Оглавление

1. Идущие навстречу
2. На перепутье
   1. Часть I Глава I
   2. Глава II
   3. Глава III
   4. Глава IV
   5. Глава V
   6. Глава VI
   7. Глава VII
   8. Глава VIII
   9. Глава IX
   10. Глава X
   11. Глава XI
   12. Глава XII
   13. Часть II Глава I
   14. Глава II
   15. Глава III
   16. Глава IV
   17. Глава V
   18. Глава VI
   19. Глава VII
   20. Глава VIII
   21. Глава IX
   22. ЧАСТЬ III  ГЛАВА I
   23. Глава II
   24. Глава III
   25. Глава IV
   26. Глава V
   27. Глава VI
   28. Глава VII
   29. Часть IV Глава I
   30. Глава II
   31. Глава III
   32. Глава IV
   33. Глава V
   34. Глава VI
   35. Глава VII
   36. Глава VIII
   37. Глава IX
   38. Глава X
   39. Часть V Глава I
   40. Глава II
   41. Глава III
   42. Глава IV
   43. Глава V
   44. Глава VI
   45. Эпилог

На перепутье

Часть I
Глава I

У каждого свое представление об уюте. Мне видится такая картина.

Тихий, убаюканный метелью старинный городок. Светлые сумерки начинают окутывать укрытые снежным одеялом небольшие домики. Окна мерцают сквозь метущую поземку живым огнем, не тем ровным, холодным светом, что дает электричество, а светом неярким, но теплым и дышащим, таким, который может породить только настоящий огонь. День близится к своему завершению. В подобный вечер особенно приятно осознавать, что торопиться никуда не нужно, настало время отдыха, что ты — у себя дома, где жаркий камин возводит прочную преграду между тобой и февральским холодом.

Я вижу комнату, за окнами уже темно, и свет дают лишь камин да свеча. Такое освещение не может быть ярким, и комната полна тенями. Чуть трепещущие от движений, совершаемых огнем, они делают пространство живым и дышащим. Комната заполнена вещами. Вещи — устойчивые, добротные, тщательно инкрустированные богатой отделкой, именно они создают ощущение основательности и стабильности. Осью комнаты, ее композиционным центром является, конечно, камин. Стоящие перед ним два кресла и круглый столик с витыми ножками словно созданы для отдыха. Кроме кресел расположиться можно и на диване, занявшем место между двумя окнами, и на уютной софе, стоящей рядом с небольшим столом у противоположной стены. Следует еще упомянуть стеклянную горку, заполненную изящной расписанной посудой и массивный буковый буфет. Вся обстановка погружает нас в неспешный, тягучий, мирный быт начала XIX века.

У камина я вижу двоих. Молодая женщина в том длинном, струящемся до пола платье, которое делает женщин прошлого столь элегантными и женственными, отличными от мужчин созданиями. На коленях у нее — шитье, также неизменный спутник женщин в прошлом, их верный друг, их забота и их досуг. Лицо ее, не столь красивое, сколь миловидное, дышит тем покоем и безмятежностью, который порождается устроенностью жизни и душевной наполненностью. Глаза, светлые и лучистые, с нежностью обращены к сидящему рядом молодому мужчине. Резкие черты лица, блестящие темные глаза того выдают его беспокойную натуру, но сейчас страсти, клокотавшие в нем когда-то, улеглись, усмиренные неспешной чредой счастливых дней рядом с любимой. Надо ли говорить, что перед нами — супруги, ибо те давние времена только супружество давало любящим возможность обрести чувство устроенности и защищенности. Такими я вижу своих героев, супругов Ристли Хорвина и Ровину.

…

Стоящие на камине часы пробили девять. Хорвин поднял голову от лежащей у него на коленях книги и посмотрел на жену. Ласковая улыбка тронула его губы, сразу смягчив жесткие складки возле рта. Ровина улыбнулась в ответ.

— Ты не находишь, что в своем «Айвенго» Вальтер Скотт мистифицирует читателя. И названием, и событиями завязки он позволяет предположить, что рыцарь Айвенго и его возлюбленная — главные герои романа, в то время как истинные герои — Бриан де Буагильбер и красавица Ревекка.

Ровина опустила взгляд на свое шитье.

— В этом есть доля истины, — ответила она, помолчав. — Возможно, именно этот момент и придает роману оригинальность и делает его наиболее значимым произведением сэра Вальтера Скотта. Но мне кажется, что главное, что делает роман столь интересным, в другом.

— И в чем же?

— В той душевной раздвоенности, в которой находится Бриан де Буагильбер. В том страшном выборе, который ему предстоит сделать. Ведь ему приходится бороться против женщины, которую он любит.

Глаза Хорвина блеснули огоньком, он отодвинул книгу.

— Только ты, — заметил он, — способна проявить сочувствие к герою, который заслуженно считается главным злодеем.

— Это не мешает ему быть несчастным человеком. Ведь он ясно осознает, что его победа должна принести его любимой гибель. И он — не законченный негодяй. Он погибает не от руки своего соперника-антагониста, он гибнет сам, потому что оказывается не способным совершить задуманное им же зло.

Худое лицо Хорвина светилось интересом.

— А ты не находишь, — начал было он, но тут тихий стук в дверь нарушил уединение супругов.

Хорвин взглянул на жену вопросительно:

— Мы сегодня кого-то ждем?

Ровина покачала головой:

— Сейчас уже достаточно поздно для гостевых визитов. И погода не располагает выходить на улицу. Мне кажется, ненастье к вечеру усилилось. — Она отложила шитье и поднялась. — Надо скорее открыть, нельзя в такую метель долго держать человека на улице.

Взяв свечу, она торопливо вышла. Чуть помедлив, Хорвин направился за ней.

Высоко подняв свечу в одной руке, другой Ровина пыталась отодвинуть щеколду на двери. Осторожно отстранив жену, Хорвин легко поднял щеколду и распахнул дверь.

Снежный вихрь колюче ударил ему в лицо. Дрожащий огонек свечи не позволял ничего разглядеть, кроме проносившихся мимо белых хлопьев. Снежинки оседали на оплетающих крыльцо ветвях жимолости, на ведущих к дому невысоких ступеньках и на съежившейся девушке, неподвижно стоящей перед дверью. Длинная меховая накидка с капюшоном скрадывала ее фигуру.

Хорвин шагнул вперед.

— Кто вы и что вы хотите? — он пытался разглядеть скрываемое капюшоном лицо. Гостья еще ниже опустила голову.

— Войдите внутрь, прошу вас! Вы совсем замерзли на таком ветру, — приветливо сказала Ровина. — Заходите в дом, обогрейтесь и расскажите, что с вами случилось.

Девушка нерешительно качнулась вперед и вновь замерла, кутаясь в свою накидку. Выйдя наружу, Хорвин подхватил гостью под локоть и подтолкнул ее к двери:

— Идите в дом. Разговаривать лучше в тепле, не к чему морозить ни себя, ни нас.

Стоя посередине их тесного коридорчика, вмещавшего лишь небольшую вешалку да старую этажерку, на которую обычно клали шляпы, девушка неуверенно осматривалась. Выглядела она по-прежнему настороженной. Торопливо смахнув снег с ее накидки, Хорвин предложил:

— Давайте, я помогу вам раздеться.

