С глазу на глаз с царем

8 сентября 1826 года Пушкин был принят императором. Аудиенция длилась час[2].

Достоверно известен знаменитый провокационный вопрос царя во время аудиенции: «Что сделал бы ты, если бы 14 декабря был в Петербурге?» Скорее всего, молодой царь ожидал, что поэт ответит подобострастно: «Немедля бросился бы защищать Ваше Императорское Величество – и расстрелял бы государственных преступников из всех доступных мне видов оружия!..» Вместо этого последовало неожиданно чистосердечное: «Встал бы в ряды мятежников».

Царь был удивлен и предложил поэту изменить образ мыслей (что, вообще говоря, непросто – в общем случае для изменения образа мыслей требуется пересадка мозга с прилагающимися к нему новыми требуемыми мыслями).

Если бы Александр Сергеевич встал в гордую позу «тираны мира, трепещите!» – то в лучшем случае поехал бы обратно в Михайловское под надзор. Михайловское, – конечно, не Нерчинские рудники, каждый день спускаться в шахту на глубину 150 метров не нужно, но все-таки это уверенная глушь (без интернета и мобильной связи вы отрезаны от мира). Немногословное общение с крепостными, с волками, медведями да зайцами, и в качестве бонуса – вечерний сказочный сериал Арины Родионовны. Но Пушкин хотел быть профессиональным литератором. А это означало – быть модным. Быть на виду, на слуху, на языке у читающей части российского общества, мелькать в салонах, вальсировать на балах – только тогда книги будут продаваться в достаточном объеме, обеспечивая жизнь человека, любящего хорошее шампанское…

Шел один из ключевых эпизодов, «гамлетовский» момент в жизни поэта – Александр был на авансцене судьбы, на главном жизненном перепутье (…так всех нас в трусов превращает мысль, и вянет, как цветок, решимость наша…[3]). Соглашаясь на сделку с переключением мозга (предполагавшую хорошие продажи книг), Пушкин должен будет угождать человеку, который только что повесил и отправил на каторгу его друзей. Придется одновременно быть и волной, и частицей – то есть окончательно встать на квантовый путь существования.

После некоторого раздумья Пушкин пообещал сделаться иным – согласился изменить образ мыслей.

Выбор сделан.

Император доволен ответом. По бартеру – отменил ссылку, разрешил проживать в Москве. И пообещал ослабить прессинг цензуры – тем, что сам теперь будет пушкинским цензором. По ходу разговора Александр все больше расслаблялся, чувствуя себя с каждым разрешением свободнее, что не очень-то нравилось императору (свобода должна быть нормирована и выдаваться под расписку порциями исключительно благонадежным гражданам).

Тем не менее, выйдя из кабинета, царь, обращаясь к придворным, объявил: «Теперь он мой!» А до этого, на выходе из зала, он и потного поэта, поморщившись, приобнял: «Ну, теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин!»[4]

Почему же царь на шестой день после коронации и через месяц после казни пятерых участников восстания на Сенатской площади (впервые за последние 86 лет – в июле 1740 года был обезглавлен Артемий Волынский – в России были публично казнены дворяне, главный оплот самодержавия) отложил все дела в сторону и занялся вопросом вызова опального поэта из ссылки? Заподозрить нового императора в любви к поэзии вряд ли было возможно, – значит, дело в другом. Возможно, Николаю I нужен был противовес жестким консервативным мерам управления, своего рода козырь (джокер) для балансировки.

Пусть знают: одной рукой я могу казнить и ссылать на каторгу, другой – дружить с вольнолюбивым поэтом, написавшим про тиранов мира и обломки самовластья (получается, у императора тоже квантовый стиль существования).

В московских лучах славы – светло, тепло, но суетно

 

Москва… как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось!..

 

После удивительного разговора с царем Александр оставляет вещи в гостинице «Европа» на Тверской – там он будет принимать гостей в татарском серебристом халате, с голой грудью, при полном отсутствии комфорта в номере – так и жил бы поэт, если бы не женился, – точь-в-точь как холостой Бетховен:

«…Книги и ноты разбросаны по всем углам, так же как и остатки холодной пищи, запечатанные или наполовину осушенные бутылки; на конторке беглый набросок нового квартета, и здесь же остатки завтрака; на рояле, на испещренных каракулями листах, материал к великолепной, еще дремлющей в зародыше симфонии… Поиски вещей длились неделями».

(Игнац Ксавер фон Зайфрид, австрийский композитор и дирижер)

Оставив вещи, тотчас помчался к любимому дядюшке (который, кстати, должен ему 100 рублей) на Старую Басманную. Сергей Соболевский, узнав, что Пушкин в Москве (обратите внимание – насколько быстро, практически со скоростью звука, распространялась информация в столицах в пушкинскую эпоху без интернета и мобильной связи), и сделав верное умозаключение, приезжает на Старую Басманную, где и застает Пушкина за ужином с Василием Львовичем. Оторвавшись от котлет (а поэт и не помнил, когда ел в последний раз, – в Кремлевский буфет его не пригласили), Пушкин тут же поручает Соболевскому передать Толстому-Американцу вызов на дуэль (которую в итоге удалось предотвратить).

На следующий день, уже в доме Соболевского, Пушкин полез в карман, откуда тут же выпал листок со стихотворением о повешенных декабристах. Эта бумага случайно осталась несожженной в ночь с 3 на 4 сентября в Михайловском и чудом не выпала накануне в кабинете царя, когда поэт, согласившись на изменение образа мыслей, вполне мог полезть в карман за носовым платком, чтобы вытереть пот со лба…

Судьба создателя Онегина хранила (до требуемой поры).

