Раз уж взялся, делай все как следует». И он делал.

По ночам учили разному: тому, как выглядели первые настоящие отряды бесогонов, сформированные еще Петром Великим; тому, как с бесами управлялись в других странах; тому, какие места привлекают бесов больше всего и на какие плохие чувства они больше всего падки. Разбирали лучшие тактики для вылазок на Изнанку. Учились прикидывать, сколько ударов понадобится твари, чтобы той издохнуть, на основе ее объема и формы. Тренировались читать молитвы хором – когда кончался порох, можно было использовать их вместо огня на подавление.

Практические занятия не ограничивались вылазками со штыками и ружьями. Больше всего Алексею понравилось дело наводчика. Людей, видящих бесов, всегда не хватало, поэтому их часто назначали командовать отрядами обычных солдат, чтобы те стреляли освященными пулями или ядрами по указке своего офицера. Дело это было непростое и требовало быстрых точных расчетов и четких указаний, но от этого ведь только интереснее. Когда следующей зимой им дали попрактиковаться с настоящими солдатами, Алексей обнаружил, что отдавать приказы у него выходит не хуже, чем им следовать. Дома мать кого угодно могла приструнить строгим словом – похоже, он и это от нее унаследовал. А может, солдат просто пугало его не по годам мрачное лицо, но команды они бросались выполнять тотчас же.

В один из первых дней после зачисления в вечерний класс, в столовой, где Алексей всегда сидел в пузыре пустоты, к нему подсел Андрей Корсаков, доучивавшийся в корпусе последний год. До этого они, бывало, пересекались в коридорах, но Корсаков всегда отводил взгляд и ускорял шаг – видимо, боялся заразиться всеобщей нелюбовью. Теперь же любопытство пересилило: Корсаков с интересом разглядывал черно-белую нашивку у него на груди. Спросил, заговорщически понизив голос:

– Ну что? Как оно там?

Алексей нахмурился. Ему сразу же объяснили, что болтать о ночных занятиях запрещено – да это и так все знали.

– Неплохо, – буркнул он.

Корсаков закатил глаза.

– Я ж в смысле… Ну, что вы там делаете-то?

– Учимся.

Корсаков насупился:

– Да ты издеваешься, что ли? Неужто даже мне не скажешь? Мы же с детства знакомы!

«Где ж ты был все эти месяцы?» – едко подумал Алексей.

– Не скажу. Правила такие.

Щеки Корсакова налились злым румянцем.

– Ну ты и… – он махнул рукой и рывком поднялся, едва не опрокинув чашку с чаем. – Правильно тебя колотят в коридорах.

Алексей проводил его мрачным взглядом. Колотят и колотят. Зато он по ночам – колотит бесов.

Дни, когда удавалось урвать хотя бы четыре часа сна, Алексей считал удачными. Тьму из себя он больше не изгонял: по-другому в таком ритме не выжить. Она питала его, бодрила лучше самого крепкого чая. Алексей не сомневался, что сила эта – отравленная, но пока ничего страшного не произошло. Что же еще было делать? Если хочешь успевать по всем предметам – дневным и ночным, – да еще выцарапывать время на библиотеку, сон – непозволительная роскошь.

Запретный отсек библиотеки, о котором Алексей столько мечтал, его разочаровал. Он-то воображал в заднем помещении такие же ряды книжных шкафов, как в самой библиотеке, но его ожидало лишь несколько куцых стеллажей да комод с древними рукописями, доставать которые дозволялось только с особого разрешения директора. Алексей все равно решил, что перечитает здесь все – может, хоть эти тексты прольют немного света на то, кто он такой. Но задача оказалась совсем не простой. Почти вся литература была на чужих языках, и если через французские и немецкие книги он со временем продерется, то с какой стороны подступиться к итальянским, турецким, а уж тем более китайским, он и не представлял.

Вечно все так… Кажется, что разгадка уже на кончике языка, но каждый раз мираж разлетается в клочья. Ну, надо браться за то, что по зубам.