Девушка выпростала из-под меха руки, Хорвин обратил внимание, что они тонкие и изящные, откинула назад капюшон и открыла их взорам черноволосую головку с большими, испуганно глядящими глазами. Ровина радостно всплеснула руками и кинулась к гостье. Хорвин подавил тяжелый вздох и судорожно стиснул зубы. Перед ними стояла Элиса, кузина Ровины и несостоявшаяся невеста Хорвина.

Глава II

Он выскочил на улицу в чем был. Улица была пустынна, прохожие в этот ранний час еще не появлялись. Стояла тишина, ветви палисадника темными стрелами торчали из сияющего белизной снега. На расчищенной дорожке, ведущей к калитке, были видны цепочки следов. Он различил отпечатки каблука сапожка, что надевала Ровина.

Хорвин торопливо выбежал за калитку и остановился в недоумении: следы терялись в грязном месиве, покрывавшем мостовую, не было видно никого, кто мог бы подсказать, где искать. Он нетерпеливо огляделся. Накинутая наспех рубашка была не способна защитить от зимнего мороза, но холода он не ощущал. Его жгла огнем одна мысль, одно желание: он должен найти Ровину, он должен ее вернуть, он должен исправить зло, что было ей причинено. Бессильная ярость заставила его судорожно стиснуть кулаки. Две недели, всего две недели прошло, как Элиса непрошенной гостьей появилась в его доме, и вот уже он вынужден искать свою жену.

…

Элиса Котомак всегда ощущала себя родившейся в рубашке, даже не просто рубашке, а тонкой, кружевной, шитой золотом сорочке. Чего еще могла желать она, единственная дочь состоятельного отца, с детства росшая в холе и неге и не знающая отказа ни в чем. Природа наградила ее в высшей степени привлекательной внешностью, отцовское состояние позволило дать ей достойное обрамление, и Элиса не без оснований почитала себя за первую красавицу во всей округе.

На мать Элисы оказали неизгладимое впечатление те тяготы, что ложатся на плечи женщины, производящей на свет ребенка, и она наотрез отказалась иметь еще детей. Освободившись от этой заботы, приковывающей женщину к дому, она с головой окунулась в развлечения, не слишком обременяя себя беспокойством, как растет ее единственное дитя. Впрочем, своей красавицей-дочкой она гордилась и с удовольствием демонстрировала ее всем знакомым. С не меньшим удовольствием задаривала она девочку как игрушками, так и нарядами, отдавая последним предпочтение. Уже с малых лет Элиса впитала способность носить свои еще по-детски коротенькие платьица с грацией и достоинством юной королевны. Осознание собственной привлекательности рано придало ее осанке величавость, а непоседливый нрав зажег огонек в ее черных глазах. Мало кто из мужчин способен был остаться равнодушным, когда на него обращался взгляд этих огромных, окаймленных длинными изогнутыми ресницами, миндалевидных глаз. Мало кто мог устоять, когда с живой непосредственностью она забрасывала их теми забавными нелепостями, которые так возвышают мужчин в собственных глазах, заставляя их чувствовать себя покровителями и защитниками этих милых и наивных женщин. Став старше, Элиса в совершенстве освоила умение вести разговор поворотом прелестной головки, движением округлых изящных рук, томным или лукавым взором, брошенным из-под ресниц, и череда поклонников не прекращала толпиться вокруг юной чаровницы.

Смирившийся с невозможностью иметь наследника, отец всю свою любовь обратил на дочь. Он баловал ее нещадно, любая прихоть ее тут же исполнялась, и Элиса с ранних лет свыклась с мыслью, что для нее нет ничего невозможного. Переменив множество гувернанток, не отвечавших запросам капризной воспитанницы, около года Элиса провела в пансионе. Пребывание в нем добавило лоска ее манерам, но ни одна из преподаваемых ей наук не оставила ни малейшего следа в ее очаровательной головке. Обладая от природы приятным голосом, Элиса научилась неплохо петь популярные песенки и романсы, хотя в ее исполнении не доставало чувства. Зато в умении танцевать ее никто не мог превзойти, на любом балу Элиса ощущала себя королевой, и целые баталии разыгрывались за право повести ее в первом танце.

Вырвавшись из пансиона, Элиса всей душой отдалась тому занятию, что, по ее мнению, составляло главный смысл жизни молодой девицы — бесконечному флирту с мужчинами. Любого привлекательного молодого человека, появившегося в поле ее зрения, она воспринимала, как свою законную добычу. Для завоевания его внимания все средства были хороши, моральных запретов для Элисы не существовало. Ей ничего не стоило перебежать дорогу лучшей подруге или постараться отбить жениха у собственной кузины. Впрочем, когда заинтересовавший ее молодой человек оказывался у ее ног, она быстро утрачивала к нему интерес и начинала искать новую жертву. Пока был жив ее отец, он, не столько своим авторитетом, сколько неявным игнорированием наиболее опасных капризов удерживал свою своенравную дочку от слишком серьезных ошибок. Но когда его место занял мягкосердечный дядя, бесшабашной девице не стало удержу. Одна проделка следовала за другой, вызывая удивление друзей и зависть и восхищение подруг. И ни разу мысль о возможных последствиях ее шалостей не обременила очаровательную головку юной баловницы.

Именно в этот период на ее пути и появился Хорвин Ристли.

Он вызвал у нее интерес сразу. Не столько разумом, сколько свойственным женщине чутьем она распознала в нем личность, отличающуюся от всех прежних ее знакомых. Черноволосый, среднего роста молодой человек, в темных глазах которого скрывался потаенный огонь, он выглядел более ярким и живым, чем вертевшиеся вокруг нее салонные мальчики. Самые занимательные ее кавалеры казались пресными с ним рядом, самые оригинальные затейники смотрелись мелкими и скучными по сравнению с этим нешумным и редко улыбающимся молодым человеком, из-под маски вежливой сдержанности которого время от времени прорывались бушующие в нем страсти. Окружавший Хорвина ореол спасателя сестры от разбойников, человека, умеющего выживать в лесу, способного в одиночку справиться с диким зверем, еще больше возвышал его в глазах Элисы.

И, конечно, она ринулась в бой. То, что Хорвин считался женихом ее двоюродной сестры, не только ее не останавливало, но даже подстегивало. Он должен принадлежать Элисе, должен пасть жертвой ее чар, он должен пополнить список ее поклонников. И тут ее ждало разочарование. Хорвин остался равнодушен к ее заигрываниям, ни улыбки, ни завлекательные взгляды, ни тщательно подобранные туалеты не произвели на него никакого впечатления. Конечно, он мог бы подыграть ей. Верно оценивший Элису с первого взгляда, он сразу понял, что ей достаточно осознания своей победы. Скажи он ей несколько комплиментов, признай себя очарованным ее красой, проведи около нее всего лишь немного времени, и Элиса успокоилась бы, и оба они тогда избежали бы множества переживаний. Но Хорвин не был способен на компромиссы, он не хотел и не мог вступать в любовные игры с женщиной, которая не только не нравилась ему, но была воплощением всех тех свойств, что были ему отвратительны. Его, человека тонкого и искреннего, не могла привлечь девушка поверхностная и избалованная, а ее искусственные ужимки только вызывали у него раздражение.