Выпив шампанского, решили вторую главу «Онегина» издавать в Москве. А назавтра – там же, у Соболевского, Пушкин впервые в тесном кругу читает неотцензурированного «Бориса Годунова»[5]… и мечтает издать литературный журнал, который бы противостоял «Северной пчеле» Фаддея Булгарина и «Московскому телеграфу» Николая Полевого. Через 10 лет мечта осуществится, но счастлив, издавая «Современник», Пушкин не будет – уж больно это дело хлопотное, нервное и не особо прибыльное…

Пушкин знакомится с Погодиным и Полевым, оба – представители податного, недворянского сословия, что в итоге приведет Николая Полевого к серьезной конфронтации с Пушкиным, Вяземским и Боратынским. И, конечно же, Александр Сергеевич заскакивает с Дмитрием Веневитиновым[6] в «Яр» – только что открывшийся ресторан французской кухни на Кузнецком мосту.

 

Долго ль мне в тоске голодной

пост невольный соблюдать

и телятиной холодной

трюфли Яра поминать?

 

Впервые в жизни Пушкин посетил московский Большой театр (он больше двух лет не был в театре) – шла комедия Шаховского «Аристофан», но все бинокли были направлены на человека месяца (среди прочих это были бинокли сестер Ушаковых) – на молодого поэта, написавшего популярные романтические поэмы, красивые и вольнолюбивые стихотворения и издавшего первую главу удивительного романа в стихах, – прежним императором отправленного в ссылку, а новым – вдруг непонятно с чего обласканного!

Минута славы

Весть о присутствии Пушкина на спектакле мгновенно разносиласьпо театру, его имя повторялось в общем гуле…

И в эти же дни Пушкин, также в театре, впервые видит Софью Федоровну Пушкину – в ложе, с биноклем. Сердце поэта сразу застучало громче и чаще, мешая соседям по партеру слушать музыку…

Где могли встретиться культурные люди в золотой век русской литературы? В книжной лавке, в винном магазине и в бане. Первая встреча после шестилетнего перерыва Пушкина с Вяземским произошла в номерной бане, где Александр Сергеевич нашел Петра Андреевича. В доме Вяземского поэт в третий раз прочтет «Бориса Годунова» и получит от хозяина дома такую оценку: «Ум его развернулся не на шутку. Мысли его созрели, душа прояснилась, он вознесся на высоту, которой он еще не достигал…»

В конце сентября Александр впервые посещает московский салон Зинаиды Волконской и становится ее постоянным гостем вплоть до отъезда в Петербург. Разговорившись с Зинаидой Александровной о Шекспире, Пушкин признался, что у него кружится голова после чтения английского национального гения. «Я как будто смотрю на бездну», – добавил русский национальный гений, чей ум развернулся не на шутку. Волконская же будет называть Пушкина мотыльком и познакомит Александра с польским национальным гением (Адамом Мицкевичем). И в эти же дни поэт получает письмо от Бенкендорфа, где официально подтверждается, что отныне император будет и первым ценителем его произведений, и цензором. Пушкин пребывает от этого в состоянии перманентной радости – пишет Языкову, что выгода от прямой царской цензуры необъятная (впрочем, вскоре поэт убедится, что рано радовался – и обычная цензура останется, и царь будет вычеркивать строчки по своему усмотрению, образованию и интеллекту – то есть получит Пушкин не выгоду, а двойную цензуру).

В октябре четвертое публичное чтение «Годунова» – снова у Веневитинова, причем число зрителей уже значительно больше – в этот период Пушкин снова, как и в Петербурге после Лицея, жадно обрастал знакомствами: Шевырев, Киреевские, Хомяковы… И в том же месяце из печати выходит вторая глава «Онегина» тиражом в 2400 экземпляров, добавляя популярности автору. Осень 1826 года – первый максимум его славы.

А в конце месяца провожали в Петербург Дмитрия Веневитинова, и кто же знал, что видели его в последний раз. Веневитинов был душой нового журнала «Московский вестник» (ему журнал обязан сотрудничеством с Пушкиным). Для закрепления к журналу популярного поэта Погодин пообещал Александру огромные деньги – по 10 тысяч рублей с каждых проданных 1200 экземпляров (но обещаниям верить – жизни не знать: за 1827 год Александру Сергеевичу было выплачено всего пять тысяч, да и с этой суммой случились определенные метаморфозы)… Так или иначе, в конце октября в доме публициста, философа и поэта Алексея Хомякова был дан торжественный обед в честь основания «Московского вестника».

И Пушкин, чувствуя, что это его время, его осень, что фартит, как никогда раньше, пытается посвататься в первый раз в жизни к своей дальней родственнице Софье Пушкиной. Отцы Александра и Софьи – четвероюродные братья.

 

Нет, не агат в глазах у ней,

Но все сокровища Востока

Не стоят сладостных лучей

Ее полуденного ока.

 

Это про нее, про Софью-родственницу.

Дайте пару недель тишины без сдачи!

В начале ноября Пушкин выехал в Михайловское, собираясь отработать в тиши (которая в столицах отсутствовала) официальное задание царя (по-нынешнему, Госзаказ) – сочинить текст о народном воспитании. «Воспитание, – примется рассуждать Александр, – или, лучше сказать, отсутствие воспитания есть корень всякого зла». Уезжая из Москвы, поэт выпрашивает у Софьи Пушкиной право надеяться.