Но сколько бы Алексей ни корпел над пыльными фолиантами, сколько бы ни сопоставлял противоречивых утверждений, по десять раз сверяясь со словарем, проку было мало. Ну вот зачем ему знать, когда появились первые задокументированные свидетельства о бесах? Что ему за дело, как их называют в разных странах? Он хотел узнать правду о себе. Не об Орлеанской Деве, божественной силой очищающей от демонов свою родину. Не об альпенах и прочих существах старого немецкого фольклора. Хоть бы строчку найти о таких, как он… Хоть бы маленькое упоминание…

«Может быть, я совсем один такой».

Эта мысль привела Алексея в ужас. Но с какой стати ему быть таким особенным? Он ничего плохого не сделал, чтобы заслужить эти проклятые силы. Нет, нет, нужно продолжать искать. Не может быть, что он первый такой в истории – слишком это было бы жестоко.

В декабре, когда Алексею уже стукнуло пятнадцать и он стал сержантом, их повели смотреть, как образуется и сшивается разлом.

– Это редкое зрелище, – сказал Мелиссино, лично руководящий операцией. Кадеты шли за ним мимо строящегося собора и в сторону Сенной площади. Их сопровождал отряд черно-белых гвардейцев. – Кто мне скажет, почему?

Алексей припомнил, что рассказывали на занятии, и подался вперед:

– Разломы образуются из-за того, что особо крупные твари с той стороны подтачивают разделяющий наши миры барьер. Но с нашей стороны невозможно понять, что происходит, пока ткань не разойдется и не откроется дыра на Изнанку, – тут он нахмурился, сам заметив противоречие. – Но откуда тогда вы знаете, что он здесь появится, ваше превосходительство?

Мелиссино довольно кивнул.

– Хороший вопрос. На свете есть люди, которые чувствуют такие вещи. Их очень мало, большая часть принадлежит к императорской фамилии.

Алексей не сумел подавить любопытства.

– Значит, вам сказала ее величество?

Шагающий рядом гвардеец кашлянул, то ли слишком резко вдохнув морозный воздух, то ли маскируя смешок, но под строгим взглядом генерала тут же смутился и отвел глаза.

– Нет, – сказал Мелиссино. – Ее величество занимают другие дела, с такими заботами она предоставляет разбираться нам. Меня уведомил его высочество цесаревич.

Ах да. Наследник престола, чьего восхождения на трон никто уже не ждал. Алексей слышал, что он почти не покидает Гатчину, но, видимо, иногда все-таки появляется в столице.

Они остановились на углу Большой Мещанской и Демидова переулка. Стояла глубокая ночь: ни в одном окне свет не горел, только редкие фонари освещали безлюдный перекресток. К счастью, в темноте Алексей видел неплохо – еще один подарок от бесов.

Сперва было неясно, куда смотреть, но потом Алексей и сам что-то почувствовал: далекую пульсацию, будто грохот барабанов за много верст отсюда. Что-то носилось в загустевшей ночи, словно предчувствие грозы. Очень медленно воздух помутнел, наливаясь темнотой. Алексей будто наблюдал, как гниет давленый фрукт, только ход времени ускорили во много раз.

Дымная темная полоса сделалась непроглядной. А потом – воздух вздрогнул и разошелся с тяжелым вздохом.

Алексей увидел такую же трещину, как в ту ночь у Адмиралтейства. Кривой разлом между мирами. Гниющая рана в ткани бытия.

– Вперед, – приказал Мелиссино.

Гвардейцы по одному входили в разлом. Идти с ними разрешали только старшим кадетам, остальные должны были ждать снаружи. На Изнанке бесы гораздо сильнее, им ничего не стоит разделаться с неоперившимися мальчишками. Алексей все это понимал, но его мучительно тянуло вслед за старшими. Разрушенный мир под красным небом был страшен, но что-то влекло его туда: может, робкая надежда, что ключ к разгадке найдется там, а может…

«А может, я так же порочен, как все эти твари».

– Бесы летят! – выкрикнул кто-то.

И точно – с Мойки к ним тянулась вереница черных пятен. Кадеты обнажили штыки.

Сбивать тварей на лету уже стало делом привычным. Если они мелкие, на один удар, всего-то и нужно, что быть начеку. Алексей больше не беспомощный ребенок, безропотно пускающий тьму в свое тело. Теперь у него есть оружие, и он только рад пустить его в ход.