И все-таки он ее недооценил. Даже не только он, но и сама Элиса не подозревала, какое сильное чувство может завладеть всем ее существом. Первоначальное любопытство, уязвленное самолюбие, все разгорающийся интерес, восхищение и негодование, перемешиваясь, сплелись в ее душе в странную страсть. Неистовое желание видеть этого угрюмого молодого человека возле себя толкало ее на все более странные поступки. В смятении, не понимая, что с ней происходит, она металась, воротила нелепость на нелепость, и впервые в жизни сама пугалась того, что натворила. Имя владевшему ею чувству было любовь, она полюбила, полюбила глубоко, по-настоящему, полюбила страстно и безнадежно, полюбила того, кто не мог на ее любовь ответить. Ибо любил сам. Другую.

Все же он почти проиграл в разгоревшемся между ними поединке. Пустой флирт оставил его равнодушным, но искреннее чувство не могло не вызвать в его душе отклик, и в минуту отчаяния и тоски он дал Элисе обещание подумать о женитьбе на ней. Целый день после этого Элиса была счастлива, один только день радужные надежды заставляли ее воспарить к небесам. На следующее утро построенный ею прекрасный воздушный замок обратился в прах, Ровина вновь призвала Хорвина, и он вернулся к ней, оставив Элису тосковать от неразделенной любви.

Вновь и вновь вспоминала она его смуглое некрасивое лицо, которое так менялось, когда его озаряла редкая улыбка, его скупые, отточенные движения, его мягкую неслышную поступь. Вновь и вновь вставал перед глазами Элисы тот страшный момент, когда после ее выстрела Хорвин рухнул, как подкошенный, и сразу гнев и обида на него отступили, сделались не важны перед жуткой мыслью, что его больше не будет рядом. Она хорошо запомнила, как неловко пыталась его перевязать, в то время как Хорвин, усилием воли не давая своему сознанию скатиться в небытие, давал ей указания. Это не она в тот страшный миг помогала ему, это он помогал ей.

Четыре года миновало со времени тех странных событий, и их участникам казалось, что все осталось в прошлом. Но вот Элиса поселилась в маленьком домике своей кузины.

…

Дом Хорвина и Ровины выглядел скромно. Он занимал свое место в ряду подобных же на тихой улочке в стороне от более яркого и оживленного городского центра. Похожие друг на друга незатейливые домишки, отгороженные от узкой немощеной улицы невысокими палисадниками, служили жильем для семей среднего достатка. Дом был двухэтажным, почти квадратным по форме, и имел очень простую планировку. Узкий прямой коридор вел от парадного входа к черному, располагавшиеся по обе его стороны две равные по размеру комнаты использовались как гостиная и столовая, дальше, сразу за лестницей, начинались хозяйственные помещения. Второй этаж занимали четыре спальни. За домом располагался сад.

— Сад у нас небольшой, — неторопливо рассказывала Ровина, устроившаяся в кресле перед камином со своим шитьем. — Несколько плодовых деревьев, очень милый цветник, сейчас его, конечно, не увидишь, уютная лужайка. Когда мы соберемся прогуляться, я тебе покажу.

Ее собеседница занимала софу, с недовольным видом она перебирала пальцами ткань подола. Платье, надетое на ней, было ей немного коротко, и она чувствовала себя стесненно.

— А что украшает ваш сад? Павильон, грот, беседка, что-либо подобное? — вид у Элисы был скучающий.

— Беседка есть. Такое круглое деревянное строение на лужайке, о которой я тебе говорила. Летними вечерами мы любим пить там чай.

— Деревянная… — потянула Элиса разочарованно. — Я представляла нечто более изысканное.

— В ней очень уютно. Летом она увита плюшем, и из нее раскрывается вид на цветник. Но ей, конечно, не сравниться с беседкой из вашего парка.

— Да, — подтвердила Элиса, чуть заметно потягиваясь, — с нашим парком мало что сравнится. Сколько там цветов, и наш очаровательный зеленый лабиринт, и прелестный пруд, помнишь? Ты не скучаешь по нашему особняку в Ортвейле, Ровина?

— Мне хорошо здесь, в Хардоне, — улыбнулась Ровина.

Всю свою жизнь Элиса провела в Ортвейле. Ортвейл считал себя вторым городом в стране, уступавшим лишь великолепному Нэйдино, столице Эретрии. Высокие, нарядно украшенные дома отражающиеся в водах закованной в гранит величественной Орты, богатые соборы, красивые театры и удобные манежи — все это составляло гордость жителей Ортвейла. Дочь состоятельного дворянина, выросшая в большом особняке, с детства Элиса привыкла относить себя к лучшей части общества. Жизнь ее протекала среди ортвейльской молодежной элиты, одни развлечения сменяли другие, едва остыв после бала, она торопилась посмотреть конные состязания в манеже, за этим следовали верховые прогулки или катания в колясках. Игры в крокет или гольф, званые вечера, посещения театра тянулись непрерывной чередой, и Элиса не представляла себе иной жизни.

Теперь она очутилась в Хардоне, скромном провинциальном городишке, где самый высокий дом не превышал трех этажей, а жители никуда не торопились и ничем не интересовались.

— Не понимаю, как здесь может быть хорошо, — заявила Элиса, поднимаясь. Она принялась расхаживать, нервно трогая кончиками пальцев спинки кресел. — Крошечный домишко, никакой прислуги…

— Конечно, столько прислуги, сколько у вас, здесь нет. Но горничной и кухарки, что у нас служат, вполне достаточно, чтобы справляться с нашим скромным хозяйством. Кое-что приходится делать самой…

— Самой! — Элиса скривила губки. — Да я вообразить себе не могу, что за мной не будет должного ухода!

— Просто ты с детства привыкла жить в роскошном особняке, где в услужении находятся десятки людей. Ты забываешь, что моя семья до переезда в ваш дом жила значительно более скромно. Я привыкла, чтобы часть домашних забот лежала на моих плечах, и мне это не кажется странным.

Элиса остановилась против стеклянной горки. Выставленный в ней старинный сервиз — подарок матери Хорвина — ее внимания не привлек, она пыталась рассмотреть свое отражение в стекле и недовольно хмурилась:

— Все-таки твое платье на мне выглядит маловатым. И смотрится оно как-то не элегантно. Неужели у тебя не найдется ничего повеселее.

— Меня мой гардероб устраивает. Но ты, я понимаю, привыкла к более ярким нарядам. Потерпи, вот прибудут твои вещи, и ты сможешь одеваться, как тебе нравится.

Элиса снова принялась прохаживаться, машинально накручивая на палец свой длинный локон, ее высокий лоб бороздили задумчивые морщинки.

— А как вы здесь развлекаетесь? Балы устраивают часто?

— Боюсь, совсем не так часто, как ты привыкла. Примерно раз в месяц бывает бал в дворянском собрании, потом время от времени случаются танцы на домашних вечеринках. Но у большинства наших знакомых в доме слишком мало места, и невозможно принимать много народу. Потом, летом иногда организуются пикники.