– Надейтесь, – разрешает Софья, – только к началу декабря, дорогой братец, обязательно возвращайтесь: буду смотреть на женихов сравнительно и решение принимать незамедлительно!

За семь дней поэт доезжает до Михайловского, что очень долго: расстояние от Одессы до Михайловского ровно в два раза дольше, а проехал его Пушкин за девять дней. С одной стороны, это резко непропорционально, а с другой – хорошо объясняется размытыми осенними дорогами (Александр Сергеевич на личном опыте проверял строку «семь суток ехали оне»).

«…из-за дождей размокли дороги… ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью…» (Александр Пушкин)

Получив в Михайловском планируемую тишь, кроме обещанной царю статьи Александр работает над пятой главой «Онегина» и добивает ее. А на второй день по приезде Пушкин пишет письмо Соболевскому с бессмертным гастрономическим путеводителем по главной дороге империи – между Москвой и Санкт-Петербургом…

 

У Гальяни иль Кольони

Закажи себе в Твери

С пармазаном макарони,

Да яишницу свари…

 

Кстати, Соболевский выдал Пушкину в дорогу вместо хорошо закопченной курицы – хорошо законспирированную книгу Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» (в печатном виде Пушкин ее до этого в руках не держал).

Учуяв конспирацию, напоминает о себе Бенкендорф. Главный начальник III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии охлаждает эйфорию бывшего ссыльного, а ныне обласканного поэта, прислав ему первое строгое уведомление: раз царь стал личным цензором, значит, Пушкин не имеет права до его высочайшего прочтения и важнейших замечаний ни печатать произведение, ни знакомить кого бы то ни было с ним (тонкий намек на публичные чтения «Годунова» в Москве)! Пушкин бросается извиняться – ох, худо понял волю государеву, всего-то хотел отредактировать текст, потренировавшись на друзьях, а потом уже подавать императору на высочайшее прочтение…

По поводу высочайшего прочтения: одолев в середине декабря рукопись «Бориса Годунова», Николай I дал следующую резолюцию:

«Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта».

Поэт не знал – прыгать от радости или кусать локти с досады. Точно можно было сказать одно – император любил Вальтера Скотта. Любил предположительно за то, что Скотт был понятен, предсказуем и не утяжелял чтиво излишними измышлениями[7].

Забавно, что параллельно с личным ознакомлением в декабре царю на стол поступает секретная рецензия Фаддея Булгарина – завидуя Пушкину и надеясь вперед «Бориса Годунова» издать свой роман «Димитрий Самозванец», Булгарин критикует «комедию о Царе Борисе и Гришке Отрепьеве» и пишет, что это какие-то вырванные листки из романа Вальтера Скотта. Получается – Фаддей Венедиктович с царем уж больно сильно разошелся во мнениях. Царю Вальтера Скотта в прочитанном мало, а Булгарину Вальтер, наоборот, – сплошь и рядом мерещится на страницах пушкинской драмы.

Через две с половиной недели Александр, еще не зная о предстоящих расхождениях по Вальтеру Скотту, отправляется из Михайловского обратно в Москву по первому снегу…

 

По дороге зимней, скучной

Тройка борзая бежит,

Колокольчик однозвучный

Утомительно гремит…

 

Нет, дорога не успела наскучить поэту: на выезде из Пскова Пушкин попадает в самое крупное в своей жизни ДТП. Коляска, набрав уверенный ход у села Козырьково, переворачивается на повороте, и поэт три недели лежит в псковской гостинице. Болит грудь, трудно дышать. А еще болит душа – что теперь будет с его женитьбой? Неужели смотр-тендер женихов прекрасной Софьи в начале декабря пройдет без его участия? Поэт поручает в письме новому московскому знакомому Василию Зубкову (женатому на Софьиной сестре) отбить Софью Пушкину у главного конкурента – «мерзкого» Панина. Софья должна выйти за гениального литератора, самого популярного русского поэта!

 

…Завтра, Нина,

Завтра к милой возвратясь,

Я забудусь у камина,

Загляжусь, не наглядясь.

 

Но – увы! – не будет милой у камина. Кто не успел, тот опоздал – когда Александр Сергеевич вернулся в Москву, Софья Федоровна уже готовилась к свадьбе. Через месяц она выйдет замуж за Валериана Александровича Панина.

Говорят, что на момент знакомства Софьи с Александром Сергеевичем она уже была помолвлена с Валерианом Паниным. И при этом девушка обнадеживала знаменитого родственника – это первое удивительное. Ну а второе – то, что нашему национальному гению, первому поэту империи Софья Федоровна предпочла Валериана Панина, чей карьерный максимум – казначей Общества любителей садоводства…

В конце ноября, когда Пушкин еще долечивал поломанные ребра, находясь в псковском отеле и страдая от тоски (в наше время – вел бы свой блог да выкладывал рифмы в социальных сетях, собирая тысячи лайков), в Берлине состоялось одно из первых исполнений Девятой симфонии Людвига ван Бетховена (под управлением Карла Мозера), за которым последовала первая негативная рецензия: одно из величайших музыкальных творений показалось рецензенту слишком длинным. У берлинского критика во время концерта, как и у травмированного Пушкина в псковском отеле, время двигалось непозволительно медленно – как кляча на разбитой дороге…

А за 23 года до этого Бетховену, как и Пушкину, также не удалось жениться. 17-летняя Джульетта Гвиччарди[8], как и Софья Федоровна, сделала свой оригинальный выбор: великому гению и революционеру музыки она предпочла композитора-любителя графа Венцеля Роберта фон Галленберга (правда, у графа поначалу был весьма толстый кошелек, и он являлся, собственно, графом, в отличие от безродного Бетховена). Бетховен и Пушкин не могли взять в толк: как это так – их, гениев, предпочли посредственностям?