Снег колол лицо, прыгать в сугробах было тяжело, но Алексей, не обращая внимания на холод, взрывал сапогами снежные фонтаны и крепко сжимал штык оледенелыми пальцами. Преследуя особо изворотливую тварь, он оторвался от группы. Поскользнулся на льду, упал, снова вскочил. Бес, точно смеясь над ним, выписывал круги над самым острием штыка, вихляя туда-сюда, как большой назойливый комар.

«Иди к нам, – шипел он. – Иди к нам. Ты наш».

– Сам иди! – рявкнул Алексей, широко размахнувшись.

Не достал. В отчаянии подпрыгнул, снова проехался каблуком по льду и нелепо завалился набок. Снег забился в рот, за ворот, в рукав. Алексей в панике взмахнул штыком, но бес ловко обошел лезвие и прежде, чем он успел отползти, коснулся пальцев чернильным боком и жидким огнем хлынул в вены.

Алексей закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Испуганно огляделся. Возгласы сражающихся кадетов звучали прямо за углом, но на перекрестке… На перекрестке стоял только один.

– Что ты сейчас сделал? – Костенецкий таращился на него так, будто видел впервые.

Алексей вскочил, отряхиваясь от снега.

– Ты о чем?

Костенецкий подошел ближе, хмуря густые брови.

– Я видел… – начал он.

– Как я разрубил беса?

Сердце гулко колотилось, но Алексей не позволил себе впасть в панику. Его видел только Костенецкий, уж конечно, ему никто не поверит. Так ведь?

Да тот, кажется, и сам себе до конца не верил, но пробурчал:

– Да нет же! Он растворился в твоей руке, я точно видел.

К счастью, почерневшие пальцы прятали перчатки. Алексей отчеканил:

– Он растворился от моего клинка. Бесам, знаешь ли, такое свойственно.

Костенецкий ощетинился:

– Ты за дурака меня, что ли, держишь?

«Да, – едва не брякнул Алексей, – Кто же виноват, что ты правда дурак?»

Но говорить ничего и не надо было. Костенецкий шагнул вперед и толкнул его в грудь. Алексей пошатнулся, но устоял.

– Как ты надоел, Аракчеев! Вечно считаешь себя самым умным. Думаешь, все остальные тупые и слепые?

«Кто же виноват, что…»

Костенецкий попытался толкнуть его еще раз, но Алексей отбил его руку. Они замерли, схлестнувшись яростными взглядами. Костенецкий был ненамного выше него, но раза в два шире в плечах – даже один на один одолеет без труда.

«Убей его! – взвилось в ушах крещендо черных голосов, – Сожги его! Дай нам его сожрать!»

Сжав зубы, Алексей заткнул штык за пояс. Процедил:

– Ты сам знаешь все способы, какими можно изничтожить беса. Пошевели мозгами и вспомни, есть среди них «растворить в руке»?

Тяжелый кулак врезался в скулу, окрасив мир белой вспышкой. Щека вмялась в кромку зубов, рот наполнила кровь.

Желчный голос Костенецкого донесся будто издалека:

– Да мало ли что ты там еще придумал, страшила! Ты ж сам почти как бес.

Алексей пошатнулся, сплюнул. И со всей силы вмазал в ответ.

Костенецкий от неожиданности пропустил удар. Кулак с хрустом влетел ему в нос. Костенецкий вскрикнул и схватился за лицо – темная кровь побежала между пальцами.

«Выпусти нас! – зашипела тьма, – Кровь! Кровь! Кровь! Убей его! Убей!»

Костенецкий бешено уставился исподлобья.

– Ну ты сам напросился!

Он с ревом бросился вперед. Алексей едва успел вскинуть руки, защищая голову. Один кулак тяжело ударил в предплечье, другой – вкатился под дых, и он согнулся пополам, забыв, как дышать. Костенецкий не стал ждать, пока он очухается, – тут же ударил еще раз, теперь в плечо. Не разгибаясь, Алексей бросился на него этим же плечом. Влетел противнику в грудь, и оба повалились в сугроб. Сцепились в барахтающийся ком, яростно молотя руками и ногами.

Снова прилетело по лицу. Мир расплылся, но клокочущая в груди ярость не дала лишиться чувств.

«Убей его! – надрывалась тьма. – Убей! Убей! Убей!»

Алексей еще пытался бить в ответ, но на каждый его удар у Костенецкого находилось три. Все тело превратилось в ноющее пятно боли. В носу хлюпало, перед глазами пестрели вспышки.