— Да как же вы живете?!

— Спокойно. Ходим друг к другу в гости, читаем книги, устраиваем домашние игры, если в доме есть фортепиано, музицируем. В хорошую погоду стараемся бывать на природе. Потом, находятся и другие занятия. Есть у меня одно дело, я скоро тебя с ним познакомлю. Хорвин, правда, не любит это мое занятие и хотел бы, чтобы я от него отказалась, но я считаю, что оно очень важное и нужное… Да ты меня не слушаешь?

Понурившись, Элиса стояла посреди комнаты, и личико ее печально кривилось. Ровина поспешно отложила шитье и подошла к ней.

— Да-да, я понимаю, наш образ жизни кажется тебе тоскливым, ведь ты привыкла к постоянному веселью, — она ласково сжала безжизненно повисшие ладони кузины. — Может, тебе лучше будет, если ты вернешься домой.

И тут она увидела, как в огромных элисиных глазах плеснулся страх.

— Нет! Нет-нет! — быстро выговорила она, и Ровина почувствовала, как пальцы ее напряглись. — Не гоните меня, прошу вас, только не гоните меня!

Глава III

Весь первый год брака Хорвина не оставляло ощущение, что все, что с ним происходит — это лишь сон, что вот-вот он проснется в своей холостяцкой комнатушке один, а женщина, что называла себя его женой, окажется где-то далеко, в другой жизни. Он никак не мог до конца поверить, она, это чистое, светлое создание, смогла полюбить его со всеми его страстями, сомнениями и страхами, с его жесткостью, со всеми ошибками, что он натворил. Он не просто любил свою жену, он ее боготворил, он благословлял воздух, которым она дышала. Одной из самых ярких черт Хорвина была способность сосредотачивать все свои помыслы на одной идее, и теперь весь смысл его существования составляло его чувство к Ровине. Сейчас, когда позади был уже не один год брака, на его мятежную душу снизошло успокоение, он больше не метался в поисках идеала, как во времена своей беспокойной юности, не терзался и не терзал других при столкновении с человеческим несовершенством, он стал снисходителен и умиротворен, он был удовлетворен тем миром, в котором жил.

Приезд ровининой кузины принес угрозу его спокойствию.

— Не понимаю, зачем было так спешно уезжать из дома? — повторял он с остервенением. Хорвин нервно расхаживал по комнате, мирно устроившаяся у камина жена возражала ему.

— Но ты же помнишь, что писал мой отец о тех переменах, которые произошли с тех пор, как элисина мать вышла замуж за этого Стаерса, — говорила она терпеливо. — И я ведь не сомневаюсь, что отец, щадя мои чувства, о многом умалчивал. Элиса рассказала мне о непрекращающихся дебошах, их дом заполнили какие-то гнусные личности, они не давали ей прохода, бедной девочке постоянно приходилось терпеть их грязные выходки. Ты представляешь, она не знала покоя в собственном доме! А мать ее на все закрывала глаза, страсть к этому прохвосту просто ее ослепила. И отец мой оказался не в силах приструнить этого мерзавца, ведь он не имеет настоящей власти, истинными владелицами всего имущества являются Элиса и ее мать, а отец лишь исполняет обязанности управляющего. Он прилагает огромные усилия, чтобы не дать растранжирить все состояние госпожи Котомак, и только. Ты ведь знаешь моего отца, он человек добрый и мягкий, а чтобы повлиять на этого проходимца, нужны твердость и жесткость. Хорошо еще, что отчим не имеет права трогать элисину часть состояния, он не может разорить ее, он может лишь сделать ее жизнь в родном доме нестерпимой. Я лишь благодарю Бога, что моей дорогой бабушке уже не суждено быть свидетелем этих бесчинств. Не удивительно, что бедная сестра поторопилась уехать оттуда.

Но высказанные ею доводы Хорвина не удовлетворяли, он продолжал кипеть.

— Да, но могла же Элиса написать, попросить приехать и забрать ее. Ни к чему было так срываться из дома, даже не собравшись в дорогу. Это просто выходка взбалмошной девчонки, которой наскучило в родном доме!

Встав против жены, он прямо посмотрел в ее в спокойные светлые глаза.

— А может, — спросил он, — ей захотелось снова попытать свои силы, играя с твоим мужем?

— Нет, не думаю, чтобы причиной приезда было это желание, — возразила Ровина по-прежнему тихо, ее лицо оставалось таким же безмятежным, предположения Хорвина никак не взволновали ее. — Элиса выглядит по-настоящему встревоженной. Ну, а такие скоропалительные поступки как раз в ее духе. Никому бы из нас в голову не пришло так просто, в чем была, сесть на дилижанс и уехать.

Ее спокойствие возымело, наконец, свое действие. Хорвин заметил уже тише:

— Что касается скоропалительных поступков, могу сказать, что ты на них способна не в меньшей степени, чем твоя кузина, — тут его губы тронула слабая улыбка. — Вспомни, как я отговаривал тебя от спешного тайного брака со мной, я уж не напоминаю о других твоих затеях.

Жена улыбнулась в ответ:

— Да, ты прав, и я бываю скора на решения. Видимо, у нас с Элисой эта черта семейная.

Несколько минут они смотрели друг на друга молча, объединенные общим воспоминанием. Худенькая, хрупкая девушка решительно идет навстречу незнакомцу. Серые глаза ее смотрят бестрепетно. Она идет навстречу своей судьбе, она бросила вызов, она решила завоевать сердце того, с кем сведет ее случай.

Хорвин снова принялся расхаживать по комнате.

— Ну почему Элиса приехала именно к нам?! — напряжение вернулось к нему.

— А ты подумай, к кому еще она могла обратиться. Ближе нас у нее никого нет.

— Да у нее сотни приятелей!

— Приятелей, но не близких друзей. И потом, идти к чужим, когда есть свои, родные!

— Я бы предпочел, чтобы она нашла кого-нибудь другого, — возразил Хорвин упрямо.

Его жена подняла голову.

— Хорвин, ты же не хочешь сказать, — тихо произнесла она, — ты не хочешь сказать, что откажешь ей в помощи?

Ее лучистый взгляд проникал в душу. Хорвин отвел глаза.

— Нет, конечно, — пробормотал он. — Я не собираюсь ее прогонять, просто… — присев на корточки перед женой, он ласково взял ее руки в свои, — просто… понимаешь, одно ее присутствие заставляет меня нервничать. У Элисы дар создавать вокруг себя напряжение, невозможно предугадать, что она вытворит в следующий раз.

— Она такая, ну что тут поделаешь! — сказала Ровина. — Относись к ней спокойно, не обращай на ее выходки внимания, и все будет в порядке.

Хорвин смотрел на жену с сомнением.