Чудны и неисповедимы волеизъявления женского сердца… А впрочем – в Москву, в Москву!..

 

Зато зимы порой холодной

Езда приятна и легка.

Как стих без мысли в песне модной,

Дорога зимняя гладка.

 

И вновь Белокаменная

По приезде Пушкин живет у Соболевского – в его комнате стоял письменный стол, над которым висел знаменитый подарок Жуковского – его портрет «победителю-ученику от побежденного учителя» (портрет-путешественник). По поводу этой комнаты Соболевский сказал: «Вот где болталось, смеялось, вралось и говорилось умно!»

В конце декабря Пушкин побывает на историческом вечере у Зинаиды Волконской – провожали Марию Раевскую, ныне тоже Волконскую (мужья Зинаиды и Марии – Никита и Сергей – родные братья), – в Сибирь. Из деревни приехала сестра Екатерина[9], так что Пушкину наверняка вспомнились Гурзуфские прогулки в оливковой роще с нежным дремлющим миртом и темным кипарисом… Под впечатлением от этого удивительного эмоционального вечера поэт напишет «Во глубине сибирских руд» и придет на следующий день к Зинаиде Александровне, чтобы передать рукопись через Марию декабристам, но второй раз за месяц опоздает: Мария той ночью уже уедет в сторону каторжных нор…

В. Серов. Гурзуф. Медведь-гора

Еще пять месяцев в Москве, и в столицу!

1 января 1827 года вышел первый номер «Московского вестника», открывшийся сценой из «Бориса Годунова» – в келье Чудова монастыря:

 

Еще одно, последнее сказанье —

И летопись окончена моя,

Исполнен долг, завещанный от Бога

Мне, грешному.

 

Через две недели выйдет второй номер с тремя стихотворениями Пушкина, – впрочем, уже в феврале между Александром и теплыми, упрямыми ребятами, как называл поэт молодых редакторов, начнутся серьезные разногласия…

И в тот же день, первого января, Пушкин посетил Александру Чернышеву, ныне жену беспокойного Никиты, направлявшуюся к мужу в Сибирь (через пять лет эта чудесная по своим душевным качествам женщина первой из всего круга декабристов и их жен покинет этот жестокий мир). С Муравьевой на восток поедет и послание к декабристам, и послание к Пущину. Поэт сказал в тот вечер – я понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество – я не стоил этой чести. А при прощании так сжал руку отъезжавшей, что у Муравьевой защемило пальцы…

Но первым читателем знаменитого послания к Пущину стала не Александра Муравьева, а сестра пушкинского друга, Екатерина Набокова (Пущина). Оправившись от переломов в Пскове, в середине декабря Пушкин посетил ее семью и оставил в их доме автограф знаменитого стихотворения.

Разбавляя печаль и квантовое раздвоение личности в творчестве, Пушкин посещает новогодние маскарады, где знакомится с Екатериной Ушаковой и отныне очень часто, иногда по три раза в день (тянет), бывает в их гостеприимном доме.

К слову о гостеприимстве: думая, что бы подарить Сергею Соболевскому, в доме которого он жил все это время[10], Пушкин заказывает у Василия Тропинина за 350 рублей свой портрет (это знаменитый московский портрет поэта в халате). И когда дарил, то говорил – вот тебе, Сережа, еще один я, только гораздо более постоянный: не мигающий, не возражающий – будешь в Европе дообразовываться, и я буду с тобой (есть и другая версия – что заказал этот портрет Соболевский, и при этом сам Сергей Александрович продвигал версию Пушкина-заказчика, который дарит свой портрет Соболевскому, – для того чтобы лучше выглядеть в глазах потомков)!

Как мы знаем, к Ульянову-Ленину в ноябре 1917 года из разных губерний приходили за разъяснениями крестьяне-ходоки. К Пушкину в феврале 1827-го крестьяне (отправленные Ариной Родионовной) пришли из одного места: из Михайловского. Крестьяне привезли Александру Сергеевичу 134 книги из деревенской библиотеки поэта и письмо от няни.

Вообще Пушкин и Ленин – два самых изученных человека в русской истории – ведут заочную борьбу за популярность. Хоть Ильич и подустал уже от этой гонки, он все равно заметно впереди по памятникам[11]. Александр Сергеевич зато практически сравнялся с Владимиром Ильичом по числу домов-музеев и догоняет Ильича по числу улиц в России, носящих их имена (чуть более трех тысяч улиц Пушкина на пять тысяч улиц Ленина).

Из печати выходит замечательная поэма «Цыганы». Ее обязательно прочтет Проспер Мериме – а по прочтении еще и переведет на французский, но только через семь лет после того, как напишет новеллу «Кармен»…

А еще той весной Пушкин четко проявляет свое квантовое мышление (говорят, что время в квантовом мире одновременно движется в будущее и в прошлое) – играя в карты с библиофилом Сергеем Полторацким, ставит на кон еще ненаписанный текст (будущую главу «Онегина»). Залогом является устойчивая гениальность поэта и намерение жить.