Костенецкий откатился, вскочил на ноги. Алексей попытался сделать то же, но едва смог подняться на колени, как под ребра уже прилетело тяжелым сапогом.

Тьма металась внутри загнанным зверем, рвалась с цепи, как взбесившийся пес.

«Убей! Убей! Убей!»

Задыхаясь, Алексей вытянул руку и схватился за занесенную для нового пинка ногу. Потемневшее запястье выставилось из-под рукава и соприкоснулось с незалатанной прорехой в штанине – кожа к коже.

Рука налилась горячей пульсацией. Одно слово, одна мысль – и тьма выплеснется наружу, вгрызется в чужую плоть, сжигая дотла.

«Я смогу сказать, что это сделал вылетевший из разлома бес».

Тьма бурлила под самой поверхностью кожи, пузырилась, шипя, свистя, понукая:

«Ну давай же, давай же, давай же!»

Испуганные глаза дворовой девки. Умирающая в колыбели сестренка. Последний наказ матери: «Смотри, вырасти достойным человеком».

Алексей до крови закусил губу. И отдернул руку.

Скрючился в снегу, подогнув колени к груди. Плечам и спине не так больно, и даже Костенецкий не такой безумец, чтобы бить в голову.

Один бьет, другой терпит. Они проходили это сотню раз – единственный урок, который Алексей, похоже, никогда не сможет усвоить.

Когда Алексей, наконец, нашел в себе силы подняться, Костенецкий уже пару минут как исчез за углом. Звуки сражения стихли, им на смену пришли другие – возвращались гвардейцы. Пошатываясь, он побрел назад и поспел на Большую Мещанскую как раз к возвращению генерала Мелиссино. Даже в таком состоянии Алексей сразу заметил, что пары людей не хватает.

Мелиссино скользнул взглядом сначала по нему, потом по Костенецкому, у которого все еще кровил нос. Его лицо потемнело.

– Это еще что такое?

– Мы гоняли бесов, – буркнул Костенецкий. – Упали на лед. Лицом.

Своего лица Алексей не видел, но по ощущениям нужно было приложиться о лед раз восемь, чтобы добиться такого результата. Мелиссино перевел взгляд на него.

– Правда это?

Алексей покосился на Костенецкого. Тот тяжело зыркнул в ответ.

– Никак нет, – с вызовом ответил Алексей. – Мы подрались, ваше превосходительство.

Взгляд Мелиссино сделался еще суровее.

– Нашли время! Видно, розгами давно не получали – ну, это мы исправим. – Он отвернулся, оставив в груди Алексея сосущую пустоту – в немилость к директору он еще не попадал. – Расступились! Начинаем сшивать разлом.

Дышать было больно и трудно – куда больше, чем сшивание разлома, Алексея сейчас интересовало, как бы в обморок не хлопнуться. Но он все равно смотрел, как Мелиссино достает из кармана самую настоящую иглу, но очень большую и толстую, в целую пядь длиной. Алексей-то думал, что «сшить» – это такое выражение…

Нити в Игле не было, но генерал орудовал ею, как настоящей. Стоило освященной стали коснуться разлома, она загорелась красным. Прореха сужалась, сворачивалась внутрь себя и, наконец, сошлась в тонкую черную нить, стремительно бледневшую в морозном воздухе.

– Какое-то время это место будет слабым, – сказал Мелиссино. – Поэтому разлом нет смысла сшивать, не убив самых крупных тварей с той стороны – они просто продерут трещину заново. Вот и все, на сегодня мы закончили. – Он кивнул гвардейцам. – Хорошая работа, вы свободны. Кадеты – стройся.

Проходя мимо, Костенецкий задел Алексея плечом, снова едва не отправив в сугроб. Одними губами обвел: «Ты дождешься».

Алексей глубоко вдохнул, чувствуя, как пульсируют внутри то боль, то бесы.

Плевать на школьные драки. Сегодня он снова не проиграл тьме – это самое главное.

Глава 9. Смысл

С той ночи Алексей все делал, чтобы не допустить второй такой оплошности. На ночных учениях бил молниеносно, до боли выворачивая руку, – жжение в перетянутых мышцах ничто рядом со страхом разоблачения. Костенецкий о произошедшем не болтал – или разуверился в том, что видел, или понимал, что за такие небылицы его на смех подымут. Но неприязнь между ними только росла, и в своем угрюмом пузыре отчуждения Алексей не раз думал, что никому из кадетов не достается столько тумаков, сколько ему.