…

Так… Туалетный столик, комод, камин, кресло, шкаф, стул, ширма, второй стул, кровать… Туалетный столик снова, зеркало небольшое, как следует себя не рассмотришь, и выглядит слишком просто, ничего эстетичного, затем комод, царапина над ручкой, неужели нельзя было привести его в порядок, ведь он и так старый, выглядит убого, камин, надо на него что-нибудь поставить, нечто оригинальное и изящное, потом подумаю, кресло, кресло удобное, кресло мне нравится, и эта обивка в желтый цветочек смотрится очень мило, шкаф, не слишком вместительный, для моей одежды одного шкафа мало, как же быть, стул, ширма, надо было написать, чтобы прислали ширму из дома, более элегантную, снова стул, кровать, узкая, никакого полога, покрывало старое и бедное, придется найти замену, и опять все сначала, туалетный столик, комод, камин, и так крутишься и крутишься в этом кольце, и нет выхода…

Элиса не осознавала, сколько времени она простояла, глядя на комнату, где ей предстояло жить. Глаза ее медленно переходили от одного предмета к другому, мысли заторможено скользили по все тому же кругу, и на ее прекрасном личике была написана тоска.

— Элиса, ты разрешишь мне войти? — сказал из-за двери голос Ровины.

— Входи, — вяло откликнулась Элиса.

— Уже начинает темнеть, я принесла тебе свечу.

Элиса чуть шевельнулась.

— А почему свеча только одна? Я привыкла… — заговорила она чуть более оживленно, но тут же снова сникла, — ах да, все время забываю, где я нахожусь. Ладно, спасибо, поставь ее куда-нибудь.

Она отрешенно следила, как ее кузина устанавливает подсвечник на каминной полке. Покончив с этим, Ровина неторопливо прошлась по комнате, подвинула стул, поправила покрывало на кровати.

— Как ты устроилась? Тебе удобно здесь? У тебя есть все, что нужно?

Элиса ничего не ответила, и Ровина поглядела на нее внимательней.

— Мне не нравится твой вид, ты кажешься усталой, — заметила она сочувственно. — Уже несколько часов ты никуда не выходишь, это совсем на тебя не похоже. Ты плохо себя чувствуешь?

Элиса провела рукой по лицу.

— Плохо себя чувствую? Нет, не в этом дело, — медленно проговорила она, думая о своем. — Я чувствую себя нормально, просто… Просто мне…

Внезапно встрепенувшись, она перешла к зеркалу. Нагнувшись к стеклу, всмотрелась в свое отражение.

— Ты действительно находишь, что я плохо выгляжу? — с беспокойством спросила она.

— Ты мне показалась какой-то бледной, осунувшейся.

— А больше ты ничего не замечаешь?

— Нет, но одно это уже необычно, ты всегда была такой бодрой, на щеках — румянец, вся пышешь здоровьем. Наверное, этот переезд тебя так утомил? Три дня одной в карете, без помощи и поддержки, это — тяжелое испытание.

— Конечно, переезд, — сразу согласилась Элиса. К ней вернулась ее обычная живость, и она принялась поправлять свою прическу. Не переставая возиться с локонами, Элиса быстро говорила, — ты не представляешь, как утомляет непрекращающаяся тряска, и эти постоялые дворы с грязью и тараканами, и ни одного приличного лица рядом, не с кем слова перемолвить. Мне казалось, дорога никогда не закончится, я еле дождалась, когда этот противный дилижанс доберется, наконец, до Хардона. Потом ваш унылый городишко, пустынные улицы, не у кого спросить дорогу, метель метет во всю, я продрогла до косточек. И обосновались вы в каком-то захолустье, я с трудом отыскала ваш дом. Не понимаю, как я не пропала совсем.

Ровина улыбнулась:

— Ну, не ворчи, все уже позади, теперь ты — под надежной защитой. — Элиса кинула на нее быстрый взгляд. — Конечно, для тебя наш тихий городок покажется скучноватым, но и у нас есть, чем заняться. Завтра же мы с тобой отправимся знакомиться с родителями Хорвина, потом я бы хотела показать тебе детский приют.

Элиса быстро обернулась:

— Детский приют? Почему ты заговорила о приюте?

— Потому что приют — одно из моих занятий, я часто бываю там, надеюсь и тебя заинтересовать. Понимаешь, эти бедные детишки…

— Ну что же ты замолчала? — Элиса не отрывала от кузины напряженного взгляда, но мыслями Ровина было уже далеко, она прислушивалась:

— Ты ничего не слышишь?

Элиса покачала головой:

— Нет, ничего. Так что же детишки?

— А я слышу, — глаза Ровины засветились. — Я всегда узнаю заранее, что Хорвин возвращается. Вот, слушай, это он заходит в дом.

Теперь уже и Элиса расслышала звук открываемой двери, и на лицо ее набежала тень. Ровина поспешила выйти, еще мгновенье назад она была здесь, рядом, и вот уже дверь за ней закрылась, прозвенели по лестнице легкие, стремительные шаги, и Элиса осталась одна. Она еще постояла, хмуря лоб и задумчиво накручивая на палец свой длинный локон, потом вышла за кузиной следом. Уже спускаясь по лестнице, она услышала их голоса. Слов она разобрать не могла, но каждая интонация свидетельствовала, как хорошо и покойно было друг с другом тем двоим. Губы у Элисы запрыгали, она остановилась, стараясь унять подступившие к горлу рыдания. Они не должны видеть ее такой, она не покажет им своего отчаяния, они не должны знать, что с ней творится. Вцепившись в перила, Элиса застыла на узкой лестнице, еле освещенной из маленького квадратного окошка, одна, в чужом доме, без помощи и надежды.

Глава IV

Расположенный в лесистой долине речки Сарды, Хардон широко раскинулся по оба ее берега. Городской центр был невелик, вокруг ратушной площади на несколько кварталов тянулись ровные улицы, пересекающиеся под прямыми углами. Дома на них были небольшими и почти лишенными украшений. Кое-где можно было разглядеть остатки старой крепостной стены, лишь она, да здание ратуши и высокий Никольский собор несли на себе печать древности. Страшный пожар, уничтоживший значительную часть города два века назад, не прекратил существование Хардона, но заставил его растечься по большей территории. Особняки хардонской знати тяготели к левому берегу Сарды, там, сразу за ведущим от Ратушной площади мостом, лучами разбегались широкие улицы, утопающие в обширных садах. На правом берегу, вокруг самой старой части города с его бульварами, лавками и рынком на узких улочках теснились скромные домики, застенчиво прятавшие за собой небольшие садики. Именно здесь нашла себе место для жилья и семья Ристли.

Чиновники, стряпчие, клерки, составлявшие их окружение, принадлежали к той прослойке общества, что занимает промежуточное положение между простым рабочим людом и состоятельной знатью. Как правило, они обладали небольшим, но достаточно стабильным доходом. Большинство из них были людьми семейными, мужчины значительную часть своего времени отдавали службе, а женщины были заняты, в первую очередь, домом и семьей.

Жизнь Ровины протекала неспешно среди нехитрых женских забот. Проводив мужа утром на службу, два-три часа она посвящала хозяйским делам: нужно было отдать распоряжения служанкам, проследить за наведением порядка, украсить комнаты. Потом наступало время для выхода. Узкие улочки Хардона заполняли степенные дамы, вооруженные зонтиками, призванными укрывать как от дождя, так и от солнца. Они приветствовали друг друга, делились последними новостями, заходили в лавки, неторопливо обмениваясь мнениями, выбирали товар. Это было время для коротких визитов и нечаянных встреч.