Минута славы

Толпы народа ходили за славным певцом Эльборуса и Бахчисарая на пасхальном народном гуляньи 1827 года…

В начале апреля Пушкин в Симоновом монастыре на похоронах Дмитрия Веневитинова – его ранняя смерть поразила всех: 21 год и шесть месяцев… И вполне Александр мог оказаться следующим ушедшим поэтом: в середине апреля артиллерийский офицер и поэт-любитель Владимир Соломирский, поссорившись с ним во время застолья у князя Александра Урусова (в его красивую дочь Софью, будущую фаворитку царя, Владимир был влюблен), вызывает поэта на дуэль. С трудом их примирили – поспособствовал Сергей Александрович Соболевский (памятуя об этом и о его миротворчестве в отмене дуэли с Толстым-Американцем, стали считать, что если бы Соболевский в январе 1837 года был в Петербурге, а не в Париже, то мог бы предотвратить и дуэль с Дантесом). Чувствуя, что находиться в Москве становится небезопасно, Пушкин отправляет письмо Бенкендорфу с просьбой разрешить ему приехать в Петербург по «семейным обстоятельствам» и в начале мая получает положительный ответ с напоминанием о слове, данном государю вести себя благородно и пристойно. Провожали Александра Сергеевича из Москвы в Петербург целую неделю.

Хроника проводов Пушкина из Москвы в Петербург в мае 1827 года

(День русской отвальной)

15 мая – серьезный прощальный завтрак у Михаила Погодина с шампанским, вином, наливками и написанными по ходу застолья эпиграммами.

16 мая, день – прощальный обед у Ушаковых с шампанским, после которого в альбоме Екатерины Ушаковой появляются строки с радикальным вариантом развития жизни:

 

Изнывая в тишине,

Не хочу я быть утешен, —

Вы ж вздохнете ль обо мне,

Если буду я повешен?

 

16 мая, вечер – вечеринка у Николая Полевого со всеми необходимыми параметрами веселья и новой эпиграммой, написанной совместно с Боратынским.

17 мая – десятки прощальных заездов – на часок-другой – что кому передать и выпить шампанское за то, чтобы трясло в этот раз не так, как в прошлый.

Словесный портрет в интерьере

«Пушкин очень переменился наружностью: страшные черные бакенбарды придали лицу его какое-то чертовское выражение, впрочем, он все тот же – так же жив, скор и по-прежнему в одну минуту переходит от веселого смеха к задумчивости и размышлению…»

(Павел Яковлев)

18 мая – крепкий такой, хороший междусобойчик с Боратынским.

19 мая – тяжелая прощальная вечеринка на даче у Соболевского перед самым отъездом – первая русская отвальная в широком смысле этого слова; Пушкину было некогда; он появился на своей прощальной вечеринке, когда она уже была в самом разгаре (пили уже за третье колесо кареты и спорили, за кого сначала пить – за кучера или за лошадей), и вскоре умчался, но, как выяснилось, его личное присутствие особо и не требовалось – собравшимся было хорошо и весело как с реальным Пушкиным, так и с виртуальным; потом только не могли вспомнить – кто же в итоге провожал поэта до первой почтовой станции…

Вот она – родина наших отвальных: 19 мая 1827 года, дача Сергея Соболевского. Еще один реальный претендент на красную дату календаря!

Петербург, Ревель, тучки и разорванный лист

В Санкт-Петербурге Пушкин живет в гостинице «Демутов трактир» в двухкомнатном номере с окнами во двор.

На обеде у родителей Александр встретит Дельвигов и познакомится с женой Антона, Софьей[12]. Живут родители теперь на той же Фонтанке, только ближе к центру, перед Семеновским мостом. Здесь Пушкин отпразднует свое 28-летие и получит в подарок за праздничной трапезой кольцо от Анны Керн (это было кольцо ее матери). Назавтра Пушкин привезет ей (от нашего стола вашему столу) кольцо с тремя бриллиантами. У дворян с подарками строго: подарил – получи в ответ; получил в подарок – подари в ответ.

А с отцом Пушкин был в раздоре в течение трех лет – как поругались в конце октября 1824 года, так и хранили гордое терпенье: Сергей Львович, затаив обиду, не писал. Но время лечит – и как не обнять сына, обласканного императором и ставшего самым популярным поэтом империи (у всех на слуху, на языке)?

Историческая справка

«Демутов трактир» – один из самых престижных и дорогих отелей столицы, между Набережной реки Мойки и Большой Конюшенной, основанный при Екатерине французским купцом Филиппом Якобом Демутом. Отель работал с года рождения Сергея Львовича Пушкина до года рождения Владимира Ильича Ульянова-Ленина. Здесь останавливались Сперанский, Ермолов, Пестель, Чаадаев, Герцен, а во второй половине века – Бисмарк, Тургенев, Чайковский и Репин.

Чаще всего в эти недели Александр бывает у Дельвигов на углу Щербакова переулка и Загородного проспекта и у Карамзиных, которые из-за свадьбы Никиты Муравьева переехали с Фонтанки на Моховую улицу – в «дом друзей Пушкина» (как стали называть их новое пристанище). Здесь проживали Пестель, Вяземский, Елизавета Хитрово; здесь родился писатель Владимир Соллогуб, которого Пушкин умудрится вызвать на дуэль в начале 1836 года. И здесь же летом 1826 года Николай Михайлович Карамзин покинул этот мир. Его семья будет жить на Моховой еще шесть лет, потом переедет на Михайловскую площадь, а затем уже – на Гагаринскую улицу, где Лермонтов (через три года после гибели Пушкина) будет грустно смотреть в окно и сочинять про тучки.

