Капитан

I

Отвратительная погода. Проклятый туман!

- Утром его не будет.

- Как так?

- Я не доверяю барометру. Но вчера был зюйд-вест. За этим ветром туман держится

слабо.

- Дай бог.

- Вот в Ла-Манше...

- Что вы сказали, капитан?

- Я говорю: в Ла-Манше, восемь лет назад, был туман гораздо плотнее. Это было

четырнадцатого западного марта.

- А!

- Я плавал тогда на "Айшере" и еще не собирался жениться. Помню один случай...

- А!

- У вас дурное расположение духа.

- Да, пожалуй. Скверно дышать этой мозглятиной; у меня к тому же слабая грудь.

- Да? Так вот... был случай. Мы потопили рыбачье судно. Как они кричали. Боже мой!

Двоих успели вытащить.

Капитан помолчал и добавил:

- Я тогда же дал клятву остаться холостяком. Неприятно подвергать семейство

постоянному риску.

- Кстати, как ваша супруга?

- Мерси. Уже поправилась, начинает ходить.

В резком и хриплом голосе моряка дрогнула веселая нотка. Так приятно иногда не

сдержать клятву. Он чиркнул спичкой, закуривая потухшую от сырости папиросу, и несколько

секунд круг желтого света обнажал козырек фуражки, суровое, немолодое лицо, высокий лоб и

равнодушные, прищуренные глаза.

Спичка потухла. Красный уголек папиросы, изредка разгораясь в темноте, скупо озарял

кончик загорелого носа, усы, твердый рот и маленький подбородок. С минуту оба молчали, тщетно, до боли в голове, напрягая зрение. Глухой мрак давил их, унылый и скучный, как

недуг. Волнистая седина тумана, колыхаясь, таяла в черноте, и казалось, что это беззвучные

стада таинственных белых птиц или облака, плывущие над водой.

С кормы летела неустанная воркотня винта. Тяжелый стальной вал, скрытый в глубине

судна, при каждом ударе поршней, плавно бегавших в огромных цилиндрах, передавал свое

сотрясение корпусу парохода, дрожавшему тяжело и напряженно от киля до клотиков.

Впереди, за желтыми, слепыми кругами мачтовых фонарей, шумела рассекаемая вода, и ее

струящийся плеск полз вдоль бортов, однообразный и слабый. Тонко звенел баковый колокол

редкими, замирающими ударами, предупреждая и спрашивая. Пароход шел тихо, но во мраке

казалось, что он быстро летит вперед по огромной пустыне моря, к ее жуткому и

таинственному окончанию, к какой-то печальной и странной бездне. Внизу, на палубе, разговаривали тихими, гортанными голосами, дребезжала зурна. То были пассажиры, преимущественно мингрельцы и осетины, худые, как уличные собаки, в ободранных черкесках

и серебряных поясах. Вверху, на грот-мачте, жалобно скрипел гафель. В легкие проникал

туман, удушливый от пароходного дыма, растворявшегося в сырости. Капитан сказал: - Я хочу немного уснуть. Вам осталось, кажется, еще три часа.

- Да.

- Спокойной вахты.

1 Клотик - верхушка мачты.

Старший помощник предпочел бы услышать "спокойной ночи". Он глубоко зарылся в

воротник пальто и сказал:

- И вам того же.

- На лаге восемьдесят. Придем через час.

- Да. Ну как, вы взяли кормилицу?

- Нет. А что?

- Говорят, это лучше. У наших городских женщин жидкое молоко.

Капитан подумал немного, что бы сказать своему коллеге, страстному семьянину и

знатоку детского воспитания, и махнул рукой, говоря: - Я в этом ничего не понимаю. Можно кормилицу, можно и соску.

Возражения не последовало. Капитан подошел к рубке, ярко освещенной

электричеством, и заглянул в компас. Рулевой, не отрываясь, напряженно следил за нервными

колебаниями большой синей стрелки.

- Четверть румба направо! - сказал капитан.

- Есть! - крякнул матрос, поворачивая штурвал.

Слабая человеческая рука небольшим усилием мускулов двигала влево и вправо

огромную железную махину, набитую десятками тысяч пудов груза. Капитан прошел к трапу, спустился на палубу и сонно вздохнул, направляясь к себе.

II

Кофе слегка остыл, но капитан выпил его с наслаждением, согрелся, зажмурил глаза и

замурлыкал скверный романс, засевший в голову лет пятнадцать назад, вместе с глазами

2 Лаг - прибор, показывающий пройденное расстояние.