Вторую половину дня Ровина чаще проводила дома, коротая время за чтением, шитьем, заботами о саде. Возвращался со службы муж и наступала очередь совместного обеда. Вечера супруги посвящали друг другу. Иногда они отправлялись с визитом или принимали друзей у себя, но больше предпочитали оставаться вдвоем, совместные прогулки в хорошую погоду, тихие вечера у камина в ненастье наполняли их жизнь спокойной радостью.

Теперь в этот размеренный, тягучий, неторопливый быт предстояло вписаться взбалмошной ровининой кузине.

…

Уютно укрытые снежными шапками домики, застывшие среди мирно дремлющих в зимней спячке садов, остались где-то позади. Теперь их окружали теснящиеся друг к другу покосившиеся лачужки и заваленные рухлядью унылые пустыри. Какие-то убого одетые личности рылись в куче отбросов, и пялились детишки, все в рванье, личики худые, вытаращенные глазенки выглядели огромными… «Ну что, что ты на меня уставился, на, на монетку, иди отсюда. И эти женщины с их угрюмыми, изношенными жизнью лицами, я не хочу, не хочу их видеть…»

— Куда ты меня привела?

— Приют, куда мы идем, — объяснила Ровина, — предназначен для детей, у которых нет родителей или родители сами находятся за гранью нищеты и не способны их содержать. Поэтому и расположен он в той части города, где обитает беднота.

Не глядя по сторонам, Ровина легко и быстро шагала вперед, на левом локте у нее покачивалась довольно объемная корзина. Не обремененная никакой ношей, Элиса, тем не менее, с трудом поспевала за ней, она все время с опаской косилась вокруг, и брезгливая гримаска морщила ее лицо:

— Значит, это не какое-нибудь достойное место, где дети получают образование и обучаются приличным манерам?

— Ну что ты! Нет, это — не платный пансион, в котором воспитываются дети из состоятельных семейств. Это — приют для тех, кому больше некуда пойти, кто иначе оказался бы на улице и погиб от нищеты и лишений. Что ты смотришь вокруг с таким омерзением? Их бедность достойна лишь сожаления.

— Я их боюсь.

Ровина расслышала легкую дрожь в элисином голосе и взглянула на кузину внимательней.

— Успокойся, мы скоро придем, — сказала она примирительно.

Но Элиса продолжала выглядеть встревоженной.

— Мне все кажется, что мое место — среди этих отвратительных женщин, — в ее расширенных глазах был страх.

Ровина остановилась:

— Что за странные фантазии, Элиса! Почему?

— У меня нет дома, — шепнула Элиса.

— Но это — не так, у тебя есть дом, твой дом, где ты выросла, и который принадлежит тебе.

— Я туда не вернусь.

Ровина сжала ее безвольно повисшую руку:

— Со временем все образуется, ты снова сможешь там жить.

— Ничего уже не образуется, — ответила Элиса тоскливо.

— Но даже если ты не сможешь вернуться к себе, у тебя всегда есть наш с Хорвином дом.

Элиса кинула на нее странный взгляд.

— Пока есть, — сказала она сумрачно.

Ровина ласково улыбнулась:

— У тебя нет никаких причин для беспокойства, мы никогда не откажем тебе в гостеприимстве.

Повисла пауза, Элиса продолжала хмуриться.

— Это сейчас вы меня принимаете, а потом… потом я вам надоем.

Быстро отвернувшись, она пошла вперед. Ровина поспешила следом, крича:

— Что ты такое говоришь! Элиса, подожди, Элиса! Я обещаю тебе, пока ты будешь нуждаться в помощи, ты ее получишь.

Торопливо догнав кузину, Ровина подхватила ее под руку и снова пошла рядом. Элиса смотрела перед собой.

— Ну что же, и где этот твой приют? — проговорила она, наконец, по-прежнему отводя взгляд.

За домиком, выглядевшим чуть приличней, покосившаяся вывеска которого выдавала в нем трактир, они свернули, дорога повела их через обширный пустырь, местами заросший низкорослым кустарником, впереди показалась небольшая, бедно выглядящая церквушка с прилепившимися к ней несколькими строениями, и вот, наконец, перед ними выросло большое серое здание, огороженное высоким глухим забором. Ровина позвонила у сколоченной из грубых досок калитки, им открыл пожилой привратник в поношенном тулупе, и молодые женщины вошли внутрь.

…

Мрачное серое здание охватывало большой квадратный двор буквой П. Нескольких чахлых кустиков, выросших вдоль внешней стены, да установленных по краям простых скамеек было не достаточно, чтобы предать этому месту уютный вид. Посреди двора копошились дети: те, что помладше, возились со снегом, пытаясь выстроить из него какое-то корявое сооружение, несколько мальчишек кругами носились друг за другом, поодаль неторопливо прогуливались парами девочки постарше. Все дети были одеты в одинаковые коричневые плащи, старые, потертые, многие из которых красовались заплатами. На всем лежала печать уныния, и на облупившихся стенах, явно нуждавшихся в ремонте, и на двух озябших воспитательницах, что присматривали за гуляющими, и на самих воспитанниках, чьи худые несчастные личики были лишены красок.

Несколько девочек, осмелились подойти к Элисе поближе, толкаясь и перешептываясь, они с любопытством разглядывали ее наряд. Подбежал один из мальчишек и уставился на нее, из-под его шапчонки выбивалась копна ярких рыжих волос.

— А вы… Вы пришли, чтобы взять кого-нибудь? — внезапно спросил он низким голоском, взгляд его светлых глазенок так и буравил новую гостью. — Вы выбираете, кого усыновить?

Элиса затрясла головой и отодвинулась поближе к стоящей у центральной двери кузине. Ровина продолжала разговаривать с домоправительницей, высокой костлявой дамой в сером капоре, что была представлена Элисе, как госпожа Тридль. До Элисы доносились отдельные фразы: «…иголки заканчиваются, нужно несколько дюжин… госпожа Силенс обещала подобрать одежду, что уже не нужна ее детям… слегли еще двое, доктор очень обеспокоен…» Элисе очень хотелось прервать этот бесконечно тянущийся разговор, но она не решалась. Она не чувствовала себя здесь хозяйкой и потому продолжала топтаться на одном месте, с беспокойством поглядывая в сторону гуляющих детишек. Наконец Ровина с домоправительницей договорились, о чем хотели, и Элису повели осматривать здание приюта.

— В этом крыле расположены спальни девочек, а мальчики помещаются с противоположной стороны здания, — степенно рассказывала домоправительница.

Элиса с недоумением оглядывала помещение с простыми крашеными стенами, вдоль которых тянулись два ряда кроватей, и полные губки ее были презрительно поджаты. Не замечая ее неприязни, госпожа Тридль продолжала объяснять:

— Первая комната предназначена для наших самых маленьких воспитанниц, потом следует помещение для девочек постарше, и, наконец, комната для самых взрослых. Дальше находятся классные комнаты, а по центру здания располагается столовая. Столовая у нас достаточно велика, чтобы вместить всех воспитанников…

— Как, — не сдержалась Элиса, удивленно морща брови, — их удовлетворяет такая жизнь в общем помещении, ни у кого нет своего уголка, все на виду?