Это второе стихотворение золотого века, написанное поэтом, который, находясь в гостях, внимательно вглядывается в окно – первой была ода «Вольность» Пушкина (Александр смотрел на Михайловский замок из квартиры Тургеневых на Фонтанке).

В Петербурге к концу мая становилось нестерпимо жарко – все уезжали на лето из города: родители Пушкина вместе с Дельвигами – на пароходе в Ревель. Разница в возрасте между Антоном Дельвином и Сергеем Львовичем не мешала их общению (ведь главное – чтобы получалась красивая беседа, которая была отдельным видом искусства в золотой век). Сергей Львович был старше своих собеседников: Александра Тургенева – на 14 лет, Петра Плетнева – на 25 лет. Ну а Антона Дельвига – на 33 года. И ведь они не только обедали на постоянной основе, но и поехали семьями отдыхать на все лето (а это уже серьезно)!..

«Теперь мы в Ревеле, всякий день с милым семейством Пушкина (Сергея Львовича) любуемся самыми романтичными видами, наслаждаемся погодою и здоровьем…» (Антон Дельвиг)

Именно в это время, до отъезда в Ревель, Дельвиг будет приглашать удивленного Пушкина на обед к его собственным родителям знаменитым четверостишием:

 

Друг Пушкин, хочешь ли отведать

Дурного масла, яйц гнилых?

Так приходи со мной обедать

Сегодня у своих родных.

 

Позже в Ревель уедут и Карамзины (летний Ревель притягивал петербуржцев!). Но Пушкин остается в городе (он же только что приехал на берега Невы после семилетнего перерыва) и в качестве фитнеса берет уроки фехтования…

Минута славы

…на языке беспрестанно вертится имя Пушкина…

Хорошая физическая форма нужна поэту не только для того, чтобы гасить приступы ревности, но и для того, чтобы отбиваться от цензоров из III отделения. И ладно причиной было бы стихотворение «Андрей Шенье», которое, не пройдя цензуру, пошло гулять по рукам… Теперь бдительные граждане написали письмо в компетентные органы из-за виньетки к поэме «Цыганы», где одновременно были нарисованы чаша со змеей, кинжал, разбитые цепи и разорванный лист – а это уже угроза национальной безопасности (разбитые цепи – это призыв к восстанию: увидев разорванный лист, упадут тяжкие оковы, вслед за этим рухнут темницы, и дальше братья, испугавшись змеи, вылезшей из чаши, отдадут кинжал)!

Словесный портрет в интерьере

«Одет он был опрятно… Волосы темно-русые и бакенбарды – взор не пылкий, – часто облокачивается на стол и длинными ногтями стучит по красному дереву – смех, взгляды точно как у брата его, Льва, – говоря о чем-то либеральном, весь краснел – обманчивая наружность…»

(Константин Сербинович, цензор)

Точно ли изменил образ мышления поэт? Не прежние ли гимны он поет на новом берегу?

 

…Погиб и кормщик и пловец! —

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою,

Я гимны прежние пою

И ризу влажную мою

Сушу на солнце под скалою.

 

(«Арион»)

Два остроумных высказывания Пушкина о русском языке

Высказывание № 1 (разглядывая картину Константина Брюллова «Итальянское утро» в конце мая 1827 года и размышляя о работе художника и поэта): «Я ударил об наковальню русского языка, и вышел стих, и все начали писать хорошо».

Высказывание № 2 (в ответ на замечание графа Завадовского, увидевшего Пушкина в ресторане и в связи с этим предположившего, что у поэта туго набит бумажник…): «Да ведь я богаче вас: вам приходится иной раз… ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный – из тридцати шести букв русской азбуки».

«Цыганы». 1827

Хандра в Михайловском, шок в деревне Залазы и вино из черепа

Александр убегает от цензоров на два с половиной месяца в Михайловское, чтобы впервые в жизни пожаловаться на хандру в несохранившемся письме Плетневу, а в сохранившемся ответе Петр Александрович будет корить Пушкина за несопротивление злом меланхолии – с этими гадинами (меланхолия, хандра) надо бороться.

Минута славы

«За „Сашу Пушкина“ передо мой извинился Александр Сергеевич Пушкин – слава и гордость родной словесности».

(Александра Каратыгина)

Список гостей Михайловского пополнил Соболевский, приехавший из Москвы, чтобы сгладить разногласия между Пушкиным и Погодиным вокруг нового журнала (у агентов III отделения другая точка зрения – они докладывают Бенкендорфу: молодой человек Соболевский из московской либеральной шайки едет в деревню к поэту Пушкину и хочет уговорить его ехать с ним за границу). Тем временем Пушкин работает над «Арапом Петра Великого» и седьмой главой «Онегина» (Татьяна уже неспешно поехала в Первопрестольную). А пока в Петербурге, через год после второй, вышла из типографии еще только третья глава «Евгения Онегина» тиражом 1200 экземпляров. Издание отстает от написания на 3–4 главы.