Отношения с одноклассниками накалились до предела, когда учителя, заметив его успехи в точных науках, повесили на Алексея занятия с отстающими. Лестно, конечно, да только откуда взять время и силы? А отказаться нельзя – он все еще не нашел тактики выживания лучше, чем быть на хорошем счету у всех преподавателей.

Следующие несколько месяцев окончательно убедили Алексея в том, что львиная доля его однокорытников – нерадивые тупицы. На дополнительных занятиях он по десять раз вдалбливал им одно и то же, но стоило отвернуться, и все принимались дурачиться или витать в облаках. Как и с солдатами, с которыми Вечерние тренировались в наводке, лучше всего работали строгие окрики, жесткие выговоры и угрозы нажаловаться вышестоящим. За пределами классной комнаты для отстающих Алексей оставался посмешищем и ничтожеством, но в ее стенах ненадолго становился царем. Отвязаться от занятий неучи не могли – за прогулы наказывали, так что час после обеда им приходилось терпеть друг друга.

«Я мог бы заниматься чем-нибудь полезным, – раздраженно думал Алексей, перечеркивая кривые вычисления и швыряя тетрадь обратно хозяину, – В библиотеке сидеть. Или спать».

– Пересчитывай.

На вечерних учениях Костенецкий показывал отличные результаты, а вот дневные предметы его отправили подтягивать. Сразу было ясно: ничем хорошим это не кончится, да разве возразишь тут? Приходилось переругиваться на занятиях и получать потом в коридорах в двойном объеме. К насмешкам Алексей давно привык, а вот ушибы всегда саднили как в первый раз. Драться он стал лучше, но что толку махать кулаками, когда обидчиков пять, а то и больше?

Вражда с нерадивыми студентами достигла апогея в начале мая. Перед дополнительными занятиями Алексей пошел к директору. Из дома пришло письмо: отец просил походатайствовать, чтобы Андрея, вдохновленного успехами старшего брата, тоже взяли в кадеты на будущий год.

В ответ на стук из-за двери раздалось:

– Входите.

Генерал Мелиссино разбирал бумаги. Алексей не понимал, как один человек совмещает столько обязанностей: директорские дела, подготовка Вечерних кадетов, вылазки с черно-белыми гвардейцами… Но может, он зря обольщается – вдруг директорский стол так завален не из-за востребованности генерала, а потому, что тот вечно откладывает все на потом? Уж Алексей-то помнил, сколько сам ждал принятия в корпус.

Мелиссино с готовностью отложил исписанную бумагу.

– По какому вопросу, кадет?

Свой капитал, заработанный безропотным подчинением и готовностью оказать любую услугу, Алексей расходовал бережно, но сейчас время пришло.

– Я хотел просить за своего младшего брата, ваше превосходительство. Он тоже хочет поступить в корпус.

– Сколько ему?

– На три года младше меня.

Мелиссино прищурился.

– А есть у него тот же талант, что у тебя?

Если бы. Насколько легче была бы жизнь, знай он с детства, что не один такой…

– Нет, ваше превосходительство. В нашей семье – только у меня. Но он прилежный мальчик и, я уверен, не посрамит кадетского мундира.

Алексей замер, затаив дыхание. Драку с Костенецким Мелиссино припоминал ему не раз как позорное пятно на почти безупречной репутации. На выходки других кадетов внимания не обращал – у директора есть дела поважнее, чем глупых мальчишек воспитывать. Алексей не знал, чем такую «честь» заслужил, но надеялся, что Мелиссино так о нем печется, а не просто ищет повод придраться к главному пай-мальчику.

– Да уж должен быть усердным, если твой брат. – Мелиссино почесал подбородок. – Странно. Обычно Видящие в семьях скопом нарождаются… Ну да пусть приезжает с прошением.

Впервые Алексей спешил на дополнительные занятия окрыленный. Но на полпути его вдруг скрутило – странное чувство, будто съел что-то паршивое. Алексей покосился на свои запястья: вены выделялись темными линиями – по ним бежала черная сила, которую он жег, как топливо. Сверх обычного бесов сегодня не хватал, отчего же так мутит? Наперекор тошнотворной слабости, он ускорил шаг.