— Я уверена, любой из наших воспитанников предпочтет эту комнату жизни под забором, — госпожа Тридль бросила на Элису строгий взгляд, и та смущенно потупилась. — Приют наш существует только на благотворительные пожертвования, мы с трудом сводят концы с концами и рады любой помощи,

Госпожа Тридль распахнула дверь в обширное помещение с высокими сводчатыми потолками, длинные столы тянулись из одного конца в другой, низенькая полная служанка раскладывала на них куски хлеба, другая разливала коричневого цвета жидкость в простые глиняные кружки.

— Скоро мы пригласим воспитанников на полдник, — пояснила домоправительница и повернулась к Ровине, — прошу прощения, я оставлю вас ненадолго, мне надо отдать кое-какие распоряжения.

Подойдя к ближайшему столу, Элиса взяла одну из кружек и осторожно понюхала.

— Что это? — спросила она с недоумением.

— То, что заменяет им кофе, — спокойно ответила Ровина, забирая у нее кружку и возвращая на ее место.

— Не понимаю, как это можно пить!

— Элиса, ты забываешь, что далеко не все живут в таком достатке, как ты.

Перед элисиными глазами вновь предстала картина, увиденная ею, как только они с Ровиной пришли в приют. Ее кузина достает из корзины пирожки, вокруг нее толпятся эти убогие дети, их вытаращенные глазенки жадно горят, вытянутые руки расхватывают угощение и тут же их прячут среди одежды, и от поднятого ими шума у Элисы звенит в ушах. Элиса тряхнула головой, отгоняя неприятное видение.

— Ну хорошо, хорошо, я знаю, что здесь — приют для бедноты, — заговорила она, отвернувшись от стола и брезгливо отряхивая руки. — Мне не ясно другое. Тебе, тебе-то зачем все это нужно. В мире множество бедных, ну и пусть их! Зачем обременять себя возней с какими-то бедолагами, когда есть множество более интересных занятий.

— Если кто-то нуждается в помощи, и я могу оказать ее, я чувствую, что должна это сделать, — мягко сказала Ровина.

Элиса недовольно пожала губы:

— Невозможно помочь всем нуждающимся.

— Всем, конечно, помочь невозможно, — согласилась Ровина. — Я хочу помочь хотя бы некоторым. И потом, когда я вижу, что моими усилиями кому-то сделалось чуть лучше, и на душе у меня становится светлее.

Элиса пожала плечами, как бы говоря: «не понимаю», и направилась к выходу. Ровина догнала ее и пошла рядом. Элисино отношение к приюту ее не удивило, такое мнение ей было знакомо. Перед глазами сразу встал другой человек, не раз высказывавший схожие мысли.

— Знаешь, — заговорила она, беря кузину под руку — ты не одинока в своем мнении. Хорвин тоже считает, что мне не следует заниматься приютом.

Элиса остановилась, в глазах у нее промелькнул интерес:

— Хорвин? Вот как?

Ровина вздохнула, ей вспомнились их бесконечные споры о том, чем ей следует и чем не следует заниматься.

— Он тоже говорит, что это — не мое дело, что всем помочь невозможно, — Элиса внимательно на нее смотрела.– Но я знаю, что дело совсем в другом. На самом деле он просто ревнует.

Элисины брови поползли вверх:

— Ревнует?

Ровина пожала плечами:

— Конечно. Он ведь такой собственник, ему бы хотелось, чтобы я принадлежала ему вся, без остатка. А у меня находятся какие-то свои занятия, не имеющие к нему никакого отношения, вот он и ревнует.

Ревность Хорвина была той червоточиной, той каплей дегтя, что встречается даже в самых счастливых семейных парах. Споры, взаимные обиды грозой проносились над их домом, и хотя за ссорой всегда следовало примирение, обоих не оставляло ощущение, что между ними нет полного согласия.

Лукавый огонек промелькнул в элисиных глазах:

— А к молодым людям он тебя не ревнует?

— А вот этого как раз нет, — улыбнулась Ровина. — Он прекрасно знает, что кроме него для меня никого не существует.

…

До дома оставалось уже немного, когда Элиса остановилась, как вкопанная, и заявила, что не сделает дальше ни шагу, пока не передохнет. Пришлось зайти в случившийся рядом трактир. Трактир оказался небольшим, и, видимо поэтому, здесь не было обычной для таких заведений сутолоки и толкотни. Простые деревянные столы без скатертей выглядели чисто, одинаковые стулья с высокими спинками и пылающий жаром камин придавали помещению уютный вид. Посетителей оказалось немного: две дамы что-то оживленно обсуждали за своим столом, да пожилой господин в пенсне степенно вкушал обед.

Запросив себе чаю и сладкого пирога, Элиса с жадностью накинулась на еду. Неторопливо отхлебывая из своей чашки, Ровина с сочувствием на нее поглядывала. Она видела, насколько утомительным оказался для Элисы этот день, как тяжело ей было находиться среди людей, чей смысл жизни составляло не праздное времяпровождение, как у нее самой, а их работа, насколько чужды были ее кузине сами интересы бедных приютских детишек. Не надо было, сокрушалась Ровина, приводить ее туда, она слишком привыкла, с малых лет была приучена тратить жизнь на себя самое, и никакая благотворительность не может ни заинтересовать ее, ни доставить ей удовольствия.

Элиса с жадностью пила уже вторую чашку, и ее усталое личико бороздили тени. Что-то беспокоило ее, что-то забрало у нее свойственные ей жизнерадостность и беспечность. Но вот горячий чай вернул краски на ее побледневшие щеки, Элиса оживилась и стала забрасывать кузину вопросами. Оказалось, что многое из увиденного вызвало-таки в ней интерес, и она жаждала во всем разобраться.

— И что их, действительно, приносят прямо в корзинах?

Об оставленных в корзинах младенцах упоминала госпожа Тридль. Ровина объяснила, что часто матери, вынужденные отказаться от своего ребенка, подкидывают новорожденного на церковную паперть или прямо к дверям приюта. Причины такого поступка бывают разные, одних на это толкает бедность, другие избавляются таким образом от своего незаконного плода. Рассказ произвел на Элису впечатление.

— И все приютские дети — вот такие, из корзин? — черные глаза ее были удивленно расширены.

Ровина покачала головой:

— Нет, что ты! Дети попадают туда по-разному. Кто-то остается сиротой после смерти всех близких, кого-то родные сдают в приют, понимая, что сами не в силах прокормить ребенка.

Тут ей вспомнился десятилетний Стэси. Он с сестрой оказались в приюте относительно недавно. Отца с матерью в короткий срок унес тиф, из родных осталась лишь еще не старая, но уже изношенная жизнью тетка, которая не могла их взять, так как сама с трудом тянула своих троих детишек. Возможность пристроить брата с сестрой в приют можно было считать избавлением для всех. Но Стэси никак не приживался в казенной обстановке. Сестра его легче приняла приютские порядки или потому что была старше, или у нее, как у девочки, оказалось больше терпения. А Стэси тосковал. Он то прятался по темным углам, то становился неуправляемым. В такие минуты он с криком носился по двору, набрасываясь с кулаками на каждого, кто пытался его остановить. Ровина не раз пыталась успокоить его, приласкать, но мальчик оставался безутешен, и взгляд его беспокойных светлых глазенок и непокорные рыжие вихры, с которыми не мог сладить ни один гребень, часто стояли у нее перед глазами.