В середине октября Пушкин поедет из Михайловского в столицу, и эта поездка станет исторической. На станции Боровичи поэт, случайно вступив в карточную игру, проиграет 1600 рублей[13]– но это повседневный, вовсе не исторический проигрыш (в Михайловском Александр Сергеевич лечился от лудомании – в карты на деньги там практически не играл, но как только выезжал за пределы вотчины – неутолимая страсть к игре возобновлялась).

Словесный портрет в интерьере

«Это человек небольшого роста, на первый взгляд не представляющий из себя ничего особенного. Если смотреть на его лицо, начиная с подбородка, то тщетно будешь искать в нем до самых глаз выражения поэтического дара. Но глаза непременно остановят вас: в них вы увидите лучи того огня, которым согреты его стихи – прекрасные, как букет свежих весенних роз, звучные, полные силы и чувства».

(Александр Никитенко, цензор)

Экстраординарное событие произойдет на станции Залазы. Пушкин совершенно неожиданно столкнется с арестованным одноклассником Кюхельбекером, которого жандармы везли из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую. Под впечатлением этой поразительной случайной встречи (оба понимали, что видятся в последний раз) Пушкин пишет одно из самых своих трогательных стихотворений, которое он прочтет 19 октября на квартире у лицейского старосты Михаила Яковлева.

 

Бог помочь вам, друзья мои,

В заботах жизни, царской службы,

И на пирах разгульной дружбы,

И в сладких таинствах любви!

 

 

Бог помочь вам, друзья мои,

И в бурях, и в житейском горе,

В краю чужом, в пустынном море

И в мрачных пропастях земли!

 

А вообще поэт везет в Петербург череп (у уважающего себя поэта всегда должен быть с собой череп) – чтобы провести на семейном торжестве у Дельвигов знаменитый перформанс со стихами и историческим троллингом.

 

Прими ж сей череп, Дельвиг, он

Принадлежит тебе по праву…

 

После этого Александр Сергеевич целый год будет безвылазно жить в Петербурге (этот период займет второе место по постоянству местопребывания; на первом месте – жизненный отрезок в том же Петербурге с августа 1817 по июль 1819 года – 22 с половиной месяца).

Словесный портрет в интерьере

«…это был среднего роста, почти низенький, человечек с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, вертлявый, с порывистыми ужимками, с приятным голосом, в черном сюртуке, в темном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно завязанном галстуке».

(Михаил Погодин)

Год в Санкт-Петербурге

Не дремлет сыщик Максим фон Фок[14], который приставлен к Пушкину для внимательного наблюдения. Пишет в докладной, что Пушкин искренне любит государя, так как постоянно поднимает тосты на обедах в его честь (…меня должны прозвать Николаевым, или Николаевичем, ибо без него я бы не жил; он дал мне жить и, что гораздо более, – свободу: виват!..). В целом приятная работа – сидеть за одним столом с Пушкиным, есть и пить за счет бюджета, фиксируя происходящее в отчетах.

Минута славы

…печатных экземпляров недостает любителям очаровательной поэзии Пушкина!..

А приятное у Пушкина – это встреча после семилетнего перерыва с Жуковским, который дарит ему перо, полученное от Гете. Пушкин тут же заказывает для пера красный сафьяновый футляр. В прошлый раз Жуковский дарил Пушкину свой портрет – что ни встреча, то подарок…

К слову о подарках: в Мангейме 21-летний Моцарт бедствовал, при этом перед предстоящей дорогой нужно было запастись деньгами. Но вместо денег местные аристократы по традиции одаривали молодого композитора часами (местные часовщики успешно раскручивали свой бизнес). У Вольфганга было уже пять пар часов. И тогда, выступая у богатых господ, Моцарт после сыгранных пьес стал демонстративно вынимать из разных карманов часы, как бы измеряя, достаточно ли быстро он играет в этот вечер; господа понимали: часы у композитора уже есть – надо благодарить деньгами.

Минута славы

«…Пушкин уже стал первостепенным поэтом… можно думать, что лучшие его творения, долженствующие упрочить его славу… хранятся еще у него в портфеле». (Николай Полевой)

Вернемся к Василию Андреевичу: прочитав «Бориса Годунова», Жуковский снова поражен (но в этот раз, поразившись, оставил автора без подарка): там подозрительно много знаний человеческого сердца – где он все это берет? (Про Моцарта тоже спрашивали – у него миллион мелодий, даже в аккомпанементе, – откуда он их берет?)

Минута славы

«Нельзя не порадоваться быстрому разливу славы нашего любимого поэта А.С. Пушкина».

Из рецензии на московскую премьеру балета «Кавказский пленник, или Тень невесты»

К слову о портретах: 1827 год – это год двух самых известных портретов Пушкина: Тропинина и Кипренского, причем работа Кипренского будет выставлена на публичное обозрение в Петербургской академии художеств в сентябре. Портрет был заказан Антоном Дельвигом, и Пушкин позировал Оресту Кипренскому летом в Фонтанном Шереметьевском доме. После ранней кончины Дельвига поэт выкупит портрет для себя (портрет будет передаваться по наследству) и напишет про работу Кипренского: «Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит».

Льстит не льстит, но показывает: Пушкин на вершине славы.

Минута славы

«Все – мужчины и женщины – старались оказывать ему внимание, которое всегда питают к гению». (Анна Оленина)

Ну а в конце года Пушкин впервые встречает Анну Оленину на балу у Тизенгаузен и Хитрово. «Увидела самого интересного человека своего времени и выдающегося на поприще литературы», – очень официально написала в дневнике Аннет. Любовь с первого взгляда не прошла. Не пройдет и со второго.