К нужному кабинету на верхнем этаже вела узкая лестница. Хотя Алексей уже – неслыханное дело! – опаздывал, на первой ступеньке пришлось замешкаться, шаря по карманам в поисках носового платка – стереть выступивший на лбу пот.

В ушах шумело, перед глазами кружила черная мошкара. Ослабевшие пальцы дрогнули, платок упал на пол. Чертыхнувшись, Алексей шагнул назад и наклонился за ним.

Воздух разорвал оглушительный треск.

Алексей ошалело вскинулся. На ступеньке, где он стоял секундой ранее, лежал крупный серый булыжник.

Алексей задрал голову. Никого. Только удалявшийся топот подсказывал, что это не Бог попытался обрушить на него небесную кару.

Дурноту как рукой сняло – на смену ей пришло потрясение. За ним – ярость и испуг. Сердце бешено колотилось о ребра.

А потом его вдруг охватило веселье.

Покушение. Он только что пережил свое первое покушение.

Алексей снова нагнулся за носовым платком. Матушкин подарок, с вышитыми ее рукой инициалами в углу – тремя красными буквами «А». Пальцы сами нащупали под рубашкой образок, который Алексей носил не снимая. Присматривает за ним даже здесь…

Когда он вошел, остальные кадеты сидели по местам. Алексей окинул класс мрачным взглядом. Кто из них? Или все сразу? Остановился перед Костенецким, самым могучим из кадетов. Тот с вызовом уставился в ответ.

«Вот же ублюдок».

Алексей всерьез задумался, не совершил ли ошибку, не убив его, когда была возможность.

– Ну? – в голосе зазвенело железо. – Начали вы уже что-то делать или все дурью маетесь?

В ответ – нестройное бурчание. Алексей скривился. Что, даже «никак нет» четко не выговорить?

– Да вы ничего как следует сделать не можете, – процедил он, не сводя глаз с выдвинувшего подбородок Костенецкого. – Куда вам камни бросать, вы считать-то прилично не умеете.

– Научимся еще, – пообещал Костенецкий с тихой угрозой.

– Вот когда научитесь, тогда и занимайтесь всякой ерундой! – рявкнул Алексей. – Открывайте тетради.

С приездом брата жить стало и легче, и тяжелее. Да, одиночество и тоска по дому ослабели, но на плечи упала новая ответственность. Тягостнее всего было ждать, когда Андрей разочаруется так же, как когда-то разочаровался сам Алексей. Семье он про неприглядную сторону корпуса ничего не говорил – зачем расстраивать? Писал только об успехах в учебе и новых званиях. Но тут уж правду не спрячешь.

Конечно, Андрею пришлось легче: учителя, чью благосклонность Алексей заслужил, и к его брату относились снисходительнее. Да и со сверстниками Андрей сходился проще. Алексей с высоты своего предвыпускного класса и дарованных воспитателями полномочий без труда мог бы приструнить кадетов помладше, начни те донимать Андрея, но брат и сам справлялся неплохо. Учился старательно, но никогда не усердствовал так, как старший брат, – болтать с одноклассниками ему нравилось больше, чем сидеть, зарывшись в пыльные книги.

Только один сентябрьский разговор застрял в памяти Алексея неприятной занозой.

Тащась вслед за ним по коридору, Андрей спросил:

– Почему о тебе все кадеты говорят только гадости?

Алексей покосился на него.

– А тебе-то что?

– Как что? Ты же мой брат! Думаешь, приятно такое слушать?

– А ты не слушай.

– Но…

– Без «но». Тебе не должно быть дела до того, что другие говорят. Помнишь, чему матушка учила? Главное – самому себе цену знать.

Андрей только головой покачал.

– А как ты дальше жить собрался, если тебя уже сейчас все вокруг ненавидят?

Вопрос уязвил Алексея больше, чем он готов был признать.

– Ничего не все! – разозлился он. – Преподаватели меня хвалят. И генерал Мелиссино говорит, что из меня выйдет путный военный.

– Но все остальные…

– Плевать мне на всех остальных! – в горле предательски засаднило. – Чем угождать каждому встречному, надо просто найти тех, кто тебя оценит по достоинству, каков ты есть.