Элиса, казалось, забыла об их разговоре, она была погружена в себя и задумчивые морщинки туманили ее высокий лоб. Наконец она встрепенулась.

— Да что мы все о приюте, да о приюте, — капризно потянула она, движением руки отметая от себя приютские проблемы. — Что, нельзя найти темы поинтереснее? Давай лучше поговорим о супругах Ристли.

За день до этого Ровина познакомила свою кузину с родителями Хорвина. Их принимали в той же комнате, в которую Хорвин когда-то впервые привел свою подругу. И также доброжелательно улыбались глаза хозяйки, Эрейны Ристли, сочувственно слушавшей элисин эмоциональный рассказ, и муж ее хранил свое обычное молчание, и в уютной гостиной с кремовыми шторами царил покой. Эрейне Ристли было уже за пятьдесят. Не смотря на возраст ее фигура еще сохраняла стройность, карие глаза гармонировали с золотистыми, лишь немного тронутыми сединой волосами. Внешность Карита: его смуглая кожа, еще черные несмотря на проступающую седину волосы и вытянутое лицо выдавали его иноземное происхождение — он был родом из горцев — свободолюбивого народа, проживавшего в Дригестинских горах, раскинувшихся на южной границе Эретрии.

— Ты знаешь, — в элисином взгляде загорелось любопытство, — я так и не поняла, кем Хорвину приходится госпожа Эрейна?

Подавив легкий вздох, Ровина переключилась на новую тему:

— Пожалуй, правильнее было бы назвать ее мачехой, ведь она является второй женой его отца. Но так как именно она растила Хорвина с самого детства, он всегда зовет ее матерью.

— Госпожа Эрейна мне понравилась, — заявила Элиса. — Но отец Хорвина… Он ведь, кажется, из простых. А госпожа Эрейна больше напоминает знатную даму.

— Так и есть, — подтвердила Ровина. — Она принадлежит к обедневшей ветви знатного семейства.

Карит Ристли служил егерем. Дома он появлялся нечасто, проводя большую часть временя на месте своей службы, в имении графа Дэртмура. Когда-то давно госпожа Эрейна поведала Ровине историю своего знакомства с простым егерем, их безнадежную любовь, так как оба они оказались связанными семейными узами, их позднее соединение, когда через несколько лет после смерти при родах жены Карита болезнь свела в могилу и мужа Эрейны. Не знавшая ничего этого Элиса презрительно надула губки.

— Как странно, что такие люди оказались вместе. Не понимаю, что их объединяет!

Ровина предпочла ничего не объяснять, если госпожа Эрейна захочет, она обо всем поведает сама. Поэтому она ответила коротко:

— Их объединяет всего лишь любовь. Тебе это кажется невозможным?

Элиса молча потупила глаза, уж она-то прекрасно представляла, как это неистовое, всепоглощающее, ужасное чувство может сводить с ума. За столиком воцарилось молчание, тень набежала на обычно спокойное ровинино лицо, Элиса, печально хмурясь, задумчиво водила пальчиком по столу.

— Но этот Карит… — заговорила она вновь, — он производит неприятное впечатление. Все молчит и молчит, и сверлит тебя своим мрачным взглядом. Ну что он от меня хочет?!

Ровинино лицо сразу осветила улыбка, и морщинки, бороздившие ее лоб, разгладились.

— Не думаю, чтобы он хотел от тебя чего-либо. Он, действительно, очень молчаливый человек, в разговор вступает только, когда находит нужным. Так что, тебе не о чем беспокоиться.

Элиса гордо вздернула голову:

— Вот еще! Я и не беспокоюсь. Просто мне неприятно такое поведение. — Мысли ее тут же перескочили на другое, — послушай, я заметила, что у него ладонь искалечена. Ты не знаешь, как это случилось? Наверное, это было на охоте, он ведь — егерь.

Левая ладонь Карита была скрючена, и он не мог ей свободно пользоваться. На элисин вопрос Ровина покачала головой отрицательно:

— Нет, это не связано с охотой. Хорвин говорил, что руку его отец покалечил в юности, когда еще жил на родине. С ним тогда случилась какая-то тяжелая история, но что именно, я не знаю, Карит никогда об этом не рассказывал.

Элиса округлила глаза:

— Как интересно! И ты не пыталась разузнать, в чем там дело?

— Нет, я уверена, что, если он сочтет нужным, он сам скажет, а заговаривать об этом первой я считаю неэтичным.

— Какая ты все-таки правильная, — поджала Элиса свои полные губки. — А вот я бы поинтересовалась.

— И получила бы отпор, — ответила Ровина спокойно. — Отец Хорвина никому не позволяет лезть себе в душу.

Элиса пожала плечами.

— Ну, как знаешь! — Она скользнула вокруг скучающим взглядом, потом глаза ее вновь загорелись и, наклонившись к Ровине, она сказала заговорщицким шепотом, — послушай, а не заказать ли нам еще и булочек со сливками?

Глава V

— Ты читаешь эту книгу?

— Да.

— А я часто думаю о том, что было между нами. А ты… ты думаешь?

— Нет.

— Я все помню…

— Ты что-то хотела?

— Я только… Ровина просила передать, что обед будет через десять минут.

— Скажи ей, что я сейчас спущусь. У тебя все?

— Д-да… Так мы… ждем тебя?

Элиса поворачивалась на каблуках так, что подол ее платья закручивался, и выплывала из комнаты. Хорвин отшвыривал книгу, которую читал, и мрачно смотрел ей вслед. Все опасения его оправдались: как и в былые времена, она пыталась с ним заигрывать. Элиса не упускала ни одной возможности продемонстрировать ему свою привлекательность. Когда она шла мимо него той чуть раскачивающейся плавной походкой, от которой так соблазнительно колышется пышная ткань подола, когда она склоняла набок свою очаровательную головку, и черные глаза ее искоса смотрели на него из-под приспущенных ресниц, когда она, устроившись напротив, принимала изящную позу, выгодно подчеркивающую ее точеную фигурку, он знал, что она проделывает все это для него только одного. Ни малейших сомнений не вызывало значение этих обращенных к нему двусмысленных улыбок, завлекательных взглядов, многозначительных просьб. Когда он возвращался со службы, она, как бы невзначай, встречала его еще на улице, и, состроив на личике очаровательную гримаску, просила довести себя до дома. Она норовила оказаться с ним наедине, и, едва ей это удавалось, принималась оживленно болтать, стараясь и его заразить своим весельем. И во всем, о чем бы она ни говорила, об объединяющих их в прошлом событиях, о своих былых победах, о своих интересах, во всем звучала одна мысль: посмотри на меня внимательно, оцени меня по достоинству, разгляди, наконец, как я хороша. И всегда, и везде его преследовал ее настойчивый взгляд, в нем был призыв, в нем была мольба, и в нем не переставала биться тревога.

Ибо за