До появления детей я так разумно всё устраивала в жизни, что мне не приходилось ездить в метро в час пик, жить с нелюбимым человеком или работать под началом шефа-самодура. Удовольствие от прожитого дня было главным критерием того, что путь выбран правильно. Французы осторожно спрашивали меня, все ли русские думают также. Приходилось признаваться, что нет, не все. В русских, наоборот, веками воспитывали смирение, специально выучивали их беспомощности и бесправию, страху и подобострастию даже перед мелким начальством, а удовольствие от жизни, как в любой христианской морали, до сих пор считается чем-то не до конца чистым, постыдным. Поэтому я очень горжусь тем, что преодолела национальное проклятье хотя бы в этом вопросе и умею отстаивать свои права, в том числе на каждодневное счастье.
За годы, минувшие с последнего обнаружения двух полосок, прогресс шагнул так далеко, что я чувствовала себя персонажем «Семейки Флинстоун», попавшим в салон последней модели «Мерседеса»: у нас там, в мультяшном каменном веке, тоже есть машины, но сделаны они из обтёсанных камней и корявых палок.
я отказывалась прикладывать к этому травматическому опыту чужую шкалу измерения страданий. Эмоции принадлежат только их носителю, а не внешним поводам, по которым они возникают.
видела в дружбе параллели с семьей – родственников ведь тоже не выбирают. Французская педагогика считала, что ребёнку нужно дать время сформироваться, прежде чем испытывать эмоциональную зависимость. И вообще, в отношениях полезно держать некоторую дистанцию, чтобы общение было в радость, а не в грусть.
психоаналитиков. Оттого, мол, западное общество такое искусственное, что свои потроха там принято вытряхивать в кабинете у специально обученных людей. Я тоже считала, что дружба и решение психологических проблем не совпадают в целях и методах. Ведь чтобы копаться в чужой душе с пользой для дела, надо владеть специальными инструментами и не тыкать скальпелем туда, где нужен катетер.
Возможно, это поможет ей в будущем ценить хороших мальчиков — например, тех же молодых молчаливых французов, которые не умеют или даже не желают учиться манипулировать женскими слабостями и потому кажутся нам, восточным женщинам, слегка отмороженными.
За годы вялого заграничного существования я очухалась от наркотического пристрастия ко всяческим «усилителям вкуса» жизни. И в московской реальности, которую я считала самым естественным для себя хронотопом, отчётливо проступил излишек, который я назвала про себя «татуированные брови». Ведь в Москве девушки делают себе татуаж бровей, который во Франции — удел негритянских нянечек и раковых больных, потерявших волосы при химиотерапии.