От собственного лицемерия Алексея замутило. Для брата это хороший совет – мать именно так бы и сказала, – но можно подумать, он сам не расшаркивается перед преподавателями только потому, что они преподаватели. И что еще за «каков ты есть»? Во всем мире никто не знал, каков он на самом деле. Проще умереть, чем признаться кому-то в своем чудовищном секрете.

– И что, не тоскливо тебе совсем без друзей?

Алексей повернулся к брату.

– Забыл, из какой мы семьи? Меньше думай о друзьях и больше – о покровителях. Мы в Петербурге никому не сдались, надо помнить свое место.

Это было уже честнее, но прозвучало больно резко. Андрей расстроенно поджал губы. Алексей, устыдившись, взъерошил ему волосы.

– Вот ты сейчас приехал – мне другого друга не надо.

Пускай разговор закончился на светлой ноте, Алексея после него одолели мрачные мысли. Месяц летел за месяцем, пора думать о будущем. Он мечтал стать артиллеристом, неважно, в черно-белом мундире или в обычном, но еще сильнее – хотел разобраться в том, кто он. Будь у него деньги, отправился бы в Европу – уж в лучших университетах до чего-то бы да дознался. Но денег не было. Значит, нужно искать другой путь.

Предвыпускной год Алексей закончил с золотой медалью за отличия в учебе, но, как верно заметил Андрей, без единого товарища. К выпускному классу война с одноклассниками поутихла – все резко стали считать себя слишком взрослыми для таких глупостей. Но все равно без необходимости с Алексеем никто не заговаривал.

«Я сюда пришел не друзей искать», – напоминал он себе раз за разом. Но был бы на свете хоть один человек, которому он мог открыть правду о себе… И чтобы тот не шарахнулся в ужасе, не разболтал всем вокруг, а пожал бы плечами и принял таким, какой есть…

«Ага. Держи карман шире».

Несколько раз Алексей думал рассказать все генералу Мелиссино, но не решался. Директор ему покровительствовал, но вряд ли примет с распростертыми объятиями, если узнает, какой он ненормальный.

В вязкой нерешительности проплыл последний год. К весне от бесконечных метаний и тягостных мыслей о будущем Алексей совсем скис. Когда на прогулке в саду он столкнулся с Мелиссино, даже тот заметил:

– Ты что это, кадет, расклеиваешься?

Алексей вытянулся в струнку.

– Никак нет, ваше превосходительство.

– Да уж вижу. Что за думы думаешь?

Алексей поколебался. Признался:

– Думаю, что буду делать после выпуска.

– А-а. И что же?

– Я еще не решил. Отец хочет, чтобы я только дослужился как-нибудь до майора, а там можно и в отставку.

– Только до майора? – Мелиссино усмехнулся. – Да ты и дальше пойдешь. Но это ладно, сам-то ты чего хочешь?

Именно над этим Алексей бился уже который месяц.

– Я… Я не знаю, ваше превосходительство.

– Тогда оставайся в корпусе.

Алексей вздрогнул. О таком он и не думал.

– В каком качестве? – уточнил он настороженно.

– Будешь преподавать арифметику и артиллерию. Может, за библиотекой еще присмотришь. – Мелиссино подмигнул ему. – Ну и будет, наконец, кому подменить меня ночью – давно мечтаю начать высыпаться. Что думаешь?

А что тут думать? Так он останется в столице. Может, заведет полезные знакомства. Догрызет недогрызенное в библиотеке. Да и за братом сможет присмотреть.

– Почту за честь, ваше превосходительство.

Тем же вечером, разглядывая свое отражение в оконном стекле, Алексей обнаружил, что едва себя узнает. Высокий, с суровым худым лицом и почти черными от клубящейся тьмы глазами, он уже не был тем заморышем, что месяцами обтирал здесь пороги четыре года назад. Разве что угрюмое выражение никуда не делось.

Почти доучился. Почти дослужился до поручика. Изничтожил бог знает сколько бесов. Но одного так и не понял:

«Кто я?»

У всего должны быть причины. У всего должна быть цель. Даже у такого существа, как он.

Алексей прислонился лбом к холодному стеклу, буравя взглядом темное небо за окном.

У жизни должен быть смысл. Он обязательно его найдет.

III. Гатчина