десятифранковой наяды из Сингапура. Там были пальмы, ром невероятной крепости, чугунные кулаки приятелей и независимость краснощекого двадцатилетнего парня, поклявшегося чертями и ангелами, что он будет капитаном. Насчет жены клятв никаких не

было, но явилась и она, о чем немало жалела добрая дюжина охрипших глоток, величая

несчастного "разбитым кранцем" и "погибшим пробочником". Он не сердился, но чувствовал за

своей суровой улыбкой другую, рожденную для одной в мире и навсегда.

Электрическая розетка продолжала наблюдать сквозь голубой дым сигары, закуренной

в промежутке между воспоминанием и умилением. Волосатая рука шмыгнула через стол к

маленькому портрету, загремев блюдечком. Капитан рассматривал фотографию. Фотографы

бессильны передавать цвет глаз, и это им сильно вредит, хотя помешанные на любви к

женщине щедры, как закутившие принцы. Наедине с собой можно быть смешным, никто не

расскажет. Поэтому капитан не ограничился долгим и нежным взглядом по адресу портрета, он поцеловал его прямо в затрещавшее стекло и долго не мог прогнать улыбку с обветренных

губ. Дюжина охрипших глоток, рассеянная по земному шару, никогда не видела ничего

подобного даже во сне. Они, впрочем, еще молоды и бешены, время придет.

За кормой глухо ворчал винт, отталкивая вперед судно и каюту с капитаном, понурившим голову при мысли о четырнадцати вечностях - четырнадцати днях разлуки. Это не

в первый раз и не в последний; но там, в городе, в большой, роскошной квартире, пришел еще

один, маленький, сердитый и красный, не дающий, вероятно, спать по ночам женщине с

голубыми глазами. С тех пор как она вывихнула палец в июле прошлого года - большего

беспокойства не было.

Цейлонский жемчуг, шанхайские и сингапурские раковины, марокканские вещицы из

слоновой кости, аденские кораллы и греческие губки, японские шкатулки и суданские бурнусы, зонтики и зубочистки, пуговицы и чай, платки и ковры, яхты из ореховой скорлупы и медные

негритянские браслеты - словом, все, что продается в бухтах, заливах и проливах, на мысах и

перешейках, все это куплено и привезено. Настоящий магазин редкостей, но жене его не легче

от этого. Маленькое дорогое чудовище, ревущее день и ночь, - это она хотела тебя!

Крикливый негодяй, чего доброго, вздумает захворать. Прежде чем вернуться туда, нужно

расшвырять в десятке портов миллион всякой дряни в мешках и ящиках, ругаться до хрипоты, шлепать в тумане, и четырнадцать раз, день в день, нырять в вечности.

Сознавать это было донельзя горько, и стекло у портрета хрустнуло еще раз, прежде

чем успокоилось на столе, между бронзовой собакой и яшмовой чернильницей. Капитан

направился в кают-компанию и, отворив дверь пароходного клуба, машинально улыбнулся

бесшабашной физиономии штурмана, возлежавшего за столом с локтями у чайного подноса и

папиросой в зубах. Юноша вместе с младшим помощником лениво смеялся над Новой

Судоходной Компанией, пускающей третий пароход с экипажем из дворников и маркеров.

- А ваши койки, господа, еще не соскучились? - спросил капитан. - Я думаю, что

клевать носом на вахте будет скучно и неудобно, а?

Штурман посмотрел на помощника, помощник - на потолок, потом на пол, и оба

принялись усиленно хохотать, краснея и ежась. Капитан сел и зевнул.

- Ну-с? - сказал он. - Я ничего не понимаю. Вы делаете друг другу какие-то масонские

знаки... Кто остался в дураках и почему?

- Да вот, видите ли... - начал штурман, - тут...

- Тут... - перебил младший помощник.

- Поразительная женщина!..

- Подозрительная женщина...

- Ага! - сказал капитан. - Так.

- Вот... Так мы и того... капитан. А он говорит мне, что она - того... понимаете?

- Нет.

Штурман крякнул и сказал с равнодушием опытного развратника:

- Проститутка. Но позвольте! У меня человеческие глаза, и я вижу...

- Разумеется.

- Что она совсем не то, а даже - напротив...

- Горничная! - хихикнул помощник. Штурман побагровел и выпрямился.

- Если вас, Кирпичов, приводит в потешное расположение духа женщина, с которой мы

говорили нынче, и... и... которой коробку конфет, то...

- Ну что же, - сказал капитан, открывая слипающиеся глаза, - что же новая компания?

Штурман перевел дух и обменялся с помощником многообещающим взглядом.