Пошел 1828 год – приехавшая из Москвы в Читу Александра Муравьева передает через частокол только что прибывшему из Шлиссельбургской крепости Пущину листок с пушкинским стихотворением «Мой первый друг, мой друг бесценный». Трудно себе представить, что ощутил Пущин – уставший, измученный, подавленный, – читая мрачной и холодной сибирской зимой за пять тысяч километров от Пушкина его знаменитые строки… В одной старой доброй песни пелось: «Как ему стало тепло, вы поймете сами». Это особая страница в истории русских эмоций.

И еще: не только люди преодолевают огромные расстояния, но и тексты. Путешествуют, находят адресата, связывают нас. И нам становится теплее.

Обычно медиатором в пушкинскую эпоху работал Сергей Соболевский, но один раз роль посредника пришлось брать на себя и Пушкину – сестра Ольга сообщила ему, что давеча вышла замуж и Александр должен теперь сообщить об этом родителям. Сергею Львовичу при сообщении сделалось дурно. Надежда Осиповна же проявила ганнибальский характер и, выстояв, дала задание Александру и Анне Керн (которая активно общалась с Пушкиными-старшими) – торжественно встретить молодоженов в пустовавшей квартире Дельвигов, временно уехавших на Украину.

Позже молодожены Павлищевы переедут на улицу Марата[15]. Там поселится и Арина Родионовна, туда нередко будет заходить и Пушкин (потом Павлищевы переедут на Большой Казачий переулок – Пушкины вообще любили переезжать).

Родственные связи не так интересны недремлющему фон Фоку. Донесение руководитель сыска пишет о том, что Пушкин практически каждый день встречается с Жуковским, которого он называет Жулковским, – полагая, что все поэты, раз им удается писать в рифму, – жулики. Зачем они так часто встречаются? Не замышляют ли чего?

Жуковский ничего особенного не замышлял. Вернувшись в 1827 году из путешествия по Европе, он занял четыре комнаты на верхнем этаже дома на Миллионной, 35 (и потом жаловался, что так трудно подниматься по лестнице), – на этом месте через 12 лет будет строиться Новый Эрмитаж с мощными атлантами. Интересно, что там же (с 1826 года) в течение шести лет до замужества проживала Александра Осиповна Россет, с которой Пушкин скоро познакомится на балу у Елизаветы Михайловны Хитрово.

Минута славы

«Не сыщется кабинета государственного мужа и ученого, частной библиотеки или будуара светской дамы, где бы его не встречали с восторгом…» (Н. Борхард)

Весна 1828 года началась с сообщения Бенкендорфа о том, что Государь Император с большим удовольствием читал шестую главу «Евгения Онегина». Лермонтов таких приятных вестей никогда не получал (впрочем, однажды царь уже готов был похвалить Михаила Юрьевича – когда ошибочно принял Максима Максимовича за героя нашего времени; осознав, что это авторская ловушка, царь прогневался на поэта печали еще больше). А в конце марта император присутствовал при поднятии и водружении на подножку первой колонны Исаакиевского собора (наверняка там был и Пушкин). Собор возводится параллельно «Евгению Онегину» (написание текста – то же строительство, только из слов) и заметно отстает от романа.

Весна 1828 года – время самой интенсивной коммуникации двух Александров Сергеевичей – благо и жили они месяц-другой в одной гостинице. Пушкин ценил общение с умными людьми (Грибоедова, который привез в Петербург Туркманчайский мирный договор, он оценит так: «Это один из самых умных людей России»).

Первая шестерка умных собеседников Пушкина: Петр Чаадаев, Николай Тургенев, Павел Катенин, Павел Пестель, Владимир Раевский и Александр Грибоедов. Отдельной строкой – Евгений Боратынский, о котором национальный гений скажет: «Он у нас оригинален, ибо мыслит».

Как-то раз Адам Мицкевич обратил внимание, что Пушкин не читал некоторых философов – Пушкин немедленно перевел разговор на другую тему. После его ухода Мицкевич удивился гениальности Пушкина, который, при всех недостатках своего образования, мог сделать так много для литературы…

Заключив мирный договор с Персией, можно начинать войну с Турцией – в апреле Пушкин и Вяземский посылают письма Бенкендорфу с просьбой разрешить им присоединиться к действующей армии. Это третий военно-патриотический порыв у поэта. Первый был девять лет назад, после зимней болезни 1819 года – тогда Александр выбирал между армиями (дивизиями) Павла Дмитриевича Киселева и Михаила Федоровича Орлова (склоняясь к последнему), но потом переключился на восхитительные заседания «Зеленой лампы». В феврале 1828 года, передавая Бенкендорфу шестую главу «Онегина» для императора, поэт высказал желание служить при армии. На этот раз стремление поэтов показать туркам силу русского духа (а для Пушкина – опробовать наслаждение в бою) несколько неожиданно перекрывает великий князь Константин Павлович, предупредивший Бенкендорфа: «…Как бы они ни старались выказать преданность, они не принадлежат к числу тех, на кого можно было бы положиться…» И Бенкендорф отвечает Пушкину, что империя благодарит их за порыв, но все места в армии уже заняты. Так что вы – в резерве, на листе ожидания. Через 100 лет в схожей ситуации будут петь: «в Красной армии штыки чай найдутся, без тебя большевики обойдутся».