- Они устроили настоящий митинг, - жалобно начал он, недовольный прекращением

спора. - Какая-то личность влезла на бочку и кричала условия и сколько вакансий... Ну, понимаете, дело было окончено быстро: взяли двух солеваров, трех наборщиков и одного

кока, остальные, может быть, и матросы, только их никто не видал.

- По десять рублей, - вставил помощник. - На днях отправляются в Англию за

пароходом и, если их по дороге не съедят вши, вернутся через месяц...

- Но, говорят, хороший пароход и делает восемнадцать узлов, - заметил капитан. -

Дорогая моя... то есть я хочу сказать, что теперь делают хорошие пароходы.

- Вы, кажется, утомились, - почтительно вздохнул штурман. - У вас глаза как будто

немного... Ах, туман, туман! Скоро порт, и - спать!

- Через час, - сказал капитан. Помощник вынул часы и прибавил: - Сейчас два. Почему это от чаю болит живот? Я замечал, что от кофе, если сладкий, -

то же самое.

- Потому что вы льете его в себя из шланга! - подхватил штурман. - Вы неумеренный

человек. Дайте мне книжку, что читали вчера.

3 Шланг - пожарный рукав.

- Это Лермонтов. Не дам, вы опять оборвете углы. У меня всего десять книг, и

половина их украдена.

- Читайте на здоровье вашего Лермонтова. Удивительно, как вы отстали. Тургенева, например, вы не читали.

- К чему эти ваши выпады? - прищурился помощник. - Идеализатор горничных! А

знаете, - обратился он к капитану, - ведь в Китае лучший чай двенадцать копеек фунт. Все

пошлина.

Задымились три папиросы. Краснощекий штурман и птицеподобный помощник

медленно боролись, во славу горничной, с одолевавшим их сном. Капитан качался на

соломенном стуле и вздыхал. Четвертое лицо просунулось в дверь, увлекая за собой тонкое, червеобразное тело в матросской форме.

- Ну-с? - сказал капитан, удивленно рассматривая Брылова, пароходного ученика. - Что

случилось?

- Господин капитан, - сказал Брылов, - тут вас женщина спрашивает, пассажирка.

Мгновенное любопытство подбодрило штурмана и помощника. Но капитан вышел, плотно притворив за собой дверь.

III

- Ну?!

- Ей-богу! Жаловаться побегла. Я, грит, капитану на вас, чертей, пожалуюсь, что

проходу не даете...

- Вот леший! - сказал первый матрос. - Я к ей и так, и этак - тпру!

- Вот тебе и "тпру", - ответил второй. - Влетить тебе! И что злости в этом капитане, что

жесточества, боже ты мой! Прямо ест. Чтоб его деду на том свете черти...

- Идет!!

- Идет?! Ах ты...

Капитан медленно спускался в кубрик по ступенькам крутого, скользкого трапа.

Наконец нога его коснулась пола, и страшный поток ругани, сопровождаемый сверканьем глаз

и топаньем ног, грянул в воздухе.

- Бир-р-ркин! - заревел капитан. - Мер-рзавец! Олух! Ска-атина!.. Шашни на пароходе

устраивать?! Да я тебе голову разобью!.. Бездельник, морское чучело, сто тысяч леших тебе в

глотку, пар-рши-вец!.. Мне жалуются на тебя, негодяй! Так-то ты держишь вахту, чертов

бабник?! За юбками бегаешь, скотина?! Мо-о-ряк!.. Бесстыжая харя!.. Кто в море крестился, тот

от юбок на край света беги!.. К расчету в Одессе собачьего сына!.. У-у?.. Разражу на месте!.. В

воду спущу!..

Матрос, бледный как бумага, растерянно пятился назад, держа руки перед лицом и

жалобно хныкая:

- Господин капитан! Господин капитан!.. Ей-богу!..

Капитан перевел дух, подумал немного, побагровел, и новый лексикон, приправленный

самыми свирепыми обещаниями и угрозами, повис в воздухе. Он ругался, отводя душу, и

вдохновенная брань его сыпалась, как палочные удары, на голову Биркина. Наконец усталость

взяла свое, капитан бросил последний, уничтожающий взгляд и вышел на палубу.

Через полчаса, чувствуя потребность разговаривать, он писал жене длинное, подробное письмо, улыбаясь самому себе тихими, рассеянными глазами: "...лю тебя, ненаглядная кошечка, и твои маленькие ручки целую. Когда приеду, привезу тебе ящик рахат-лукума, а ты дашь мне свои белые ножки, и я каждый пальчик на них

поцелую. Ты спи, а я тебя перекрещу. Обнимаю тебя, милая, скоро увидимся.